Фантастические повести. Сборник [Игорь Константинович Киняев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Игорь Киняев ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ПОВЕСТИ Сборник

Без души

… В словах его, в тоне его, в особенности во взгляде этом — холодном, почти враждебном взгляде — чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, что он был лишен силы пониманья, но потому, что он понимал что-то другое, такое, чего не понимали и не могли понимать живые и что поглощало его всего.

Лев Николаевич Толстой. «Война и мир»
14 мая 2004. 20:29

Пятница.


Сегодня я завела очередной личный дневник. Он уже четвертый в моей жизни. Даже не знаю, как его начать.

Начну, наверное, с какого-нибудь заумного рассуждения.

Изливать все свои чувства на бумагу — очень хорошая затея. Ты можешь ставить на каждой странице дату, чуть ниже — основные события дня, а затем — бесконечные откровения, слезы and stuff like that. И правильно — тетрадь, выступающая в роли дневника — вещь неодушевленная. В ответ на твои записи она ничего не скажет, как на идиотку не посмотрит, не станет тебя критиковать, и не рассмеется. Она лишь покорно примет написанные карандашом или авторучкой строки и получит гордый статус личного дневника. Только есть ли смысл в этой бесконечной сентиментальной писанине, и, вероятно, в последующем уничтожении дневника? Я думаю, нет. Написав под непонятным влечением свои откровения, нам на следующий день просто не хочется читать написанное, мы даже испытываем некое неудобство за эти записи. Нам не по душе прямота и правда. Мы все же предпочитаем держать свои чувства, свои мысли где-то глубоко-глубоко в душе, в самом темном её уголке, где они лежат без востребования; мы не задумываемся над ними, мы над ними не работаем. Мы считаем эти чувства уж слишком интимными, чтобы выпускать их наружу, из крепкого сейфа нашей души на ненадежную бумагу. Поэтому нам становится неловко и неудобно, когда мы видим личные секреты вне своей души. Не доверяя бумаге, мы уничтожаем дневник. И при этом недоумеваем — и что же толкнуло нас на его создание?

К тому же, довольно веская причина для уничтожения дневника — это боязнь, что его найдут и прочтут. Как я сказала выше, бумага — ненадежный хранитель. На бумаге можно написать конспект, сочинение, решить задачку или уравнение, но чтобы выложить наружу нечто личное, приватное — здесь тетрадь вам не друг.

Те три дневника, что я вела раньше, мне пришлось сжечь. Они не пролежали в моем столе более недели. Когда от страниц оставался лишь пепел, я чувствовала, что мои эмоции все же остаются у меня в душе, и там им самое место. Но сейчас я завожу ещё один дневник. Интересно, сколько жить ему? Как скоро эту общую тетрадь объёмом в сорок восемь листов ждет смертная казнь через сожжение?

Нет… Этот дневник я веду с абсолютно серьёзным намерением. Сейчас в моей жизни произошло очень серьёзное событие, и объем страданий, переживаний, страхов и предчувствий в моей душе огромен. Слишком огромен, чтобы держать это в себе. Я прорвалась. Все чувства огромным потоком рванулись на бумагу. Что ж, я буду вести этот дневник довольно долго. По крайней мере, до тех пор, пока моя проблема не решится. То есть, свое последнее слово в этой тетради я напишу в июле или августе этого года.

А сейчас мне надо спать. Я неважно себя чувствую. Мама зовет меня ужинать… Нет, ужин в девять вечера — это атас. Выпью чашку кофе, посмотрю своего любимого «Форрест Гампа», и баиньки.

С завтрашнего дня приступаю к своей работе. А сейчас хочу сказать, что вступление в мой рассказ завершено. Завтра — никаких размышлений, философских дум и прочей зауми. Завтра с утра начинаю работать. Утро вечера мудренее, не так ли? Что скажешь мне в ответ, тетрадка?

Ничего. Ты мне не собеседник. Ты — всего лишь резервуар для моих откровений. Жаль, что я не могу иметь такой же волшебный дневник, как в «Гарри Поттере». Тот хоть что-то отвечал на записи Гарри.


15 мая 2004. 14:12.

Суббота.


Увы, рано утром приступить к работе не удалось — была на приеме у врача. Просидела в очереди почти до полудня! Что за отвратительный государственный строй — чтобы попасть к врачу, оказывается, надо пропустить без очереди всех тех, кто «заходит за справкой на минуту» и тех, кто «заходит просто спросить».

Так… хорошо. Пора приступать к моему повествованию.

Меня зовут Яна. Моя фамилия — Забелина. Мне девятнадцать с хреном лет, живу я в одном сверхзамечательном городе под названием Бугульма. Учусь в АГНИ. Мама — воспитатель в детском саду, папенька — начальник бензоколонки. Мои любимые писатели — Чарльз Диккенс и Джон Толкиен. Любимый актер — Том Хэнкс. Любимые музыкальные группы — «Роксетт» и «Продиджи».

Итак, отбросим в сторону всякие красивые начала и лирические отступления. Короче, я беременна. На данный момент — уже седьмой месяц. Я залетела.

Дура. Знаю, я дура.

Да, можно сделать аборт. Это самый простой выход из ситуации. Я думала о нем, но боялась. Мой живот продолжал увеличиваться в размерах, а я так и не решилась на детоубийство. В конце концов, утаивать беременность становилось все сложнее, и, пока я ломалась перед выбором, каждый дурак мог увидеть своими глазами, что я… ну, понятно.

Да, я могла (и до сих пор могу) сделать аборт. Но зачем мне это? Не стоит говорить, что неэтично и безнравственно. Достаточно сказать, что это бесчеловечно. Это же убийство! Душегубство! Ведь животные, и те никогда не уничтожают своих детенышей. Ну… почти никогда. Значит, женщина, делающая аборт, на лестнице нравственного развития находится ниже животного? Получается, что да. А я такой не хочу быть. Я не хочу убийства. Убивать живое существо внутри себя… черт, да это же дико! Даже когда удав жрет кролика, это не выглядит так отвратительно, как убийство плода внутри себя. Бр-р-р-р-р-р! Мерзость!

Не хочу быть мерзавкой.


17 мая 2004. 07:35

Понедельник.


Позавчера поток творческих мыслей был прерван звонком лучшей подруги, пригласившей меня в кинотеатр. Вернулась домой поздно, продолжать писанину не хотелось.

Итак, продолжаем.

Когда ты оплодотворил девушку, у тебя три выхода — 1) жениться на ней, 2) свалить подальше, или 3) уговорить на аборт. Тот тип, что сделал это со мной, избежал всех трех вариантов — пока в моем организме проходил процесс, именуемый процессом бластуляции, эта сука направлялась куда-то в Волгоградскую область для несения военной службы. Решил оторваться перед армией, да? Ничего, гад ползучий. Служить вечно не будешь — вот вернешься, будет тебе дембель, будет тебе гулянка. Я тебе устрою — любая дедовщина райским удовольствием покажется.

Имени этого козла я писать не буду. Зачем? Какой смысл? Он не отец этому ребенку. Ребенок будет жить только со мной, с бабушкой и дедушкой. И все у нас будет хорошо. Он лишь оплодотворил меня, а я воспитаю. Воспитаем вместе, папа с мамой помогут. Я справлюсь. Главное — удачно родить, а дальше — как Бог повелит.

Да, я верю в Бога. А истинно верующий человек никогда не сделает себе аборт. Правда, здесь стоило бы прибавить: «истинно верующий человек не бросится в постель к малознакомому типу». Ну, что тут сказать…

Идеального человека не существует.


19 мая 2004. 13:03

Среда.


Моя беременность протекает благополучно. Так мне сказал врач, у которого я вчера проходила УЗИ. Немного волновалась — всё-таки сегодня я должна узнать дату родов и пол своего будущего малыша. Доктор глядел на меня искоса, неодобрительно, как бы говоря взглядом: «Ну вот, догулялась? Ещё двадцати нет. Вот так-то — спать с первыми встречными!». Ничего он не понимает! Да, я студентка, но я вполне могу быть матерью. И буду! Буду матерью!

Доктор сказал, что родится мальчик. И при этом еле удержался, чтобы не сказать: «да какая для вас, девушка, разница — мальчик или девочка? Вы либо умертвите его в своей утробе, либо откажетесь от него после родов».

Никого я не умерщвлю! Я хочу ребенка! Я даже не могу вообразить, какое это счастье — иметь детей!

Айболит сказал, что рожать я буду где-то в середине июля. Что ж, будем ждать.


23 мая 2004. 17:26

Воскресенье


С ужасом продолжаю взирать на мой живот — ещё никогда моя внешность так сильно не изменялась. Даже когда в далеком розовом детстве у меня здорово распухли обе руки после того, как я попала в заросли ядовитого плюща. Сплю только на спине, боюсь лежать в какой-либо другой позе. Правда, при этом вспоминаю поговорку, что на спине спят святые. Мне же следует спать на животе — как грешники.

Все идет гладко. Вместе с мамой покупаем вещи для малыша, подбираем ему имена.


24 мая 2004. 21:35

Понедельник.


Сегодня тебе, милый дневник, исполняется ровно десять дней. Ты — долгожитель по сравнению с твоими предшественниками. Сразу видно, что ты заведен не просто так. Ты действительно необходим мне сейчас — может, даже, больше, чем мои друзья. Когда ты нуждаешься в пустой болтовне, тебе надо пообщаться с подругой. Когда тебе надо излить душу, то ты заводишь дневник. Только в дневник мы почему-то изливаем наши слезы и печаль, но не радость. Недаром великий Гёте говорил: «горе может, конечно, душа таить, но тайного счастья она не переносит».

Иным словом, милая тетрадка, ты — сточная канава для моих нюней. Не обижайся.

Мы с мамой и папой хотим назвать моего мальчика Денисом. Простое, незамысловатое и милое имя. Кстати, мама в шутку рекомендовала назвать его именем моего кумира. Мол, когда её подруги рожали детей, то все мальчики становились Игорями (в честь Талькова), Вячеславами (в честь Бутусова), да Викторами (в честь Цоя). Что ж, моего будущего сына я нареку Лиэмом. В честь лидера группы «Продиджи».

Ха-ха-ха. Смешно до колик.


1 июня 2004. 15:45

Вторник


В моей жизни произошла трагедия.

От меня ушел Костя.

Он был уверен, что я беременна от него (мой парень все-таки). Пытался всякими способами уговорить меня на аборт. Он боялся, что, родя ребенка, я начну шантажировать его, и требовать свадьбы. Я тоже побаивалась: а вдруг у нас будет все серьезно, мы все-таки будем мужем и женой, а ребенок будет ЧУЖОЙ… Я пыталась как-то разрулить ситуацию… хотя она была безвыходная. И вот какая-то сука, знающая, что я беременна вовсе не от него, нашептала Косте, что неплохо бы вычислить точную дату рождения. И он, прежде узнав от меня всю информацию, полученную при прохождении УЗИ, вычислил дату зачатия! Просто посчитал, и узнал эту проклятую приблизительную дату — конец октября прошлого года. А ОН, МАТЬ ЕГО ЗА НОГУ, УЕХАЛ В СЕРЕДИНЕ ОКТЯБРЯ В САНАТОРИЙ! ДО ПЯТОГО НОЯБРЯ ЕГО НЕ БЫЛО В ГОРОДЕ!

Ты неодушевленная вещь, но я хочу, чтобы ты мне что-нибудь подсказал! Скажи, что мне делать! Как мне жить дальше?

Он бросил меня. Он от меня ушел! Боже, он ушел! Тот самый Костя, которого я знала с восьмого класса. Тот самый Костя, который, здороваясь со мной, делал приятные и милые комплименты, а не спешил ущипнуть или схватить там, где поприятней. Это тот самый Костя, который водил меня не в «Макдональдс», а в дорогой ресторан, причем по два раза за неделю. Это тот самый Костя, который любил делать мне приятные подарки, не жалея денег. Он меня любил! Понимаешь, тетрадь? Любил, а настоящая любовь сейчас в диковинку! Многие думают, что они любят, но ими владеет не любовь, а ПОХОТЬ! Хочешь узнать один из главных предрассудков современного человека? Это подверженность ПОХОТИ, которая прикрывается маской любви! Почти все молодые люди сейчас видят в девушке лишь РАЗВЛЕЧЕНИЕ! Они видят в девушке не слишком сложный механизм для удовлетворения своих животных инстинктов. Да что уж там — механизм для избавления организма от лишней спермы!

А Костя был не таким! Он любил! Любил!

А я, как последняя дура, играла с огнем. Потеряла его по своей вине. Неужели всему виной пара-другая стаканчиков пива, чтобы отдаться мрази, которая хочет напоследок гульнуть перед армией?

Прости меня, тетрадь. Прости, что так обильно поливаю тебя слезами. Я беспрестанно реву уже вторые сутки, и только сегодня я нашла в себе силы немного успокоиться, чтобы начать писать. Ещё никогда я так не плакала. Я даже представить не могла, что плач может принести физическую боль! Прости меня за то, что я насквозь промочила пару листов, за то, что размыла записи. Я не могу держать в себе слезы. Неужели в организме их так много?

Позавчера я потеряла третьего после мамы и папы, близкого мне человека.

Костя не устроил мне скандала. И не отомстил. И не послал по матушке. Он просто перестал мне звонить. Он даже не сообщил о том, что порвал со мной. Он молчит, заставляя меня мучаться все сильнее и сильнее. Раньше я и дня не могла без него, а сейчас — уже два прошло. А Костя не звонит. ОН МОЛЧИТ! О том, что Костя провал со мной, я и то узнала от Алены.

Во всем виновата только я. Только я, сволочь, во всем виновата. Я даже не понимала, какое сокровище упустила из рук. Только дура способна на такое.


Тот же день. 20:11


Костя не звонит. Все тверже убеждаюсь, что он не позвонит уже никогда. Раньше, когда он сообщал, что заедет ко мне через час, я проводила эти шестьдесят минут в ожидании, как перед экзаменом. Я просто не мыслила себя без моего Костика! А сейчас он уже ушел из моей жизни. Ушел молча, по-английски. Я просто не верю, что мы можем жить порознь. Не верю, что он может встречаться с другой девушкой. Не верю, что он больше не будет рассказывать мне веселые истории из своей жизни. Не верю, что он не будет делиться со мной своими чувствами, а я — своими. Я не верю, что он мстит мне своим молчанием, заставляя меня погибать от слез и от угрызений совести.

Теперь его в моей жизни нет.

А значит, в моей жизни наступает новая стадия — стадия ответственности. Стадия беспечности, которая длилась до момента зачатия ребенка, пришла к концу. Дискотеки, кафе, кинотеатры, развлечения, глупая любовь, глупые чувства, бессмысленные диалоги, тупое и примитивное общение через SMS… Теперь это в прошлом. За стадией беспечности приходит стадия ответственности. И я уже вступила в эту стадию.

Любовь в прошлом. Безрассудство — тоже.

Теперь лишь учеба и мой Денис. Пора становиться серьезной. Ссора с Костей (хотя, по идее, ссоры у нас не было, был лишь безмолвный и жестокий разрыв), показала мне, что пора начинать новую жизнь. Жизнь взрослого человека.

Надо жить дальше. Жить, бороться и творить. Четвертому не бывать.


8 июня 2004. 12: 14

Вторник.


Потихоньку оправляюсь от трагедии. Продолжаем обсуждать с мамой вопрос о воспитании Дениса. Я продолжаю учебу, как ни в чем не бывало. В Альметьевске жить не буду. Благо, рано утром туда отправляется автобус со студентами. В Бугульму буду возвращаться в четыре-пять часов вечера. И уж потом смогу проводить время с моим мальчиком. А ухаживать за ним, пока я учусь, будет мама. Слава богу, она — воспитатель с огромным стажем работы, управиться с одним ребенком ей будет нетрудно — таких детей у неё каждый день по два-три десятка. Придется ей на некоторое время отказаться от работы, зато выдастся возможность повозиться с внуком — тоже радость. А деньги в семью будет нести папочка. Он у меня вообще чудо — на мою беременность отреагировал с олимпийским спокойствием, словно все в порядке вещей. Папа меня очень сильно любит, даже боготворит. В детстве часто баловал меня, и, если бы не мама, которая относилась к моему воспитанию с серьёзностью, то я бы выросла капризным и высокомерным ребенком. Он настолько высокого мнения о себе, что уверен — его дети идеальны и не могут быть плохими и порочными.

Ну а мама всегда относилась ко мне чуть построже. Правда, я ничуть не боялась сообщить ей, что беременна. Она бы поняла меня.


14 июня 2004. 08:38

Понедельник.


Чувствую, как Дениска шевелится внутри меня. Неужели у меня будет сын? До сих пор не верю. Правда, никак не разберусь — не верю счастью, или не верю, что на меня падет страшная обуза материнства? Хотя, обуза большей частью падет на маму… Я же буду проводить с моим малышом только вечер. А уроки учить придется ночью.

К черту это нытьё! Ребенок — это в первую очередь счастье и радость, и уж только потом — грязные пеленки, беготня по больницам и бессонные ночи.


19 июня 2004. 12:43

Суббота.


Папа привез из гаража кроватку, в которой когда-то спала я. Мы поставили её в угол моей комнаты. Постелили в неё специально купленное постельное бельё с розовыми зайчатами и зелеными медвежатами (странная у этих животных окраска, правда?).

Папа каждый день привозит мне какой-нибудь подарок. То есть, и мне, и Дениске. Сегодня снабдил меня одеждой для будущей мамы — такой одеждой, которую я бы в жизни не надела, не будучи беременной. Ужасный наряд! Ношу его только потому, что так надо. И удобно.


23 июня 2004. 18:23

Среда


Чаще выхожу на прогулки — дома, в скуке, настоящий ад. От безделья едва не схожу с ума. А побродить по улицам Бугульмы я не против. Правда, с моим-то животом гулять не слишком удобно. Очень быстро устаю, причем так сильно, будто в одиночку разгрузила вагон песка. Но во время прогулок стараюсь не обращать внимания на слабость и усталость. Сейчас ведь так красиво, прохладно, свежо. Воздух после недавнего дождя, со своей свежестью и приятной прохладой, не хуже приморского. Очень приятная погода — ни жаркая, ни холодная. Правда, небо затянуто пепельным одеялом облаков с прожилками туч, своим цветом напоминающих фабричный выхлоп. В любую минуту готов разразиться неистовый ливень. Сидишь себе на балконе и глядишь, как ливень хочет чуть ли не затопить твой город, если была бы возможность, и в лицо дышит настолько свежим дождевым воздухом, что мурашки идут по телу. В душе появляются радость и пафос, только чуть-чуть заторможенные. То есть, приглушенные слабой тоской и грустью, характерными для такой погоды. Но, в целом, на душе спокойно и светло. Я ничуть не боюсь родов, до которых осталось совсем ничего…

Через месяц я точно буду мамой.


1 июля 2004. 19:26

Четверг.


Бегаю по врачам чуть ли не каждый день. Несколько раз посещала консультации для беременных. Тому врачу, что неодобрительно на меня косился, я все-таки сказала, что собираюсь рожать. Не выдержала. Он рассмеялся и сказал, что знает.

И овце понятно, что девушка не будет делать аборт или отказываться от ребенка, будучи на восьмом месяце, часто посещая доктора, так волнуясь о своем будущем ребенке.

По пути домой я встретила свою бывшую преподавательницу английского языка, Люцию Марсовну. Думаете, увидев, что я беременна, она неодобрительно покачала головой? Нет! Она меня поздравила!


4 июля 2004. 13:17

Воскресенье


Сегодня американцы празднуют День Независимости, да? Не знаю, как они, но я сегодня праздную лодыря. Гулять мне строго-настрого запретили, и теперь моим основным развлечением становится «Властелин Колец», которого я перечитываю уже в двадцатый раз, наверное. Эта книга вызывает такие светлые чувства в душе, что после них никакая проблема не кажется серьёзной. По сравнению с теми проблемами, что испытывают герои трилогии, мои проблемы — так, чепуха.

Но я все равно волнуюсь. До родов остается почти полмесяца. Страх и волнение помогают заглушить лишь «Властелин колец» да творения Диккенса — «Оливер Твист» и «Лавка древностей». Если бы не эти замечательные книги, я бы сошла с ума от беспокойства.

Великая вещь — литература.


7 июля 2004. 14:24

Среда


Мне часто звонят друзья и подруги (в основном — подруги). Они желают мне удачи. О Косте совсем не думаю. Если бы не беременность, то я умерла бы от горя после нашего разрыва. Но сейчас я не испытываю никакой тоски. Видимо, моя душа переполнена другими чувствами. Она наполнена радостью оттого, что у меня будет сын. О Косте я забыла. Те подарки, что он когда-то дарил мне, те письма, что он писал мне и бросал в мой почтовый ящик, стали для меня как новости из другой страны на другом языке. Они стали далеки от меня. Это — в прошлом. А прошлое, по мере того, как оно удаляется от нас, выцветает, как фотография на солнце. Выгорает. Забывается и теряет свои краски. Упрощается. Забываются детали и мелочи, и вскоре от того, что когда-то звалось любовью, остается лишь каркас, скелет. Остается то, что в литературе зовется сюжетом — кратким, лаконичным, лишенным красок и средств выразительности, сухим и строгим сюжетом. Простым воспоминанием, без ярких и незабываемых впечатлений.

Да, любовь к противоположному полу — это прекрасно. Но, как я поняла совсем недавно, любовь к детям куда прекраснее. Не знаю, как думают остальные, но я думаю именно так.


9 июля 2004. 20:57

Пятница.


Сегодня ненадолго ездила к Аленке, лучшей подруге. Возвращаясь от неё на автобусе, поглядела на свой билетик. Оказалось, что билетик счастливый. Значит, рожу удачно. Я верю в приметы.

А пассажиры в автобусе тоже криво глядят на меня. «Догулялась девка», — будто говорят их взгляды. Господи, ну зачем же так глядеть на меня?! Я что, убийца? Наркоманка? Зачем так неодобрительно коситься на меня? Если тебе девятнадцать — это пиндык? «Оставит ребенка в роддоме, и будет он таким несчастным и обездоленным… И все из-за того, что… первому попавшемуся…»

Ничего они не понимают! Вот так!

Проезжала мимо роддома. Это милое здание, выкрашенное в розовые и сиреневые цвета, внушает доверие. Я понимаю, что в этом здании полностью поменяется моя жизнь. Что в этом здании произойдет событие, которое откроет в моей жизни новую эпоху.

Я верю в хорошее. Нельзя сказать, что я по жизни оптимистка, но в нехорошее не верится. Я рожу здорового, красивого и умного мальчика. И я воспитаю его так, чтобы он ни в коем случае не был похож на своего отца. Он будет настоящим мужчиной. С мужскими качествами. И он будет благородным.

Такие мужчины нам сейчас нужны, как глоток чистого и свежего воздуха посреди загаженной атмосферы крупного города.


17 июля 2004. 17:24

Вторник.


Мой милый дневник! Сегодня я делаю в Тебе последнюю запись перед родами. Огромное спасибо за то, что так покорно принимал мои откровения и переживания. Если бы не Ты, я не удержала бы в себе эти чувства и эмоции. Но сегодня я делаю в Тебе последнюю запись, будучи беременной. Сегодня утром у меня были первые схватки — не слишком сильные, но уже заставляющие подумать о роддоме. О том, что надо лечь туда заблаговременно, пока все спокойно. Чтобы потом не мчаться на «скорой», начиная рожать прямо в машине. Сейчас я пишу в Тебе, сидя за кухонным столом, уже одетая и собранная в дорогу. Папа ждет меня внизу, за рулем. Мама пакует вещи. Через пару минут мы выезжаем. Едем в то розово-сиреневое здание, которое внушает доверие. Которое своими жизнерадостными цветами дает знать, что там о тебе позаботятся.

Все, нам пора. Следующую запись в Тебе я сделаю, может быть, под крики моего мальчика. В роддом Тебя я брать не буду. Мне надо полностью сосредоточиться на родах. Настроиться на родильную волну. Никаких дневников, никакой умственной работы, никаких эмоций.

Просто хочу сказать, что все пройдет гладко и идеально — как и у всех остальных. Все будет хорошо. Я не сделала аборт, я не собралась отказаться от ребенка — а значит, раз у меня нет дурных намерений, Бог поможет мне родить удачно. Мое дело правое. Все будет хорошо.


Из «Информ-Курьера»

От 3 августа 2004 года

КЛЯТВОПРЕСТУПНИКИ
Профессия врача во все времена считалась неприкосновенной. Врач никогда не был виновен в печальном исходе лечения своих больных. Врач никогда не был виновен в смерти больного, или в причинении ему вреда, как физического, так и психического. Во все времена для врачей существовало одно оправдание, выраженное в простом «делал, что мог». Белый халат, стетоскоп, шприц, скальпель — все эти атрибуты эскулапов как бы говорят, что простые законы на них не действуют. Прикрываясь своим долгом и клятвой Гиппократа, некоторые врачи умело используют свою неприкосновенность и всегда уходят от закона в случае гибели или увечья больного. Извечное «я сделал все, что в моих силах» всегда позволяло докторам выйти сухими из воды.

Однако в этой статье речь пойдет о совсем ином случае. Здесь врачи даже не «делали что могли». Этот случай ошеломляет своей чудовищностью, и не укладывается ни в какие рамки о человечности, нравственности и морали. То, что произошло около месяца назад в Бугульме, в очередной раз демонстрирует нам тех негодяев и мерзавцев, прячущих свои жалкие душонки под врачебными халатами. Случай, описанный в этой статье, заставляет нас подумать, кому мы доверяем свои жизни, и как нашими жизнями распоряжаются те, кто не несет почти никакой ответственности перед законом.

Они нарушили клятву Гиппократа. Они — клятвопреступники.


В официальном заключении о смерти от 20 июля 2004 года поначалу было указано, что Яна Забелина, девятнадцатилетняя студентка АГНИ, умерла во время родов. Дело почти замяли, результаты вскрытия попытались утаить, однако правда всё же выяснилась — Яна Забелина скончалась ещё до родов. Благодаря чудовищной халатности и безалаберности двух врачей, чьи имена в интересах следствия не указаны.

В то злополучное утро 18 июля, на дежурство в роддоме должен был заступить доктор, которого мы условно назовем Дежурным врачом № 1. Рожениц в отделении было мало, не больше десяти, поэтом доктор, полностью уверенный в том, что роды принимать не придется, накануне заложил за галстук. На следующее утро, мучаясь с ужасного бодуна, эскулап потащился на работу, по пути моля бога, чтобы никто не вздумал рожать. Дежурный врач № 1 еле держался на ногах, какие там роды! Доктор намеревался проспать все свое дежурство на диванчике в ординаторской и окончательно отойти от похмелья, а роды доверить своему сменщику. Но не тут-то было! Придя в отделение, Дежурный врач № 1, к великому своему сожалению, узнал, что принимать роды все-таки придется. Принимать у той самой Яны Забелиной.

Хоть голова и трещала с бодуна, изобретательность доктора не подвела. Ему в голову пришла «гениальная» идея — вогнать Яне дозу специального вещества, которое погрузило бы девушку в гипобиоз. То есть, в состояние, когда все процессы в организме снижают активность и «тормозятся». Должны были приостановиться и процессы, отвечающие за роды. Так как Дежурному врачу № 1 не хотелось принимать роды, он без раздумий ввел Яне лошадиную дозу препарата, и погрузил её в искусственный гипобиоз. Естественно, о здоровье ребенка и матери, он не подумал.

Не до этого было. Спать хотелось сильнее. Да и буйна головушка трещала так сильно, что эта мысль в голову просто не пришла.

В общем, нарушив и клятву Гиппократа, и все моральные нормы, доктор ввел Яне дозу препарата. Девушка «откинулась» в глубокий сон мгновенно, а доктор, прежде убедившись, что она действительно в гипобиозе, также удалился на боковую.

Спустя 12 часов закончилась смена Дежурного врача № 1. Тот проснулся, и, совсем забыв про Яну, удалился домой. Ему на смену пришел его коллега, которого мы назовем Дежурным врачом № 2.

И, может, все бы обошлось благополучно, если Дежурный врач № 2 тоже не страдал бы с похмелья (да-да, второй тоже был с бодуна). Его, как и Дежурного врача № 1, совсем не радовала перспектива принятия родов с больной головой, поэтому тот, размышляя как и его коллега, снова вогнал Яне точно такую же дозу вещества. Повторно. Не успела девушка отойти от первой дозы, следом за ней последовала вторая. Минут десять пошатавшись по палате, Яна вновь камнем повалилась на койку и опустилась в сон.

Дежурный врач № 2 не знал, что Яну уже вводили в гипобиоз. Если бы он знал, что его коллега уже один раз совершил столь опасное деяние, он бы испугался, и все-таки принял бы роды, пусть и с похмелья. Но вся подлость заключалась в том, что Дежурный врач № 1 побоялся рассказать кому-нибудь о своем преступном мероприятии, и Дежурный врач № 2, естественно, ничего не знал о том, что Яна вот-вот отошла от гипобиоза. И когда девушка, с затуманенными глазами, неровной походкой подошла к нему и еле-еле сказала заплетающимся языком, что «скоро ей рожать», он подумал, что Яна спала своим сном. И, хоть и со страхом и сомнением, но все же сделал ей этот злосчастный укол. Девушка ещё немного пошаталась по отделению, и улеглась на койку.

Дежурный врач № 2, все же испытывая тревогу и угрызения совести за содеянное, улегся на диванчик в ординаторской и стал отходить от похмелья. На следующее утро он первым делом бросился в палату к Яне, уже готовый принимать роды. Вид лежащей на спине, бледной и неподвижной девушки, его явно не обрадовал. В панике бросившись к ней, он ухватил её запястье и попробовал нащупать пульс. Лишь только потом он понял, что щупать пульс бессмысленно — рука, как и все её тело, была ледяной. Девушка умерла от передозировки.

Впоследствии также выяснилось, что у Яны были очень слабые сердце и иммунитет. Двух доз вещества было вполне достаточно, чтобы её больной организм, и так ослабленный беременностью, прекратил свою жизнь.


Вот и все. Проще не бывает, верно? Ну, с бодунища были эскулапы, ну отмечали они накануне какие-то праздники. Ну, не хотелось им напрягаться, хотелось подремать, оправиться от вчерашнего. В состоянии похмелья, как известно, не хочется даже пошевелить пальцем. Не хочется ничего. Наплевать на весь мир. Лишь бы спать, спать и спать.

Только причем здесь ни в чем не повинный человек? Почему погибла несчастная девушка, если она была преисполнена желанием родить, быть матерью, заботиться о своем ребенке, но пала жертвой чудовищной несправедливости? Сразу же вспоминается маленькая княгиня Болконская из «Войны и мира»: «Я никому дурного не делала, и что вы со мной сделали? Что вы со мной сделали?» Да, что сделала эта невинная девушка, чем она согрешила перед небесами, какой злой умысел она носила в себе? Почему Бог забрал её вместе с ребенком? За что она пострадала? Неужто какую пакость, какой грех совершила она, чтобы погибнуть так рано, не познав радости материнства, радости жизни? Почему иные молодые «мамы» рожают детей и отказываются от них, и хуже от этого им не становится, а Яна, в свои девятнадцать лет решившая взять на себя колоссальную обузу материнства, да ещё и продолжать свое образование, должна погибнуть только потому, что докторам не хотелось принимать родов? Где же справедливость? Как же нам после этого к жизни-то относиться?

Не менее возмущает и приговор, вынесенный врачам — шесть лет условно и пожизненная дисквалификация. Все. Вот и все наказание за две погубленные жизни (если не считать родителей и близких Яны). Вот и все наказание за чудовищную халатность, за хамское отношение к работе, за бесстыжее нарушение клятвы Гиппократа. Шесть лет условно, дисквалификация… Да неужели эти двое не смогут зарабатывать себе на жизнь подпольными абортами, на которых можно срубить денег куда больше, чем на обычной работе? Также возмущает поведение этих докторов на судебном процессе — они сидели с гордо поднятыми головами, словно ни в чем не виноваты. Они до последнего уверяли суд, что допустили «врачебную ошибку». И ещё — они так и сказали родителям несчастной девушки простого слова «простите». Шесть лет условно за двойное убийство — не слишком ли мягкий приговор? Родители Яны уже подали апелляцию, и пока неизвестно, будет ли суд пересматривать приговор.

Вот и все. Ну, стало одним человеком на Земле меньше. И чего здесь удивительного? Ежедневно в «горячих точках» погибают молодые парни, в городских трущобах избивают и убивают бомжей, происходят убийства из-за бутылки водки или двухсот-трехсот рублей. Тоже ведь несправедливость. Мало ли её в наше время?

И все же я задавала себе вопрос — отчего? Отчего молодую девушку, у которой вся жизнь была впереди, судьба лишила ребенка, личной жизни, диплома об окончании учебного заведения, лишила её возможности жить и радоваться жизни? Отчего и за что?

Впрочем, судьба лишила её главного — памяти. Вряд ли кто-то, кроме родителей, будет долго помнить эту застенчивую, робкую и скромную красивую девушку с темно-сиреневыми волосами. Вряд ли кто-нибудь запомнит её навсегда, вечно будет носить в себе её образ. Вряд ли её подруги, друзья, учителя будут через три-четыре года помнить, как выглядела Яна. Недаром говорилось в стихотворении Некрасова: «увы, утешится жена, и друга лучший друг забудет». Лишь родители будут до самой смерти держать её фотографию на самом видном месте — в бумажнике, в автомобиле, в рамочке на столе…

И исчезнет Яна Забелина из памяти людей, забудется навеки… Была девушка — и нет её. И кто после этого станет возражать против того, что наша жизнь ничтожна?


Я была на её похоронах. Яну хоронили на Сокольской горе, на крошечном русском кладбище, граничащем рядом с огромным татарским. Не более двадцати человек в похоронной процессии, скромный деревянный крест, обыкновенная, стандартная ограда вокруг холмика. Среди присутствующих на погребении — её родители, ещё несколько родственников, две-три подруги, бывший парень по имени Костя, и несколько школьных учителей, у которых она была лучшей ученицей. И все. Вряд ли кто-нибудь знал Яну лучше, чем эта горстка людей.

Похоронный процесс был слегка омрачен поведением одного шкафоподобного типа с блестящей на солнце лысиной. Тот абсолютно неожиданно появился на похоронах и стал требовать, чтобы его пропустили к гробу. Мужчина уверял, что очень хорошо знал Яну, и был её близким другом. Хотя никто из присутствующих на похоронах не знал, кто он вообще такой, мужчина настолько убедительно умолял пропустить его к гробу, что никто не возразил. Подойдя к гробу Яны, он что-то неразборчиво прошептал над её телом, а когда наклонился, чтобы поцеловать её в щеку, я отчетливо увидела, как у него в рукаве блеснуло что-то стеклянное. И ещё, если зрение меня не подвело, я увидела, как из его рукава выпали несколько капелек прозрачной жидкости, капнули Яне на бледную шею и стекли вниз невидимыми струйками. Или же мне показалось?

Когда девушку накрыли крышкой гроба, лысый тип продолжал что-то шептать себе под нос. Мне он здорово не нравился. Но остальные, будучи ослепленными горем и страданием, его просто не заметили. Вскоре гроб опустили в землю, после чего все бросили в могилу по горсти земли. Лысый мужчина бросал землю горсть за горстью, глядя куда-то за горизонт и все так же что-то шепча себе под нос. Вскоре могилу забросали землей, установили крест, оставили зажженные свечи и венки. И стали потихоньку разбредаться — кто на поминки, кто домой. «Странный» мужчина исчез так же внезапно, как и появился. Его, наверное, мало кто заметил, а если и заметил, то вряд ли обратил внимание.

Вот и все.

И, в общем-то, зачем я рассказывала о каких-то похоронах и философствовала, вместо того, чтобы просто написать в криминальной сводке: «18 июля 2004 года по причине преступной халатности врачей скончалась 19-летняя студентка АГНИ Забелина Яна. Докторам присуждено 6 лет условно и пожизненная дисквалификация»? Для чего я заняла своей не слишком интересной статьей целую страницу газеты, вместо того, чтобы рассказать об очередной кровавой резне по пьяни или разложившемся в лесу трупе? Чего тут, собственно, интересного, в статье-то моей? Ну, убили эту девушку по неосторожности. Мало ли происходит таких убийств? Тоже мне, тяжелое преступление! Вот когда одну такую же девушку в подвале почти месяц держали, а потом кипятком окатили, вспороли живот и в огороде закопали — вот это действительно чудовищно. Вот об этом и надо писать.

Просто хочется сказать — берегите свои жизни. Это — самое главное. Да, жизнь ничтожна, если с ней можно расстаться, как в случае с Яной, очень глупо. Да, происходят несправедливости. Будьте к ним готовы. И берегите самое ценное, что у нас есть — нашу жизнь, данную Богом.


Е. Федорова
Два года спустя. 14 июня 2006 года


В жаркий июньский полдень, в самый пик издевательства Солнца над людьми, по одной из улиц Бугульмы тащились двое парней — потных, уставших и злых. Первый из них — высокий, лохматый и немного косоватый брюнет, был одет в длинную зеленую рубашку и снежно-белые брюки. Его спутник представлял собой маленького, шустрого и немного сутулого рыжеватого типа с хищным взглядом. Не единственные ошалевшие от жары в людском потоке, они все же пытались идти шустрой походкой, будто торопясь куда-то по важным делам. У мелкого в затылке отдавался стук сердца и рябило в глазах. Судя по его прическе, степени измятости одежды, красноте кругов под глазами и наклону головы, можно сделать логическое умозаключение, что наш невысокий друг накануне был в соплю пьян.

— Твою мать на хрен, — сказал мелкий. — Ты что, не мог пивка у нас в магазине взять, а? Куда мы, вообще, идем?

— Захлопнись, — оборвал его брюнет. — Если ты забыл, я напомню — трубы горят у тебя, а не у меня. Поэтому я могу идти домой, а ты можешь снять синдром простой студеной водицей.

— Неее… молчу. Молчу, сестренка. Только полторушку мне купи, не потрудись, и я тебя тоже отблагодарю.

— Сейчас в «Аркаде» баллон купим и похмелишься.

— Ага, спасибо, добрый человек.

— А потом идем к Алене.

— Что? К Алене? Девушка?

— Ну…

— Мы будем пить в компании Алены? С дамой?

— Сам увидишь.

— Девушка — это хорошо. Теперь ясно, почему мы за пивом в «Аркаду» идем. Потому что мы пойдем к девушке! К Алене!

— Заткнись, урод. А то и без пива, и без Алены останешься.

— Я молчу.

Двое поднялись по ступеням торгового дома и вошли в приятную прохладу помещения. Парни шустро проследовали в продуктовый отдел, мелкий при этом все так же хищно осматривался по сторонам, будто надеясь, что сейчас из стены выплывет на белоснежных крылышках стакан ледяного пива, и опустится ему в руки. Брюнет резво прошествовал к кассе, нагло втиснулся в середину очереди, мелкий же принялся шустро разгуливать перед полками с хозтоварами, скользя взглядом по товарам, будто металлоискателем.

— Так… э-э-э-э… мне баллон «Арсенала», — басовитым голосом прогудел брюнет, — и чипсов. Упаковки три-четыре.

Мелкий, сгорбившись так, что стал похож на вопросительный знак, теперь исследовал взглядом мясопродукты. Его взгляд бегал по колбасам и сарделькам так резво, будто он хотел за минуту запомнить наименования всех продуктов.

Расплатившись, двое покинули свежесть «Аркады» и вновь оказались под палящими лучами солнца.

— Ну и где эта Алена твоя живет? — спросил мелкий.

— Да совсем недалеко. В паре шагов отсюда.

— Значит, вот почему мы до «Аркады» перлись! Ну что ж, идем к Алене.

— Идем. Сейчас и похмелишься, и в приятном обществе окажешься.

И, предвкушая «приятное общество», мелкий выпрямился, сменил сгорбленную позу австралопитека на выпрямленную, и поспешил за своим приятелем.


Однако, к величайшему сожалению мелкого, Алена все же оказалась мужчиной. И звали ее (его) вовсе не Алена, а Олег. Единственное, насчет чего не соврал брюнет — это то, Алена (Олег) живет неподалеку от «Аркады». «Алена» оказался невысоким, накачанным и растатуированным молодым человеком с немного сумасшедшими и дикими глазами, который, отворив дверь квартиры после непродолжительного звонка, оглядел гостей и громогласно выдал:

— Здорово, снежинка!

Брюнет и «Алена» поздоровались.

— А этот со мной, — брюнет представил мелкого. — У него трубы горят, а похмелиться негде. Приютишь? Перекантуемся как-нибудь, а?

Качок призадумался, после чего выдал тщательно продуманный и удачно сформулированный ответ:

— Ага.

— Благодарствуем. А то на улице пипец как жарко.

— Проходите, колдыри.

Брюнет вместе с мелким прошли в квартиру. Качок запер дверь, потопал в кухню. Двое огляделись и медленно пошли за ним. Чистота кухни оставляла желать лучшего — гора немытой посуды — как на столе, так и в раковине, заляпанные жирными руками желтоватые обои и занавески, залитая убежавшими супами и бульонами газовая плита, консервная банка, набитая окурками и колбасными шкурками, усыпанный табачным пеплом круглый стол, воткнутый в стену нож и, естественно, четыре «фанфурика», горлышки которых торчали из мусорного ведра.

— Ба-а, да ты свинарник здесь организовал, друг? — спросил брюнет, оглядев кухню.

— Ничего, телка придет моя, приберет.

— Хорошо одному жить! Ты, Олег, не работаешь?

— Таксистом работал, — заявил качок, открывая окно. — Да вот тачка служебная была, а я её поколотил малость. Вышибли меня, короче.

— И сейчас без работы?

— Ага.

Мелкий продолжал досадовать, что Алена вдруг оказалась Олегом, и пить придется в компании тупого, безынтересного качка. Однако его досады мигом испарились, когда Олег вытащил из холодильника бутылку холодной водки, внутри которой так живо и так оптимистически танцевали солнечные блики. Вскоре на пол с грохотом опустились три табуретки; нож, вытащенный из стены, нарубил тонкими ломтиками колбасу и сало, водка с почти музыкальными звуками разлилась по стаканам, и все трое уселись за стол. Не поднимая никакого тоста, но старательно чокнувшись (отчего блики внутри стаканов заплясали ещё жизнерадостнее), парни опрокинули живительную жидкость в глотки и, скривив рты, набросились на сало. Пиво оставили на потом. Когда мелкий почувствовал, как водка делает свое дело в его организме, он значительно повеселел, и пришел к выводу, что проблема с девушкой вполне разрешима, а вот с хорошим партнером по стакану — не совсем. Повеселев от такой мысли, он тяпнул ещё немного водки.

— Да какого это хрена мы сидим и квасим как старые деды? Мы еще молодые, чтобы пить за столом, а потом тупо сидеть. Мы повеселее пить не можем? — вдруг грохнул по столу брюнет и вытаращил глаза.

Качок вдумчиво уставился на него.

— Девку позвать предлагаешь, что ли? Ну… это мы мигом, — Олег потянулся к трубке телефона. Набрав номер, он замер с глупым выражением на лице, слегка постукивая затылком о стену.

Вдруг раздался дверной звонок. Качок удивленно покосился сначала на дверь, а затем на парней.

— Иди, открой, — сказал он брюнету. — Пока я звоню.

Парень поднялся с табуретки, пошел открывать. Олег все так же бесцельно постукивал головой о стену и щелкал языком. Трубку не брали.

— Молчание? — спросил мелкий.

«Алена» кивнул и положил трубку на место. В это время в кухню вернулся брюнет.

— Кто пришел? — спросил Олег.

— Я без понятия, — тихо ответил брюнет и пожал плечами. Тебя зовут. Похоже, твоя телка явилась.

— Баба пришла?

— Ага.

— Странно, — протянул качок, вставая из-за стола. — Моя не может сейчас придти. Она меняспрашивала?

— Да, да. Иди, она тебя ждет. Если что, зови её сюда! Даже если она дверью ошиблась! Я с такой девкой пару рюмочек пропустил бы.

Олег вышел из кухни.

— Баба ничего, — прошептал брюнет мелкому. — Только вот на лицо — дура. Красивая, но дура. Глаза — как будто вагон анаши скурила. Похоже, пьяная пришла.

Парни прислушались к неясному разговору из прихожей. «Аленин» бас молчал — значит, говорила девушка. До уха мелкого вдруг донеслась тихая, но грозная фраза: «помнишь меня?»

— Неее… не его телка.

Они прислушались снова. Олег вообще ничего не говорил, а голос девушки был еле слышен. Пару раз до мелкого доносились слова «пиво», «кукла» и «шарик». Ничего не понимая, он приблизился к двери, чтобы лучше слышать.

Говорила только девушка. Её голос был начисто лишен эмоций и красоты, был чисто механическим, но в нем чувствовалась какая-то гроза, какой-то ужас, как будто говорила вовсе не девушка, а робот-андроид. Люди с таким грозным голосом не шутят, подумал мелкий. Парни переглянулись. Только проблем им сейчас не хватало!

Вдруг заговорил Олег. Парней поразил его голос — он неуверенно пищал, словно провинившийся школьник перед учителем. Он сказал что-то бессвязное и попытался захлопнуть дверь. Из прихожей донеслись звуки борьбы, жалобно скрипнула дверь, раздался звук удара. Олег заревел, точно взбешенный бык, но вдруг его крик прервался на визгливой ноте, и из прихожей раздались хрипящие звуки.

Мелкий и брюнет выскочили в прихожую.

Олег, прижав руку к горлу, пытался сдержать фонтаном бьющую из вспоротого горла кровь. Он хрипел, и из его рта вместо слов выпадали крупные капли крови. Глаза качка вылезли на лоб, приняв ещё более безумный вид. Он прижался к стене, его рука упала с горла, и кровь, брызнув из-под пальцев, едва не попала на парней. Те не могли вымолвить ни слова, лишь охреневшими глазами таращились на умирающего Олега. Тот забился в угол, скользя окровавленной рукой по стене и оставляя на грязноватых обоях полосы крови и отпечатки ладоней. Вскоре из его горла брызнули последние фонтанчики крови, он замер в углу, держа руку на огромной дыре в горле. Его обезумевшие глаза закатились, и он затих навеки. С уголков рта резво покапали капельки крови, бесшумно падая в лужу алой жидкости. Парни ничего не понимали.

Первым от шока отошел мелкий. Он бросился в кухню, подбежал к окну. Из подъезда резво выскочила высокая, стройная девушка, и, упрятав что-то за пазуху, быстрым шагом направилась в сторону гаражей. Спрятав руки в карманы, она исчезла за гаражом. Единственное, что успел запомнить мелкий — черные джинсы, желтая футболка и темные волосы, длиной примерно до плеч.

— Валим! — заорал брюнет. — Валим отсюда!

Мелкий, недолго думая, выбежал в прихожую. Пахло здесь, как на скотобойне. Кровь была повсюду — на стенах, на двери, на одежде в открытом шкафу. Олег сидел в углу, в луже крови, с белками выпученных глаз на окровавленном лице, с полуоткрытым ртом. Из огромной раны на шее продолжала медленно течь теплая, темная кровь. Это было похоже то ли на дешевый фильм ужасов, то ли на розыгрыш.

— Пошли! — мелкий повиновался. Оба что есть духу бросились из дома. Выйдя на улицу, они пошли прочь тихой и незаметной походкой, пытаясь унять дрожь, колотившую обоих.


Она выбежала из подъезда, на ходу заворачивая окровавленный нож в промасленную тряпку. Её нисколько не волновало, что на неё обращено внимание всего двора, не взволновало, что бабки на лавочке охнули, когда увидели на её желтой футболке огромное пятно крови. Её это не тревожило. Главное — побыстрее скрыться отсюда, и дело кончено.

Она уже знала, куда идти — за гаражи, что на краю двора. Там, за гаражами, можно укрыться от лишних взоров и переодеться. За гаражами её отлично укроют от любопытных взглядов тенистые кусты и гаражные стены.

За гаражами было тенисто и тихо, не то, что в шумном дворе. В стороне лежала отдыхающая собака, скривив пасть в блаженстве. Заслышав шорох в кустах, собака вскочила, с привизгом бросилась прочь, даже не посмотрев на неё. Она огляделась по сторонам. Все тихо. Она вытащила из-за пазухи нож. От него надо избавиться. Увидев в стене гаража небольшое вентиляционное отверстие, она просунула нож вместе с тряпкой в отверстие. Затем вынула из кармана зеркальце и оглядела лицо. Крови нет, но футболка запачкана. Она вытащила из заранее припасенного пакета белую кофточку, сняла футболку и тоже выбросила её внутрь гаража.

Переодевшись, она достала из кармана мобильный телефон. Она прислонилась к стене гаража и набрала номер.

— Алё? — сказала она, когда трубку сняли. — Саламандра?

— Привет, свет моей жизни, душегубка ты моя ненаглядная! — пробасил в трубке мощный мужской голос. — Он мертв?

— Да.

— Свидетели есть?

— У него в кухне сидели двое парней. Убежали вслед за мной.

— Их можешь не трогать. Вину свалят на них, вот увидишь.

— Зато весь двор любовался на мою окровавленную футболку и нож. Что на это скажешь?

— Да ничего я на это не скажу! Ежели я сам не пожелаю, то тебя никакой Дукалис, никакая мисс Марпл не разыщут. Будь уверена — наша милиция воюет только против алкоголиков и проституток, а тебя не найдет до самого Судного дня. Зуб даю.

— Хорошо, хорошо. Что мне сейчас делать? — спросила она, ещё раз выглянув из-за гаража.

— Ну… ну, не знаю. Ты мне пока что не нужна, — голос сделал паузу. — А иди-ка ты домой!

— Домой?

— Да, домой. Адрес не забыла?

— Нет.

— Вот и замечательно! Вали домой. До завтра мы друг друга не знаем, усекла? Завтра утром, часов эдак в девять, я звякну тебе. Мы встретимся. Место встречи я назначу тоже завтра. Хорошо?

— Хорошо.

— И еще… Тебе будет нужен парик. И темные очки. Что-то для изменения твоего облика. Тебя могут узнать.

— Ладно.

— Все, пока!

В трубке раздались гудки.

Она убрала трубку в карман. «Домой» — вертелось у неё на уме. Это тяжелое слово, будто эхо, металось внутри головы, отскакивая от стенок черепа. «Домой», — прошептала она. «Что такое дом?», — подумала она. Это слово было до боли знакомо, и в то же время начисто забыто. «Дом… слово из прошлой жизни, знакомое лишь по звучанию, по произношению, но не по смыслу… Дежа-вю… вот как это называется. Дом… что-то безвозмездно утраченное, потерянное, сокрытое туманом».

Она медленно вышла из-за гаражей и, засунув руки в карманы, двинулась домой, так и не вспомнив, что обозначает это слово. Она побрела по вектору, соединяющему её нынешнее положение с её домом.


В дверь коротко позвонили.

Ирина Егоровна дернулась, будто услышала не трель звонка, а ружейный выстрел. Она убавила радио, отошла от плиты, на которой готовила себе обед и пошла открывать. «Неужто почтальонка?», — подумала она. — «Или Морковка выпивку пришел клянчить?» Ирина Егоровна бесшумно подошла к двери, поглядела в дверной глазок. На лестничной клетке царила темнота — дверной глазок опять залепили жвачкой соседские ребята. Поняв, что подсмотреть неожиданного гостя не получится, Ирина Егоровна громко спросила:

— Кто там?

Ответ пришел незамедлительно:

— Мам, открой. Это я.

Ирина Егоровна окаменела. Все мысли разом остановились, будто автомобили перед выбоиной на дороге. Мама? Её назвали мамой?

— Это кто там такой шутник? — грозно спросила Ирина Егоровна. — Кто так шутит?

— Мам, открывай. Пожалуйста. Это я.

— Кто «я»? — закричала Ирина Егоровна. — Кто это шутит? Кто ты, сволочь? Какое ты имеешь право так шутить надо мной?!

— Мама!

— Я тебе не мама! Кто ты вообще?

— Я — твоя дочь.

— Как тебя зовут? — прокричала Ирина Егоровна.

— Яна.


Дверь отворилась. В проеме стояла высокая, красивая, с волосами, окрашенными в темно-сиреневый цвет, девушка. Несмотря на два года со смерти дочки, несмотря на то, что эта девушка, стоящая в дверях, выглядела не по-детски измученной, иссохшей и бледной, Ирина Егоровна тут же узнала в ней Яну. Челюсть у женщины затряслась как у сумасшедшей, она сделала пару шагов назад и перекрестилась. Слезы заструились по её щекам, она закачала во все стороны головой, будто прогоняя дурную мысль.

— Мама, — произнесла девушка в дверях. Она убрала с лица сиреневую прядь и неуверенно прошла в квартиру.

— Уйди… — шептала Ирина Егоровна, пятясь на кухню. — Ты умерла, тебя нет.

— Я жива, — прошептала Яна, осторожно приближаясь к матери.

— Мы тебя похоронили! Мы зарыли тебя в землю, закидали тебя землей! Ты мертва.

— Я жива, — повторила Яна. Она подошла к матери и погладила её руку. Ирина Егоровна поморщилась — рука у Яны была холоднее ледышки.

— Доченька, крошка моя, но как же… — сказала Ирина Егоровна. — Как это понимать?

— Никак. Я жива. Неужели не понятно?

— Ты не моя дочь… — прошипела она. — Ты не Яна. Яны уже нет. Ты говоришь голосом не моей дочери, у тебя речь не моей дочери, у тебя мертвые глаза… Ты не моя дочь.

— А кто же тогда? Клон? Неизвестно откуда взявшаяся сестрица? Это я, мам… — слабо улыбнувшись, сказала Яна. Мать недоверчиво косилась на неё пару секунд, будто еле подавляя в себе какое-то сильное желание. Потом она разрыдалась и бросилась дочери на плечи, сдавила её в крепких объятиях, будто желая одними этими объятиями восполнить все те страдания, которые она перенесла за два последних года. Она уткнулась лицом в плечо Яны и сильно, но счастливо зарыдала. Яна слегка улыбалась, тоже нежно гладила её по спине, но не плакала.


— А где папа? — спросила Яна, садясь за стол. Ирина Егоровна тем временем ставила чайник на плиту.

— Умер. Через пять месяцев после… — Ирина Егоровна запнулась. — Как бы после тебя… Не мог он твоей смерти перенести. Все плошало ему да плошало… Инфаркт прихватил осенью, и ушел он от нас… Теперь одна живу.

Ирина Егоровна села за стол напротив Яны и пристально посмотрела дочери в глаза.

— Яна. Все-таки ты должна мне объяснить, что произошло. Как ты осталась жива?

— Я? Жива? Кто тебе сказал, что я жива? Если честно, я скорее полужива. Не стоит тебе знать, где я была. Факт в том, что я оттуда вернулась, я невредима… почти…

— Где ты была? — дрожащими губами прошептала Ирина Егоровна. — Где ты была?

Яна не ответила. Ирина Егоровна гладила её ладошку, будто боясь выпустить Яну из рук, расстаться с ней. Её ладонь была ледяной, но Ирина Егоровна пыталась согреть её, все так же нежно гладя её. Это простое касание убеждало её, что Яна — настоящая, не видение, не жестокий сон. Яна мертвым взглядом смотрела в крышку стола. Её взгляд был начисто лишен эмоций, её глаза была как два выеденные яйца. «Где она побывала? Где её носило? Как она оказалась на самом деле жива, когда мы все убедились в её смерти, получили удостоверение о её кончине и результаты вскрытия, когда мы закрыли её в гробу и забросали землей? Как это возможно? И где, где она была целых два года?». Все эти вопросы вертелись в голове у Ирины Егоровны, и ни один из них она не решалась задать. Яна тем временем тоже гладила её руку, и Ирине Егоровне чувствовался замогильный, мертвецкий холод её ладони. «А жива ли она вообще?» — раздался в её голове кошмарный вопрос.

— Чайник вскипел, мам, — прошептала Яна таким же, как и взгляд, мертвым голосом.

— Яночка… — Ирина Егоровна нехотя отпускала её руку, будто боясь, что снова коснуться её уже не сможет. — Ты не хочешь варенья?

— А? Варенья?

— Малинового… ты же его так любила… всю свою жизнь… малышка, — Ирина Егоровна снова заплакала. — Я его каждый год варила. Хоть сама не ела, но варила, потому что его любила ты. Оно портилось, плесневело, я его выбрасывала, но каждое лето я закатывала новую пару банок… А они стояли в кладовой… такие одинокие, будто обманутые… Наверное, они ждали, когда Яночка придет из школы, откроет эту банку, намажет щедро на хлеб… — Ирина Егоровна затряслась от рыданий. — А Яна уже не шла. Яны не было. И варенье портилось, тухло. И все равно каждый год закатывала…

Яна обняла мать, прижала несчастную старушку к своему ледяному телу. Ей тоже хотелось плакать, она должна была заплакать, но слезы не шли из её глаз. Просто не шли. У любого человека слезы потекли бы из глаз, но Яна не плакала.

— Девочка моя… — Ирина Егоровна ещё сильнее прижала к себе Яну, но прекрасно знала, что эта девушка в её руках — не Яна. От неё не шел тот запах, как от старой Яны, от неё не шла та энергия, как от старой Яны. Даже её объятия были не такими уж и нежными и приятными… они были неловкими, словно она никогда в жизни не обнималась.

— Я вернулась, мама, — сказала Яна. — Не такая, как раньше, но все равно вернулась.

— Я не верю… — прошептала Ирина Егоровна.

— И я бы не хотела в это верить… да придется.


Спустя десять минут они сидели за тем же столом и пили чай. Ирина Егоровна не отрывала от дочери взгляда и никак не могла понять — сон ли это? Или сумасшедшая реальность? Как она осталась жива?

Яна пила кипящий, обжигающий чай огромными глотками, ничуть не морщась. Такими же глотками пьют ледяную воду в жару. Ирина Егоровна с недоумением и ужасом смотрела на Яну и все больше убеждалась — это не её дочь. Это не Яна. Это может быть кто угодно, но не Яна.

— Я помню момент своей смерти, — бездушным голосом промолвила Яна, затормозив свои глаза на одной точке. — Когда врач вколол мне шприц какой-то гадости. Моя душа отделилась от тела, прямо как в кино. Помню необыкновенную легкость, радость. Я вышла из своего тела, я воспарила под потолком палаты. Мое мертвое тело лежало на койке, и я вдруг поняла, что мертва. Это было так просто, так приятно и неожиданно! И я, наконец-то, осознала, что такое смерть.

Я покинула палату. Вылетела в окно. Взмыла над городом. Я поняла, что прошла этот этап, и теперь должна идти дальше.

Потом я была на похоронах. Меня хоронили на Сокольской горе, а я зависла над ближним лесом и наблюдала за вами. Я видела свой труп, и все больше убеждалась в том, что мое тело было лишь емкостью для моей души… Я была будто цыпленок, вылупившийся из яйца. Когда цыпленок находится в яйце, он всего лишь эмбрион, зародыш. Он ничего не знает об устройстве мира, весь мир для него ограничен скорлупой яйца. Но вот он вылупляется, скорлупа разбивается… точно так же и я «вылупилась» из своего тела. До этого, когда я была внутри тела, я ничего не понимала… Но после смерти я все осознала — что жизнь бесконечна, меняются лишь оболочки, формы… Меняются тела. И вот я «вылупилась» из своего неудобного тела, я будто бы вылезла из неуклюжих рыцарских доспехов. Как было легко, как было счастливо! О, мама, если бы ты знала, как было прекрасно!

И вот вы начали закидывать мою могилу землей. Когда мое тело исчезло из поля зрения, я окончательно поняла — пора идти дальше. Пора садиться в седло. Я приблизилась к вам, но вы меня не замечали. Я прыгала, плясала, проходила сквозь вас, но вы меня не замечали, как бы я не надрывалась. Мне было жаль вас, мне не хотелось, чтобы вы плакали. Как можно рыдать, если мне в этот момент хорошо? Ведь умерло лишь мое тело, разбилась моя скорлупа! Курица же не плачет по скорлупкам, если оттуда вылупится цыпленок!

Вскоре я услышала Голос. Он раздавался из неба. Я подняла глаза на небо — там были невероятно пышные, громадные облака и глубокая, точно толща океана, голубая лазурь. Голос шел оттуда. Он был так близок, так приятен, так прекрасен… Я пошла дальше. Я последний раз оглядела землю. Я попрощалась с ней взглядом… И взмыла в небо.

Яна прижала руку ко лбу. Её лицо не менялось, на нем не играло никаких эмоций, но Ирине Егоровне было понятно, что рассказ дается ей с трудом. Яна убрала руку, посмотрела на мать пустым взглядом и продолжила:

— Вдруг все сорвалось. Что-то не дало подниматься мне выше. Я взмывала и взмывала, но вдруг резко остановилась, будто была привязана веревкой к земле. Что-то дернулось, лопнуло, и какой-то голос (уже другой, страшный) приказал мне вернуться на землю. Меня захватила паника, я ни в какую не хотела вниз, на эту гадкую землю. Я хотела туда, в небо, где все так чисто и прекрасно… Но меня потащили вниз, будто на аркане. Я надрывалась, боролась из всех сил, но сила все тянула меня на землю. Солнце померкло, облака рассеялись, а земля, которая опять появилась перед моими глазами, показалась мне адом. Это было ужасно.

Внизу стояло двое человек. Они смотрели прямо на меня. Именно — на меня. Они видели меня, хотя я была невидима даже сама себе. Они криво лыбились. В руках у каждого были какие-то бутылки и книги. Одного из них я узнала — он был огромным, лысым мужиком в плаще, который заявился на мои похороны.

— Я видела его! — воскликнула Ирина Егоровна. — Да, он был там, на кладбище. Он что-то шептал себе под нос.

— Он шептал заклинание. Потом он капнул пару капелек на шею моего трупа, и душа оказалась привязана к телу. Моя душа стала как собака на цепи. Которая может отбегать лишь на то расстояние, на которое позволит длина цепи. Короче, эти двое меня заколдовали. Это называется магия вуду. Она распространена на Гаити, но добралась и до России. Они украли мою душу, заключили её в крохотный стеклянный шарик, как в клетку. Они, видимо, хотели сделать из меня зомби, куклу на пульте управления, покорную слугу. С приходом ночи мое тело выкопали из земли. Я видела все это, я вновь увидела свое тело, и меня задушила такая паника, такая тоска, что никакая беда в мире не могла бы сравниться с тем, что я испытала в этот момент. Вот ты, мама, узнав о моей смерти, не испытала и тысячной доли того потрясения, что я тогда.

Мое тело вырыли из земли и бросили в багажник автомобиля. Я ходила вокруг, почти как живой человек. Мою могилу закопали. Замели все следы. Я все ещё не понимала, чего они хотят, но уже знала, что они плохие люди. Лысый отбросил лопату в сторону, залез в машину, вытащил оттуда какую-то книгу. Взял её в руки, открыл, начал что-то читать. Что он читал, я не поняла. Но когда он закончил, мир вокруг потемнел. Исчезли луна и звезды, погасли и потускнели все краски, меня бросило то в жар, то в озноб (как будто я снова вернулась в тело), и вскоре весь мир исчез. Как картинка на выключенном телевизоре.

Яна встала из-за стола, начала ходить туда-сюда по кухне. Говорить ей становилось все труднее. Она вцепилась в волосы, начала наматывать их на пальцы, затрясла головой. Потом её бросило в дрожь. Это было похоже на наркотическую ломку.

— Потом было самое ужасное… Сначала я ничего не видела и не слышала. Я будто бы отходила от наркоза, все было притуплено и непонятно. Я и сама не знаю, где я побывала… Помню какие-то световые блики, яркие оранжевые мазки, всполохи пламени вдалеке. Искры. Видела какие-то серебристые пятна, похожие на медуз, видела какие-то палочки, похожие на спички, которые шеренгами плясали в воздухе… Я слышала чей-то шепот, адские вопли, ангельское пение. Иногда мне слышалось что-то знакомое — пение Эдит Пиаф, например. Еще я слышала стрекот кузнечика, уханье филина… Но потом все эти звуки перекрыл ужасный грохот огромной цепи об каменный пол. Я завизжала нечеловеческим визгом, и…

Яна запнулась. Ирина Егоровна смотрела на неё, в ужасе прижав руку ко рту.

— Я и сама не знаю, где я была тогда. Помню лишь то, что сейчас перечислила. Я была в таком месте, которое называется неизвестностью. И никто из живых там побывать не может. Это не назвать ни раем, ни адом. Это — середина, граница. Я и сама не помню этого места как следует. Но цепь… её грохот… это в миллиард раз ужаснее любой пытки на земле.

Потом я провалилась в забытье. Наступила чернота. Во мне все утихло, успокоилось. Я стала чем-то вроде растения — без разума, без эмоций, но в то же время живая. Может, я лежала, может — плыла, может — парила в невесомости. Вокруг не было ничего, даже времени. Ничего меня не тревожило, не мучило. Но потом обстановка сменилась.

Я лежала на полу. В тело я ещё не вернулась, но руки, ноги, голову я ощущала. Я стала призраком в человеческом обличье. Вот я встала на ноги. Вокруг было темно, будто я находилась на дне чернильного океана. Пол был ледяной, зверски ледяной. Такого холода в нашем мире просто нет, но там был не наш мир. Холода я не замечала, все ощущения покинули меня. Я попыталась что-то нащупать. Пройдя два-три шага, я уперлась ладонями в стену. Она была металлическая, сшитая из огроменных стальных листов. Я нащупала даже несколько заклепок. Я начала шарить по ней руками, в надежде найти какую-нибудь дверь или окно, но тщетно. Лишь железо, швы и заклепки. Я запаниковала, бросилась в другую сторону. Рядом была ещё одна стена, напротив первой. И она была из железа, такая же ледяная, непробиваемая, глухая. В ужасе я заметалась от стены к стене, но напрасно — кроме каменного пола и железа там ничего не было. Это было ужасно — быть ничем и быть нигде… Это был кошмар.

Я закричала, но даже эхо не откликнулось на мой крик. Я загрохотала по стене кулаками, но это было тщетно — с таким же успехом можно стучаться в скалу. Я посмотрела наверх. Хотя там ничего не было видно, я знала — там нет потолка. Я находилась не в узком помещении, ограниченном стенами и потолком. Я оказалась в промежутке между мирами.

Но я все равно визжала как могла. До такой степени громко, что живой человек просто умер бы от такого крика — сердце бы лопнуло. Но меня никто не слышал, никто не отзывался. Мертвая, скупая тишина. Я бегала от стены к стене, прикладывала к ним ухо. Порой я что-то слышала. За той стеной, что была слева, кого-то мучили. Там орали, визжали, стонали, умоляли их пощадить. Я слышала там звон цепи, какое-то жужжанье, кряхтенье. За стеной был ад.

За другой стеной, понятное дело, был рай. Там я слышала пенье — оно было неземным, волшебным. Человеческие голосовые связки не способны на такое пение. То пели ангелы. Там был и смех, и радостные голоса, и чистый звук водопада… Я заплакала, сползла по стене на пол, вцепилась в свое лицо и разорвала кожу на щеках. Это было более чем нечестно — это было просто не по-божески. Бог не мог меня так бросить. Бог милостив, и не может оставить меня в пустоте между стенами. Даже самого кровавого убийцу нельзя бросить в такое место. Я просто не понимала — за что так со мной обошлись? Чего я сделала плохого, чем я нагрешила?

Некоторое время я провалялась под стеной. Я щупала пол руками, скребла его ногтями, пыталась подумать, что это все — сон. Но этот «сон» уж слишком затянулся. Из-за стены, будто издеваясь, что-то запели. Я встала, попыталась совладать с паникой. Вдруг меня посетила наивная человеческая мысль — если куда-то идти, то все равно куда-то придешь. Не может быть, что эти стены бесконечны. Я побежала вперед.

Хм… сколько я бежала? День? Неделю? В любом случае, ничего не изменилось. Все так же высились две стены, так же душил своим хладом каменный пол. Я бежала и бежала. И не уставала (это присуще живым, мертвые не устают). Оттого, что я не уставала, было ещё страшнее — это порождало твердую мысль о бесконечности стен, междустенья, бега. Я оказалась в вечности, в бесконечности.

Я орала, я визжала, я билась головой о стены, я стачивала о них пальцы, я рвала на себе кожу зубами. Но мой крик тут же проглатывался бесконечностью, я раны затягивались сами по себе. В величайшем отчаянии я рухнула на пол и во весь голос прокляла Бога.

И все равно не верилось, что про меня забыли. Просто забыли…

Поверь, мама, что оказаться в бесконечности и быть никем — самое страшное из всех испытаний, придуманных Богом. Я забыла про то, что я — Яна Забелина, что я когда-то была ученицей школы № 1 города Бугульмы, что была беременна, что вела дневник. Вся моя память стерлась после того, что перенесла я тогда. Все, что я когда-то испытала, почувствовала, поняла — все было ничтожно. Какие-то две секунды жизни перед бесконечным существованием между стенами — кто ж вспомнит про эти секунды на моем месте?

— Как ты выбралась оттуда? — спросила Ирина Егоровна.

— Не знаю. Не помню. Вроде бы, я лежала на полу. Слышала кряхтенье чертей из-за стены, за которой был ад. Потом я начала молиться, забыв про проклятье, которое я послала Богу. Потом я снова начала шарить руками по стене, потом опять побежала. Бежала так быстро, что упала лицом вниз и сломала нос. Ради интереса я решила размазать себе все лицо об пол. Я стала биться лицом о камень пола, я превратила свою рожу в кровавую кашу, я выдавила себе глаза, вырвала язык, откусила себе пару пальцев. Думала, что так убью себя, хотя как может умереть мертвый? Спустя минуту я была цела, на лице — ни шрама.

Вот так я провела там два года. Два года в пустоте, в темноте! Думаешь, я сошла с ума? Нет! Дальше сходить уже нельзя! Только живые сходят с ума. Я же оставалась в своем уме. Два года я разбивала голову о стены, два года бегала между стенами, два года я орала, вопила. И два года меня не слышали и не видели. Страшно подумать, где я побывала… но я оттуда выбралась. Точнее, меня вытащили.

Все закончилось как-то резко, неожиданно, без предупреждения. Я снова провалилась в ту бездну, снова превратилась в растение. Меня подхватила какая-то сила, я взмыла ввысь, будто меня тащили на канате. Потом я услышала чьи-то голоса. Мужские. Голос читал какое-то заклинание. Потом он сказал: «Привет, Яна! С возвращением!». Мир вокруг меня стал потихоньку проявляться, как фотография. Я снова очнулась на полу, но уже знала, что нахожусь не там. Я лежала на бетонном полу какого-то гаража. Пол был холодным. Я лежала там голая и ледяная. Открыв глаза, я вновь увидела свое старое тело. Но старые мысли о моем «теле-скорлупе» в голову не шли. Я ничего не понимала и не хотела понимать. Все мысли пропали, все чувства рассеялись. После того, что со мной произошло, я перестала быть человеком. Но свой старый мир я узнала.

Рядом со мной лежала стопка одежды и записка. Я взяла бумажку в руки — там было написано, что я должна одеться и спокойно ждать. Я оделась и села на полу. Гараж был пуст, лишь в дверную щель проглядывал солнечный свет. Я сидела на полу и просто ждала.

Они пришли через два дня. Все это время я тупо сидела на полу, не шевелясь. Полоска света в дверях то появлялась, то исчезала. И вот пришли они. Их было трое. Среди них был и лысый мужик в плаще, точно такой же, как и два года назад. Сначала они заставили меня подняться с пола. Потом они осмотрели меня, о чем-то совещались. Потом пронзили мне вену на руке и выпустили всю кровь, какая только была в моем теле. Затем они кратко объяснили мне, что я — зомби. Что я человек без души, воскрешенный при помощи магии вуду, что я обязана выполнять их приказы. Я должна быть их слугой, выполнять их поручения.

Для начала они разрешили мне отомстить тому, благодаря кому я умерла. То есть, человеку, от которого я когда-то забеременела. Только из-за него я оказалась в роддоме, где меня и убили. Они меня отпустили. Я нашла его. И я его убила. Убила пару часов назад, вспорола ему горло, убила ту мразь, которая поимела меня перед армией. И потом я вернулась сюда, домой.

Яна закончила свой рассказ. Она посмотрела на мать: Ирина Егоровна вытаращила глаза и качала головой. Её руки тряслись как у смертника на электрическом стуле. Она не верила этому и думала, что все, рассказанное Яной — сон. Жестокий сон.


Fuck


— Все, мама. Хватит об этом, — прошептала Яна.

— Девочка моя… это все правда?

— Да, как видишь. Меня воскресили. Я — живой труп, без чувств, без души, без эмоций. Робот с математической логикой. Я не вижу солнечного света, блеска звезд, не чувствую красоту птичьего пения, легкость теплого летнего ветерка… Я — просто выкидыш, ни там, ни сям… И должна выполнять волю чужого человека. Я — зомби. Живой мертвец. Поэтому не удивляйся что я такая холодная, и кипяток пью залпом… Еда мне не нужна. Сон и отдых — тоже. Все, мамочка… я опять в бесконечности, только обстановка здесь разнообразнее, чем между стенами.

Яна встала из-за стола и ушла качающейся походкой к себе в комнату.

Когда Яна встала в дверях, Ирина Егоровна подошла сзади и обняла её.

— Я ничего здесь не поменяла, — прошептала она. — Все так же оставила. И кровать твоя, и стол, и шкаф с твоими книгами, и телевизор… Только пыль вытирала.

— Спасибо, мама.

Яна прошла в комнату и села на краешек кровати. Никаких чувств в её опустевшей душе не нашлось, никаких воспоминаний не обнаружилось. Обстановка комнаты помнилась ей, но чувства, связанные с этими книгами, медвежонком у подушки, компьютером или телевизором, начисто забылись. Яна встала с кровати. Она и не помнила, что когда-то видела в ней чудесные сны. Яна прошлась у шкафа с книгами, но не помнила, о чем они. Вдруг она открыла стол, покопалась среди бумажного хлама и выудила на свет общую тетрадь с котятами на обложке. На улице тем временем начало смеркаться, и комнату залили торжественные отблески закатного зарева.

— Мой дневник… — прохрипела она.

— Что?

— Дневник. Я вела его с мая по июль. Последний раз писала в нем за два дня до смерти. Ты его не читала?

— Нет… нет, золотая моя, как я буду рыться в твоих вещах?

— Тут были все мои чувства, мысли, переживания, — Яна начала перелистывать страницы тетради, но лицо её оставалось каменным. — Хорошо, что вы его не читали. Это была бы ещё одна травма для вас.

— А про что ты там писала?

— Я уже не знаю. Мне непонятны мои мысли из прошлой жизни. Тогда я была жива, вот и все. Теперь эти записи для меня — что китайская грамота. «Мой милый дневник! Сегодня я делаю в Тебе последнюю запись перед родами!» Эх… Давно это было.

И Яна закрыла тетрадь, а потом медленно разорвала её на четыре части.

— Теперь у меня другая жизнь. А точнее — существование.


Всю ночь Яна лежала на диване, мертвым взглядом глядя в потолок. Спать она не могла. Всю ночь она пролежала не шелохнувшись, не обращая внимания на то, что мать начала говорить во сне, или на то, что за окнами началась пьяная драка. Яна ни о чем не думала, но временами в её темное, сумрачное подсознание пробивались некоторые мысли. И тогда Яна начинала паниковать — она была ни там, ни тут, как муха между рамами. Никому не нужная, только выполняющая чужие команды. «Как все мелочно, как все паршиво!» — думала Яна, — «Как вся эта человеческая жизнь ничтожна и глупа по сравнению с вечностью! И как счастливы те люди, что живут! И как они не догадываются, что в их руках — ценнейшее из сокровищ, полученное прямо от Бога! И как они этого не знают? Почему Пьер Безухов задавался вопросами „что любить и что ненавидеть?“. Да жизнь, жизнь надо любить, любить так, чтобы не жалко было умереть в любую секунду! Как это страшно — быть посередине, как я. Жить вечно, вечно быть трупом с примитивной, изуродованной душой, которую ещё и спрятали в стеклянный шарик?»

В районе трех часов ночи она встала с дивана и подошла к окнам. Люди спали. Завтра они продолжат свою жизнь, завтра они встретят новый день. Для Яны теперь дней не было. Была лишь бесконечная полоска времени. Но Яна не могла заплакать, застонать, закричать. Она же была трупом без души. Она могла лишь думать тяжелые мысли, ходить взад-вперед, неподвижно валяться на диване и механически разговаривать. На большее её упрощенный разум не был способен.

Драка под окнами стихла. Ещё в полночь приехали менты, поколотили драчунов дубинками и увезли в обезьянник. По пустому лунному двору шастала пара бомжей да осмелевшие собаки. Псы копались в мусорных контейнерах, в которых уже успели пошарить бомжи, злобно рвали какие-то пакеты, разбрасывали вокруг себя разный мусор и лаялись друг с другом за тухлые куриные потроха. Один из бомжей схватил кусок арматуры, что-то прошамкал беззубым ртом и смачно зарядил арматурой по тощему псиному заду. Псы обиженно затявкали и бросились прочь от помойки.

Спустя два часа на улице стали показываться другие собаки — хозяйские, холеные. Их выводили гулять хозяева. Бомжи исчезли, помойные псы вернулись на свободное место. Восходящее солнце воспламенило небо на востоке холодным розовым пламенем. Спустя ещё час из подъезда начали выходить на работу первые жильцы, подъехали такси. Вскоре вышли бабки и уселись на свои лавочки. Ирина Егоровна тоже проснулась.

— Яна? — тревожно спросила она, вскочив с постели. — Доченька?

— Я здесь, мам, — сказала Яна и отошла от окна.

— Ой, слава богу… А я спала и думала — вот проснусь сейчас, а Яночки моей нету. Мол, приснилась она мне. И подумала, что после такого жестокого сна повешусь. А ты здесь…

— Я тут, мама, — Яна неуклюже обняла её.


В девять часов зазвонил мобильный телефон. Яна взяла трубку:

— Да?

— Здорово, Яна! Как дела? — басовитый голос сегодня был ещё резче и грубее, словно его обладатель пребывал в пьяном состоянии.

— Нормально.

— Так… мы ведь должны встретиться, да?

— Да.

— Да, да, да! Вчера ты замочила косвенного виновника свой смерти. Ты отомстила. Теперь ты будешь выполнять поручения для меня. Ты будешь работать на меня. Понятно? — голос прокашлялся.

— Понятно.

— Еще бы… Подходи к магазину «Примадонна». Там есть кафешка под открытым небом. Я уже сижу там. Мы должны кое-что обговорить. Ясно?

— Ясно.

— Вот и замечательно! Вали в кафешку. Не тормози. Я жду.

Яна убрала телефон в карман и вышла в кухню.

— Мам, я ухожу.

— Надолго?

— Не знаю. Сейчас я встречаюсь с тем человеком, который воскресил меня.

— А как же завтрак?

— Мам… я же сказала, что еда мне не нужна. Ну, до встречи, — Яна вышла в подъезд.

— Не бросай меня, — прошептала Ирина Егоровна. — Приходи побыстрее.

— Хорошо.


В десять минут десятого Яна вышла из своего подъезда и направилась к месту встречи — к магазину «Примадонна». С приглушенным удивлением и непониманием смотрела она на живых — совсем других, совсем непохожих на неё существ. То, что они делали — смеялись, ругались, спорили — казалось ей странными, но знакомыми действиями. Как кажется нам странным, но в то же время хорошо понятным поведение животных — например брачные игры лосей, когда они сшибаются рогами и чуть ли не убивают друг друга, или же долгое и неподвижное сидение паука на стене, — так и эти простые человеческие действия казались Яне вполне понятными, но в то же время совсем незнакомыми. Ей стало невероятно тяжко, но она ничего не могла поделать. Все гнетущие мысли, вся её паника были спрятаны в прочной клетке, где быстро усмирялись и заглушались. Яна не видела яркого, счастливого солнечного света — солнце для Яны выглядело так же, как луна. Как белая, сухая монета.

Яна шла как самый настоящий зомби. Люди недоуменно косились на неё и при этом думали — сколько же она выпила? Мать, ведущая за руку сына, поспешила прижать мальчика поближе к себе и прижаться к краю тротуара. Яна этого не видела — она лишь шла прямой походкой и смотрела в одну точку.

Решив срезать себе путь, она свернула в грязный и неухоженный двор аварийного дома. Яна заметила, что какое-то существо копошится в мусорном баке. Оно было похоже на обезьяну, но голова у твари была собачья, а хвост — крысиный. Яна пригляделась к твари. Та тоже вытаращилась на Яну отвратительными гнойными глазами и издала скрипящий звук. С её пасти капала вязкая зеленоватая жидкость, а крысячий хвост, который дергался туда-сюда, раскидывал мусор во все стороны. Вдруг тварь выпрыгнула из бака и по-обезьяньи бросилась в кусты, не сводя с Яны глаз.

— Кто ты? — спросила Яна у неё. Та что-то застрекотала и продолжала испуганно глазеть на неё желтыми глазами.

— Похоже, ты привыкла к тому, что живые люди тебя не видят. А я вот увидела. Я же мертвец, я вижу этот мир другими глазами, — сказала Яна. — Мы оба божьи выкидыши, ни тут, ни здесь.

Тварь в кустах снова заурчала и поглубже зарылась в листву кустарника. Яна качнула головой и пошла дальше.

Выйдя на большую дорогу, Яна увидела другую картину: посреди улицы высились высокие тени, чем-то напоминающие человеческие. Яна недоуменно пригляделась к ним. Это были черные, высокие, страшные тени. Они действительно напоминали людей, но у них не было рук — лишь длинные тела и огромные головы. И высотой они были почти с трехэтажный дом. Они медленно покачивались и едва заметно двигались по улице. «А это что такое?» — подумала Яна. — «Призраки?» Тени неспешно скользили по улице, такие необычные и неестественные в этом мире. В любом случае, люди их тоже не видели. Яна отвела взгляд — уж слишком жуткими показались ей эти тени. «Выходит, в этом мире и без меня полно всяких странностей», — подумала она. И, сама того не заметив, Яна уже была у «Примадонны».


— Ну здравствуй, дорогая! — воскликнул лысый.

— И тебе того же, — Яна уселась напротив колдуна. Тот внимательно, жадно изучал её глазами, будто не мог налюбоваться.

— Вот и я, — сказала Яна.

— Вижу, вижу, — лысый подвинулся на стуле. — Ну и как ты провела вчерашний день? Вернулась в колею? Вспомнила этот мир?

— Да.

— Вот и здорово. Как я уже сказал тебе, с сегодняшнего дня ты будешь исполнять лишь мои приказания. Теперь ты… ну, вроде как мой раб.

— Здорово. Хорошо быть зомби — не надо есть, пить, спать, да ещё и неуязвима вдобавок. Меня, в отличие от раба, можно не кормить, не давать отдыху, и на бунт я не поднимусь. Круто!

— А ты шаришь, детка! Умница! Не зря я тебя выбрал.

Колдун отхлебнул пива из бутылки, звонко рыгнул. Яна сидела не шевелясь и не сводила с него взгляда.

— Слушай, Саламандра, когда ты меня освободишь? — спросила она.

— То есть?

— Я должна была умереть. Но не умерла. Ты украл мою душу. Я хочу знать, сколько времени я буду у тебя на службе.

Колдун усмехнулся:

— Сколько я считаю нужным, столько ты и пробудешь. Ежели я захочу — отпущу твою душу на волю.

— Ну и когда ты захочешь?

Лысый захохотал, хлопнул рукой по столу, чем привлек внимание пьяной мужской компании, сидящей за столиком напротив. Яна все так же холодно смотрела на него.

— Миленькая моя, с чего ты вообще взяла, что я захочу тебя отпустить? Ты — мой любимый экспонат. У меня есть ещё две дюжины зомби, но ты — лучшая из них. Тебя даже зомби назвать нельзя.

— С чего это?

— Настоящий зомби — это живой мертвец. У него нет души. У зомби ужасный вид — это начавший гнить живой труп с походкой лунатика. А ты, Яна, погляди на свое тело. Похоже ли оно на мертвое? Нет, оно только бледное и ледяное. Зомби ничего не мыслит, не чувствует, не понимает. А ты, Яна, можешь думать. Не так ли? Мысли у тебя есть?

— Да.

— Да. Только тяжелые, мрачные, грустные. Светлые мысли у тебя не водятся. Но ты все равно мыслишь — и, значит, часть души — только часть — все равно в тебе осталась.

— От этого я только сильнее мучаюсь, — выдавила Яна. — Оттого, что во мне куча мыслей, но ни одну из них я не могу высказать.

— А! Так ты и бунт хочешь поднять? Ну, твоя душа слишком мала, чтобы уметь ею кривить. Нет, дорогая, бунта ты не поднимешь. Душа твоя очень проста. Я бы сравнил твою душу… — колдун задумался. — Ну, допустим, что твоя душа — это число 100. Да, число сто. Но вдруг из ста извлекают квадратный корень — бац, и получается всего лишь десять! Вот когда тебя воскресили, из твоей души как раз и «извлекли квадратный корень». Твоя душа стала в 10 раз проще. Ничего доброго, светлого, красивого в тебе не осталось.

— Ну ты и зверь, — прошептала Яна. — Ты нарушил Божий замысел.

— Что-что? — издевательски прокаркал лысый, приложив руку к уху. — Не расслышал!

— Божий замысел. Грех нарушать Божьи законы… но нарушение Божьего замысла — это величайший из грехов. Божий замысел заключается в том, что люди после смерти должны идти дальше… Но ты нарушил этот устой. Ты вернул меня назад, ты обрек мою душу на вечные мучения в неволе… своего тела.

Колдун все это время глупо лыбился, а потом тихо произнес:

— Умненькая девочка. Не зря тебя выбрал. А теперь давай обговорим кое-какие технические детали… — он допил пиво и вышвырнул бутылку на тротуар, прямо под ноги оборванному алкоголику, который не замедлил забрать бутылку с собой.

— Не хочешь продолжать наш разговор? — спросила Яна. — Все-таки осознаешь свой грех?

— Тихо… — лысый поднял руку. — Тихо… Давай прекратим абстрактные базары и перейдем к тому, что имеем. Дело в том, что у меня есть преогромное множество недругов. Некоторые из них даже знают, чем я занимаюсь — ну, то есть нехорошей магией вуду. Естественно, они производят на меня скверное впечатление, и я все чаще хочу от них избавиться.

Лысый залез в бумажник и выудил оттуда потертую фотографию, протянул её Яне. Она выхватила фотку из его рук, поднесла близко к носу и начала рассматривать её. На ней был изображен насквозь пропитый, страшный, небритый мужичок в драной одежде и с дешевой сигаретой в зубах. У пьяницы были кроткие глаза, как у бассета и смешно обвисшие щеки. Яна вопросительно посмотрела на колдуна, ожидая информации.

— Это Пискля, — сказал лысый. — Бражник, свинья, пустой человек. Живет в бытовке, пьян во все дни гораздо много, но деньги имеет постоянно, вследствие чего пьянствует 365 дней в году. Откуда он тянет деньги, мне точно неизвестно. Но я хочу избавиться от него.

— Зачем тебе убивать никому не нужного пьяницу?

— Если он пьяница, это далеко не означает того, что он безопасен для меня. О, поверь мне, он знает слишком много, чего не должны знать мои враги. Покажи ему пузырь водки, и он Христа продаст. Вот оттуда он и имеет деньги — он продает мои секреты.

— Что я должна сделать?

— Убей этого мазафаку, — голос колдуна прозвучал как-то неестественно и тяжело.

— Убить?

— Да, убить. Прямо сегодня.

— Перед смертью ему что-нибудь передать? — слова эти вырывались у Яны сами по себе, будто в её голову пролез человечек, использующий её рот как громкоговоритель.

— Нет. Он сам догадается.

— Где его выследить?

— Неподалеку от одиннадцатой школы, в районе БМЗ, есть один бар. Хотя… баром это заведение назвать трудно. Скорее, это кабак. Называется кабак «Пьяный цыган». Хорошее название, не так ли?

— Замечательное.

— Да. Возможно, хозяин назвал этот бар, ориентируясь на английский язык. «Пьяный цыган» по-английски будет «Типси Джипси», что звучит более красиво, но завсегдатаи этого бара вряд ли знают что-то по-английски. Там собираются «сливки» того общества, к которому принадлежит Пискля. А также бандюганы и наркоманы. Драки в этом баре приключаются почти каждый день. Драки в «Пьяном цыгане» невероятно жестоки, иногда есть и трупы. Иногда побоища доходят до того, что страдает само помещение, вплоть до стен и потолка. В ход идет все — кастеты, бутылки, столы, куски стекла. Пьяные драки алкашей и бомжей — картина страшная. Только псих придет в «Пьяного цыгана», если он не принадлежит к вышеперечисленным «сливкам».

— И как они отреагируют на мое появление?

— Думаю, не так, как хотелось бы нам обоим. Могут и изнасиловать. Конечно, тебя изнасиловать не удастся, но они могут попробовать. Начнется кипиш, убить Писклю будет сложнее. Так что приходи тудапораньше, пока мало посетителей. Пьянь стягивается туда ближе к шести-семи вечера. Купи себе бутылку пива, — колдун протянул ей пятисотрублевую купюру, — и жди Писклю. Он притащится туда, будь уверена. Наверняка начнется драка. Пискля тоже полезет драться — ему всегда бьют морду, но он все равно лезет. Под шумок пырни его ножичком, и дело готово.

— Так просто?

— Конечно. Убийство там не будет считаться неслыханным деянием. Это гиблое место, нагноение на теле города, пристанище для тех, кто потерял человеческий облик, превратился обратно в обезьяну, в животное. Знаешь что, Яна… Если при убийстве Пискли возникнут какие-либо нюансы, то постарайся замочить как можно больше этой мрази. Передави этих тараканов! Бог тебе за это только спасибо скажет.

— Бог? За убийство скажет спасибо? Ты что, с ума сошел?

— Да нет, — колдун лениво усмехнулся. — Это я так сказал для образности.

— Интересно, что тебе скажет Бог, когда ты издохнешь, — бросила Яна так яростно и страшно, что у лысого покрылась мурашками вся спина.

Яна встала из-за столика, но лысый схватил её за руку.

— Нет, айда ещё посидим. Мы недоговорили.

— Нам не о чем говорить. Ты дал мне задание — я пошла его выполнять.

— Сядь.

Яна повиновалась. Она снова села в ту же позу, скрестила руки на груди. Её взгляд, уже не такой мертвый, был теперь слегка обиженный, как у ребенка. Поднявшийся сильный ветер красиво затрепал её волосы. Колдун сверлил её взглядом почти минуту, а потом спросил:

— Почему ты перекрасила волосы в сиреневый цвет?

— Что? А, волосы! Потому что мне так понравилось.

— А какой цвет у тебя был раньше?

— Я была брюнеткой.

— Жалко. Сиреневый тебе не идет, — лысый закурил и выбросил спичку за спину.

— Сейчас мне уже без разницы, — сказала Яна.

— А ты красивая, — как бы невзначай бросил лысый. — Боярыня красотою лепа, очами черна… Жалко, что гибнет такая красота.

— Тебе-то что?

— Мне? Ничто. Просто так говорю. Знаешь, я терпеть не могу блондинок. Будь у тебя светлые волосы — наголо бы обрил. Ей-богу! А ты красивая. Знаешь, что делает человека красивым в любом возрасте? Лицо, а не фигура. И именно — выражение лица. Будь ты хоть писаной красавицей — не будешь ты по-настоящему красивой, ежели не будет у тебя доброго и простого лица. Вот у тебя доброе лицо, искреннее. Что и делает тебя самой красивой из всех, что я видел на своем веку, — лысый вытащил из кармана небольшой кусочек бумаги. — Это мой адрес. Заходи ко мне временами. Ты мне на самом деле нравишься, потому-то я не сделал из тебя стопроцентного зомби. Заходи, поболтаем.

— Ты издеваешься? — прошептала Яна. Она почувствовала легкие позывы ярости, но они тут же исчезли. — Издеваешься?

— Нет. Нет, доченька, я очень тебя люблю.

— Я должна тебя ненавидеть. И если бы моя душа была бы не такая простая, то я затаила бы на тебя зло… и убила бы.

— В тебе есть все это, — сказал колдун. — Ты так же остаешься человеком. Все, что ты накопила за свою девятнадцатилетнюю жизнь, осталось с тобой. Ты можешь так же любить, ненавидеть, сочувствовать, жалеть. Просто все эти чувства заморожены внутри тебя… и никаким пламенем этого не растопить.

— Нет. Во мне ничего человеческого не осталось. Но я тебя ненавижу — значит, не все чувства во мне заморожены, — сказала Яна.

— Я подарил тебе бессмертие, — ответил лысый. — И ты должна быть мне благодарна.

— Ты считаешь, что я должна быть тебе благодарна? За это? — в ней слегка вспыхнул слабый уголек ярости, но погас, так и не превратившись в пламя.

— Да лучше провести тысячу лет мучений в аду, чем вечно жить здесь… жить как муха между рамами, — продолжила она.

— Ты все поймешь…

— Нет.

Яна встала, отбросила пластиковый стул ногой и пошла прочь более быстрой походкой. Колдун недоуменно смотрел на удаляющуюся Яну, слегка улыбался и думал, что она чересчур красива… «Жалко, жалко, что её тело уж слишком холодное, — вновь подумал он. — Была бы она потеплее телом… вот было бы здорово. Хорошая девушка».

Яна удалялась от кафе, сжимая в руках фотографию своей жертвы. Люди все так же непонимающе глядели на неё, но она этого не видела. Она чувствовала в себе этот слабый уголек злости, но знала, что магия вуду подавляет эту злость… А пока что она была как мальчик Кай из «Снежной королевы», она была девушкой с ледяным сердцем, с ледяной душой. Она чувствовала, что все это плохо, что это ужасно плохо, но ничего не могла поделать… могла лишь попытаться собрать слово «вечность» из кусочков льда. Выход рядом, его лишь надо разглядеть как следует. Ей нужен был ветер, который раздул бы этот уголек и заполнил её душу заревом ярости.


Кабак «Пьяный цыган» находился в самом подходящем для него месте — на первом этаже страшного, обшарпанного аварийного дома. У входа в бар стоял мусорник, основным содержимым которого были бутылки. Кривая, написанная лет десять назад вывеска с облезшими буквами гласила: «Пь…й цыг…». Дверь в бар была избита тысячами ног, заляпана тысячами грязных, немытых рук. Ручка вырвана с корнем. На окнах бара стояли ржавые решетки, но стекла изнутри были треснуты — видимо, во время особо ожесточенной драки. Яна медленно подошла к дверям бара, поглядела сначала на фотку Пискли, затем — на обшарпанную вывеску. Все сходится. Погладив рукоятку ножа, заткнутого за пояс, Яна толкнула дверь и прошла внутрь.

Дверь на тугой пружине открылась довольно тяжело. Как только Яна прошла внутрь, в нос ей ударила ядреная смесь запахов перегара, пота и табака. Бар едва отличался от склепа — густая темнота, тяжелый воздух, ужасный запах. В баре стояло около пятнадцати квадратных столов, поставленных как попало. Столы были изрезаны ножами, покрыты слоем грязи и жира, а табуретки большей частью были трехногие и такие же избитые. Стойка была достаточно бедна по части спиртных напитков — по три-четыре сорта пива и водки. По всему темному помещению питейного заведения кружили жирные туалетные мухи, издавая единственный звук в кабаке. Бармен — огромный детина с бешеными глазами — вытирал грязной тряпкой пивные кружки и подозрительно косился на Яну. Бармен был просто огромен — в случае драки он был необходим как усмиритель. Судя по огромному количеству ссадин и синяков на его непроницаемой роже, дрался он регулярно. Кроме бармена, в помещении находилось трое оборванных пьянчуг, которые ничком валялись на столах и были пьяны настолько, что потеряли контакт со всем миром. Воняло от них похуже, чем от бомжей.

— Мне пива стакан, — протянула Яна, подойдя к бармену. Тот подозрительно покосился на неё, оглядел с головы до ног, отправился за пивом.

— Девочка не знает, куда забрела? — сказал бармен, наполняя стакан пивом. Яна промолчала.

— Тут ведь такие люди шастают, — продолжил бармен, протягивая ей стакан пива. — С кем-то встречаешься?

— Да. Тут часто бывает Пискля?

— Пискля? — бармен заржал зычным басом, от которого неожиданно подпрыгнул пьянчуга за ближним столом. — А тебе чего от этой бомжатины надобно?

— Что мне надо, — грозно сказала Яна. — То я и заберу. Понятно?

— Конечно, — глаза бармена застыли на её груди.

— Деньги, — Яна протянула ему купюру и забрала пиво.

— Сдачу не надо, что ли?

— Забери себе.

Бармен ловко засунул сдачу в карман. Яна села за стол в темном углу, удобно устроилась в тени. Стол был страшно липким от пролитого пива, по нему ползали мухи. Яна сделала глоток — никакого вкуса она не почувствовала, пиво с таким же успехом можно было пропускать через песок. Бармен тем временем приблизился к одному из спящих пьяниц.

— Спишь, сукин сын, — детина схватил пьяницу за волосы и оторвал его от стола. Алкаш жалобно застонал. — Давай вали, это тебе не комната отдыха.

Бармен отпустил алкоголика. Тот снова улегся на стол, не обратив внимания на грозный кулак бармена.

— Ах ты, б… — бармен вновь схватил мужика за волосы и ударил его лицом о стол. Захрустел сломанный нос. Пьяница мгновенно протрезвел от боли и завизжал каким-то женским визгом. Брызнула кровь. Бармен подхватил орущего от боли алкаша за шиворот, подтянул его к двери и вышвырнул на дорогу. Алкаш упал на пыльную дорогу, согнулся в позе эмбриона и жалобно заревел. Он прижимал руку к сломанному носу, пытаясь перекрыть кровь грязными пальцами. Детина-бармен вернулся в бар, подошел к двум другим пьяницам. Те, не дожидаясь участи первого, тут же испарились. Детина удовлетворенно хмыкнул, хлопнул рука об руку и прошел на свое рабочее место. Вопли алкаша с улицы не прекращались.

— И так — каждый день, девочка. Все-таки, зачем ты ищешь Писклю?

— Надо.

— Не понимаю. Я не понимаю.

— А тебя и не просят. Сиди да водку разливай, работой занимайся. Это — «Пьяный цыган», здесь суетиться и лезть с лишними вопросами не принято.

— Я все понял, — бармен с кривой улыбкой отвернулся от Яны и продолжил тереть стакан грязной тряпкой, чем больше пачкал его, нежели чистил.


Как и сказал колдун, пьянь начала сходиться в кабак в шесть вечера. Яна спокойно сидела в темном углу и сверяла каждого нового посетителя с фотографией.

Поначалу ввалилась компания пьяной молодежи — человек пять-шесть. Лихо матерясь и переругиваясь, парни расселись вокруг стола и начали скидываться на баллон пива. Каждый кинул по две-три монеты в общую кучу. Собрали нужную сумму; один из парней в горстях унес мелочь к бармену, и тот дал ему пиво. Парни пустили его по кругу — каждый норовил сделать глоток побольше и звонко рыгал после каждого глотка.

Потом в бар заползли несколько бомжей. Один из них сгрузил бармену несколько горстей мелких монеток (видимо, милостыни), где самыми большими монетами были два рубля, и получил взамен крохотную чекушку. Не отходя от кассы, бомж трясущимися руками открыл бутылку и начал жадно лакать водку. Она текла по его заросшим щекам, пузырилась у губ, с бульканьем проливалась в глотку. Жадно зачмокав, бомж выпил почти всю водку, оставив своему спутнику лишь глоток на донышке. Бомжи начали скандалить, но бармен одним движением кулака заставил их уйти из бара.

Похоже, здесь бумажные деньги не были в ходу. Все, кто ни приходил в бар, платил огромными горстями монет, где даже пять рублей были редкостью. После семи вечера начался массовый наплыв пьяни — входили по двое, по трое, несли свои кучи монет, получали вожделенное пойло и упивались им, едва усевшись за стол. Пришли и «блатные» — несколько уголовников низкого полета бесцеремонно растолкали пьяниц, столпившихся у кассы, и взяли себе пару баллонов пива. В половине восьмого бар был полон. Яну не замечали — центром пьянки был стол в углу напротив, где сидела пара зашибленных фраеров. Те, видимо, были при деньгах. Бомжи на коленях клянчили у них «пару рубликов», уголовники же нагло требовали бабло, иначе — разборка за углом.

Кабак заполонили пьяные окрики, развеселые песни, звонкие отрыжки. Спертый воздух помещения «освежился» новым запахом спирта и перегара. Пьянчуги попадали на пол, а веселая молодежь игриво их потаптывала. Бармен с кем-то оживленно спорил, но его голос заглушала отборная ругань. Публика загудела, разогреваясь все сильнее и сильнее, будто растревоженный улей. В пылу пьянки Яна увидела Писклю — тот залихватски тяпал стопку за стопкой и что-то выкрикивал писклявым голосом своему собутыльнику.

— Эй, Федот! — орал Пискля. — Добавляй! Добавляй, мать твою! Добавляй!

Водка, большей частью проливаясь на стол, наполняла рюмку Пискли. Тот пил водку, и та текла по его обвисшим щекам. Его глаза начинали слезиться, но он все равно пил.

Драка началась в восемь вечера. Один из оборванных пьянчуг, поднявшись с полу, вдруг обильно сблевал на кожаную куртку уголовника. В баре на пару секунд повисло общее молчание. Уголовник ошалело смотрел на заблеванную куртку, после чего без единого слова ударил пьяницу кулаком по челюсти. Тот, ничего не соображая, отлетел назад и ухватился за стойку бара, чтоб снова не свалиться. Яростно матерясь, уголовник ударил локтем по его макушке, швырнул все ещё блюющего мужика на пол и начал месить его огромными ботинками. Спустя минуту весь бар превратился в сплошное поле боя — не дрались только Яна и бармен. Уголовник продолжал бить алкаша ногами, другие уголовники бросились на остальных пьяниц. Замахали кулаками, и бар заполнился звуками выбиваемых зубов, ломающихся носов, криками боли и ярости.

— Бей! Бей суку! — визжал Пискля, лупя табуреткой по широкой спине пьяного парня. Табуретка сломалась — Пискля отломил ножку табуретки и со всего размаху ударил ей по лицу уголовника, добивающего блюющего алкаша. Уголовник полетел в нокаут.

— Ребята! Наших бьют! А-а-а-а-а-а!

— Бей суку!

— Мочи козлов!

Побоище все разгоралось. В ход пошли осколки бутылок и отломанные ножки табуреток. Били всех и вся — кулаками, ногами, лупили головой о столы. Озверевшие от выпитого «блатные» давили ногами головы лежащих на полу алкашей. Другие поднимали пьянчуг на руки и швыряли их о столы. Бар гудел, всюду летела кровь и недопитое пойло. Бармен изредка помогал драчунам, разбивая бутылки о головы их противников. Вскоре половина дерущихся лежала на полу, охая и истекая кровью; другие все ещё дрались, сами не понимая, за что они бьют друг друга и зачем им это надо. Пискля дрался особенно жестоко — он махал ножкой от табуретки и безжалостно колотил любого, кто посмел к нему приблизиться. Парни, которые давно выпили свое пиво, теперь дрались ради того, чтобы обчистить карманы побежденных. Двое из них уже лежали на полу с разбитыми губами и кровоточащими носами. Другие яростно мутузили пьянчуг.

Когда потасовка достигла своего апогея, бармен начал бояться за помещение кабака — бойня становилась особо жестокой. Пара уцелевших уголовников продолжала наступать на Писклю. Тот отступал, отчаянно размахивая своим орудием.

— Не возьмете, суки!

— Иди сюда, крысеныш!

— Не возьмете! — вопил Пискля. Но уголовники уже загнали его в угол.

— СУКА! — заорал Пискля и вытащил из-за пазухи обрез от винтовки. Не выдержав, он пальнул уголовнику прямо в грудь. В воздух взметнулось облачко крови, уголовника отбросило назад точно тряпичную куклу. Хрипя, обливаясь и захлебываясь кровью, тот упал на стол.

Драка остановилась, все замерли, точно дети, играющие в колдунчиков. Тишина, повисшая в баре, нарушалась лишь хрипами раненого уголовника и стонами лежащих на полу алкашей. Пискля, только сейчас осознавший, что он натворил, убрал обрез и испуганно вытаращил глаза.

— Пискля, — прогудел бармен. — Я вызываю ментов.

— Сволочи! — Пискля снова замахал обрезом. — Не подходите!

— С…сука, — прохрипел умирающий уголовник. Он потрогал огромную дыру у себя в груди и тут же умер.

— Не подходите! — прошипел Пискля.

Яна встала со своего места и вышла в середину помещения. Она легким движением отшвырнула стол на своем пути, вытащила нож и навела его на Писклю. Замершая публика переводила глаза то на Яну, то на Писклю. Бармен набирал 02.

— Саламандра тобою недоволен, — сказала она.

— Саламандра? — прошептал Пискля. — Саламандра? Да пошли вы все!

Он выстрелил в потолок — на головы всем посыпалась штукатурка. Он убрал обрез за пазуху, оттолкнул тощего парня с разбитой бровью и бросился к дверям.

— Идите вы к черту! Все! — и выбежал из бара.

— Пискля! Чтоб ты сдох! Сука! — орали по всему бару.

Яна неспешно прошлась по грудям лежащих на полу жертв драки и вышла из бара. Последнее, что она услышала — это рыдания пьяниц над трупом уголовника и тихая ругань бармена.

Пискля скрывался в темном переулке. Он часто-часто дышал, скулил и бежал боком, наведя на Яну обрез. Яна бросилась вдогонку за его спиной. Догнать Писклю не стоило больших трудов — он хромал на обе ноги. Яна настигла его в глухом переулке, держа наготове нож. Пискля орал и просил его пощадить.

— Стой! Бежать бесполезно! — кричала Яна, но Пискля убегал как мог.

— Пожалуйста! Стой! Пожалуйста, не тронь меня! Я не хочу! — Пискля выстрелил в Яну. Дробь попала ей в живот, но боли не было. Пискля понял, с кем имеет дело, и ещё сильнее заорал:

— Нет! Нет! Не трогай меня! Я исправлюсь!

Но Яна уже догнала его. Стрелять было нечем — Пискля швырнул обрезом в Яну и тут же упал лицом на землю. Он заливался слезами и просил пощады. Яна занесла нож над головой и вонзила Пискле в спину. Тот забулькал и харкнул кровью на грязную землю переулка. Яна вонзила нож ещё раз. И ещё. Она била, била ножом до тех пор, пока Пискля не издал предсмертный хрип и не издох. Яна перевернула его на спину и для верности перерезала ему горло. Пискля отдал концы.

Яна встала на ноги. Вокруг тела уже расползался во все стороны большой кровавый круг. Яна вытерла нож о грязные брюки пьянчуги, убрала за пояс и неспешным ходом отправилась прочь из трущоб.


— Сегодня я убила ещё одного человека.

— Кто заставляет тебя это делать?

— Саламандра. Так называет себя колдун, который воскресил меня.

— И ты ему повинуешься?

— Конечно. Я не имею права не выполнять приказ.

Голова Яны лежала на коленях матери. Ирина Егоровна перебирала её волосы, пропускала через пальцы тонкие сиреневые локоны. Яна лежала на диване и таращилась в шкаф с книгами. «Война и мир» — гласили тисненые золотистой краской буквы на корешке одной из книг. «А, это помню. Наташа Ростова, Безухов, Каратаев, французы, война…» — подумала Яна. Давно ли она прочитала «Войну и мир»? Век, два века тому назад. И все равно помнится этот эпизод с Пьером Безуховым, задающимся вопросом «Что любить и что ненавидеть?» после дуэли с Долоховым. «Что в нашей жизни самое ценное? Да сама жизнь, сама возможность жить, просыпаться каждое утро, смеяться, веселиться, любить! Нет в мире полностью несчастливого человека. Вот я несчастлива, но только потому, что я мертва. А живой человек счастлив, и счастлив будет до тех пор, пока над ним не погаснет солнце и не рассыплется в прах земля. Как, ну как эти люди ищут счастье в жизни, и видят это счастье в деньгах, в карьере, в любви?! Зачем искать это счастье, если оно уже есть, есть у каждого от рождения, и только заточение между „стенами“ может отобрать это счастье?! Пока в человеке есть душа, он счастлив. Всегда».

— Доченька, что мы соседям скажем, если они тебя заметят? — спросила Ирина Егоровна. — Ведь надо как-то объяснить им все это… что ты вернулась, такая живая… А то пойдут слухи… распустят ведь.

— Я им распущу, — злобно сказала Яна. — Я им так распущу, что они на два года дар речи потеряют!

— Но все равно… надо что-то делать. Документы надо…

— Зачем мне ещё и документы? — Яна оглянулась на мать. — Для чего зомби нужны документы?

— Ох, девочка моя, — Ирина Егоровна прижала к себе Яну. — Что же это такое творится… Мир с ума сошел! Мертвые оживают, все такое…

— Магия, мама.

— Скажи мне, Яна… Скажи, каково тебе быть мертвой, но в то же время живой?

— Хреново мне. Никаких чувств, ничего положительного. Бесконечное существование. Я — как муха между двумя рамами. Ни туда, ни сюда. Нет выхода. Просто нет…

— А самоубийство?

— Что? — засмеялась Яна. — Самоубийство? О, самоубийством тут не поможешь. В меня выстрелили из обреза, попали прямо в живот. Жива ведь! Нет выхода, как я уже и сказала. Моя душа заперта внутри шарика, шарик у Саламандры в кабинете. Я же — труп, кукла на ниточках, выполняющая для моего повелителя грязную работу. Не могу взбунтоваться, не подчиниться, сказать слова против. Вечное мучение.

Яна встала с дивана, подошла к окнам, отдернула штору. Ей открылась ночная панорама двора, с теми же собаками, с теми же бомжами.

— И все равно, как грязен, как поганен этот мир, — сказала она. — Может, оттого я и мучаюсь, что мне противен этот мир. Я почти побывала на небесах… но вот меня вернули. Я — будто солдат, которого решили на всю жизнь оставить в армии и никогда не отпускать домой.

Яна пригляделась — неподалеку, на соседней улице, маячили те безрукие тени-великаны. Их было три — высокие, черные, они жуткими силуэтами чернели на фоне сливового вечернего неба. Тени все ещё раскачивались из стороны в сторону и тихо шли по улице, когда Яна отошла от окон.

— Мам, я пойду на улицу, — сказала она. — Прогуляюсь.

— Яна… поздно уже.

— Всего-то десять часов. Ничего, мне не страшно. Я вернусь через пару часов.

— Иди…

— Я хочу кое-что узнать. Кое-что догнать, — сказала Яна сама себе.


На улице было по-вечернему свежо, прохладно и приятно. В синеватых сумерках неспешно прогуливался свежий ветер, копоша густые кроны тополей. Яна засунула руки в карманы и быстрым шагом пошла по тротуару. Три тени все так же маячили дальше по дороге. Яна прибавила ходу и поспешила за ними.

Мимо Яны проходили разные люди — в основном, влюбленные парочки. Парни с девушками медленно шли по тротуарам и пили пиво. Яне было тошно глядеть на них. «Вот уж кто понапрасну тратит свое счастье», — подумала она, глядя на одну из парочек, которые шли с пивом и сигаретами и слушали музыку на мобильном телефоне. По дорогам лениво ползли уставшие машины, резво носились маршрутки и такси. Город отходил ко сну, над крышами домов засверкали первые звезды, но их довольно скоро застелили синие грузные облака. В небесной синеве медленно ползли сигнальные огоньки самолета, догоняя только что загоревшуюся луну. Запоздавшие стайки воронья с паническим карканьем мчались над дорогой, будто убегая от смерти.

«Ну же, стойте», — подумала Яна. Тени шли в паре кварталов от неё, они были уже близко… Яна перешла на легкий бег, пересекла дорогу. До теней оставалось совсем немного, но вдруг её внимание привлек странный мужичок в длинном клетчатом плаще и утиной кепочке, который стоял возле старухи-торговки и плевался в её ведро с семечками. Странно, но бабка не видела ни мужичка, ни его плевков, а только осовело таращилась перед собой. Мужичка не видели прохожие, они равнодушно проходили мимо него и не разделяли его радости по поводу плевков. Мужик же весело плевался в ведро и задорно хохотал. Вдруг он обернулся на Яну. По его комичному морщинистому лицу пробежала тень тревоги, он нахмурился и как-то странно выпятил губы. Яна начисто забыла про тени и с удивлением присмотрелась к мужику. Минуту они смотрели друг на друга, после чего мужичок озабоченно спросил:

— Ты видишь меня?

— Да, — Яна подошла к нему. — Ты кто?

— А ты кто? — визгливо спросил мужичок и отошел назад.

— Меня зовут Яна.

— Чьих будешь? Саламандра, да?

— Да.

— А, все понятно, — мужичок подошел к Яне. — Зомби, да? Что-то ты слишком похожа на живую. Да и своих слуг Саламандра не отпускает гулять просто так. Ты убежала?

— Нет. Он разрешает мне гулять. А ты кто такой?

— Я? — мужичок засмеялся. — Вы, люди, называете нас чертями. Или бесами.

— Ты бес?

— Да! Не такой, конечно, как у Гоголя, но все равно бес. И рожки у меня есть, — мужичок убрал кепку. Из его лохматой шевелюры действительно торчали небольшие шишки рогов.

— А хвост есть?

— А как же! У уважающего себя беса всегда есть хвост, рога и копыта! А в остальном мы не отличаемся от людей, — мужичок хлопнул себя по заду.

— Вот как… И чем вы занимаетесь?

— Мы? Мы — подстраиваем людям всякие гадости. Мы — мелкие бесы. Вот этой бабке я испортил все семечки. Гы-гы! — усмехнулся бес.

— Вот как… — повторила Яна. — А это что за тени?

— Те, что высокие? — бес оглянулся в сторону великанов. — А, их тебе лучше не трогать. Это предвестники смерти. Они отмечают людей, которые должны умереть в ближайшем будущем. А потом за ними приходит она… костлявая.

— Смерть? А она так и выглядит — с косой, в балахоне?

— Нет… она никак не выглядит. Мы её не видим. Это — высшая сила, никакого виду она не принимает. Её не отследить, не отогнать.

Яна убрала руки в карманы и ещё раз поглядела на эти тени. Они прискорбно скользили по улице. Бес тем временем обошел Яну со всех сторон.

— Почему я вижу все это? — спросила Яна.

— Это только вот эти дураки… живые дураки не видят нашего мира таким, как он есть. Ты же мертва… но в то же время и жива. Ты — как бы нейтрал, тебе виден этот мир таким, какой он есть. Приглядись получше — и ты увидишь истинный облик людей.

Бес указал на двух девушек, идущих по другую сторону от дороги. Яна присмотрелась к ним и вдруг увидела, что вокруг одной был странный зеленоватый ореол, а вокруг другой — розовый. Ореол, точно туманная дымка, окружал их головы, висел над ними прозрачным нимбом.

— Вот та… которая блондинистая… у неё зеленая аура. Это значит, что она лжет гораздо много. Люди, которые лгут, обладают зеленым нимбом. Она одновременно встречается аж с тремя парнями — и всем клянется в верности. Лицемерка, короче.

— А та, что с розовым нимбом?

— Вот она — хорошая девушка. Честная и верная. У неё есть такой же хороший гражданин — умный, сильный, интересный. А её подруга привыкла брать от каждого парня все то, что её надо — от первого деньги, от второго — интересное общение, от третьего — ещё что-нибудь.

— Интересно…

— Я же говорю, что нам, нейтралам, видны люди такими, какие они есть. Нам виден мир со стороны. Вот, погляди, как много здесь молодых людей с зелеными аурами. Вон, видишь ту парочку? У девушки, опять-таки, зеленая аура. Она не умеет любить, она лишь пользуется своими парнями. Хочешь, я ей гадость устрою? — черт лукаво покосился на Яну.

— Ну… давай.

Яне стало интересно. Бес подло захихикал, поднял руку (сейчас все сделаем) и пошел в сторону «влюбленных». Парень под руку вел свою ненаглядную, девушка же что-то оживленно ему щебетала. Видимо, они были счастливы. Бес, гадко ухмыляясь, приблизился к ним и стал вертеться вокруг девушки. Он что-то прошептал себе под нос — и у девушки вдруг лопнула сумка. Она непонимающе огляделась вокруг себя. Бес закатился в приступе гадкого смеха. Яна тоже слабо улыбнулась.

— Блин, она же новая была, — девушка присела на корточки и стала собирать вещи, вывалившиеся из сумки. — Артем, помоги мне!

Парень присел и помог девушке собрать её добро. Бес сделал знак — мол, сейчас самая комедия начнется. И тут же, будто по команде, из-за угла вышел ещё один парень. Увидев их, он замер. Яна поняла — это тоже был парень этой девушки. Второй.

— Ты ещё кто такой? — спросил он у сидящего на земле Артема. — Настя, я не понял!

— Ой… ты… — Настя сконфуженно поднялась с земли, прижимая к груди испорченную сумку.

— Анастасия! Кто это?! Кто ты такой, скотина?! — парень вдруг отвесил Насте смачную пощечину. Бес стоял рядом с ними. Он ухахатывался до такой степени, что согнулся пополам.

Яна с интересом наблюдала за разгорающимся скандалом. Между гражданами чуть ли не начиналась драка, а Настя, покраснев, вдруг разревелась.

— Вот видишь, — сказал бес, вернувшись к Яне. — Что значит встречаться с двумя людьми одновременно. Тайное становится явным. Если бы у неё не лопнула сумка, они спокойно прошли бы этот перекресток и не попались этому… второму. Но я их задержал… и обман этой Насти раскрылся. В том-то наша работа, девочка — делать гадости, но с благой целью.

Бес огляделся по сторонам. На улице стемнело, загорелись фонари, подул сильный ветер.

— Видишь тех двух влюбленных? Вокруг них яркий, очень яркий розовый ореол. Это значит, что любовь между ними сильная, искренняя. Я не имею права трогать их. Я даже приблизиться к ним не могу.

— А белый ореол? — спросила Яна, увидев неподалеку от себя женщину с детской коляской.

— Белый… это материнская любовь. Самая чистая энергия на свете. К таким я даже на сто метров не могу подходить.

— Когда-то и у меня был такой ореол, — прошептала Яна.

Бес исподлобья посмотрел на Яну.

— У тебя был ребенок?

— Мог быть, — сказала Яна. — Но меня убили. Прямо в роддоме. Интересная вещь получается! Если вы не имеете права даже приближаться к беременным, то что уничтожило меня? Что за сила?

— Ох, девочка моя, — пропел черт, гладя её руку. — В этом мире есть много темных сил. Кроме нас, бесов. Мы — это так, мелочь. Подстраиваем маленькие гадости. А смертушка… вот она внимания на чистую энергию не обращает. Ежели захочет — унесет с собой.

Яна продолжала стоять рядом с бесом. Сумерки сгустились окончательно, и на улице наступила ночь. Насти и её парней уже не было. Ушла и бабка с семечками. Черт все так же хищно озирался по сторонам, в надежде выследить новую жертву. Яна видела людей с синими, желтыми, черными ореолами. Детей окружала красивая золотистая дымка, пожилых людей — темно-красная, больных — желтая. И правда, как все просто.

— Ну что ж, чертяка… я, пожалуй, пойду, — тихо сказала Яна.

— Уходишь? Эх, жалко! Скучно мне тут, доча. Вот хожу, пакости делаю, скучаю. И так — всю вечность. Я же не человек, мне срок не отмерен…

Яна печально улыбнулась:

— Ты не один такой…

— Ах, да, ты ведь зомби… — бес почесал затылок и вдруг нежно погладил её руку. — Что ж, будем жить с тобой до Страшного суда?

— Нет уж, — вдруг сказала Яна. — Выход есть. И я выберусь. Я освобожусь, я буду свободна!

— Во как… — прошептал бес. — Ну, удачи, боярыня…

Яна развернулась на каблуках и быстро пошла прочь по ночной улице.


— Ну что, дорогая, Пискля того?

— Да, он мертв, — Яна лежала на диване и держала мобильник у уха. Голос у Саламандры сегодня был необыкновенно весел, оживлен и слегка пискляв.

— Ну что, готова для очередного задания?

— Опять убивать?

— Да, а ты как думала! — Саламандра засмеялся. — Опять мокруха.

Яна встала с дивана, подошла к окнам. Начинался новый день, на востоке застыла вспышка оранжевого зарева, холодные облака тонкими перьями разлеглись по свинцовому небу. В открытую форточку дышало холодным, свежим утренним воздухом. Откуда-то издалека доносилась вибрация движущегося поезда, гудели клаксоны автомобилей и завывала сигнализация. Яна мертвыми глазами оглядела эту картину, ничего красивого в ней не увидела.

— Кого надо грохнуть?

— Это разговор не для телефона. Давай-ка мы лучше встретимся. Как вчера.

— Где?

— Ну, не знаю. Давай встретимся, — Саламандра призадумался, — там, где ты любила гулять при жизни.

— Я не помню, где я любила гулять, — сказала Яна. Она и вправду не помнила.

— Ты не помнишь?

— Нет. Если ты забыл, то я напомню — я стала роботом, все человеческие чувства исчезли. И ничего, связанного с моей старой жизнью, я не помню.

— Ай-ай, — пропел Саламандра. — Хорошо, тогда место я назначу сам. Может, мы погуляем? Зачем нам сидеть на одном месте? Давай так — я подхожу к Ледовому дворцу через час. Когда мы встретимся, мы где-нибудь прогуляемся и обсудим твои действия. Хорошо?

— Хорошо.

— Вот и замечательно. Пока, Яна. Я тебя люблю.

В телефоне раздались гудки. Яна недоуменно посмотрела на трубку — Саламандра сказал, что любит её? Или же это трубка сама сказала? Он любит её — и в то же время мучит? Издевается, не отпуская её, как птицу из клетки?

Я тебя люблю.

Яна забыла, что такое любовь. Яна знала, что когда человек любит человека, он старается делать ему приятное, хорошее, доброе. Любовь — чувство светлое, божественное. Поэтому Яна ничего про неё не помнила. Она знала, что любовь спрятана в ней, что она кроится в самом темном углу её души. И вытащить её оттуда было трудно. Человек, оказавшийся в густом тумане, может видеть перед собой лишь мутный человеческий силуэт, но не знать, что это за человек, так как его лицо, его черты спрятаны в тумане. Человеку нужно лишь подойти поближе… и он узнает, кого видит перед собой. Точно так же и Яна знала, как выглядит любовь, она видела её силуэт, но пока ещё не могла её понять. Любовь для неё была сокрыта туманом.

— Ты меня любишь? — спросила Яна. — Хм, возможно ты действительно поразился моей красотой. Но я же мертвая! Некрофил чертов…

Яна подошла к зеркалу, покрутилась перед ним. Она и вправду была красива, ни единого признака смерти, кроме бледноты, у неё не было. Яна приподняла край кофточки — на её животе были два пулевых ранения, оставшихся после погони за Писклей. Яна осторожно потрогала дырочки пальцем, нащупала внутри себя острый кусочек дроби. «Смотри-ка, ведь не болит!» — подумала она. Ранения смотрелись на ней немного жутковато, но боли просто не было. Яна была неуязвима.

— Вытащить бы надо, — она ещё раз потрогала рану. — Хотя, нет. Не стоит. Все равно не мешается.

Яна переоделась в свой старый вязаный жакет, который ничуть не стал ей мал за два года, причесала гладкие волосы, попробовала слегка напудриться — лишь бы спрятать эту жуткую бледноту. Она накрасила губы — они были совсем бесцветны. Правда, помада оказалась слишком яркой, что придало Яне немного кровожадный вид. Она ещё немного покрутилась перед зеркалом, осмотрела себя со всех сторон.

— Ты меня любишь, колдун? Ах, ну да… ты оставил во мне часть души, ты разрешил мне отомстить, ты разрешил мне жить более свободно, ты не изуродовал мое тело. Это признаки любовной заботы?.. Колдун вуду влюбляется в своего зомби? — Яна бездушно усмехнулась. — Что ж, ты настолько меня любишь, что даешь мне свободу. Ты даешь мне слишком много свободы, Саламандра. Зря ты так.


Саламандра подошел вовремя, как и обещал. Яна уже ждала его, прислонившись к кирпичной стене здания. Саламандра сегодня сменил свой плащ на темно-красную рубашку. На его носу красовались блестящие солнечные очки, удачно гармонируя с такой же блестящей лысиной. Яна заметила, что на его макушке есть небольшая вмятина.

— Уже ждет! — Саламандра шутливо протянул Яне руку. Она пожала её.

— Ну-с… — продолжил он. — Далеко пойдем?

— Мне без разницы.

— Давай к водоему! На мост? На мосту и поболтаем.

— Идем.

Они пошли к водоему, который весело блестел на солнце своей грязной водой. Саламандра курил, харкал, что-то напевал себе под нос. Яна просто шла рядом.

— Он — мой бывший друг, — вдруг пробасил Саламандра. — Хороший был человек, однако. Но в последнее время снюхался с мусорами. Вот за это и нужно его заколбасить.

— Координаты твоего друга?

— Держи, — Саламандра протянул ей новую фотографию.

— А адрес?

— Сзади написан. Ты должна просто вломиться в его квартиру, и убить. Любым способом. Ты же знаешь — есть тысячи способов убить, но эффект-то один.

— И… когда?

— Сегодня же.

— В день — по убийству? Таков мой удел? — спросила Яна.

— Нет, зачем… — Саламандра забегал глазами по улице. — Не обязательно.

— А в остальные дни? Когда «работы» для меня не будет? Я должна отсиживаться дома? Пропускать сквозь пальцы время, ждать невозможного — смерти? Так?

Саламандра ничего не отвечал. Яна снова чувствовала в себе некоторые позывы ярости.

— А если я попробую убить себя? — спросила Яна, хотя прекрасно знала ответ.

— Бесполезно. Когда человек убивает себя — его душа уходит от него. А твоя душа спрятана в моем кабинете. Так что не уродуй себя.

— А если я брошусь под поезд? Или найду такой способ, чтобы меня разрубило на мелкие кусочки?

— Бесполезно, — отвечал Саламандра. — Душа все равно при мне. И если ты разрубишь себя на части — ты просто лишишься возможности двигаться, совершать действие… но ты все равно останешься здесь. Ты будешь существовать дальше. Так что побереги свое тело.

— Какая же ты сука… — прошипела Яна. — Как я тебя ненавижу…

Они шли по небольшому тротуару, который тянулся вдоль берега водоема. Яна увидела, что в воде плавают тела — синие, зеленые, бледные, обтянутые тиной и изъеденные раками. Они плавали в воде как вещи с утонувшего корабля, как бесполезный хлам. У берега, слегка покачиваясь на слабых всплесках воды, колыхался почерневший труп юноши лет семнадцати. Его зубы были покрыты мелкими ракушками, в красивых, длинных волосах застряла лягушачья икра, а к щеке прицепился рак, надрезав на ней кожу. Его глаза были затянуты тонким слоем ила, из-за чего походили на два морских камушка. В других участках водоема Яна видела бурые пятна крови. Солнце стало светить ещё тусклее, мир будто сжался до размеров водоема. Яна с ужасом взирала на утопленников — гнилых, зеленых, страшных. У неё не было души, но сейчас ей стало жутко. «Как ужасен этот мир», — в очередной раз подумала она.

Вдруг где-то в траве заквакала лягушка. Шаги Яны напугали её, и она от перепугу бросилась в воду. Она скакнула прямо на тело юноши. Тело уже порядочно разложилось, раскисло, поэтому лягушка, прыгнув на него, просто разломила его пополам. Из разлома потекло что-то зеленое, две половинки парня пошли ко дну. Яна закрыла глаза и отвернулась.

— В чем дело? — спросил Саламандра.

— Да так… ничего, — прошептала Яна и открыла глаза. Водоем был пуст и чист, трупов не было.

— Скажи, почему я вижу всякие кошмары? Только из-за того, что я нейтрал в этом мире? Что я вне игры, и могу наблюдать за этим миром со стороны, как болельщик?

— Ага, — Саламандра посмотрел на Яну. — Ты много чего видишь?

— Я вижу всякое. Ауры, тени, трупы.

— Трупы?

— Да, они плавают в водоеме.

— Ты видишь всех, кто когда-то тонул здесь. За все время существования этого водоема.

Яна не выдержала. Несмотря на свою безжизненность и пустоту души, она вдруг не выдержала и схватила Саламандру за воротник. Тот удивленно квакнул и вытаращил глаза. Хватка Яны была стальная.

— Почему? Почему так? Почему все так нечестно? Почему я не умерла? За что ты сделал это со мной? Ведь все, все люди должны идти дальше, начинать новую жизнь! Почему я не могу так же? За что ты так со мной поступил? ЗА ЧТО?

— Яна, Яна, девочка моя, — засюсюкал Саламандра. — Имей над собой контроль! Что с тобой?!

Он попытался убрать её руку, но Яна не отпускала воротника Саламандры. Её глаза теперь были безумны, они страшно выкатились наружу и горели дикой, первобытной яростью. Послышался звук рвущейся ткани.

— Может, отпустишь меня? — Саламандра усмехнулся и поднял обе руки над головой.

Яна сама только сейчас осознала, что она делает. Она отпустила воротник его рубашки и будто бы сжалась в размерах, из яростной львицы превратилась в покорную собачонку. Волна гнева погасла. Яна отвернулась от Саламандры, прижала руки ко лбу. Колдун тем временем разглядывал испорченную рубашку.

— Темперамент, — сказал он недовольным тоном. — Не стоило, наверное, делать тебя такой самостоятельной. Надо было сделать тебя такой же, как и моих остальных зомби. Ты видела «Ночь живых мертвецов»? Вот трупаки там были, да? Надо было тебя такой же сделать, — Саламандра оправил рубашку и разгладил на ней складки.

— Есть мир живых, есть мир мертвых, — сказала Яна. — А я нахожусь посередине. Как такое возможно? Как можно быть и живым, и мертвым?

— Детка… между миром живых и миром мертвых есть стена. И никто не преодолеет эту стену до тех пор, пока не умрет или не родится. Вот ты умер — и ты на стороне мертвых. Вот ты переродился, началась твоя новая жизнь — и ты опять по другую сторону от стены, вместе с живыми. Бог придумал только два условия для преодоления стены — рождение и смерть.

Саламандра поднял палец, собираясь сказать какую-нибудь умную мысль. Немного подумав, он обнял Яну за плечи и выдал:

— Но в мире нет непробиваемых стен. Какая бы стена ни была, в ней можно пробить брешь и пролезть на другую сторону. Нет ни одной неприступной стены — вспомни стены Иерихона или Берлинскую стену. Стены всегда рушатся и пробиваются. Даже если враг не сможет взять стену приступом, эту стену все равно разрушат те, кто её построил. Потому что надоест.

— Теперь я поняла, зачем ты просишь называть себя Саламандрой. Ты — как настоящая саламандра, не горишь в огне. И так же неуязвим. И так же мерзок.

— Верно, — колдун ещё раз погладил Яну. — Я думаю, что на сегодня наш разговор окончен. Иди, выполняй свой долг. Если ты убьешь моего бывшего товарища, то вопрос о твоем освобождении будет рассматриваться почаще.

Тебе грустно, что ты превратилась в зомби? Что ж, в этом виновата только ты. Нечего было спать с кем попало, дура!


На город спустилась страшная жара.

Хуже всего в эту пору было на рынке. Огромное количество людей, разгоряченных и потных тел, сильный шум голосов, немереное скопище палаток, превращали рынок в настоящее место для пытки. В воздухе витала рыжая пыль, которую разгонял по сторонам горячий ветер. Тяжелый воздух походил на воздух в «Пьяном цыгане». Здесь витали запахи и с рыбного ряда, и парфюмерии, и горячего асфальта, и даже слабый запах перегара. Навстречу попадались пьяные, оборванные и вонючие бомжи. Шли, отдуваясь, люди с огромными пакетами и сумками, отирали лбы рукавами, чувствовали солоноватый вкус пота на губах. Торговцы водой и соками выставляли питье на прилавки каждые двадцать минут, и к полудню все было распродано. Люди вставали в огромные очереди, толкались, ругались, — лишь бы поскорее получить заветную жидкость и продолжать свои закупочный рейд. Рынок походил на огромный растревоженный муравейник.

Яна, не спеша, шла по рынку. Именно через рынок лежал ближайший путь к её новой жертве. В её кармане уже лежал нож, которым вчера был убит Пискля. Яна ещё раз поглядела на фотографию, прочитала адрес. Надо было убить некоего Селиванова Тимура, 1973 года рождения. На фотографии был изображен улыбающийся мужчина с длинными светлыми волосами и белоснежной улыбкой. «Жалко такого убивать», — подумала Яна. Саламандра почему-то пририсовал к нему рожки.

— Стой! Стой, сволочь! Масло отдай! Отдай! — голосила толстая тетка-продавщица, выбегая из палатки. Беспризорный мальчишка, сжимая в руках бутылку масла, с ловкостью газели улепетывал прочь. Тетка, страшно матерясь, остановилась, согнулась пополам от бега — её заплывшее жиром сердце еле справлялось при такой жаре. А за её спиной стоял бес. Он хохотал и мотал во все стороны головой.

Яна шла дальше. Возле вещевых палаток она увидела дерущихся — двух пьяных кавказцев, которые больше орали и ругались, чем дрались. В итоге один швырнул другого прямо на прилавок палатки, стол под кавказцем жалобно треснул. Мужик упал на землю, а на него посыпались детские колготки, вязаные носочки и нагрудники.

— Ах вы, негодяи! — кричала продавщица и лупила поверженного кавказца пластиковой вешалкой.

— Да повыгонять бы вас всех, на вашу родину! — заорали со всех сторон надтреснутые голоса.

— Мочи козлов!

Кавказец встал, помог продавщице привести её палатку в порядок. Она все ещё визжала и грозилась позвонить в милицию. Вокруг стояли зеваки и ждали развязки. Яна обошла эту свалку стороной. Возле места драки стояло сразу двое чертей. «Так вот откуда берутся все конфликты», — подумала она.

— Яна? Это ты?

Она встала на месте. Замерла, не в силах пошевелиться.

Её узнали? Её вспомнили? Кто?

Яна стояла не шевелясь и не всилах предположить, кто её позвал. Краем глаза она заметила мужскую фигуру, подходящую сзади. Яна несмело обернулась. Возле неё стоял Костя, её бывший парень.

— Яна… — недоуменно сказал он. — Как… как это… как это может быть? Ты живая?

Яна вросла в землю. Она не могла пошевелиться ни одним мускулом, все мысли остановились, она не знала, что говорить. Костя обошел её, встал перед лицом, попытался взглянуть ей в глаза. Яна уткнула взгляд в землю, боясь посмотреть на бывшего любимого человека. Она уже и не помнила своей любви к этому человеку — она просто помнила его внешне. Краем глаза она заметила, что Костя отпустил небольшую бороду.

— Яна… не может быть… — он прикоснулся к её плечу, пощупал ткань её жакета.

— Нет… нет, это не я… — прохрипела Яна, отводя взгляд от него. — Это не я…

Она с неожиданной для себя быстротой развернулась и быстрым шагом пошла прочь. Она ничего не думала, ничего не предполагала… но в её голове крутилось что-то страшное, напоминающее о её прошлой жизни. Она ускорила шаг, перешла на легкий бег, скрылась в людской толпе и ушла с рынка. Костя же стоял на месте, недоуменно таращась туда, где она исчезла. Он все ещё чувствовал на своих пальцах ткань её жакета, он все ещё представлял перед глазами её сиреневые волосы и бледную кожу. Это была Яна, безусловно, его любимая Яна, которую он помнил и любил до сих пор. Это была та самая Яна, на похоронах которой он когда-то был. И эта Яна была снова жива.

Он простоял так почти десять минут.


— Нет… — прошептал человек в дверях. — Пожалуйста, нет! Не надо!

— Саламандра вами недоволен, — сказала Яна стандартную фразу.

— Нет… нет, он меня не так понял. Он просто недопонял меня… нет… пожалуйста!

Яна выхватила нож. Мужчина закатил глаза и бросился бежать. Яна неспешно вошла в квартиру. Клинок её ножа сверкал в ярком свете комнат.

— Нет, пожалуйста! — мужчина вдруг снова подбежал к Яне, упал перед ней на колени. Его лицо сморщилось, постарело лет на десять, исказилось невероятной мукой.

— Он не хочет видеть вас на земле, — произнесла Яна, готовясь нанести удар.

— Нет, п-пожалуйста! — мужчина обнял её колени. — Нет, нет, он… он ведь уверял, что я связан с ментами… но это не так, не так! Такого не было! Это неправда!

Мужчина встал на ноги и, спотыкаясь, побежал в другую комнату, заливаясь слезами. «Да что ж я его не убиваю?» — подумала Яна. Мужчина, захлебываясь слезами, рылся в столе, вышвыривал оттуда какие-то бумаги. Выудив на свет небольшую папку, он протянул её дрожащей рукой Яне.

— Вот, поглядите… тут вся правда. Саламандра просто получил ошибочную информацию. Я не имею отношения к ментам, я сам ненавижу их больше, чем он. У меня, в конце концов, тоже немало темных дел, и соваться в милицию… я не стал бы… Пожалуйста, не надо…

Яна взяла папку, но тут же отбросила её в сторону. Мужчина упал у её ног, начал целовать её туфли. И вдруг Яна почувствовала, что нож дрожит в её руках. Она попыталась понять — зачем она не хочет убивать его так же хладнокровно, как и Писклю? У неё же нет души. Она не знает милости и жалости. Но нож дрожит в её руках…

Ответ нашелся сразу — из угла комнаты донеслись слабые всхлипы. Яна обернулась — в углу, спрятавшись под занавеской, сидели двое детей. Девочка лет семи, с зареванным лицом, держала за руку маленького братишку, лет трех. Её лицо было залито слезами, но она боялась плакать и даже пошевелиться. В её глазах стоял животный, непонимающий страх. Мальчик бесшумно ревел. Прекрасные детские лица были обезображены ревом и слезами, и Яна подумала, что эти лица гораздо страшнее тех трупов в водоеме. Яна сама не заметила, как выронила нож из рук. Она лишь смотрела на этих перепуганных, непонимающих, заплаканных детей, и какая-то ярость, ненависть, зло поднимались в её душе. И она была готова нарушить приказ Саламандры, она была готова не подчиниться ему, лишь бы эти дети перестали плакать.

— Встаньте с полу, — сказала Яна. Мужчина не казался ей жалким — несмотря на то, что валялся на полу и целовал её ноги. Он делал это ради детей — любым способом, пусть даже унижением, лишь бы не дать убить себя на глазах детей.

— Встаньте, Тимур, ну же. Я вас не трону.

— Спасибо вам… — не переставая плакать, прошептал он. Встав с пола, он снова обнял Яну — теперь уже не за ноги, а за шею. Он обнимал её как старую знакомую, как давнюю подругу. И от этих объятий Яна вдруг почувствовала, как что-то простое, человеческое, вдруг слегка коснулось её, немного напомнило о себе. Яна, к своему удивлению, тоже погладила его по спине.

— Спасибо, что не убили меня… прямо на глазах у детей. Никита, Оля, идите сюда, обнимите тетю! Она хорошая! — пропищал Тимур, но дети так же недоверчиво смотрели на них. Они уже не плакали — увидев, как отец обнимается с Яной, они поняли, что дело изменило ход.

— Спасибо, — в сотый раз повторил он.

— Не стоит.

— Ты — одна из Саламандровых слуг?

— Да. Только я слегка отличаюсь от зомби. У меня осталась часть души, я ещё могу быть человеком. Потому я вас и пожалела. А теперь послушайте, Тимур, — Яна взяла его за руку. — Саламандра имеет на вас зуб. Отношения с ментами тут не причем. Это — всего лишь повод убить вас. На самом деле он просто хочет от вас избавиться, вот и все. Поэтому я говорю вам — берите детей и бегите.

— Куда?

— Куда угодно! В любую точку земли, подальше от Бугульмы. Бегите немедленно, не берите с собой ничего — лишь документы и деньги. Бегите! Иначе Саламандра пришлет за вами своих самых злобных псов. Вы меня поняли?

— Да, да! — Тимур поцеловал её руку, снова зарыдал. — Боже, спасибо вам! Я буду знать! Я бегу!

— Я могу проводить вас до вокзала. Там вы купите билет на любой поезд, лишь бы как можно скорее. Вы уедете в любой город — а там уж решите, куда вам ехать дальше. Я же сопровожу вас, обеспечу вам безопасность. Вам понятно?

— Да, да, — Тимур бросился к детям. — Мы собираемся!


Спустя полчаса они были на вокзале. Внутри вокзала было приятно и прохладно, но очень людно. Яна подозрительно озиралась по сторонам. Селиванов вместе с детьми прорвался к кассе и спросил билет на Нурлат — он отходил всего через десять минут. Яне везде виделась опасность, в каждом человеке видела одного из зомби Саламандры. Ауры, странные серебристые облачка, вездесущие черти — это только путало и раздражало её. Она положила руку на спину Селиванова и все так же озиралась по сторонам.

Никита и Оля теперь с интересом смотрели на Яну. Оля даже попыталась улыбнуться Яне, несмотря на то, что эта девушка угрожала их отцу и чуть его не убила. Девочка что-то тихо сказала, но её голос перекрыл шум пассажиров. Яна пригнулась — девочка сказала ей на ухо, что «она хорошая, и она (Оля) уже твердо знала это даже тогда, когда Яна занесла нож над головой отца». Девочка сказала это с такой искренностью и смешной уверенностью, что Яна не могла не улыбнуться. Она молча потрепала её по головке, не зная, что ответить.

Купив билеты, Селивановы побежали на перрон, не заходя в зал ожидания. Они запрыгнули в поезд, немного опоздав — поезд уже начинал движение, и проводница с неохотой впустила их в вагон.

— Ну, пока, Яна! — крикнул Селиванов.

— Пока! — крикнула Оля. — Никита, скажи ей «пока»!

Никита молчал. Оля махнула рукой и свесилась с тамбура, чтобы поцеловать Яну на прощание.

— Ты добрая девочка! — крикнула Яна, пытаясь переорать гул поезда. — Я чуть не убила твоего папу, а ты меня целуешь!

— Я же знала, что ты добрая, — крикнула Оля. Поезд тем временем тяжело зазвенел колесами, пополз со скоростью черепахи.

— До свидания! — снова сказал Селиванов.

— Пока! — кричала Оля.

— Не поминайте лихом! — ответила Яна.

Поезд мерно тронулся, проводница загнала Селивановых в вагон.

Они были спасены.


— Пора! Пора! — шептала себе под нос Яна. — Закончилась твоя власть, Саламандра!

Единственное, что волновало Яну — не может ли колдун читать её мысли? Следить за ней повсюду? В её голове промелькнула страшная мысль: вот она заворачивает за угол, а там уже блестит лысина колдуна, и он говорит ей: «а куда это ты собралась, красотка? Очередное задание!»

Яна за считанные минуты добралась до дома, по пути выкинув мобильник в люк канализации. Это уже бунт. Это уже непростительно. Девушка добралась домой, сбросила с себя жакет и переоделась в белую футболку. Затем одела заранее заготовленный парик и очки. В кармане уже лежал нож. Теперь он предназначался для Саламандры. Ирины Егоровны дома не было. Яна на миг подумала: вот она, может быть, уходит в последний путь, может, Саламандра убьет её, а бедная старушка, потеряв дочку во второй раз, тут же умрет на месте. Яна сжала зубы, сожмурила глаза. И вдруг почувствовала слезы. Она снова научилась плакать.

— Нет, мама. Я еще вернусь.

Яна вытерла пару слезинок, шумно выдохнула, бросилась прочь из квартиры. Времени в обрез. Возможно, Саламандра уже ждет отчета об убийстве Селиванова. Скоро он заволнуется и позвонит ей. Когда телефон, сейчас погружающийся в вонючую бездну канализации, не ответит ему, он забьет тревогу и отправит кого-нибудь на поиски. И начнется преследование…

Девушка торопилась как могла. Она чувствовала, как убегают минуты, как секунды автоматной очередью бьют ей по пяткам. Она бежала к тому месту, где когда-то видела беса.

— Эй, чертяка! — сказала она своему другу. Скучающий бес, увидев Яну, просиял. Его хитрющие глаза зажглись любовью и добром к девушке.

— Приветик, боярыня! — черт, подошел к Яне, протянул ей сморщенную лапку. Яна спешно пожала её.

— Слушай, друг, у меня нет времени для базара. Говорю прямо: ты не мог бы оказать мне некую услугу?

Черт нахмурился.

— Слушай, это мелочь. Пустяковая просьба.

— Гадость кому-то сделать?

— Нет, никаких гадостей. Я просто хотела спросить у тебя: ты хорошо знаешь Саламандру?

— Ну… не так уж.

— Дома у него бывал?

— Никогда.

— Сможешь сходить на разведку?

Бес нахмурился сильнее, поправил кепочку на голове. Сплюнул. Затем ответил:

— Ладно. Я только знаю одно: у Саламандры огромный особняк, и там целый батальон охранников. Вооружены они как бойцы «коммандос». Но они — живые люди, и меня не заметят. Заметит только Саламандра.

— А ты можешь что-то вывести из строя? Сигнализацию, к примеру?

— Да не вопрос! А… слышь, боярыня, ты Саламандру убить хочешь?

— Именно.

— И тогда ты освободишься?

— Да.

— Ради этого и мне, черту, не жаль рискнуть. Что ж, боярыня, дожидайся меня в укромном местечке. Мне хватит часа.

Бес скромно улыбнулся Яне, и побежал дальше по дороге. Яна улыбалась ему, но когда спина черта исчезла из виду, улыбка сползла с её лица. Ей было страшно как никогда.


Эти минуты были ужасны. Яна спряталась за гаражами, как и пару дней назад. Любое дуновение ветра, шелест листьев, гуденье клаксона с дороги — и Яна подскакивала на месте, ожидая схватки. Ей повсюду были видны тени: невысокие и серые, похожие на людей, но с размазанными лицами, опять были видны странные серебристые облачка. Пару раз в кустах шуршала тварь, похожая на собаку и обезьяну, она стрекотала и выла. Повсюду было движение, и Яне казалось, что все движется вокруг нее, что против нее что-то готовится, что все события происходят без нее — и пока она стоит, все кончится. Стоять без дела было невозможно, и Яна гуляла туда-сюда, кусая губу и дергаясь при каждом шуме. Но надо сидеть — сейчас партия беса, сейчас действует он. Яна прижалась к стене гаража, скрестила руки на груди и закрыла глаза.

— Когда же все закончится…

Через полчаса бес вернулся. Он вылез из-за угла и тихо окликнул Яну. Девушка ойкнула, резко обернулась.

— Ты меня напугал… — прошептала она.

— Прости, боярыня. Не хотел, — бес уставился в землю и зашаркал ногой.

— Ну что там?

— Как я и говорил: дикая система охраны, сигнализация и видеонаблюдение. Личная команда охранников: семнадцать дубов, у которых в комплекте любое оружие: от охотничьих ножей до АК-47.

— Как дом? Как я могу туда проникнуть?

— Лезь через забор со стороны леса. Туда наведена камера, но я вырубил её. Не знаю, когда они заметят поломку и починят камеру… надеюсь, успеешь. Кстати, ты адрес-то знаешь?

— А что?

— Адрес есть?

— Да. Саламандра дал мне свой адрес. Говорил, чтобы я заходила. Идиот.

— Дай мне бумажку с адресом.

— Зачем?

— Дай!

Бес принял морщинистой рукой бумажку, прочитал и засмеялся:

— Нет, дорогая, он не идиот. Он тебе ложный адрес дал.

— Как — ложный? — удивилась Яна.

— Да вот так. Саламандра предусмотрел случай твоего бунта. Вот представь себе: ты взбуянилась, как сейчас. Ты бежишь по данному адресу, и попадаешь не на ту хату. Какой облом: Саламандры нет, но есть камера наблюдения. Саламандра раскрывает бунт и уничтожает тебя. И все.

— А если бы я просто и мирно решила бы сходить к нему в гости?

— Нет. Зачем зомби идти в гости? Саламандра прекрасно знал, что в гости ты не пойдешь ни за что.

— Хорошо, — Яна нервно осмотрелась по сторонам, присела на корточки, чтобы быть лицом к лицу с бесом. — Еще что-то есть?

— Держи настоящий адрес, — бес дал ей бумажку.

— Ах, точно… А еще…

— Тебе, боярыня, оружие надобно? Я припас для тебя бензопилу. Как только перелезешь забор, беги в кусты, которые отгорожены серым штакетником. Там, под брезентом, лежит бензопила. Ты можешь ворваться через любой вход: если есть пила, ключи не нужны. Тебя пуля не берет, а парни Саламандры пилами не вооружены. Так что свежуй их налево-направо. Кабинет Саламандры ты найдешь на втором этаже, в самом конце красного коридора. Главное для тебя — ворваться в кабинет. Саламандра испугается тебя. А что? Бунт зомби — вещь страшная. Он может победить тебя только одним способом: разбить шарик, где прячется твоя душа. Но в таком случае ты все равно станешь свободна, твоя душа вырвется…

— Ты уверен? — Яна улыбнулась. — Ты думаешь, когда я умерла, я не стала свободна? Нет, Саламандра вернул меня назад. И сейчас вернет. Если он разобьет шарик, он затем посадит меня между стенами — теперь уже на десяток лет.

— То есть — убить любой ценой? — озабоченно спросил бес.

— Да. Выхода нет. Ставка очень высока, — сказал Яна, уходя прочь. — Очень, очень высока. Если у меня не получится, меня ждет испытание хуже ада. А тебе, чертяка, спасибо огромное. Спасибо тебе, — договорила она через плечо, и поспешно пошла к дому Саламандры.


Улица Красноармейская, протягиваясь через всю Бугульму, не желала заканчиваться на северной окраине города, и упрямо поднималась в гору. Это была живописная улица: на крутых подъемах и резких поворотах открывались виды на город, по правую сторону находилась лыжная база, и дальше — сочно-зеленые полянки и мрачные стены хвойного леса. Улица уходила дальше, становясь просто трассой. Здесь, на красивой горе, близко к лесу и природе, было излюбленное место для местных «олигархов». Несколько десятков крупных двухэтажных домов (по бугульминским меркам — особняков) протянулись по правую сторону дороги, пестрея на солнце разноцветными крышами. Дом Саламандры имел крышу желтую.

Яна пришла из леса. Огромная стена грозно протянулась через сосняк, и лишь сосновые лапы переглядывали через этот забор. Яна, оглядевшись по сторонам, по-кошачьи забралась на сосну. Ей открылся внутренний вид владений Саламандры. Там был газон и просто серая земля — ни клумб, ни тропинок, ни цветов. Но угол, как и говорил бес, отгорожен штакетником. Там бензопила. Яна подробно оглядела всю территорию. На стене дома, под карнизом, что-то искрило, плевалось искрами. Это была камера, которую поломал бес. Все окна закрыты и занавешены. Еще лучше. Яна с ловкостью обезьяны перебралась на забор, тенью соскользнула вниз, и, мягко приземлившись на мягкую траву, бросилась к кустам. Она перемахнула через штакетник, спряталась в кустах. Оглядевшись по сторонам, она нашла брезент, отдернула его. Пила была на месте. Яна провела пальцем по зубьям цепи, приподняла пилу, потрясла ею — внутри заплескался бензин. Девушка улыбнулась, подняла глаза к небу. Пора. Пора бежать. Пора бежать напролом — либо навстречу спасению, либо навстречу мукам.


Она вышла из кустов — несмело, неуверенно. Куда ломиться, куда врываться, как нападать? Где план? Ладно, она пока еще незаметна — камера вырублена. Еще есть время передумать.

Но Яна уже завела пилу. Она завизжала, затряслась в её руках. Яна побежала по газону, побежала навстречу этому красному дому, и заходящее солнце знаменовало конец истории — либо для Яны, либо для её мучителя.

Она подбежала к задней двери, влетела на небольшое крыльцо, со всего размаху всадила пилу в деревянную дверь. Инструмент завизжал адским воем, раскидывая во все стороны белые щепки и опилки. Минута — и в двери зияет огромная дыра. Яна пролезла внутрь, оказавшись в темном коридоре.

Здесь было мрачно и затхло. Жилища колдунов во все времена были мрачными, сырыми и вонючими. Яна побежала по коридору. И вот где-то раздается хлопок выстрела. Пуля жужжит у её плеча, пробивает дырку в двери. Девушка побежала еще быстрее. Новая пуля попала её в плечо — она почувствовала мощный толчок, но с бега не сбилась. Охранник спрятался за кадку с корявой пальмой. Яна срезала деревцо одним взмахом. Охранник заверещал, но через секунду его голова слетела с плеч, отлетев в сторону в ужасном фонтане крови. Обезглавленный труп, источая реки крови, напомнил Яне убитого ею Олега.

— Эй! Что там? — прогудел чей-то голос сверху. Яна заглушила пилу и спряталась в ближнюю комнатку. В нос ей ударил мощный трупный запах.

— Эй! Серега? — охранник спускался сверху, держа пистолет наготове. Яна приготовилась завести пилу.

— Серега, че здесь было? Ты не помер? О, черт! Черт! — заголосил охранник, увидев голову Сереги. В этот момент Яна тенью выскользнула из комнаты, завела пилу. Охранник успел только разинуть рот, как пила срезала ему голову — как и Сереге. Яна, не обращая внимания на фонтан крови, бросилась вверх по лестнице. Вверху началось движение, десяток ног загремел по полу, и крики: «это сиреневая вернулась!» Вдруг Яну посетила новая жуткая мысль: а если Саламандры нет дома? Устроит резню среди охраны, и окажется просто в дурах?

«Сама виновата! Нечего было спать с кем попало, дура!»

Забыв саму себя в приступе ярости, крича от злости, она ворвалась на второй этаж. Сразу трое охранников навалилось на неё кучей, намереваясь схватить её, но пара взмахов пилой — и проблемы нет. Истекая кровью, они лежали на полу и прижимали к себе отрезанные руки и ноги. Яна, держа пилу на уровне пояса, бросилась по коридору. Охранник с глупым лицом и колоссальным телом вырвался из ближней комнаты. Яна вонзила пилу ему в живот. Цепь выбросила наружу обрывки кишок и темной крови. Яна вонзила пилу еще глубже, а мерзкая кровь залила ей все лицо. Охранник что-то погудел и упал на колени. Кишки высыпались из распоротого брюха. Яна побежала дальше по коридору.

Двое телохранителей полетели на пол, окруженные облаками крови, еще один был разрезан пополам. Её одежда была настолько пропитана кровью, что кровь струилась ручьями. Но коридор еще продолжался. «Сколько же я их убила»? — подумала она.

— Лови! Лови её! — раздалось позади неё. Яна обернулась: сразу четверо телохранителей целилось в неё из разрывных дробовиков. Громкий выстрел. Еще один. Дробь попадает ей в грудь. Яну будто сшибает грузовик, она чувствует, как кусочки дроби застревают в ней. Яна прыгает за угол, оказывается в том самом красном коридоре, о котором говорил бес.

Четверо с ружьями едва слышно крадутся по коридору. Из-за шумящей пилы ничего не слыхать. Яна уже готовится выскочить из-за угла, но вдруг из конца коридора до неё доносится ненавистный голос:

— Приветики, Яночка! Стало быть, бунт на корабле все же состоялся…

Она заглушила пилу. Саламандра стоял в дверях своего кабинета, слабо улыбаясь.

— А я так на тебя рассчитывал. Я даже полюбил тебя. Все мои зомби просто монстры. А ты, девочка, все такая же, как и при жизни. Но взаимностью ты мне не ответила.

— Я тебе другой взаимностью отвечу, — Яна подняла пилу над головой и двинулась к Саламандре.

— Мне нечего терять, выродок!

— Нет, дорогуша. Есть. Всем есть что терять, даже мертвецам.

— Покайся напоследок!

— А в чем мне каяться? — Саламандра невозмутимо развел руками, ничуть не страшась пилы. Но лысина его покрылась потом. Он стоял в конце коридора, прислонившись задом к подоконнику. Красивый лес за его спиной отходил на ночной отдых. Яна остановилась в паре шагов от колдуна. Тот навел на неё черные глаза, и Яна выронила пилу.

— Каяться будешь ты, — прошипел Саламандра. — На колени!

Яна повиновалась. Внутренний голос надрывался в ней, но Яна потеряла контроль над телом. Где-то в районе сердца еще теплилась та человеческая частица, которую не потушила магия вуду.

— Пока я контролирую твое тело, ты даже вякнуть не имеешь права. На живот!

— Нет, — Яна поднялась с колен. — Ты мне не хозяин.

Саламандра вытаращил глаза. Он покачал головой и сказал:

— Да… Еще тогда, у водоема, где ты схватила меня за воротник, я должен был догадаться до этого… Бунтуем… Что ж. Думаю, за такую провинность следует наказание в виде еще двух лет между стенами. Как тебе? Здорово там было? Сейчас будет еще хуже!

И тут Яна заплакала. Убрав лицо в ладони, она зарыдала, мешая слезы с кровью. Саламандра приподнял её лицо за подбородок, стер с него чужую кровь. Яна уткнулась взглядом в пол.

— Ладно. Я тебя понимаю. Тебе хочется свободы. Но таким способом ты её не получишь. Пора в междустенье, крошка.


Как только Саламандра сказал «крошка», в конце коридора раздалось громкое «ДАВАЙ!», и все четверо охранников выскочили в коридор. Раздалось два выстрела. Первая дробь попала Яне в спину, и она отлетела в сторону. Еще немного дроби попало в ноги Саламандры. Он, схватившись за колено, завизжал ребенком и повалился на пол. Яна корчилась рядом — ей впервые было больно.

— Черт! Саламандра, прости нас! Мы не хотели! Черт!

— Суки! Мразь! Я вас всех… всех… Когда вы стрелять научитесь?

— Саламандра! Мы не знали, что ты здесь — четверо побросали ружья, побежали к раненому колдуну. Яна собралась с силами, схватила одного охранника за ногу и повалила на пол. Она вытащила нож, полоснула еще одного по груди, а третьему вонзила в шею. Пока между Яной и охранниками шла схватка, Саламандра пополз в свой кабинет.

Охранник поднял свое ружье, навел прямо на голову Яны. Она вовремя схватилась за приклад и отвела ружье в сторону. Выстрел отбил кусок штукатурки с потолка. Яна вырвала ружье из его рук. Охранник не успел и глазом моргнуть, как ружье выстрелило в упор. Голоса взорвалась как арбуз, мозги окропили стену напротив, а глаз — все еще живой глаз — шлепнулся в лужу крови. Яна добила корчившихся телохранителей, и вошла в кабинет Саламандры.

Он полз по желтому линолеуму, оставляя после себя тонкий след крови. Его нога волочилась за ним как бревно.

— ЯНА! — вопил колдун. — Немедленно брось ружье!

— И не подумаю, — Яна засмеялась. — Ты был неправ, оставив во мне частичку жизни. Хотел себе любовницу? Послушную любовницу? Не вышло, не вышло.

— Ты ничего не поняла! — проскулил он, уползая за массивный стол. — Я же дал тебе бессмертие! Неуязвимое тело! Я дал тебе то, о чем мечтает каждый! И брось ружье!

— «Меня зовут Яна Забелина. Мне девятнадцать с хреном лет». Вот что я написала в своем дневнике два года назад. А еще я написала, что преисполнена желанием жить и творить. Воспитывать ребенка. Я любила жить, и любила все светлое в жизни. И те два года между стенами не убили этого светлого чувства. Ты чего-то не усмотрел, Саламандра.

— Яна! Пожалуйста! Прояви милосердие! Ты при жизни была доброй, мягкой девочкой! Не убивай меня! — Саламандра залился слезами и схватился за пробитое колено.

— Ты слишком много сотворил зла, выродок. И если я тебя пожалею, ты продолжишь творить зло. Вышло твое время, колдунишка вуду!

Яна подняла ружье. Колдун заскулил еще сильнее, зажмурился, будто из дула ружья вырывался невыносимо яркий свет. Яна пару секунд смотрела на это ничтожество, которое так издевалось над ней. Оно не дало ей уйти на небеса, оно притянуло её назад, оно заперло её между стенами. И вся злость, скопившаяся в ней, вырвалась наружу. Этой злости хватило на то чтобы нажать курок.

Раздался выстрел. Это был сигнал к освобождению. Шея колдуна стала вдвое тоньше, из разбитого горла с бульканьем рванулась кровь. Колдун растянулся на полу. Его время закончилось.


Яна убрала ружье и перешагнула через мертвое тело. В доме воцарилась жуткая тишина, в которой витали запахи порохового дыма и крови. Она прошла мимо зеркала и на краткий момент увидела себя — исстрелянную, истерзанную, залитую кровью. Даже сиреневые волосы слиплись в крови. Яна пошла к огромному стеклянному шкафу, где в золотистом свете заката искрились стеклянные шарики. Клетки для душ. Яна осторожно отворила дверцу шкафа. По каждым из шариков написано имя невольника Саламандры. Яна нашла свой шарик. Взяла его — он был холодный как лед. На вид — абсолютно пустой. Яна поднесла его к носу и вгляделась внутрь. «Неужели там, внутри этой стекляшки, — моя душа?» — подумала она. Но ничего, кроме стекла, она там не увидела. Яна схватила еще один шарик и швырнула его на пол. Он разбился, и серебристые искры вырвались на свободу. Из осколков шарика сыпалось так много искр, что этот феерический, завораживающий поток скоро слился в маленькое облачко. Это была освобожденная душа. Облачко, растягиваясь и клубясь, сделало пару кругов по комнате. Яна невольно засмеялась, глядя, как душа просачивается сквозь раму и спешит навстречу закату. Эта жертва была свободна.

Яна убрала свой шарик в карман, отошла на расстояние, перешагнув через труп Саламандры, встала в дверях и выстрелила по шарикам. Мириады крохотных искр затопили комнату. Весь мир наполнился серебром, и это было похоже на рай. Будто бы благодаря Яну, искры окутали её, обдав таким теплом и счастьем, что девушка, радостная, громко засмеялась. Она отбросила ружье в сторону и вышла из комнаты, где продолжался танец душ, и кровоточило тело их поработителя.

Все шарики были разбиты. Все души были освобождены. Лишь только свою собственную душу Яна пока что не отпускала.


Сжав свой шарик в руке, Яна позвонила в дверь. Ирина Егоровна завыла нечеловеческим воем, увидев её в крови. Яна попыталась улыбнуться.

— Это не моя кровь.

Она прошла мимо окаменевшей матери, включила по всей квартире свет, достала из шкафа чистую одежду, отправилась в душ. Скинув изорванную, пропитанную кровью одежду, она вошла в душевую кабинку, и включила самую горячую, какую только можно, воду.

Яна опустилась на кафель, села в угол, обняла колени и зарыдала. Она забилась в конвульсиях плача, разлеглась на полу, а горячая вода смывала с неё кровь, которая струйками убегала в отверстие стока.


Окончив принятие душа, Яна осмотрела свое тело: дюжина дырок и воронок от пуль, дырища в спине и кусок плоти, вырванный из бедра на левой ноге. Странно, но эти боевые увечья не только не приносили боли, но даже не мешались. Она закрыла раны одеждой, просушила чистые волосы — они снова стали сиреневые, очистившись от крови. Яна вышла на кухню.

Ирина Егоровна сидела за столом перед двумя стаканами чая. Яна села рядом, опрокинула кипяток в горло, поставила перед собой пустой стакан. Затем она долго смотрела на мать, не зная, что говорить.

— Мама… — проговорила она тихо. — Мне кажется, что мне пора. Я могу уходить. Я свободна…

Ирина Егоровна затряслась, упала лицом на стол и зарыдала:

— О, боги! За что?! За что я так страдаю?! За что я когда-то потеряла свою дочь, за что я вынуждена была похоронить тебя? А затем вы вернули мне дочь, и вот я теряю её во второй раз! Яна умирает во второй раз? За что такие муки?

— Мамочка, — заплакала Яна. — Мы встретимся, мы будем вместе, и папа тоже будет с нами. Это будет уже не здесь, не на Земле, а в другом месте… куда мне когда-то не дали уйти.

— В раю? — спросила мать, посмотрев на Яну.

— Да, — она улыбнулась сквозь слезы. — Да, в самом настоящем раю. И там будет светло, радостно, чисто. Мы будем вместе. Навсегда вместе.

— Я буду верить в это. Я буду верить в нашу встречу, — Ирина Егоровна соскочила со стула. Яна тоже встала. Они обнялись, крепко обхватив друг друга. Так они простояли почти десять минут. Яна все еще чувствовала, как шарик лежит в её кармане. Ей достаточно только разбить его — и она уже в раю. Но Яна не спешила с этим. Ей нужно было кое-куда заглянуть.


— Кто там? — спросил сонный голос за дверью. — Кого так поздно принесло?

— Это я. Яна.

За дверью долго молчали. Видимо, забоялись открывать. Яна заметила, как в дверном глазке блеснул чей-то глаз. Затем дверь открылась.

— Привет, Костя. Надеюсь, после нашей встречи на рынке, ты не особо удивлен моему приходу?

Он стоял с сонным и в то же время осоловелым лицом. Затем протер глаза и сказал:

— Черт бы тебя побрал… Значит, ты и вправду не показалась мне…

— Нет, я настоящая. Потрогать можешь. А теперь — могу ли я пройти?

— Да, да, — он провел Яну в квартиру. Она осмотрелась по сторонам — Костя оставался холостяком. Яна вспомнила, как проводила часы в этих стенах, как была здесь с любимым человеком. Новые воспоминания накатили на неё с необычной силой.

— Как ты выжила? — сказал Костя, усадив Яну на диван. Сам он опустился перед ней на пол и погладил её колено.

— А я не выживала. Меня вернули к жизни без моего желания. Но все это — не важно. Я пришла за другим.

— За чем? — он посмотрел ей в глаза.

— Спросить: любишь ли ты меня до сих пор?

— Я чуть не умер без тебя!

— Даже после того, что я сделала? Я же залетела от другого! Я тебе изменила!

— Я знаю! Но все равно не мог! Переспала ли ты с кем-то или нет… это не важно. Ты все равно любила меня, а я — тебя. Даже когда ты… как бы… жила еще, я уже тосковал по тебе. Я хотел помириться с тобой после родов, но тут такое…

— Я просто поплатилась за свою измену. Если бы я была верна тебе, я бы жила. Я поплатилась… Но я выдержала экзамен. И я могу допустить, что все ужасы, что пережила за эти два года, были не зря… хотя бы потому что я получила возможность извиниться. И я извиняюсь… Костя, милый, я извиняюсь! — Яна заревела, упала ему на плечи.

Костя сел на диван рядом с ней, погладил её лицо, её волосы, её кожу на плечах. И закрыл глаза.

— Я не могу поверить… Ты та же самая. Те же глаза. Та же Яночка… Как это возможно? Неужели мир сошел с ума?

— Я вернулась, чтобы извиниться. Чтобы все встало на свои места. Я не могла умереть не извинившись. Я прошла все трудности на пути к тебе… Так ты простил меня?

— Конечно! — Костя прижал её к себе. Оба плакали.

— Как бы я хотела остаться с тобой навсегда… Но мне надо идти дальше. Я уйду…

— Уже? — он подскочил.

— Да. Мне пора. Я должна быть в совсем другом месте. Сейчас ночь… Я уйду, а ты ложись спать. И наутро подумай, что все это приснилось. Это просто сон. Но ты и во сне простил меня, понятно?

— И все?

— Да. И все будет понятно. И ты не будешь ломать голову над тем, как мертвая девушка пришла к тебе просить прощения. Это сон.

— Но…

— Тебе все снится! — Яна погладила его руку.

— Тогда могу ли я поцеловать тебя во сне?

— Зачем? Я же ненастоящая. Это все сон!

— Но и во сне можно…

— Я мертвая. Я — труп. Целовать меня будет не совсем приятно.

— Мою Яну всегда приятно целовать, — он положил руку на её голову, притянул к себе, и поцеловал — долго, не отрываясь от неё около пяти минут. После поцелуя он еле переводил дыхание. Яна же чувствовала себя так счастливо, как никогда при жизни.

— Так это все сон, говоришь?

— Да. Тебе все снится. И не щипай себя, а то проснешься!

— И ты уже уходишь?

— Да.

Костя стер слезы с её щек, не замечая, как плачет сам. Они крепко обнялись. Затем Яна, точно пьяная, поднялась с дивана, дошла до дверей. Подумала, что еще не все сказала, обернулась. Попробовала вспомнить. Не получилось.

— Ну… пока, милый. Не скучай без меня. Ищи другую девушку. Живую!

Костя кивнул. Когда дверь за Яной закрылась, он выключил свет по всей квартире, упал на диван. Он еще пах Яной. Он помнил этот запах всю жизнь, и будет помнить вечно. Он провалился в неспокойный сон, где ему тоже снилась Яна. И наутро он не мог разобраться, что было во сне, а что — наяву. И решил, что все было во сне.


Когда Яна, счастливая, довольная, прощенная, шла под летним небосводом, и все звезды звали её к себе, она решила заглянуть в свой двор. Ночь была спокойная, словно Ринго Старр спел свою прекраснейшую песню всему городу как колыбельную. Мерно сопели березы и тополя, шуршала трава на лужайках, и свежий ветер ласкал её кожу. В окнах горел приветливый ночной свет. Яна увидела и беса: он помахал ей рукой. Она помахала в ответ. Где-то звуки ночных дорог пели гимн ночи, где-то шелест деревьев убаюкивал тех, у кого бессонница. Яна смеялась. Она была радостна в этой чистейшей ночи. И чистые небесные бриллианты грели её своим блеском.

Яна посмотрела в свое окно. Мама еще там, но заходить к ней не стоит. Вдруг Яна увидела, как из открытой форточки в прохладный ночной воздух вырываются серебристые искры. Вот они слились в облачко. Оно заколыхалось в воздухе и поспешило в небеса. Яна улыбнулась. Вдруг что-то затеплилось под сердцем — давно не бьющимся сердцем. Девушка рассмеялась, провожая облачко взглядом, достала шарик из кармана, подкинула его, поймала на лету.

— Я же говорила, мама, что мы обязательно будем вместе.

Яна шла в свою последнюю прогулку. Хоть она и не была жива, в тот миг в мире не было существа счастливее её.

ИЗ КРИМИНАЛЬНОЙ СВОДКИ «ИНФОРМ-КУРЬЕРА»
…неизвестная девушка, чья личность еще не установлена, лежала на газоне в сквере дома. Её тело была обнаружено наутро. Она лежала на спине: лежала, раскинув руки в стороны, её волосы были веером разбросаны по траве, а на лице стояла улыбка. Что так радовало её в час смерти? Еще более странным кажется то, что её тело было покрыто смертельными пулевыми ранениями, вплоть до килограмма плоти, вырванной из спины и бедра. Но, как не странно, на её одежде не было ни единого отверстия от стрельбы. Самым же жутким было то, что в теле погибшей не было ни капли крови. Неужели убийца расстрелял её, выпустил всю кровь, вымыл её тело, переодел в чистую одежду, натянул на неё улыбку и положил в такой красивой позе на газон? И еще: в правой руке девушки были обнаружены осколки странного стеклянного предмета, по всей видимости, маленького шарика из тонкого стекла. Видимо, умирая, девушка что есть сил сжимала его — и в минуту смерти раздавила шарик в кулаке.

23 июня 2007 — 15 июня 2008
Бугульма

Предчувствие

Молочно-белая «Волга» еле тащилась по заметенной снегом дороге. Машина вырулила на главную улицу города и направилась в сторону районной клинической больницы, которая находилась за чертой города. До пункта назначения ехать приходилось ещё около десяти минут, поэтому у пассажиров, сидящих в «Волге», хватало времени на небольшой разговор, который они и завязали.

За рулем сидел крупный, грузный мужчина с небритым лицом и пропахшими табаком полуседыми усами. Звали его Виктором Игоревичем Архиповым, а профессия его была очень благородной — он был одним из лучших врачей города, который также возглавлял отделение травматологии в вышеупомянутой больнице, да ещё успевал читать лекции в университете.

Рядом с ним сидел молодой человек двадцати — двадцати двух лет, тоже небритый, в дорогой замшевой куртке. Этот явно нервничал — курил уже четвертую сигарету и тревожно бегал глазами по сторонам. Это был студент-практикант, которому совсем скоро принимать клятву Гиппократа.

— Там лучшие доктора города соберутся. Их будет примерно двадцать-тридцать человек. Я буду принимать участие в опознании, а ты, конечно же, нет. Ты должен только наблюдать, — севшим от простуды голосом сказал Архипов. — Мне говорили, что на первом учебном вскрытии ты держал себя в руках. Сейчас, конечно же, совсем другое дело… но раз из вашей группы ты спокойнее всех лицезрел человеческие внутренности, то мне кажется, что ты выдержишь и это.

— Да… да, конечно… — сказал практикант и попросил у Архипова сигарету.

— Свои уже выкурил?

— Ага.

— Возьми-ка ты целую пачку, — Архипов указал на бардачок. — Там блок сигарет. Тебе курево ещё пригодится, будь уверен.

Студент открыл бардачок, вытащил пачку из блока, открыл её.

— Так что же конкретно произошло? — спросил парень, как только прикурил новую сигарету и глубоко затянулся.

— А ты новости не слышал? Об этом сейчас по всей России трезвонят!

— Нет. Знаю только то, что самолет разбился. Только вот никак не мог предположить, что мне выпадет честь опознавать тела.

— Ты опознавать их не будешь, а будешь только смотреть, как это делается. Короче, ИЛ-76 разбился при посадке. Рейс 435, Самарканд — Казань. По всему северу Татарии зверские бураны шли, но рейс так и не отложили. ИЛ-76 вылетел из Самарканда. Хотели сделать аварийную посадку в Уфе, но там их отшили — мол, у нас аэропорт переполнен, все взлетно-посадочные полосы заняты, рейсы тоже задерживаются. Вот и пришлось с горем пополам делать посадку в Казани — вслепую, в буране, лишь по указаниям диспетчера. Самолет летел на высоте 1900 метров, хотя должен был лететь на высоте 1600.

— А почему он летел на триста метров выше?

— Эшелон на высоте 1600 метров был занят другим самолетом. Диспетчер дал команду подняться на триста метров выше во избежание столкновения. То есть, самолет летел выше положенной высоты, а аэропорт всё приближался. Диспетчер сообщил, что снижение на посадку должно пройти под большим углом, раз высота была выше нормы. Но команду к посадке диспетчер отдал позже. Всего лишь на полминуты позже. Пилот-то ни черта не видел; летел, как я уже сказал, вслепую. Пошел на снижение под большим углом, но когда до поверхности земли осталось совсем ничего, то увидел, что вместо начала ВПП под ним скользит уже территория аэропорта. Пилоту надо было резко набрать высоту, выровняться, и сделать вираж, а потом совершить нормальный заход на посадку; но он почему-то решил посадить самолет с первого захода. На слишком коротком отрезке ВПП. На опыт свой положился. Подвел этого капитана опыт-то. Мало того, что они половину ВПП пропустили, так они еще и левее неё на несколько метров садиться стали. В итоге, ничего не видя в буране, самолет задел крылом какую-то небольшую башню, которая торчала в нескольких метрах левее ВПП. Срезав о башню полкрыла, самолет потерял управление, завалился на левый бок, рухнул на землю, дополз почти до здания аэропорта, затем врезался в ангар с частными авиетками, загорелся и рванул. Шестнадцать пассажиров в самолете, тридцать восемь на земле — всего пятьдесят четыре трупа.

— И… это… — прохрипел студент, — все тела… их как бы… их на куски, да?

— Да, именно так. Даже бывалые спасатели на месте катастрофы теряли сознание. Короче, парниша, скажу тебе заранее — тебя ждет не слишком веселая картина. Но это, с одной стороны, большой плюс — если ещё студентом на жертвы авиакатастроф посмотришь, то в будущем что угодно выдержишь. Никто не сможет стать врачом, если прежде не научится без неприязни и страха взирать на человеческие внутренности. Сейчас тебя ждет настоящий урок. Это тебе не гуманное вскрытие тела в морге. Тяжело в учении — легко в бою.

Казань давно осталась позади. Машина подъехала к воротам больницы, вкатила в идеально вычищенный двор. Двухэтажные бараки, дымящие трубы над котельной, небольшие больничные комплексы, окрашенные в тусклые цвета, производили на практиканта дурное впечатление. Ему представлялись ужасные картины — окровавленные, обгоревшие части тела, органы, оторванные головы…

Архипов остановился у черного входа основного здания больницы, припарковался между синей «Калиной» и черным «Ауди».

— А, Семен Денисович уже здесь, вот его машина, — сказал доктор. — Хороший патолог, скажу тебе, очень хороший. Без него — никак. Вылезаем. Возьми курево и минералку.

Практикант вылез на свежий морозный воздух. Небо было по-летнему голубым, ярко сверкало солнце, внутри бутылки с минералкой прыгали причудливые солнечные блики. Было тихо, безмолвно, лишь на дальнем плане раздавался шум с котельной и нечто напоминающее свист сопла самолета, хотя самолетов тут в помине быть не могло. Студент последний раз поглядел на красивую картину солнечного январского дня и последовал за Архиповым. Доктор нацепил на нос изящные пластиковые очки и двинулся к обшарпанной двери цвета клубничного йогурта. Оба вошли внутрь, оставив снаружи свежий воздух и яркий свет.

Дверь вела в подвал. Архипов, тяжело дыша, стал спускаться по грязной истертой лестнице куда-то в темноту. Студент поспешил за ним. На лестнице уже дурно пахло (или практиканту всего лишь казалось). Учащенно забилось сердце.

Пройдя два пролета, они вышли в низкий и узкий коридор с неровными стенами и потолком. По краям коридора шли толстые отопительные трубы, обшитые листами нержавейки. Свет от флуоресцентных ламп, которые часто-часто моргали, ложился, будто краска, на выбеленные стены коридора. Стало жарко (видимо, от труб, которые тянулись вдоль всего коридора). Студент снял кепку и расстегнул куртку.

— Где нас носит?

— Все комплексы больницы соединены между собой подземными ходами. А мы сейчас в подвальное помещение идем. Тела там. Трупы всегда опознают в подвале.

— Я-то думал, что трупы опознают в морге.

— Да, в морге. Но… но такие трупы опознают уже в особых условиях и в особых местах. В конфиденциальных условиях. В присутствии специалистов.

Они свернули налево и столкнулись с худым, точно спичка, мужчиной в белом халате. Лоб «спички» блестел от пота, пальцы дрожали, изо рта торчала сигарета. Он пожал руку Архипову.

— Как там дела? — спросил у него доктор.

— Как, как… Ужасно. Месиво, по-другому не скажешь. Руку туда, голову — туда. Пока что мы только капитана распознали. От него верхняя часть торса осталась. И левая рука на паре сухожилий крепится. Мы его по этой… униформе «Аэрофлота» определили. Павловский Лев Александрович. Опытный пилот, более десяти тысяч часов налетал…

— Ты давно здесь? — спросил Архипов.

— Часа три, не меньше. Ну ладно, я пойду свежим воздухом подышу. Там пахнет хреново…

— Иди, ступай.

Архипов и его студент двинулись дальше. И, наконец, добрались до массивнойметаллической двери, возле которой стояло ещё три доктора. Эти тоже курили.

— А, Виктор Игоревич, здрасьте, — севшим голосом сказал парень чуть старше архиповского практиканта.

— Здорово, Черепанов. Как делишки?

— Нормально все. Только сейчас не все в порядке. Я такого ещё в жизни не видел. Там даже бывалые доктора чуть в обморок не валятся.

— Да… кстати, это — мой ученик, парень способный. Практику проходит. Наверное, ему стоит на это поглядеть.

— У тебя есть курить? — спросил один из докторов у практиканта.

— А… ага, есть, — он потянулся к карману за пачкой сигарет.

— Нет, нет, мне не надо. Главное, чтобы у тебя было. Тебе сигареты здесь очень пригодятся. Скажу напрямую — там тебя станет тошнить, наверняка вырвет. Чтобы рвоты не было, больше кури — это усмиряет желудок, глушит тошноту.

— Я сегодня ничего не ел… — промямлил вконец перепуганный студент.

— Ха, если желудок пуст, желчью блевать станешь. Пардон за хамство. Больше кури.

— Ладно, буду.

— Всё, хорош трепаться, — сказал Архипов. — Пойдемте.

Архипов со скрипом отворил тяжелую дверь и прошел в помещение. Вслед за ним вошли трое докторов, а за ними — студент.

Здесь было довольно холодно. Неравномерно рассеянный по помещению свет был желтоватым, неприятным, болезненного оттенка. Старые, советского производства, реанимационные столы стояли вдоль стен, и несколько — ближе к центру. Все доктора — их было около двадцати — столпились в дальнем левом углу и заслоняли своими спинами столы, на которых они рассматривали человеческие останки. Один из столов был занят черным политиэленовым мешком, где явно лежало человеческое тело, уже собранное по частям. Студент почувствовал, что в его желудке происходит примерно то же, что и в работающей стиральной машине. Он достал сигарету, прикурил, затянулся.

Архипов подошел к студенту, похлопал его по плечу.

— Не менжуйся, сынок. Всего лишь опознание останков. Пойдем.

Пока доктор снимал куртку и надевал перчатки, студент обратил свое внимание на стоящую у противоположной стены коробку. В ней что-то лежало, но что именно? Практикант медленно подошел к ней и заглянул внутрь. Он увидел что-то похожее на старые половые тряпки, которые готовятся к отбытию на помойку. Но через пару мгновений парень осознал, что видит перед собой лоскутки, обрывки чьей-то одежды. Одежда с трупов, подумал студент. Опаленные тряпки бордового оттенка (видимо из-за крови, которая запеклась и высохла в огне пожара) — и джинсовая ткань, и обрывки рубашек с расплавившимися пуговицами, и сумочки из сморщенной, почерневшей кожи. Студент сделал могучую затяжку и закашлялся, харкая сизым дымом. Пригнувшись, он заметил в коробке большие, тяжелые наручные часы с почерневшим стеклом. Невозможно было определить, что это за часы — «Rolex» или «Seiko», дорогие или дешевые, отечественные или швейцарские. Единственное, что можно было сказать об этих часах — это то, что они были мужскими. Когда практикант сел на корточки, он к своему ужасу, заметил на внутренней стороне ремешка нечто похожее на пригоревший кусочек кожи. Студент отвернулся.

— А, это фрагменты одежды жертв. Они отправятся на другую экспертизу. Ладно, айда дальше.

Студент поспешил за Архиповым. Как только они подошли к докторам, сгрудившимся в углу над столом, студент увидел то, чего он боялся увидеть весь этот день — мешки с останками. В черных мешках лежали исковерканные взрывом тела. Студент видел обгоревшие руки, из которых торчали обломки костей, словно сломанные карандаши; головы с ещё не закрытыми глазами и опаленными волосами; ноги, обернутые обгоревшими штанинами. В ужасе студент засунул четыре пальца в рот и прикусил их, не в силах сдержать крика. «И что же за идиот этот диспетчер? Почему он ошибся? — подумал студент. — Почему он отдал неправильную команду? Почему?».


Двумя днями ранее


Мороз в тот день был трескучим. Минус тридцать, не меньше. Видимо, дав нам на новогодние праздники фору (когда Владимир Владимирович Путин поздравлял страну с Новым, 2006, годом, полоска в термометре неуверенно держалась возле отметки «-10 градусов»), зима решила отыграться и устроить настоящие морозы. Время приближалось к трем часам дня.

То было шестое января.

Я вышел из автобуса, когда он замер на автостоянке возле аэропорта Казани. Мороз свирепый. У меня были тонкие перчатки из сыромятной кожи, которые не столько грели руки, сколько их леденили. Не думая, я спрятал бесполезные перчатки в карманы. На моем плече болталась авиасумка, в боковом левом кармашке которой лежал мой паспорт, а в паспорте — билет до Бугульмы.

Хоть мороз и был адским, я не обращал на него внимания — уж слишком красиво бывает в такую погоду. Воздух невероятно чист, и звуки пропускает идеально, словно они звучат под водой. Небо безоблачно, как будто после сильного летнего ливня, солнце уже садится, оставляя после себя оранжевое зарево на западе. На фоне этого зарева я видел вращающуюся антенну радара. Тишина была звенящей, все звуки будто выстроились на дальний план, лишь один звук отчетливо долетал до ушей — свист и шум двигателей самолетов. Этот звук мне нравился — на ум так и просилось что-то пафосное. Я любил самолеты. Я уже представлял себе, как сижу возле иллюминатора и наблюдаю, как под крылом лайнера скользит бесконечное белое полотно с тонкими «карандашными» линиями дорог, небольшими пятнами деревень, городов и более крупными пятнами лесов. Правда, надеяться на это не стоило — стекло иллюминатора наверняка будет покрыто инеем, да и лететь я буду ночью.

Словом, мне явилось чудесное зрелище — аэропорт на фоне огненно-оранжевого зимнего заката, отчетливое гудение летательных аппаратов посреди слабых звуков окружения. На миг оказавшись завороженным этим красивым зрелищем, я направился к зданию аэровокзала, грея обмерзшее лицо голыми руками.

Как только я вошел в здание аэропорта, мне в лицо дохнуло теплым воздухом из кондиционера. Сразу же захотелось жить. Я, не отрывая рук от лица, прошел в спасительное тепло.

Как только за мной захлопнулась дверь, я услышал резкий голос из селектора, возвестивший о вылете самолета рейсом 435, Самарканд — Казань. Эх, сейчас бы в Самарканд, подумал я. Или в Ташкент. Мечети, минареты, дворцы, мавзолеи эмиров, медресе… красиво, наверное. Да, в Самарканд неплохо бы сейчас съездить. Но мне надо в мою родную Бугульму, а не в Узбекистан.

Я поправил сумку на плече, прогулочным шагом направился в сторону стоек авиакомпаний и пунктов проката автомобилей. Зал был покрыт великолепным белым паркетом с мраморной текстурой, который, будучи надраенным до блеска, слабо сиял молочно-белым светом, отражая свет от огромных флуоресцентных ламп под потолком. Но стены терминала дурно сочетались с таким полом — они были однообразного темно-серого, мрачного цвета. Видимо, паркет постелили совсем недавно. Немного пыльные окна, располагавшиеся во всю ширину стены, выходили на стоянку — там всё ещё стоял мой автобус. В углу зала, на специальном постаменте, стоял «Форд-Эксплорер», видимо, главный приз в какой-то лотерее. На стене рядом с ним в ряд выстроились таксофоны. Прямо у окон находились ряды пластиковых кресел, которые обычно устанавливают в залах ожидания аэропортов или вокзалов. Я устроился на одно из кресел и залез в сумку. Паспорт на месте, билет тоже. Ну и хорошо.

Я расслабился и даже немного посмотрел телевизор, укрепленный на специальной полке в углу. Конечно, можно пройти в общий зал ожидания, но мне почему-то захотелось побыть здесь. Может, в зале ожидания нет телевизора?

— Спать хочется, — протянул чей-то голосок рядом. Я обернулся — парень с девушкой, со всех сторон обложенные сумками и чемоданами, уже клевали носом.

— Ну так возьми да поспи, — резко ответил парень. — Нам до самолета ещё пять часов.

— Ну да, буду я спать на скамейках как бомж! — капризно ответила девушка.

— Дело твое, — сухо ответил молодой человек. — А вот я, пожалуй, покемарю. А ты, если не хочешь спать лежа, поспишь сидя. Бомжи сидя не спят.

— Эй! А если… если наш рейс объявят?

— А если объявят наш рейс, то тебе, думаю, следует разбудить меня! — язвительно ответил парень. — Хотя, если ты будешь в состоянии, можешь дотащить меня до трапа на руках. Буду премного благодарен.

— Спасибо за совет! — девушка вскочила с кресла и быстрым шагом направилась в сторону кафе.

Я, окончательно согревшись и отдохнув, встал с кресла и пошел туда же, куда направилась девушка — в сторону кафе, сувенирных лавок, магазинчиков. Я прошел мимо багажного отделения, мимо постов таможенного контроля, мимо коридора, ведущего в отделение службы безопасности аэропорта. Немного потаращился на мониторы, на которых высвечивалась информация о прибытии и отлете самолетов, затем заглянул в книжную лавку, где распродавалась «дорожная» литература для одноразового чтения и, конечно же, кроссворды. Я уже решил купить себе какой-нибудь журнал, но передумал — не хотелось копаться в сумке в поисках бумажника. Двинувшись дальше, я направился в конец зала, где располагался газетный киоск, сувенирная лавка и контрольно-пропускной пункт первой галереи. В сувенирной лавке я заметил бросающиеся в глаза наклейки с надписями алого цвета (такие, видимо, как памятки, приклеивались в кабине пилотов):

НЕСКОЛЬКО РАЗ В ГОДУ, ВО ВРЕМЯ ПОЛЕТА, У ПИЛОТА НАСТУПАЮТ ДВЕ-ТРИ МИНУТЫ, КОГДА ЕГО ДЕЙСТВИЯ РЕШАЮТ ОЧЕНЬ МНОГОЕ. ВАМ ПЛАТЯТ ЗАРПЛАТУ, ГОСПОДА ПИЛОТЫ, НЕ ЗА ВСЕ ВАШИ ПОЛЕТЫ, А ЗА ТО, ЧТО ВЫ НЕ ЗАСТЫНЕТЕ СТОЛБОМ, КОГДА ПРИДЕТ ЧЕРЕД ЭТИХ МИНУТ.

Рядом я приметил такие же наклейки, но уже с обращением к диспетчерам. Окинув взглядом лавку и не приметив ничего, что мне хотелось бы купить, я развернулся и направился прочь, в намерении дальше посмотреть телевизор. Но, проходя мимо коридора в отделение службы безопасности, я, к своему удивлению, заметил широкую лестницу на второй этаж, которой не приметил поначалу. Вообще, в этом аэропорте я был впервые (в Казань я прибыл на автобусе), поэтому не знал его устройства.

Да, порой человек может не увидеть даже слона, но легко заметить бегущую у него под ногами собаку. Точно так же и я не замечал этой лестницы и думал, что этот аэропорт располагается в одноэтажном здании. Удивившись, я решил подняться наверх и пристроиться в зале ожидания, о наличии которого возвещала желтая табличка с черной стрелкой, указывающей на второй этаж. Я, стуча подошвами своих ботинок по черному мрамору лестницы, преодолел около полусотни ступеней и поднялся наверх.

Тут было поприветливее и покрасивее, чем на первом этаже. Целый зал, без всяких стен и перегородок, был ярко освещен приятным желтым светом. В дальней части зала находился бар «Диспетчер» и ресторан без названия. Рядом с баром располагалось множество длинных дубовых столов и скамеек. В другой части зала, где находился я — кресла для ожидающих. Часы, висящие на одной из стен, показывали местное, казанское время.

Тонированные окна, занимающие всю стену, выходили на поле аэродрома, на котором уже сгущались фиолетовые сумерки. За окнами расстилалось уходящее за горизонт море бетона. Самолеты лениво переползали с одной рулёжной дорожки на другую, багажные транспортеры сновали под ними, точно муравьи. На крыльях и хвостах уже зажглись специальные огни. Антенна радара, которую я ранее видел крутящейся на фоне заката, теперь крутилась на фоне редкой рощи, начинающейся сразу за ангарами. Зрелище действительно пафосное, но я почему-то (почему, не знаю), стал испытывать легкую нервозность. Я стал чувствовать тревогу, предчувствовать что-то дурное, глядя на взлетно-посадочную полосу и на самолеты. Я почуял что-то нехорошее, как только поглядел на поле аэродрома.

Не понимая, что со мной происходит, я в замешательстве отошел от окон и снова окинул взглядом зал ожидания. Всё нормально, в зале совершенно спокойная атмосфера, но мне все так же было не по себе. Интуиция? Ощущение чего-то плохого? Отчего-то мне захотелось убраться из аэропорта, уехать в Бугульму на поезде, лишь бы не лететь на самолете.

Медленно идя к стойке бара, я оглядывал зал, запоминая все детали. За столами возле бара сидели ожидающие своих рейсов люди. Лица. Множество лиц. За одним из столов сидел отец с четырнадцатилетним сыном. Ухо парня было украшено сережкой, одежда тоже была «продвинутая». Впрочем, он мало чем отличался от своего отца. Оба были крепкого, атлетического телосложения, оба «крутые». Мне подумалось, что я вижу перед собой настоящего отца — настоящего отца, который воспитал настоящего сына, будущего мужчину. «А не воспитать ли мне своего сына подобным образом?», — подумал я.

За другим столиком сидела целая семья — мать, отец, шестилетний сынок, четырехлетняя девочка, которая, точно завороженная, глядела на поле аэродрома.

— Регина, сейчас же вернись! — властно крикнула мать.

— Мам, самолетики танцуют! — воскликнула Регина, обернувшись к матери.

— Танцуют?

— Да! Они туда-сюда двигаются, как будто танцуют!

— Вернись ко мне!

— Но я хочу посмотреть!

— Хорошо, смотри! Вот самолет пойдет на посадку, прямо перед твоим носом пролетит, вот тогда оглохнешь минут на двадцать — будешь знать, что значит маму не слушаться.

Перспектива быть оглушенной на двадцать минут не совсем обрадовала ребенка, поэтому девочка нехотя отошла от окна и вернулась к матери.

За следующим столом сидело двое мужчин в верхней одежде, на столе лежали их шапки и ворох бумаг. Они обсуждали что-то вроде страхования бизнеса. На другом столе куча еды, выпивки, шахматная доска — двое красномордых толстяков ждали своего рейса. За другим столом сидел молодой человек, а под столом — пучеглазый рыжий боксер на красивом поводке. Когда я прошел мимо него, пес ткнулся рылом мне в руку, и я отпрянул в сторону, но собака не думала меня кусать, лишь вопросительно поглядела на меня своими большими глазами и пустила слюни.

— Фу! Фу, Клинт! Фу! — воскликнул хозяин и принялся надевать на пса намордник.

За ближнем к стойке бара столом сидела блондинистая девушка, как-то странно подпирающая голову рукой. На её столе лежал белый ай-под, стакан чая и кусок пирога на блюдце. На какой-то миг нервозность вернулась вновь, я снова стал чувствовать что-то недоброе, стоило мне бросить взгляд на эту девушку. Я отвел от неё глаза и поспешно двинулся к бару, но в этот миг услышал за спиной знакомый голос:

— Эй, Шурик! Саня! Обернись!

Я обернулся на голос. Смотрю — прямо за моей спиной стоит мой бывший одноклассник, Костик Комаров. Настоящий, не видение.

— Шурик, итить твою налево!

— Ты?! — я протянул ему руку, и мы обменялись крепкими рукопожатиями, а потом ещё долго трясли друг другу руки. — Костян?! Ты, что ли?

— Я, я! — Костян почему-то расхохотался. — Сколько лет, а? Сколько лет не видались? Восемь или девять?

— Примерно, — ответил я, не в силах до сих пор поверить, что вижу перед собой одного из лучших друзей детства.

— Ну… сколько тебе до рейса-то?

— Мой примерно в десять вечера.

— А я вот через час вылетаю. В Набережные Челны. А ты куда?

— В Бугульму.

— А… Значит, у нас только час, чтобы поговорить, — Костян нахмурился. — Времени мало. Так, ты давай за тот столик садись… вон тот столик, где рыжий брифкейс лежит, а я сейчас, я за пивом сбегаю. Айда, садись. Тебе какое?

— Любое. Пару банок.

— Банок? Да что за низость — пить из банок! Большие пивные кружки — вот что надо! Давай, садись. Я мигом.

Он поспешил к барной стойке, а я присел за столик, положив ладони на его гладкую поверхность. Костян шарил по карманам, разыскивая бумажник, встал в очередь. Я до сих пор не верил глазам — неужели я вижу того, с кем проучился в школе от первого до одиннадцатого класса? Костян заметно изменился — лицо небритое, глаза опухшие, лоб пропахивает множество морщин. Наверное, он ушел в большой спорт. Занимается баскетболом, его страстью со школьной скамьи. Интересно, он возвращается с соревнований? Или летит на них?

Вскоре он вернулся к столу с двумя огромными пивными кружками, внутри которых плескался светлый пенистый напиток. С грохотом приземлив тару на стол, Костян воскликнул:

— Эль! — он захохотал и пододвинул мне запотевшую стеклянную кружку. — Пей, Шурик! Ледяное, как вода в проруби!

Я схватил кружку, легонько чокнулся с Костяном и разом осушил половину. Пиво было настолько ледяное и настолько чудесное, что я завыл от боли и удовольствия. Зубы затрещали, точно тонкий лед на речке. Костян тоже взвыл, отхлебнув ледяного напитка:

— Уф! Да, это пиво!

— Такого пивка у нас в Бугульме не найдешь, даже на розлив.

— Ну ладно, друг, у нас всего… — он поглядел на часы, — всего пятьдесят минут, чтобы рассказать друг другу, как у нас дела. Ну? Ты все же на врача пошел учиться, да?

— Да.

— На какого?

— На травматолога.

— О… ты у нас парень мозговитый, наверное, уже во главе отделения стоишь?

— Да. В Бугульме, в провинции, это не так уж и трудно, если у тебя казанское образование.

— Значит, травматолог. Ну и как? Интересная профессия?

— Очень интересная, — с иронией ответил я. — Если бы дело ограничивалось одними вывихами, ушибами да сломанными челюстями.

— А что, и похуже случаи бывали?

— А то! Вот, к примеру, один пьяный алкаш на рельсах валялся. Ему локомотивом обе руки по локоть и отрезало. Мы ему руки почти до плеч укоротили. Вот и живет он сейчас как Венера Милосская.

— Нечего спать, где попало, — философски заметил Костян.

— Точно… А иногда… иногда вообще паршивые вещи происходят. Когда люди пытаются с жизнью покончить, да неудачно. Совсем недавно было… осенью, за несколько дней до первого снега. До сих пор в шоке, во сне иногда снится.

— Что случилось?

— Девушка из окна выбросилась. С двенадцатого этажа. А причина была наиглупейшая — несчастная любовь, понимаешь ли. Страшная глупость — из-за мимолетного расстройства ей захотелось с жизнью покончить. Очень глупая причина для самоубийства — любовь. Очень глупая. Если бы она знала телефон доверия…

В общем, она полагала, что сиганет с двенадцатого этажа на асфальт и расшибется насмерть. Хрен! Прыгнуть-то прыгнула, да не расшиблась насмерть, — я сделал большой глоток. — Она не погибла на месте. Даже сознания не потеряла.

— Жуть.

— У неё было девять переломов, из них три — открытые, вдобавок кровотечения. И она была в сознании. Короче, мучения у неё были адские. До сих пор мурашки бегать начинают, как вспомню. Это надо же было… — я снова прихлебнул пива.

— Выжила?

— Нет, разумеется. Три часа мы ещё что-то пытались сделать. Только потом поняли, что бесполезно. Отключили от системы жизнеобеспечения, дали возможность умереть в коме.

— Так ты говорил, что она мучалась несколько часов!

— Да, но потом впала в кому. Болевой шок был мощным. В общем, мы её отключили от системы. Чисто из гуманности.

— Я где-то слыхал, что самый романтический способ самоубийства — это прыжок с высоты. Мол, ты не топишься, чтобы тебя потом нашли посиневшего и раздутого, как пушкинского утопленника; не травишься таблетками, чтобы потом блевать как конь; не кидаешься под поезд; не вешаешься; не стреляешь себе в голову. Ты прыгаешь с высокой крыши или скалы, летишь подобно птице в последний миг жизни — вот настоящая романтика и красота. Без всякого там изуверства и уродства.

— Да, да. Самый романтический вид суицида. И самый ненадежный. Все кости переломаешь, инвалидом сделаешься на всю жизнь, да не помрешь. Или же промучаешься несколько часов, только потом еле-еле концы отдашь. Вот после всего этого всерьёз подумываешь о переквалификации в стоматологи или логопеды. Хотя мне травматология всегда более всего нравилась. Хирургию я не люблю — чтобы всякие нагноения вырезать, ткани отсохшие, рубцы, прочую гадость… Нет, лучше уж кости вправлять, раны заштопывать, челюсти на место вставлять, шины накладывать. Хоть и глядишь на всякие ужасы, а все равно интересно. Разнообразно, не скучно. В такую работу можно влюбиться и действительно работать, а не выполнять автоматические функции работника. Во! Круто я завернул?

— Ага… Ну а как у тебя с семьёй-то? В порядке все?

— Да. Мама, папа живы. А сам я давно разведен. Зато сын есть.

— Звать как?

— Димка. Димитрий. Шести лет от роду. Резвый пацан, умный. Стараюсь воспитать как можно лучше. Настоящего мужика хочу из него вырастить. И чтоб был не доктором-костоправом, как я, а предпринимателем. Чтобы был бизнесменом, вот! Деловым человеком. Чтобы ездил на «Роллс-ройсе», да летал на чартерных рейсах, а не как я — на этих развалюхах, которые ещё при Андропове, наверное, собирали, — и я указал на летное поле, где ползали те самолеты, на одном из которых мне предстояло лететь домой.

— Да, самолетики у нас старые. Это только в Москву да в другие мегаполисы красавцы «Боинги» летают. А нам приходится на наших «пригородных» самолетах трястись. Не знаю, как ты, а до жути боюсь летать на самолетах. В небе, брат, нет обочины, куда можно свернуть, если откажет двигатель.

— Это точно, — я сделал ещё глоток и покосился на ту самую блондинку, которая сидела на ближайшем к стойке бара, столике. Она все так же подпирала голову рукой; её волосы закрывали ей лицо. Среди гладких прядей вился белый провод от наушников ай-пода. Другой рукой она лениво гоняла кружочек лимона в стакане чая. Я снова встревожился. Нет, такого не может быть — я отчего-то испытываю тревогу, глядя на незнакомую девушку. Нет, с этой работой мои нервы совсем изнашиваются. Ещё пара самоубийц или пьяных алкоголиков на рельсах, и я, того гляди, Ивана Грозного в ординаторской увижу. Но все-таки, почему мои нервы так неадекватно реагируют при виде обыкновенного человека? Со мной такого ещё не бывало. Она что, призрак?

— Эй, Константин, — я дернул его за рукав. — Ты не знаешь, что это за пассажирка за тем столиком? Который ближе всех к стойке бара?

— А? Вон та, что ли? Та девушка с ай-подом?

— Ага. Не знаешь, кто она такая?

— Без понятия. А что?

— Да как-то странно она выглядит.

Костян снова обернулся:

— Странно? По-моему, она выглядит точно так же, как и все.

— Я как погляжу на неё, так чувство жуткое приходит. Какое-то предчувствие. О чем-то нехорошем.

Костян осушил кружку и изрек:

— Лечиться тебе нужно. В санаторий съездить, на лечебные грязи. По-моему, у тебя просто психическая болезнь, типа нервоза. От этого отдыхать надо, чтобы предчувствий не было.

— Да. Да, отдыхать надо, — я допил пиво. — Давай-ка я ещё за пивом сгоняю. Дай кружку.

Набрав того же разливного, я вернулся к столику, аккуратно присел на лавку, и мы продолжили разговор.

— А вот я решил в спорт уйти, — сообщил Костян. — С моими-то деньгами и интеллектом серьёзное образование трудновато было получить. Так я и ушел в спортивное училище в Челнах. В элитное, кстати. Оттуда вышел настоящим баскетболистом. Сейчас играю в челнинской команде. Вот, с соревнований возвращаюсь.

— Ну и как?

— Мы — их. С большим, кстати, отрывом. Восемьдесят четыре — семьдесят семь в пользу гостей, то есть, нас. Четыре дня бухали — отмечали выход в финал. Домой вернемся — дальше бухать будем.

— А где твоя команда?

— Они уже улетели, а я задержался. Дела кой-какие. Жалко, а то бы познакомил тебя со своими пацанами.

— А с семьёй как?

— Как, как… Женат я. Четыре года как женат.

— А дети?

Тут Костян отодвинул кружку в сторону и уткнул взгляд в стол. Я понял, что сморозил что-то не то, испытал примерно то же чувство, когда спрашиваешь «как дела у вашей бабушки?» и в ответ слышишь, что бабушка уже давно почила. Я уже собрался извиниться, но Костян ответил:

— Дочка. Дочка у меня, Ира. Четыре года.

— Здорово!

— Ничего подобного. Вовсе не здорово.

— Что-то случилось?

Костян продолжал буравить взглядом крышку стола.

— Да. Да, Саня, что-то случилось.

— Не тяни резину!

— У меня дочка, как я уже сказал. Хорошенькая, умная. И… И я не углядел… Не углядел!

— Да чего ты не углядел-то? Что с ней?

— Я виноват… Отец из меня никакой. Не отец я вовсе! Короче, на Иришку мою бешеный кот напал. И… и… и глаз ей выцарапал. Глаз выдрал! Сука!.. — Костян сорвался на крик и, уткнув взгляд в пол, часто-часто заморгал.

— Бешеный кот?

— Ну, в смысле не больной бешенством, а просто дикий. Я же совсем на дочку внимания не обращал, и вот результат — без глаза осталась…

— Тихо, Константин. Тихо…

Он продолжал таращиться в пол и часто моргать.

— Теперь ей нужен протез. Ей четыре годика, а она уже с одним глазом осталась. Какая же я сволочь! Почему я не углядел?

— Костян, ты не виноват.

— Виноват! Я не отец! Я не могу быть отцом! Почему мы удивляемся, что наши дети вырастают невоспитанными, неграмотными? Да потому что их родители такие же разгильдяи, как я! Когда ребенок такой маленький, его надо воспитывать и воспитывать, и не надеяться на детский садик и нянек! А мы стремимся зарабатывать эти паршивые деньги, чтобы якобы «обеспечить детям будущее». Мы про настоящее забываем! А потом видим, что денег — хоть отбавляй, а делу ими не поможешь! Не помогут деньги в воспитании. Это мерзкие, гнилые бумажки! Они только все портят! Где логика? — мы делаем ребенка, когда сами от родительской зависимости полностью не освободились. У нас нет денег, нет приличной работы, нет образования — зато дети есть. Где логика? Зачем так?

— Да нормально все будет, — убедил его я. — Ты не расстраивайся, все хорошо с твоей дочкой будет.

— Для чего мне ребенок? Зачем мне дети, мне сейчас не до них, мне поначалу надо деньгами разжиться, а уж потом детей иметь. А я, как идиот, папашей стать захотел, когда у самого карманы пустые. Вот и получил я наказание. Нечего мне… — Костян запнулся и прихлебнул пива. Я снова покосился на ту девушку с ай-подом.

— Да… — протянул Костян. — Человек — это самое глупое существо на свете. Нет у нас ни разума, ни здравого ума, ни рациональности. Дураки мы. Все люди — дураки. Порой делаем идиотские вещи, а затем думаем «зачем мы так делаем?»

— Ладно, брат. Нормально все будет.

— Нет, не будет. Я не заслуживаю ничего нормального. В ад я попаду, вот!

— Хорош ерунду нести. В ад он попадет!

— Конечно, попаду. За такое отношение к своим же детям. Я же к Ирине-то как следует не относился. Постоянно на тренировках, на соревнованиях. Подождать пять-шесть лет не мог. Нет, если я не спасу в одиночку целый самолет, если Бен Ладена не поймаю, то точно в ад угожу. К чертям в кастрюлю. Или в яму с бешеными кошками, — Костян допил пиво, с грохотом опустил кружку на стол, утер рот рукавом. — Вот ты и услышал краткое содержание моей жизни после окончания школы. Сучья у меня жизнь. Неинтересно жить. Нет никакого удовольствия от своего существования.

— Это тебе так кажется.

— Не кажется. Кажется только алкашу с похмелья, а я все как есть вижу. Наломал дров, теперь скачу как белка в колесе.

«Объявляется регистрация билетов на рейс 98, Казань — Набережные Челны. Ожидающих рейса просим пройти к стойке авиакомпании…» — раздался голос из селектора.

— О, это мой рейс! — Костян вскочил с места, взял свою спортивную сумку, чемодан и брифкейс.

— Я с тобой пройдусь, — я встал со скамьи.

Костян молниеносно сбежал по ступенькам вниз, свернул направо и направился к стойке «Аэрофлота», где уже выстроилась очередь на посадку на борт самолета.

— Ну ладно, Шурик, вот я и улетаю, — печально сообщил Костян. Восемь лет не виделись, и всего лишь час общались. Вот за это я и ненавижу аэропорты с вокзалами. Тут вечно не хватает времени. Вот и все, мне сейчас регистрацию пройти, затем через контроль, и ждать посадку на борт. Жалко, что вылет почти сразу после регистрации, а то бы ещё немного побазарили.

— Ладно, счастливо тебе! Успехов в спорте, в личной жизни! С твоей Иришкой все хорошо будет. Бог не допускает того, чтобы такие маленькие дети страдали.

— И это мне говорит врач-травматолог, у которого таких больных детей в отделении полным-полно!

— Нет, я в ЦРБ работаю, а не в детской больнице. Детишек не лечим-с.

— Ага. Понял. Ну ладно, пока! — Костян махнул рукой. — Где мои билеты? А, вот вы где!

Я развернулся и медленно пошел в неопределенном направлении.


И вот Константин исчез в зале для ожидающих посадку на борт самолета. Я остался стоять посреди спешащих куда-то незнакомых людей, в русле человеческой реки. Костян появился и исчез столь быстро, что мне подумалось — это было видение. Всего лишь час мы беседовали с ним за кружкой пива; за час мы успели изложить друг другу краткое содержание прожитых нами после окончания школы, лет. Теперь он улетал в свой город, а я, ожидая свой рейс, оставался здесь. Где-то его ждала молодая жена Лена (о которой он, кстати, так ничего и не рассказал), дочка Ира, оставшаяся инвалидкой после нападения дурного кота. За этот час на меня обрушилось слишком большое количество информации, и я подумал — а не показалось ли мне всё это? На самом ли деле я видел лучшего друга своего детства? Что за дурное чувство я испытал там, на втором этаже? И кто, наконец, эта странная барышня с ай-подом?

Весь в тяжелых мыслях, я вновь поплелся в сторону сувенирной лавки. С прилавка на меня таращили черные агатовые глаза маленькие фигурки собак с мотающимися головами (такие обычно ставят в автомобилях). Собаки глядели мне прямо в глаза, и, казалось, хотели задать мне очень простые вопросы, но не могли. Я вновь поглядел на наклейки для пилотов:

ВАМ ПЛАТЯТ ЗАРПЛАТУ ЗА ТО, ЧТО ВЫ НЕ ЗАСТЫНЕТЕ СТОЛБОМ, КОГДА ПРИДЕТ ЧЕРЕД ЭТИХ МИНУТ

Ощущение чего-то нехорошего вернулось вновь.

Может, сходить покурить? Вот только выходить на тот лютый мороз не хотелось. Я спустился в туалет (он находился в подвале), заперся в кабинке. Закурил, затянулся. После того, как мои легкие заполнились приятным, живительным дымом, нервы слегка распрямились, психоз понемногу стал исчезать.

И вдруг произошло первое странное событие за весь этот вечер (если не считать странным мое предчувствие). Как только я пустил последнее дымное колечко в прохладный воздух клозета и выбросил бычок в унитаз, из соседней кабинки донесся громкий, мощный, яростный выкрик, в котором чувствовались панические нотки:

— Саныч! Саныч, блин, мы проскочили! Проскочили! Вираж надо делать!

Я застыл камнем, не в силах даже сделать выдох. Во мне все одеревенело.

Вираж? Проскочили? Там, в кабинке, наркоман, что ли, сидит?

Из соседней кабинки уже не раздавалось ни писка. Почему-то что есть силы застучало сердце. Голос из кабинки звучал столь неуместно и столь нереально, что я без всяких раздумий встал на унитаз и заглянул в соседнюю кабинку. Там никого не было. Кабинку населяли лишь унитаз и корзина для мусора. Первая мысль, пришедшая в голову: «показалось». Померещилось.

Я обратил внимание, что на ободке унитаза черным маркером было написано слово «Самарканд».

Конспективно до предела.

При чём здесь город в Узбекистане? Это слово выглядело на ободке унитаза так же неуместно, как выглядел бы памятник Гитлеру на мемориале павшим во Второй мировой войне. Что за дурак написал это?

Почему-то мне стало не по себе. И очень жутко. Я выскочил из кабинки, поспешил в зал ожидания — туда, где много людей.


Пока я курил в туалете, за стенами аэропорта разразился нешуточный буран, настоящая снежная буря. Мело так сильно, что сквозь стеклянный фасад здания виднелся лишь мутный цилиндр диспетчерской башни (хотя башня находилась всего в двадцати-тридцати метрах от здания аэровокзала). В буране всё приобрело вид простых геометрических тел, еле видных в танце крупных хлопьев снега — башня стала цилиндром; автомобили, припаркованные на стоянке, превратились в кубы и параллелепипеды; ели, посаженные неподалеку от входа, стали конусами. За стеклом царило смешение двух цветов — черного и белого, остальные предметы потеряли свои оттенки, резко потемнев в буране. Огромная, неуклюжая снегоуборочная машина ползла по стоянке, совершая бесполезную работу — убирая снег (учитывая силу бурана, снег надо было убирать каждые десять минут).

Я немного побродил по первому этажу, приглядываясь к выставленным на прилавках безделушкам, к книгам в букинистической лавке. Временами я прислушивался к разговорам людей, мимо которых проходил:

«Ну вот, буран начался! Блин, теперь до утра в этой заднице проторчим!»

«И пусть заранее знает, что мы прилетим ни свет ни заря…»

«Я бы позвонила, да на телефоне денег не осталось, а я не знаю, где тут можно пополнить счет…»

«…и за такие дела ему бы башку оторвать!..»

«…хотела подарить маме новый телевизор, её старый совсем плохо показывает…»

Я бесцельно бродил из терминала в терминал, полностью уверенный в том, что мой рейс отложат. Я представлял, как Костян сейчас сидит на борту авиалайнера, плывущего в море хаотично пляшущих снежинок, скользящего среди облаков. Я уже приглядывал место, где можно вздремнуть сразу после объявления об отложении рейса, но мне захотелось снова подняться наверх, в бар. В последний раз бросив взгляд на окна, я поднялся наверх.

На летном поле мело так, что кроме нескольких оранжевых огоньков, в окнах второго этажа ничего не было видно. Уже окончательно стемнело, время приближалось к половине шестого. Я подошел поближе к окнам, вглядываясь в бешеный танец хлопьев снега, которые плясали на фоне сгустившихся сумерек. До моих ушей донесся яростный свист и рев авиационных двигателей. Самолет совершал посадку. Когда огромная машина почти касалась земли, она пронеслась прямо передо мной — мутная белая фигура, еле заметная в буране, с грохотом промчалась перед окнами аэропорта и исчезла, но окна в раме продолжали вибрировать от шума двигателей. «Молодец, удачно сел, — подумал я. — В такую метель, чтобы посадить самолет, надо попотеть». Я подождал, пока самолет умчится вдаль, снижая скорость, утягивая за собой шлейф из шума и грохота.

Когда все стихло, когда снежинки снова заплясали в обычном ритме, я направился к тому столику, где мы с Костяном сидели около получаса назад. Кружек уже не было — видимо, их убрали официанты. Немного посидев за столиком, я почувствовал нервозность, вскочил со скамейки и направился к стойке бара. Я сел на стул, опустил свою сумку на пол и потребовал того же пива.

Пока барменша вытирала тряпкой тару и наполняла её пенистым напитком, я вновь покосился на девушку с ай-подом. Сейчас она сидела за столиком, выпрямив спину. Мне было видно её лицо — красивое, но уж слишком изможденное и усталое, словно она не спала несколько суток подряд. Глаза её были слегка затуманены скукой и меланхолией. Нет, она такой же человек, как и все вокруг. Почему я так странно почувствовал себя, бросив на неё взгляд? Видимо, сказываются мои нервы, основательно подпорченные работой. Костян был прав — мне пора на отдых.

Получив свое пиво, я расплатился и стал небольшими глотками осушать уже третью кружку за вечер. Почему-то захотелось как следует набраться.

Когда я, осушив полкружки, немного покосился назад, то заметил, что странная мадемуазель с ай-подом приподнялась из-за стола и направилась ко мне. Меня это немного поразило, однако через миг я понял, что она направляется не ко мне, а к стойке бара. Положив локти на стойку, девушка стала дожидаться, когда же барменша уделит ей немного внимания.

— Прошу прощения, — раздался невероятно мягкий и приятный, словно поток нежного лунного света, голос. Не совру — от такого голоса в душе сразу потеплело, забылись все дурные мысли. Я мигом обернулся на этот голос, хотя заранее знал, кому он принадлежит. Принадлежал он, разумеется, барышне с ай-подом. Нет, я был прав в том, что она немного необыкновенна, и это объяснялось её голосом. Голос — это визитная карточка человека, по голосу можно судить о человеке, об уме и опыте, об уровне его знаний.

— Извините, пожалуйста, — тихим, но отчетливым голосом сказала девушка, и когда барменша подошла к ней, спросила:

— Вы не могли бы… не могла бы я поставить на зарядку… — она указала на ай-под, — плеер. У вас ведь есть розетка в баре?

— Есть, — равнодушным голосом отвечала барменша.

— Вот, — она протянула ей плеер и зарядное устройство. — Я его через час — другой заберу, ладно?

— Ладно, — барменша отнесла ай-под к розетке.

— Огромное спасибо! — бросила девушка ей вслед. Я допил пиво, со стуком поставил кружку на стойку, вернулся к своему столику.

И вдруг, когда я обратил свой взор на окна, за которыми все так же буйствовала вьюга, рядом со мной кто-то сел. Сел мягко, бесшумно, почти незаметно. Я оглянулся — рядом со мной сидит обладательница волшебного голоса, та самая девушка с ай-подом. Она вдумчиво, оценивающе взглянула на меня и произнесла тем же прекрасным, но более быстрым голосом:

— Прошу прощения за наглость… за такое бесцеремонное нарушение вашего спокойствия. Просто я приметила, что вы, собственно, как и я, скучаете в одиночестве. Ну и… — она коротко усмехнулась, — может быть, посидим вместе? А то скучно до полусмерти. Будем знакомы? — спросила она с легкой улыбкой на лице, уже протягивая мне свою руку.

Я был ошарашен этим фортелем. Кто она такая? Чего она от меня хочет? Её внезапным предложением ни с того ни с сего познакомиться я был огорошен так же, как человек, которого будят ото сна, и тут же просят найти в уме кубический корень из числа 729. Что, она хочет познакомиться просто так, лишь бы не сидеть в скуке? Ничего не понимая и не соображая, я протянул ей руку и представился:

— Александр.

— Нина, — сказала она, и я взял её протянутую ладошку, украшенную тремя кольцами — одно из них было серебряное обручальное, а другие два — такие же простые и незамысловатые, как первое, но очень хорошо подобранные и идеально смотрящиеся на её руке. Я слегка пожал ей пальцы и убрал руку.

— Кого-то ждете? — спросила она.

— А… нет, я улетаю. Лечу домой, в Бугульму.

— В Бугульму… Я тоже в Бугульме живу. Сейчас жду мужа. Он совсем скоро прилетает из Самарканда.

… Самарканд!..

— С вами что-то не так? — спросила Нина, глядя мне в глаза. — Вы как-то странно на мои слова среагировали.

— А… нет, все в порядке. Нет, все здорово.

Нина кивнула головой и снова легко улыбнулась. Сейчас в её лице не было того выражения усталости и изможденности — видимо, она получила то, чего хотела — общения, и теперь прямо-таки лучилась счастьем и весельем.

— Может, сядем за мой столик? — живо, с энтузиазмом предложила Нина.

— Хорошо, — ответил я.

Она резво приблизилась к своему столику, села, положила локти на стол:

— О… вот так уже лучше — когда есть с кем поболтать. Просто я такой человек, который не может без разговоров.

Я сел напротив неё и сказал:

— Значит, Нина, вы нашли кого надо. Если вы мастерица поболтать, то я — хороший слушатель.

— Ну… — Нина пожала плечами. — Я думаю, нам обоим будет что рассказать друг другу. Я заметила, что когда люди знакомятся, то они спешат рассказать друг другу самые-самые красочные эпизоды своей жизни… или поделиться своими умнейшими мыслями и мнениями.

— Полностью согласен.

— Нам есть что рассказать друг другу? — спросила Нина.

— Да, — я с удовольствием чувствовал, как разговор с этой невероятно жизнерадостной и общительной дамой грел мне душу и разгонял неприятные мысли куда лучше, чем пиво. И как я мог так странно среагировать на её вид?

— Я жду своего мужа, — сообщила Нина. — Он прилетает из Самарканда примерно через два-три часа. Он был на научно-практической конференции. Гением не назвать, но в физике и политехнике шарит. Он готовил научную работу вместе с какими-то двумя упырьками из казанских лабораторий. А вы кто по призванию?

— Врач.

— Вы уж меня извините за подобную неделикатность, но я бегло слышала ваш разговор с тем мужчиной… тем высоким парнем…

— Он — баскетболист.

— Да… Я слышала, что его дочурка лишилась глаза…

— Именно так.

— …а вы, если меня уши не подводят, травматолог.

— Точно.

— Я слышала, о каких ужасах вы говорили. Страшно представить, когда несчастная девочка прыгает из балкона в надежде умереть… и при ударе даже сознания не теряет. И на твоих же глазах умирает в мучениях и судорогах…

— Она умерла в коме.

— Да какая там разница… вы, наверное, достаточно на её муки насмотрелись?

— Я до сих пор её лицо из головы выветрить не могу, — руки у меня задрожали, а душа вновь охладилась. — Её лицо… она красивая была, могла бы себе нового парня завести. Но, видимо, все приняла всерьез. Решила счеты с жизнью свести, да неудачно. Понимаешь, её лицо было перекошено от боли, от шока! Интересно, а как это лицо выглядело тогда, когда она улыбалась? Когда безмятежно спала? Как её лицо выглядело на семейной фотографии? Почему я должен глядеть только на лица, перекошенные страданиями?

Нина ничего не отвечала, лишь на её вдумчивом и прекрасном лице стояла грусть.

— Да… — произнесла она. — Ужасов в жизни полно. Много несправедливости. И много всяких необдуманных глупостей.


Нина, должно быть, относилась к числу людей, которые не могут ни минуты без общения, причем предпочитают таких слушателей, которые больше молчат и внимательно их слушают. Я был идеальным слушателем для неё — я молчал, но очень внимательно вникал в её очень увлекательную и грамотную речь. Уж очень большое удовольствие приносило мне общение с ней.

— Мы с Димой в браке уже два года. Обвенчались ещё студентами. Оба мы учились в КГУ, я на филологическом факультете, он — на механико-математическом. Чтобы хоть как-то преодолевать трудности студенческой жизни, мы стали мужем и женой — вдвоем всё равно легче. Впрочем, нам всегда помогали родители. Я всю жизнь прожила с мамой, отца отродясь не видела. Но зато мама у меня — владелец книжного магазина. И у Димы родители тоже люди состоятельные. Сейчас мы живем в Бугульме, — Нина немного полюбовалась своим отражением в чашке чая. — Дима работает в инженерском бюро… или в департаменте планирования… не помню, как это заведение называется…

— Это инженерское бюро.

— Да. Точно. Зарабатывает он достаточно, чтобы прожить. А если ещё и помощь со стороны родителей учесть, то, может быть, мы живем вполне неплохо.

— А ты где работаешь? — спросил я, сам не замечая, что мы с Ниной невольно перешли на «ты».

— Я сижу дома с ребенком. У нас полугодовалая дочка. Пишу статьи в «Бугульминскую газету». Всякую чушь, которую можно приукрасить красивым текстом. Скучно, конечно. Хочется большего. Но не получается — времени нет; на моем попечении квартира, стряпня, уборка, ребенок, кот Балда и две собаки. Кстати, собак Дима выиграл на какой-то научной конференции. За своюработу он в качестве приза получил двух чудесных щенят анатолийского карабаша. Когда-нибудь слышал о таких?

— Нет.

— Это древнейшая порода догообразных собак. Невероятно умные животные, но огромные в размерах. Крупные и сильные, с массивной головой. Башка — во! Зато с такими пёсиками не страшно в полночь пройтись по самой мрачной трущобе. Обожаю крупных собак. Я во многом неформальна — все девушки любят крошечных собачек, а я таких терпеть не могу. Чего привлекательного в мелкой, неуклюжей, страшной собачонке, наряженной в клоунские наряды? Ха! Я уж лучше кошку на руках потаскаю. Кошка более гибкая, более нежная, более приятная. И мурлычет, когда её гладишь. А мелкую псинку на руках удобно не разместишь; и как её не гладь, мурчать и ласкаться она не будет. Кошка приятнее. У нас, например, есть кот по кличке Балда. Обычной «дворовой помойной» породы. Почему его назвали Балдой, не знаю, но сейчас он вымахал до огромных размеров, мяукает как сумасшедший, и временами начинает без причины нарезать круги по комнате. Поэтому сейчас кличка Балда ему вполне идет. Кстати, недавно у него обнаружились глисты, и нам с Димкой пришлось жевать специальные таблетки для профилактики. Какие же эти таблетки были мерзкие, — Нина состроила выражение отвращения на лице и сделала небольшой глоточек чая.

Я не без улыбки слушал её речь. Насколько легко, интересно и весело рассказывала она про своих домашних животных, насколько приятно мне было слушать её речь! Если бы я услышал от Костяна, что у его кота завелись глисты, то не обратил бы внимания на его бредни, а в устах этой барышни даже самая последняя чушь в мире становилась в высшей мере милой и занимательной.

— Но я, в принципе, рада такому раскладу. Я рада тому, что могу круглые сутки находиться рядом со своим чадом — ведь я мать, а мать всегда испытывает животный страх за свое дитя, если она находится вдали от него. Я рада тому, что могу круглые сутки воспитывать дочку, не доверяя это дело нянькам и детскому саду.

— Воспитывать? В полгода?

— Конечно! — воскликнула Нина. — Мудрая пословица гласит, что ребенка надо начинать воспитывать тогда, когда он поперек лавки лежит. Я, например, читаю над её люлькой детские сказки. Учеными доказано, что младенец отлично воспринимает материнский голос, и текст, читаемый матерью, отпечатывается в мозге ребенка. Говорят, что младенцы, над которыми родители вслух читали сказки, в дальнейшем будут иметь огромный интерес к чтению. Вот так я забочусь о Наташе.

— Её зовут Наташа?

— Да. Так её захотел назвать Дима. Он считает имя Наталья самым прекрасным и благородным женским именем на свете. Я тоже. А у тебя есть дети?

— Ага. У меня есть сын. Его зовут Дима.

— Здорово! А сколько ему?

— Шесть. Ходит в детский сад.

Нина кивнула. Про семью она у меня не спрашивала. Умная девушка — сразу поняв, что с моей семьей что-то не так, она решила не лезть не в свое дело.

— Ты оптимистка? — спросил я.

— А по мне не видно?

— Видно. Оптимистка, точно. Ты необычайная девушка, Нина. От тебя исходит такая энергия, что всякая дрянь из души выветривается. Из таких людей, как ты, получаются великолепные психоаналитики. Такие люди, как ты, могут вылечить словом, спасти от самоубийства, показать этим людям огонек надежды в кромешной тьме жизни. От тебя исходит мощная энергия. Я хочу сказать, что ты необычайна, Нина.

Она немного поглядела на меня в упор, улыбаясь лишь глазами. Затем она рассмеялась и произнесла:

— Да… мне таких слов уже сто лет никто не говорил. Спасибо, спасибо за такие приятные слова. Это необычайный комплимент… Даже не знаю, что сказать в ответ.

— Да ничего не надо говорить.


Мы общались дальше, причем так непринужденно и свободно, словно были лучшими друзьями детства. За окнами прогрохотал уже третий садящийся лайнер, время приближалось к семи вечера. Нина все так же трещала без передыху, изредка делая глоток чая или давая сказать мне пару слов.

— Как я уже сказала, временами я пишу статьи для «Бугульминской». Мне платят мизерные суммы, но для меня зарплата значения не имеет. Я ведь хочу большего. Мне охота писать настоящие произведения, а не просто статейки в провинциальную газетку. И я пишу. У меня все-таки высшее филологическое образование. Мне охота писать такие произведения, в которых будут подниматься настоящие проблемы, где будут подняты пути решения этих проблем. Я хочу заставить читателя обдумать эту проблему, хоть чему-то его научить, а не просто вынудить его «проглотить» слишком легкий текст. Я не хочу писать о «любительницах частного сыска» или «воинах Света, противостоящих полчищам Тьмы». Я хочу писать о жизни, о проблемах нашей жизни, о том, как нам прорваться через препятствия, которые наша жизнь нам ставит. Почему современная отечественная литература так опустилась? Да потому что пишут не о том. Пишут, может быть, красиво, да не о том, что нужно. Ты можешь обладать искусством описания не хуже, чем Тургенев, строить диалоги на том же уровне, что и Ларри Мак-Карти, можешь использовать всю силу русского языка, пользоваться любыми стилистическими приемами. Но твое произведение, как красиво и талантливо оно не было бы написано, не будет оценено, если оно не будет о чем-то. А если оно будет о чем-то, плюс оригинальная череда событий, плюс хорошая фабула и сюжет, плюс интересные герои, то твое творение вполне можно назвать шедевром в том жанре, в котором ты пишешь. Или нет?

— Конечно же, да. Но твои старания вряд ли оценят, ведь у современного гражданина России совсем иное представление о литературе. Для современного человека, окруженного всякими технологиями, книга является устаревшим видом развлечения и устаревшим источником информации. Понятие «литература» теперь имеет новое значение. Это не способ узнать что-то новое, познакомиться с какими-то жизненными ситуациями, разобраться в них, научиться у книги чему-нибудь. Теперь книга для многих людей — это способ тупо убить время. Зачем учиться у классиков? Куда легче и интереснее научиться жизни у телевизора.

— В нашей центральной библиотеке есть одна вывеска, — перебила меня Нина, не в силах удержать поток мыслей. — Вы записаны в центральную библиотеку?

— Нет, я хожу в библиотеку на улице Тукая. Выбор беллетристики там больше, чем в центральной.

— Так вот. В центральной библиотеке есть вывеска, гласящая: «Читать книги модно, посещать библиотеки престижно». Я полностью согласна с этим мнением. Но как согласятся с этим мнением те, кто читает Донцову? Согласна, они читают. Они гордятся тем, что читают. Они считают себя престижными, потому что они читают. Но что именно они читают? Книги писательницы, которая пишет по одной книге в месяц? Это же противоречит законам логики — как можно в течение месяца создать произведение, тщательно его продумать, оформить главную мысль, концепцию, проблематику? Это же литература одноразового чтения, почитать и забыть, «тупо убить время», как ты говоришь. Настоящие произведения создаются годами, а то, что создается вмиг, вмиг и забывается. Поэтому предложи людям, которые читают, которые мнят себя престижными, попробовать осилить «Фауста» или «Доктора Живаго». До середины книги доползут за то же время, за которое могут прочитать десяток книг Донцовой. Зато они «читающие» люди! Ты прав, понятие «литература» совсем не то.

— А в чем же проблема современной литературы? Почему она стала такой? — спросил я.

— Есть у меня мнение на этот счет, — ответила Нина. — Наша современная литература, да и музыка тоже, низко пала по одной причине — авторы пишут книги ради заработка. Ради того, чтобы срубить бабок. Поэтому пишут, руководствуясь не своим вкусом, не своими взглядами и идеалами, а идеалами общества, идеалами «читающих». А наши «читающие и престижные», не желая глубоко вдумываться в серьёзные произведения, предпочитают легкие и простые книжонки, над которыми задумываться не надо. И наши писатели, ориентируясь на эти вкусы, стремясь заработать большие гонорары, пишут именно то, что хочет общество. Писателей интересуют деньги.

Так как современного читателя интересует легкая литература, они хотят видеть в книге интересные, захватывающие, интригующие события. Именно события. Им не интересны красивые описания, пейзажи; их не интересуют рассуждения и раздумья, мысли писателя. Им охота чтобы стреляли, шмаляли, колбасили, резали, гонялись. Поэтому современные писатели делают упор на интересном ходе событий, на событиях, но не на героях. У наших современных писателей нет особых, оригинальных, харизматических героев. Фауст и Мефистофель, Ромео и Джульетта, Мастер и Маргарита, Фродо и Сэм, Пьер Безухов, Евгений Онегин, Раскольников, Печорин, Остап Бендер, Тарас Бульба — это герои прошлого. Каких великих героев современной российской литературы можно назвать? Их нет! Никто на ум не приходит. Не будет второго Остапа Бендера или второго Воланда. Нет у нас интересных героев, а без интересных героев нет и интересной литературы, — Нина печально поглядела в сторону летного поля. — Хотя, одного хорошего литературного героя современности я знаю. Это Эраст Фандорин. Создан Борисом Акуниным. Акунин — один из немногих великих писателей наших дней. Он пишет отличные исторические романы, а я обожаю исторические темы и не пропускаю ни одной подобной книги. Кроме Акунина, есть ещё Радзинский, Задорнов, Лукьяненко, Тополь, Стругацкие. Небольшая прожилка гениев в серой, однородной горе современной отечественной литературы.

Нашей современной литературе нужны хорошие герои. Супергерои. Ведь для хорошего актера нет плохой роли. Вот так и надо решать проблему современной литературы. А писать ради денег нельзя. Ничего не выйдет. Если человек становится писателем в надежде зарабатывать себе этим на жизнь, то он совершает огромную ошибку. Может быть, одну из самых огромных в жизни. Ты становишься писателем, значит, ты посвящаешь себя искусству и литературе, а если ты превращаешь литературу в источник денег, то этим самым ты позоришь искусство. Ты никогда не добьешься вершин в искусстве, если не поборешь в себе стремление разбогатеть, и не выработаешь нелюбовь к деньгам. Деньги придут сами, как побочный, но небесполезный продукт. Великие произведения создаются в условиях нужды и бедности, а если ты разбогатеешь, ты должен трудиться так же, как и во времена нужды. Вот по таким принципам я и стараюсь писать свои произведения.

— Но тебе будет очень трудно подстроиться под вкусы читателей, если ты хочешь писать серьёзные вещи, даже с интересными героями, — возразил я.

— Да, я знаю. Чтобы сделаться популярным, надо писать в том жанре, который сейчас моден. То есть, можно написать фантастическое произведение с хорошими героями. Почему бы нет? Стивену Кингу это удается. Или тому же Лукьяненко. В любом жанре можно создать интересного героя, в любое произведение можно внедрить поучительную мысль. Из любой глыбы мрамора можно высечь скульптуру. Тут все зависит от автора. Вот я пытаюсь писать в популярном жанре. Но с правильной мыслью.

— Фантастику. Психологическую. По-моему, именно в этом жанре можно допустить самый широкий разгул воображения.

— А как ты набираешься знаний об этом?

— Книги читаю. Ещё в КГУ я посещала дополнительные лекции по психологии, полностью прочитала труды Зигмунда Фрейда. Осилить теорию Фрейда без бутылки трудно, но когда ты её поймешь, это будет невероятно полезно. Сейчас, в свободное время, когда Наташа спит, собаки выгуляны, кот накормлен, обед сварен, я либо сажусь за компьютер, чтобы немного «постучать текст», либо читаю литературу по психологии. Или самостоятельно изучаю английский. В свободное время я занимаюсь самообразованием. Это полезнее, чем глядеть телевизор. Правда, когда я «отстукиваю» свои мемуары, поток творчества и гениальнейших мыслей о мироздании может быть прерван криком проснувшейся Наташи, либо шипением убежавшего супа, либо звонком от соседки, которая хочет узнать, показывают ли сегодня её любимый сериал. У меня нет достаточно спокойной обстановки, чтобы написать что-то стоящее. Поэтому моя сатирическая повесть, которую я назвала «CV Васи Заколбасникова», идет не слишком хорошо. Мне кажется, сатира — это не мое. Скоро я переквалифицируюсь в фантасты.

Я не боюсь написать что-то серьёзное и сложное. Если бы Королев (или те, кто диктовал ему сроки разработок проектов) растерялся, первым в космос полетел бы Алан Шепард. И если я не напишу того, что хочу, кто-то другой сделает это вперед меня, а я потом буду себе локти кусать. Поэтому надо штурмовать большие высоты, не мелочиться, не комплексовать по поводу своих знаний и опыта. Мне всего двадцать два, и за свою жизнь я написала не более дюжины небольших статей в газету. Но я в себе уверена; я набралась наглости посчитать себя гениальной девушкой, и принялась за работу. Положить начало работе — вот что главное в писательстве. А остальное обязательно выполнится, главное стараться и не бояться. Надо стремиться к самой большой высоте — может быть, вершины ты не достигнешь, но в попытках хотя бы доберешься до середины, и этим будешь доволен. Вот это и есть мой принцип.


— Ладно, — сказала Нина после пары минут молчания. — Хватит нам о всякой зауми говорить. Надо поболтать о чем-то более легком. Не так ли? — спросила она и снова слабо усмехнулась.

— Точно.

— Просто я не могу не излить все свои мысли наружу. Тянет меня к философским речам — хоть убей. Ну ладно, — Нина допила свой чай. — Черт, это не чай! Это чифирь! У меня, между прочим, слабое сердце. Мне нельзя пить такой крепкий чай. Возьму-ка я себе бутылку минералки. И ай-под с зарядки давно пора снять. Я мигом, — девушка приподнялась из-за столика и направилась к стойке бара. Я проводил её взглядом. И вдруг я подумал, что после недолгого разговора с этим необычайным созданием, мне что-то надо изменить в своей жизни. Глядя на Нину, я понял, что в жизни надо устраивать перемены. И, как она сказала, не бояться штурмовать большие высоты.


Она вернулась спустя пару минут с большой бутылкой минералки, двумя пластиковыми стаканчиками и своим ай-подом. Присев за столик, она принялась отвинчивать крышку с бутылки, но крышка была завинчена слишком туго, поэтому Нина, не в силах справиться с ней, отдала бутылку мне. Я без особых усилий отвинтил крышку и налил шипящий газированный напиток в подставленный Ниной стаканчик. Она любезно кивнула мне и протянула второй стаканчик, чтобы я налил себе, но я отказался и закрутил крышку обратно. Нина тем временем поднесла к моему носу дисплей ай-пода:

— Вот это Дима, мой супруг, — заявила Нина. На дисплее находилась фотография молодого человека небольшого роста, со смуглым лицом, на котором преобладали тонкие восточные черты, с жесткими, торчащими вверх короткими волосами и густыми бровями.

— Это он возле медресе Улугбека. А вот это… — Нина показала мне следующую фотографию. — Это площадь Регистан. Здорово, да?

— Да.

— Души не чаю в Средней Азии. Более всего мечтала бы побывать в том же Самарканде или в Бухаре. Моя голубая мечта — побывать в Средней Азии. И в Восточной тоже. Особенно в Китае. Просто восхищаюсь этими народами и их культурой. Кто его знает… — Нина пожала плечами. — Может, когда-нибудь я смогу побывать где-нибудь дальше Питера и Москвы. Вот Наташа подрастет, я обязательно отдам её в хореографическую школу, и буду возить её по стране. А ещё лучше, если не по стране, а по странам, — немного промолчав, она прибавила: — Ребенку обязательно надо показывать мир. Это так же важно, как и образование. Я, во что бы то ни стало, отвезу Наталью в Питер, когда ей восемь-девять лет исполнится. Или в столицу. Чтобы она побывала в музеях, в исторических местах, у памятников культуры. Надо возить детей именно в крупные города с богатой историей, а не в черноморские города-курорты, где только одни гостиницы и аквапарки. Хотя, путешествовать надо везде. Это очень полезно. Я права?

— Конечно.

— Кстати, эти часы, — Нина указала на фотографию мужа, — Дима выиграл в своей конференции. Эти фотографии он прислал мне через Интернет. Они сделаны пару дней назад. Часы, он говорит, хорошие, но уж слишком тяжелые и массивные. Зато дорогие. Хороший приз, — Нина показала мне следующую фотографию. — А вот это я. Когда меня из роддома забирали, — на фотографии была изображена счастливая мать с младенцем на руках, завернутым в одеяла и пеленки. Лицо Нины на фотографии сияло от радости и счастья — дочка родилась здоровой.

— Это было в мае прошлого года. Наташа родилась шестого числа в шесть утра, только жаль, что месяц пятый. Хотя нет, три шестерки — не к добру. Вес — три четыреста.

— Здорово. Нет ничего лучше на свете, чем уверенность в том, что твое дитя цело и невредимо.

Через пару минут я привстал и сообщил Нине, что собираюсь сходить вниз и покурить. Она кивнула.

Оставив свою сумку на лавочке у стола, я спустился вниз. Быстро сбежав по лестнице, я поспешным шагом двинулся в сторону туалета, спустился по лестнице, ведущей в сортир.

После того, как я прикурил, ко мне вернулось то мерзкое и подлое чувство слепого страха и беспричинной тревоги. Как только я отошел от Нины, от этого мини-источника положительной энергии и незримых, но ощутимых лучей добра и любви, я вновь чувствовал что-то дурное. Я глубоко затянулся и медленно отпустил дым, почти не делая выдоха. У меня было предчувствие чего-то плохого. Всеми нервными клетками я чувствовал надвигающуюся опасность, но не знал, что я могу сделать, чтобы предотвратить эту опасность.

Я выбросил бычок в унитаз, смыл его, вышел из кабинки. В последний раз оглядел туалет, ожидая нового «знака», нового крика или надписи. Но все молчало.

Вдруг раздался резкий звук — звук смываемого унитаза. Я дернулся, но из кабинки, откуда раздался звук слива, вышел «продвинутый» парень, которого я видел с отцом на втором этаже. Парень прошел мимо, смерив меня насмешливо-вызывающим взглядом, и покинул туалет. Я ушел вслед за ним.


Вернувшись к Нине, я с огромным удивлением обнаружил, что те чувства, которые я испытал внизу, вдруг бесследно исчезли, словно их и не было. Неужели Нина на самом деле создает хорошее настроение и прогоняет плохие чувства? Неужели эта милая девушка способна лишь одним взглядом избавить от дурного настроения, заставить улыбнуться?

Я упал на скамейку и тут же задал ей вопрос:

— Нина… ты говорила, что изучаешь психологию. Что такое предчувствие? Объяснишь, что это?

— Да. А зачем это тебя интересует?

— Потому что я испытываю нечто подобное.

— Недоброе? Хм… Предчувствие — это общее ощущение или впечатление, что должно произойти что-то плохое, хотя конкретную информацию об этом получить нельзя. Чаще всего предчувствия предвещают большие трагедии с разрушительными последствиями и большим числом жертв.

— То есть… предчувствие — это ощущение? Ощущение чего-то разрушительного?

— Ага, — Нина проницательно смотрела на меня. — Ты что-то чувствуешь?

— Да. А предчувствие чем-то отличается от интуиции?

— Конечно! Если сказать грубо, то интуиция — это способ познания, которым человек может пользоваться сам, по собственному желанию. Интуиция — это чаще всего выбор из нескольких вариантов. Это чутье, которым обладает человек. А предчувствие приходит само по себе. Или под воздействием чего-либо. Ты почувствовал что-то плохое? — Нина так серьёзно поглядела на меня, что мурашки по коже побежали. Я-то думал, что она отреагирует на это с иронией.

— Да. Я видел надпись «Самарканд» на унитазе. И слышал голос из кабинки туалета, в которой никого не было на самом деле. И я, за все время, пока нахожусь в этом аэропорте, чувствую что-то дурное. Это тоже своего рода намеки?

Нина немного помолчала, а затем произнесла:

— Я знаю, в чем дело.

— Знаешь?

— Ну… да. Короче, все дело в самом аэропорте. Вообще, ощущения человека напрямую зависят от того места, где он находится. Например, стоя перед дверью кабинета, где будет проводиться важный экзамен, человек будет чувствовать себя совсем не так, как перед входом в ночной клуб. Или военный, сидящий в засаде, не будет ощущать того же, что человек, лежащий на берегу океана. Часто наши чувства зависят от места, где мы находится. В аэропорту мы тоже будем испытывать некие дурные чувства, поскольку мы ждем полета, и испытываем перед полетом безотчетный страх. Поэтому твое предчувствие вызвано самим фактом присутствия в аэропорту. В таких местах, как аэропорт, люди всегда немного изменяются.

— Я тоже об этом думал. Теперь, когда слышу о том же из уст столь мудрой и образованной барышни, полностью верю в свои догадки.

— Мудрой? — Нина смущенно засмеялась и уткнула взгляд в стол. — Я далеко не мудрая. Итак, как я сказала, в аэропортах или вокзалах люди немного изменяются, потому что чувствуют волнение перед предстоящей дорогой. Поэтому не стоит удивляться тем странным ощущениям. Такая уж здесь атмосфера.

— Золотые мысли, — сказал я. Нина снова скромно засмеялась, убрала с лица волосы и налила себе ещё один стакан минералки.


Часы показали восемь вечера. За окнами так же вертелись снежинки, словно крупицы сахара в стакане чая. Просвистел очередной садящийся самолет. Нина стала клевать носом; её глаза, до этого лучившиеся весельем и оптимизмом, теперь потускнели; она опустила голову и её гладкие волосы закрыли ей лицо.

— Что-то я баиньки захотела, — сказала она после того, как широко зевнула. — Когда же этот ученый, в конце концов, прилетит?

— А что, он опаздывает?

— Нет. Но мне кажется, опоздает. Не дай Бог, их посадят в другом городе, ведь тут метет по-страшному. Они летят на грузовом ИЛ-76. «Семьдесят шестой» — это здоровенный военно-транспортный самолет, настоящий тяжеловес. Димка удачно попал на рейс, как-то уговорил капитана взять его с собой. Это хорошо, ведь из Тамерлановой столицы прямиком в Казань пассажирские самолеты летают редко. Очень редко. А тут напрямую из Самарканда, и прямо в Казань. А после мы летим в Бугульму. Кстати, нам придется лететь вместе! Вы же на десятичасовой рейс билет взяли?

— Да.

— Отлично! Полетим вместе. А сейчас… — Нина встала, взяла со скамейки свою сумочку и куртку, — я, пожалуй, немного подремлю. Ты меня поохраняешь?

— Обязательно.

— Хорошо. Если объявят рейс, разбуди меня.

— Да, да.

Мы направились в правую часть зала — туда, где стояли кресла для ожидающих. В углу был укреплен телевизор. Мы сели на кресла в первом ряду. Нина уселась на свободное кресло, укрылась своей курточкой, положила сумку на колени, опустила свою голову мне на плечо, и, проворчав что-то нечленораздельное, уснула с улыбкой на лице. Несмотря на данное ей обещание следить за объявлением о посадке, я тоже довольно быстро погрузился в неспокойный, но блаженный сон. Перед тем, как упасть в объятия Морфея, я ещё раз подумал: «необыкновенная девушка».


Мне приснился кошмар.

Мне снилось, как мы с Ниной отправились в «Трансвааль-парк» (это тот самый крытый аквапарк в Москве, свод которого обрушился прямо на посетителей 14 февраля 2004 года). Мы были посетителями уже давно не существующего аквапарка.

Я шел между двумя бассейнами. В том, что справа, плескались дети, брызгались, играли с мячиком, плавали на надувных кругах. В бассейн слева от меня спускались три «трубы», из которых через каждые полминуты с восторженными криками и визгом вылетали купающиеся, на огромной скорости уходя под воду. Я взволнованно выискивал глазами Нину. Я прекрасно знал, что отсыревший свод «Трансвааля» не выдержит и рухнет прямо на наши головы. Я чувствовал животный страх за свою жизнь и, если бы не Нина, молниеносно исчез бы из этого места. Но надо было найти Нину и побыстрее уйти от беды. Я, дрожа с головы до пят от страха и ожидания беды, рыскал глазами по всем сторонам, но её нигде не было. Брызги, поднимаемые плескавшимися детьми, попадали мне на ноги. Я шел дальше, выискивая глазами Нину. Где же она? Паника, будто монтажная пена, задушила меня своей мягкой, но прочной массой, от которой нельзя было избавиться. Я чувствовал, что свод аквапарка вот-вот дербалызнется на наши головы. Скоро «Трансваалю» конец.

— Нина! — крикнул я. — Нина, ты где?

— Здесь! — наконец, послышался знакомый голос. Нина стояла на вышке, где готовилась скатиться вниз по отвесной и крутой горке, обычно именуемой «камикадзе». Она махнула мне рукой.

— Идем сюда! Здесь такая классная горка! — воскликнула она. Идем!

— Спускайся быстрее! Мы уходим! — заорал я. Нина пожала плечами, резко запрыгнула в желоб горки и, рассекая текущий по желобу водный поток напополам, мини-торпедой съехала вниз. Окатив меня фонтаном брызг, она остановилась у моих ног и вылезла из желоба, смахивая воду с лица.

— Это классно! — отфыркиваясь, сказала она.

— Нам надо уходить, — заявил я. Нина поглядела на меня серьёзным взглядом, а затем произнесла:

— Не-ет. Мы только что пришли, у меня даже подушечки пальцев от воды не набухли, — сказала она, и, словно желая доказать это, помахала перед моим лицом кончиками пальцев.

— Свод скоро обрушится. Он отсырел, и вот-вот упадет. И всех нас погребет под обломками.

Нина вновь посмотрела на меня проницательным взглядом, немного склонив голову набок. Затем она ещё раз обтерла мокрое лицо и заявила:

— Свод «Трансвааля» обрушится 14 февраля. А сегодня совсем другая дата. Так что нам бояться нечего, — она развернулась, подбежала к бассейну, грациозно нырнула в него, практически не подняв брызг, и тенью заскользила под кристально-голубой поверхностью воды. Проплыв пару метров под водой, она вынырнула и восторженно крикнула мне:

— Идем сюда!

— Мы уходим!

— Нет, не уходим! — упрямо возразила она. — Сегодня не 14 февраля, никакой катастрофы сегодня не произойдет!

— Произойдет, нутром чую. У меня предчувствие катастрофы.

— Ерунда! Предчувствие — это всего лишь непонятная выходка нашей психики. Предчувствие! Ныряй в бассейн!

— Нет. Нина, пойдем, пожалуйста! Пойдем отсюда!

— Обижаешь!

— Пожалуйста. Давай уйдем.

— Не-а, — Нина вновь нырнула, проплыла пару метров под водой, затем вылезла из воды и подошла ко мне, отряхиваясь от воды, точно собака.

— Уф! — она немного потрясла головой, склоненной набок, чтобы избавиться от воды, попавшей ей в уши. — Мы заплатили за вход, и я не собираюсь уходить отсюда просто так, из-за какого-то там неясного и дурного предчувствия, которого, кстати, сама не испытываю. Мы современные люди, мы не живем в те времена, когда все были суеверны, верили в вещие сны, в видения, в приметы… От современного человека слово «предчувствие» звучит как-то глупо и нелепо. Ничего не случится, уверяю. Айда прыгнем в бассейн. Кто последний, тот дурак! — Нина резво побежала к бассейну и вновь нырнула в него. Я остался стоять на месте. Она вынырнула на поверхность воды и выкрикнула, стараясь перекричать шум мини-фонтана, установленного в середине бассейна:

— Ну и ладно! Дураком быть неплохо! Дураки — народ счастливый. И, извини за хамство, суеверный. Только глупый человек может неясно и смутно что-то почувствовать и вообразить это на самом деле. Только дурак может почувствовать, как у него мутит в животе, и подумать, что это — гастрит.

Нина открыла рот, чтобы ещё что-то сказать, но ничего не произнесла. Прислушалась к чему-то. Все в аквапарке замерли, точно актеры, играющие немую сцену в «Ревизоре». Наступило грозное затишье, нарушаемое лишь плеском фонтана и чьим-то шепотом. От страха подкосились ноги. Ужас обуял меня, как кошку, загнанную в угол огромным псом. Ужас неизбежной смерти, погибели, от которой невозможно спастись, как невозможно скрыться от ядерного взрыва в дачном погребе. Я понял, к чему все прислушиваются — где-то, вне стен аквапарка, раздавался знакомый звук. Звук, который я услышал в зале ожидания аэропорта города Казань. Это был звук авиационного двигателя. Он приближался.

Я стоял на месте. Ноги вросли в землю, тело атрофировалось, а в голове вертелась мысль: «зачем бежать? Скоро на крышу этого аквапарка рухнет самолет, и тебе конец. Да, сегодня не 14 февраля, но это не значит, что сегодня аквапарк не может обвалиться. Он может быть разрушен упавшим самолетом. Предчувствие было верным…»

Свист авиационных турбин уже не был слышен сквозь адский грохот, который издавал падающий самолет. Грохот был ужасен, в бассейнах шли круги по воде, стены сотрясались. Я не мог издать ни единого звука, не мог убежать. Спустя пару секунд раздался удар, затем толчок, поваливший меня в бассейн. Когда я ушел на дно бассейна, то сквозь воду увидел, как огромная крыша аквапарка начинает медленно, торжественно, величественно рушиться, падая вниз огромными бетонными блоками, обломками металлических конструкций. Я вынырнул из воды, и стал молча наблюдать за падением разрушенной крыши. Это происходило медленно, мучительно долго. Точно так же медленно происходят все глобальные катастрофы; цунами, извержения вулканов, штормы, смерчи, авиакатастрофы, всегда происходят на глазах человека неторопливо и величественно. Глобальные катастрофы происходят медленно, так как эти катаклизмы состоят из тысяч, миллионов маленьких разрушений, разгромов, падений, смертей, криков, которые сливаются в одно общее зрелище смерти, разрушения, хаоса.

Я замер, стоя по плечи в воде, не в силах оторвать взгляда от разрушающейся крыши и проклёвывающегося сквозь пробитую брешь тупого носа огромного самолета. Один из обломков крыши рухнул прямо на бассейн, где недавно резвились дети. Вода выплеснулась во все стороны, исчезая неизвестно куда. Ещё один горящий обломок крыши упал прямо в тот бассейн, где была Нина. Он рухнул, выплеснув воду в неизвестность, надежно спрятав под своей многотонной громадой всех, кто был в бассейне, раздавил их как тапок — таракана. «Мы увидимся, подруга», — подумал я о Нине, и в тот же момент исполинский обломок самолета вдавил мое тело в дно бассейна, а моя душа устремилась в противоположном направлении — вверх.


Я открыл глаза.

Меня всего трясло, сердце стучало так сильно, словно было металлическим. Спустя секунду я осознал, что нахожусь в зале ожидания аэропорта города Казань, а рядом со мной сидит та самая девушка по имени Нина, с которой я познакомился около двух часов назад. Всё. Больше я ничего не помнил, ничего не знал. Лишь через несколько минут, когда я понял, что это был всего лишь сон, мой разум очистился от слепого страха, и я вновь превратился в рационального, здравомыслящего человека. Но в голову прокралась незваная мысль: «Этот сон приснился не просто так. Что-то произойдет».

Нина, разбуженная моим резким движением, сонными глазами посмотрела на меня и хрипло произнесла:

— Что случилось?

Я поглядел на её сонное и усталое, но такое же умное лицо. Неужели всего лишь час назад мы оживленно беседовали о литературе, о детях, о предчувствиях? Казалось, это было вечность назад, и эту вечность я провел в коме. Я вспомнил сон. Вспомнил её, стремительно скатывающуюся по желобу горки, поднимающую стену брызг. Вспомнил, как она ныряла в бассейн, вспомнил её слова: «Сегодня не 14 февраля, никакой катастрофы сегодня не произойдет!».

— Что случилось? — с менее сонным и более озабоченным лицом спросила она.

— Да ничего… Так, кошмар приснился. С кем не бывает?..

— Да… — протянула она, выпрямилась в кресле и потянулась так, словно проспала целую ночь в удобной постели. — А что приснилось?

— Мне приснилось, как я пошел… пошел с одной знакомой девушкой в аквапарк. В «Трансвааль-парк». Знакомое название?

— «Трансвааль»? Это не тот аквапарк, который на День влюбленных обвалился?

— Да, он самый. Мне приснилось… как будто у меня было предчувствие катастрофы. Я чувствовал, что аквапарк должен был обрушиться. Я пытался уговорить эту девушку уйти оттуда, но она упиралась. Не хотела уходить. Говорила, что «сегодня не 14 февраля, поэтому ничего не произойдет». Но предчувствие меня не подвело. Свод действительно не обрушился от сырости, как это произошло 14 февраля 2004 года, но на него упал самолет. Нас всех придавило обломками. Я видел во сне свою смерть.

— Уууу… ничего себе!

— Бывает, и не такое снится.

— Да… — Нина откинулась на спинку своего кресла. — Сны всякие бывают. Да только что они обозначают? В сонниках пишется полная бессмыслица, нам надо самим догадываться до смысла того, что нам приснилось.

— Я пойду покурю, — сообщил я, и пустился вниз по лестнице. Меня не оставляла тревожная мысль: «всё, что ты увидел, ощутил, испытал сегодня в этом месте — это своего рода намеки. Знаки. Что-то должно произойти. Что-то очень плохое».


В туалете никого не было. Я подошел к умывальникам, поглядел на свое отражение в зеркале. Вроде, ничего в моей внешности не изменилось, лишь в глазах я с удивлением обнаружил выражение тревожного ожидания. Ожидания чего? Что я должен был сделать для того, чтобы точно узнать, что именно произойдет? И если произойдет что-то плохое, то как мне повлиять на предотвращение этого? В аэропорте будет теракт? И что требуется от меня? Я смогу его предотвратить? Найти бомбу? Или в здании будет пожар? Тогда где мне найти тот оголенный провод или незатушенную сигарету, которые могут вызвать пожар? Что требуется от меня? Что я должен сделать?

Это ненормальное поведение нашей психики… Так сказала Нина. Она очень умная дама, ей можно верить. Предчувствие — это всего лишь ненормальное ощущение, вызванное страхом перед полетом.

«Но я не боюсь полета», — вдруг звякнул в голове непрошеный колокольчик. «Я, наоборот, люблю летать и наслаждаться полетом».

Все равно мое предчувствие — это нервы. Дурная, несмешная выходка психики.

В этот момент в туалете погас свет. Я испуганно замер, облокотившись на раковину умывальника. Я бросил взгляд наверх — сквозь закрытую дверь виделась полоска света. Мне захотелось уйти, но страх не отпускал меня. Хотя нет, это был не страх. Страха я не испытывал. Меня не отпускало что-то другое. Это что-то я не никогда ранее не испытывал. Я испытывал не столько страх, сколько удивление.

Вдруг в дальней части уборной появился слабый свет. Неизвестно, что было источником света, но свет был оранжевым, словно от костра. Это был огненный, а не электрический свет. Дальняя стена туалета покрылась оранжево-огненным гобеленом, словно на эту стену падал свет от костра, хотя никакого костра рядом со стеной, естественно, не было… Я ничего не понимал. Понимал лишь то, что вижу новый «знак».

Вдруг на стене, освещенной призрачным огненным светом, появилась какая-то тень. Это была мини-тень крупного лайнера. Она бесшумно скользила по стене, словно летучая мышь. Мне стало жутко, по позвоночнику будто пробежался ток. Это была ничем не отбрасываемая тень, это была тень без владельца. Черный силуэт самолета ещё немного величественно и плавно скользил по стене, но затем вдруг завалился набок. Сразу видно, что «летун» (или его тень), терпит крушение. После этого он немного пролетел с задранным вверх крылом и исчез. Слился с неосвещенной частью стены. Силуэт самолета исчез в тени точно так же, как исчезает в воде утонувший корабль. Спустя секунду призрачный свет пропал, и лампы под потолком вновь затопили белым светом каждый уголок, каждую щель туалета. Ничего не понимая, я почесал затылок и пытался понять смысл моего «видения».

… вам платят зарплату за то, что вы не застынете…

… мы проскочили!

… Самарканд…

И вдруг, с удивлением и ужасом я стал замечать, как на моей голове медленно приподнимаются волосы. Я осознал смысл увиденных мною «намеков» и моего предчувствия.

Должен разбиться самолет.

Об этом говорила только что увиденная мною на стене картина падения лайнера. Я видел тень падающего самолета. Крик «мы проскочили», должно быть, принадлежал одному из пилотов, а я слышал «намек» на этот крик, на крик пилота перед аварией. А надпись «Самарканд»? Она обозначает, что самолет, который должен разбиться, летит именно из этого города. Насчет этого я не сомневался. Я знаю о катастрофе заранее? Я знаю заранее?

Почему я так странно среагировал на вид Нины, когда впервые её увидел? Да ведь она ждет мужа из Самарканда! Она имеет к этому делу прямое отношение! Её муж должен погибнуть! Почему я дурно почувствовал себя при взгляде на летное поле? Потому что там самолеты! Вся эта история связана с самолетами! Почему во сне «Трансвааль-парк» не обрушился от сырости свода, а потому что на него рухнул самолет? Да потому что самолет должен разбиться в реальности!

Грузовой ИЛ-76, летящий из Самарканда, потерпит крушение здесь, в Казани, рядом со зданием аэропорта. Без сомнений.

— Охренеть! — воскликнул я и бросился бегом из туалета. Надо предотвратить эту катастрофу, надо спасти людей! Надо сообщить диспетчерам, чтобы те увели самолет в сторону, посадили его в другом городе. Надо что-то сделать, чтобы не было жертв!

Я выбежал из туалета, чуть не сбив с ног мужчину с собакой. Пес поглядел на меня своими невозмутимыми желтыми глазами.

— Вы не знаете, где можно найти диспетчера? — спросил я.

— Нет. Спросите у начальника аэропорта. Или у этих, — парень указал рукой на охранника из службы безопасности, медленно бредущему мимо пункта проката автомобилей.

— Ага, — сказал я и бросился к охраннику, но в этот же самый момент меня остановил мощный толчок, от которого жалобно задребезжали стекла в витрине книжной лавки. Я встал как вкопанный.

«Опоздал», — промелькнула мысль длиной в одно слово.


Все замерли. Как тогда, во сне. Через пару минут полного оцепенения и молчания, по терминалу электрическим разрядом понесся шепот, плавно, будто звук на телевизоре, перешедший в гомон и недоуменные выкрики.

— Это землетрясение?

— Что случилось?

— У них газ взорвался?

Я стоял соляным столпом, ошалело и непонимающе оглядывая терминал. Все? Поздно? Он уже упал?

— Это самолет! — вдруг, сам того не желая, заорал я. — Самолет упал!

Охранник из службы безопасности метнулся на второй этаж. Я побежал вслед за ним. «Прозевал, прозевал… теперь хотя бы позаботься о Нине», — подумал я.

Люди вокруг запаниковали. Те, что на втором этаже, уже кричали (кричали негромко и неистерично, но хором, поэтому было громко). Многие посетители зала ожидания уже бегом спускались вниз, едва не сбивая меня с ног. Мимо меня пронеслась барменша, на бегу споря с мужиком в униформе «Аэрофлота». Я чувствовал шлейф паники и тревоги, тянущийся за этими людьми. Они убегали. Они спасались.

Я что есть духу взлетел на второй этаж, где чуть не столкнулся лицом к лицу с Ниной. В её серых глазах читалась неистовая паника, которая рвалась наружу что есть силы, как сильно Нина её бы не сдерживала. Она подбежала ко мне, вся дрожа от ужаса, даже её волосы, до этого гладкие, прямые и идеально причесанные, сейчас немного приподнялись от страха. Она подбежала ко мне, схватила меня за руку, будто прося о помощи. Её ледяная рука так сильно дрожала, что эта дрожь передавалась моей руке.

— Он упал. Я видела, — зашептала она. — Еле видела в буране, но все равно заметила, как он упал. Он прямо под окнами прополз на боку… аж крыло было наверх задрано. А потом он вспыхнул… и… — Нина вся затряслась в страхе. Я и сам немного поёжился.

— Упал самолет? Ты видела? — спросил я.

— Да. Я видела… А вдруг это… — Нина посмотрела мне в глаза, и взгляд её широко распахнутых глаз стал безумным. Настолько безумным, что я не выдержал и отвел от неё свой взор. — Вдруг упал самолет из Самарканда? А? Боже, нет!

— Успокойся, — положив ей руку на плечо, сказал я.

— Скажи мне! Скажи мне, что за самолет только что упал! Скажи мне, что он из другого города, только не из Самарканда! Там же Дима! НЕТ! Я ЧУВСТВУЮ, ЧТО ОН ИЗ САМАРКАНДА! НЕТ!

Её прервал новый толчок, куда более сильный. Нина слабо, по-заячьи пискнула и крепко прижалась ко мне. Самолет взорвался. За окнами вспыхнуло оранжевое зарево, где-то в стороне расцвел оранжевый цветок. Стекла в окнах вышибло ударной волной, мелкие осколки в мгновение ока шрапнелью ударили по зевакам, которые наблюдали за горящим лайнером. Почти дюжину человек, стоящих у окна, скосило, словно под корень. Зал заполнился криками боли и страха; те, кто мог убежать, убегали, роняя за собой крупные капли крови; те, кто не мог убежать, лежали посреди стеклянных осколков и корчились в предсмертных судорогах. В окно стали врываться мириады снежинок, покрывая умирающих своим тонким одеялом.

— Господи, нет! НЕТ! — заплакала Нина. — Это его самолет! Его! ДИМА! — она бросилась к разбитым окнам, хрустя по осколкам, которыми было усыпано ползала. Ветер бросил ей в лицо горсть снежных хлопьев, она отвернулась от снега. Я бросился за ней. Нина подбежала к разбитым окнам и оказалась прямо над летным полем (дело в том, что окна занимали всю стену, поэтому подоконник находился на уровне щиколоток). Я подбежал к ней и дернул за плечо, оттаскивая от окна.

— Упадешь!

— Дима! — снова крикнула Нина, но её крик, подхваченный вьюгой, был рассеян и унесен в неизвестность.

— Отойди! — я оттянул Нину в сторону, и, взяв её за руку, отвел подальше от окон. Нас уже порядочно присыпало снегом, а возле окон образовался небольшой сугроб, в котором ещё дергались в судорогах умирающие, движениями рук вороша легкую снежную массу и осколки стекла. Снежинки, падая рядом с телами, окрашивались в красный цвет и тут же таяли, пропадая единственной каплей воды в луже крови. Внизу, за окнами, стояли такие же страшные крики, грохот, гул и треск пылающего самолета.

Нина, крепко прижавшись ко мне, тихо рыдала. Я не говорил ей, что её муж действительно погиб, что именно ИЛ-76 из Самарканда потерпел крушение. Она сама это почуяла. Как я предчувствовал катастрофу самолета, так и она почувствовала смерть своего супруга. Видеть плачущей ту девушку, которая всего час назад лучилась счастьем, весельем, добром и оптимизмом, было так же жутко, как видеть величайший памятник архитектуры, изуродованный бомбежкой. Она крупно тряслась в моих объятиях, шепча в слезах что-то неразборчивое.

— Пойдем вниз, — сказал я. — Сейчас разберемся, что произошло. Пойдем, Нина.

— Он не в этом… он летел в другом самолете… Боже…

Держа трясущуюся, будто осиновый лист, девушку за плечо, я повел её вниз. Когда мы покинули зал ожидания, в нем уже не было ни одного живого человека — те, что были изранены осколками, давно ушли в мир иной. Вслед за мужем Нины.


Внизу был самый настоящий базар. Люди, большей частью всё ещё не понимающие, что происходит, метались во все стороны, ошарашенные взрывом. Это напоминало растревоженный муравейник. Из селектора уже не доносилось ни звука. Начальство аэропорта в одних рубашках прямо через постытаможенного контроля выскочило на летное поле. Несколько фельдшеров (в аэропорту их было не более пяти человек), вместе со своими чемоданчиками и носилками, мчались к выходу на сторону летного поля. Ни пожарных, ни скорой помощи, ни журналистов ещё не было. В воздухе стояла чрезвычайно напряженная, словно перед грозой, атмосфера; многие перепугались, заявляя, что произошел теракт, и всем надо валить отсюда. Нина попыталась заговорить с невысоким полным мужчиной и табличкой на груди (он наверняка входил в начальство аэропорта), но тот на бегу увернулся от неё и побежал дальше, срывая с себя галстук и швыряя его на пол. Началась настоящая паника, но давки не было — многие уходили наружу; другие, полностью уверенные, что ничего особо серьезного больше не произойдет, оставались в здании и ждали интересного зрелища. Похоже, эти зеваки наслаждались видом паники.

Нина, не найдя ни одного члена персонала аэропорта, подбежала к одному из зевак — тощему лохматому парню, жующего жвачку.

— Что за самолет разбился? — спросила она у юноши. Тот, с ухмыляющимся видом радостно сообщил:

— Не знаю точно, что за самолет расшибся, но он летел из Самарканда!

— Откуда? — еле произнесла Нина задыхающимся от потрясения голосом.

— Из Самарканда! Это такой город в Узбекистане! — восторженным голосом возвестил парень. — Вот рвануло, да? На втором этаже аж стекла повышибало! Вот бы поглядеть, как он там горит! Жаль, не пустят.

Я еле-еле подавил желание выбить зубы этому типу, который с таким восторгом и наслаждением наблюдал за картиной паники. Такому ослу оказаться бы среди раненых на втором этаже — он бы так не радовался катастрофе. Ничего святого в человеке нет.

Нина, услышав его ответ, зажмурила глаза и сильно задрожала — можно было подумать, что её бьет током. Она зарыдала так сильно, так жутко, что мне стало не по себе, даже внутри словно что-то оторвалось. Я схватил её за руку и осторожно усадил на одно из кресел. Её лицо перекосилось до неузнаваемости, слезы текли ручьями. Нина затряслась в рыдании, будто в лихорадке. Только сейчас я понял весь масштаб катастрофы, понял, что я отчасти виноват в ней. Внутри меня все похолодело, будто кинуло в озноб, в душу прокралось новое предчувствие — предчувствие неминуемого наказания за свою ошибку. Ещё никогда в жизни, даже когда не спас ту девушку, выбросившуюся из окна, я не чувствовал себя более виноватым. Я был виновен в том, что девушка, веселее и жизнерадостнее которой просто не могло быть на свете, столь сильно обливалась слезами. Я ничего не мог ей сказать, никакие слова утешения не смогли бы успокоить её, не смогли бы остановить поток этих слез.

Мужчина в форме фельдшера что-то очень громко кричал на весь зал. Почему он так громко орет? А, у него же мегафон. Он поспешно шел по терминалу и голосил в рупор:

— ЕСЛИ СРЕДИ ПРИСУТСТВУЮЩИХ ЕСТЬ ВРАЧИ, ПОЖАЛУЙСТА, ПОДОЙДИТЕ СЮДА! ТРЕБУЮТСЯ ВРАЧИ! НА ЛЕТНОМ ПОЛЕ ОЧЕНЬ МНОГО ПОСТРАДАВШИХ! ИМ ТРЕБУЕТСЯ ПЕРВАЯ ПОМОЩЬ! ЕСЛИ В ЗДАНИИ ЕСТЬ ЛЮДИ С МЕДИЦИНСКИМ ОБРАЗОВАНИЕМ, ТО ИМ НЕОБХОДИМО ОКАЗАТЬ ПЕРВУЮ МЕДИЦИНСКУЮ ПОМОЩЬ ПОСТРАДАВШИМ! ВРЕМЯ НЕ ЖДЕТ!

К нему никто не подходил. Я сообразил только через минуту, что сам являюсь врачом, и что от меня могут зависеть пара-другая жизней. Однако нельзя было оставлять Нину здесь. Я чувствовал, что не должен покидать её. Мне даже показалось, что я несу за неё некую ответственность.

— ДА НЕУЖЕЛИ НИКОГО НЕТ? РАЗВЕ ЗДЕСЬ НЕТ ВРАЧЕЙ? ТАМ УМИРАЮТ ЛЮДИ! СКОРАЯ ПОМОЩЬ ПРИЕДЕТ НЕ СРАЗУ! ВЫ ЖЕ ПРИНИМАЛИ КЛЯТВУ ГИППОКРАТА! ПОЖАЛУЙСТА!

— Нина… — я погладил её по плечу. — Посиди здесь. Пожалуйста. Я должен помочь пострадавшим, там гибнут люди, там не хватает врачей. Не плачь, пожалуйста. Постарайся успокоиться. Я буду скоро.

С этими словами я встал и отошел от неё. Сейчас Нина плакала тихо, беспомощно, уткнув бледное лицо в ладони и мелко дрожа. Я поспешил к фельдшеру с мегафоном.


— Там полный атас, — запыхаясь, сказал фельдшер. Мы беспрепятственно прошли через пост таможенного контроля, вышли в зал выдачи багажа. В этом зале стоял давно знакомый, но все равно пугающий медный запах крови. Дверь, ведущая наружу, на летное поле, постоянно хлопала, пропуская внутрь людей, несущих на носилках и на спинах новых раненых. Зал заполнили крики боли, всюду была кровь. Те, кто был цел и невредим, громко кричали, матерились, орали друг на друга. Некоторые пытались помочь раненым, чем могли. В углу, возле беззаботно показывающего какой-то сериал телевизора, молодая девушка в истерике о чем-то умоляла начальника аэропорта, и тот, весь озлобленный, никак не мог отвязаться от неё. Наконец, он не выдержал, грубо оттолкнул её в сторону, заявив, что ничем ей помочь не в силах, и отправился наружу. Девушка рухнула в кресло, обмякла в нем, и беспомощно зарыдала, не прикрывая лица руками. Рядом с ней лежал мертвый мужчина, прикрытый куском брезента. Я долго глядел на тело, пытаясь разобраться, что же в нем не так. Лишь через минуту я заметил, что брезент прикрывает только верхнюю часть его торса, а дальше ровно стелется по креслам. Нижней части тела просто не было. Я увидел, как тонкие ручейки крови стекали из-под брезента на пол, как лужа крови под креслами растекалась, расширялась во все стороны.

— Держите, — сказал фельдшер. Он протягивал мне пуховик и шапку-ушанку. — Наденьте это. Там зверски метет.

— Спасибо, — я принял одежду. — Трупов много?

— Да, к сожалению. Не только в самолете — когда он рванул, обломками смело почти тридцать человек. Они ждали посадку на рейс в Уфу. Многих разорвало на лоскутки, как того, — фельдшер указал на полтела, прикрытого брезентом. — Хорошо, что этот «ИЛ» не врезался в здание. И от взрыва, слава богу, топливо в хранилищах не сдетонировало. А то всем бы кабздец приснился. Ладно, пойдемте. Времени нет.

Я быстро оделся, и последовал за фельдшером. Мы покинули этот душный, пропитанный запахом смерти и криками боли, маленький зал, и, наконец-то очутились на свежем воздухе.


Мы вышли на летное поле. Самолет лежал на боку примерно в двухстах метрах от нас, полыхая гигантским факелом, освещая оранжевым светом территорию почти на сто метров вокруг себя. Его никто не тушил — пожарные ещё не прибыли, а вода в местном брандспойте, наверное, замерзла. Его правое крыло было задрано вверх, словно рука утопающего. Даже снежинки, которые несла за собой вьюга, словно облетали, обходили стороной лайнер, боясь попасть в огнедышащее пекло фюзеляжа. И было в этом зрелище нечто торжественное, помпезное, грандиозное. Авиакатастрофа выглядела так же страшно, но в то же время и грандиозно, как выглядела, наверное, гибель «Титаника» или Помпей. Это было зрелище крупного разрушения. Уверяю вас, что подобного ужаса в своей жизни вы видели очень мало. Видеть своими глазами гибель огромного самолета, да почти перед своим носом — это происходит очень редко. Такие вещи оставляют неизгладимый отпечаток в душе.

Я оглядел поле. Все самолеты, будто перепуганные зайцы, «разбежались» по своим ангарам, все рейсы отменили, посадки запретили. Только антенна радара невозмутимо вращалась неподалеку, слегка освещаемая пламенем. Её будто не касалось ничего, что происходило в аэропорту.

В снегу, которым замело все поле, самолетом была пропахана глубокая борозда, самая настоящая траншея, которую не заметало снегом — видимо, при трении раскалилось бетонное покрытие, и снег таял, ложась на землю. Где-то вдалеке, за беснующимися в воздухе массами снега, виднелся крохотный огонек пожара. Наверное, самолет что-то разрушил при падении. Отовсюду раздавались крики боли, снег неподалеку от нас был забрызган кровью, чуть дальше лежали осколки, разлетевшиеся во все стороны после взрыва, части тела, пепел и сажа. В стенах аэропорта зияло несколько выбоин и трещин. Точь-в-точь поле боя. Некоторые ещё были живы, один мужчина бегал во все стороны с криком «Я ОСЛЕП! ПОМОГИТЕ МНЕ, Я ОСЛЕП!». Почему все тела лежат так близко к самолету? Неужели, когда он взрывался, эти люди просто стояли и смотрели на него, не пытаясь убежать? Или же они бежали, но самолет, продолжая ползти по покрытию, догнал их и взорвался, сметя своими обломками?

Четыре фельдшера (это был весь медперсонал аэропорта, не считая того, что был со мной), пытались помочь раненым, но их было все равно много. Они несли на носилках людей с оторванными руками и ногами, из которых кровь текла, как из опрокинутых графинов. Я стоял как соляной столп, точно так же, как и в своем сне, не в силах поверить, что я наяву вижу этот кошмар, который раньше наблюдал лишь в фильмах и новостях. Неужели я мог предотвратить это? Неужели я мог быстрее додуматься своим серым веществом, что произойдет катастрофа?

— Идем! — заорал фельдшер, и мы бросились к пострадавшим, которые лежали уже на красном снегу. Я пробежал рядом с человеком, которому начисто снесло голову. Мужчина лежал на животе, а голова отсутствовала. Там, где она была раньше, теперь расплывалось, расширялось на снегу алое пятно. Ещё одно тело лежало в неестественной позе, тоже посередине кровавого круга. Рядом с телом лежал кусок обшивки самолета, который, видимо, и сразил его. Мы бежали дальше, но раненых встречалось все меньше. Люди умирали.

Раздается треск со стороны самолета. Все поднимают глаза наверх, и видят, как одна из турбин задранного вверх крыла, с треском отваливается и летит вниз, увлекая за собой языки пламени. Охваченная пламенем, турбина летит вниз, точно огненный клубок. Все кричат и бегут назад; турбина падает на землю, и последняя содрогается. Огонь ковром разбегается по снегу и тут же исчезает, оставляя лишь черный слой сажи. Где-то в самолете лопаются стекла, что-то хлопает, взрывается, выплевывая наружу тучи искр, которые тут же перемешиваются со снежинками и гаснут.

— А! Он, падла, уже разваливается! — заорал мне фельдшер. — Не хватало, чтоб на нас крыло свалилось! Идем быстрее!

Мы бросились дальше, прямо к самолету, в пятидесяти-ста метрах от которого лежало несколько раненых, некоторые из которых явно шевелились. Фельдшер махнул рукой, и мы устремились сквозь пургу прямо к самолету, к самому пеклу. Снег вокруг горящего лайнера уже растаял, обнажив серый бетон взлетно-посадочной полосы. Мне стало жарко, глаза не переносили яркого пламени, которым был объят самолет.

— Эй! Эй, девушка, уходите отсюда! — крикнул фельдшер маленькой фигурке, склонившейся над одним из тел. — Самолет разваливается! Вы не хотите, чтобы вас чем-нибудь придавило?

— Помогите, пожалуйста! — раздается в ответ. Мы подбежали к ней. Это была та самая девушка, которая не хотела спать на креслах. Она склонялась над телом своего парня и жутко рыдала. — Помогите! Помогите ему!

— Он, похоже, мертв, — заметил я, склоняясь над телом.

— Нет! Он не мертв, вы не правы! Он жив! Несите его в аэропорт, помогите ему!

— Ты так сильно уверена?

— Да, да! Конечно, он жив!

— Сейчас проверим, — невозмутимо ответил фельдшер. Опустившись на колени, он схватил парня за плечи и перекатил его на спину. Когда мне предстало его залепленное снегом и кровью лицо, я не понял, почему фельдшер окаменел, а девушка разразилась криком ужаса. Я опустился рядом с ними, и замер сам — в огромной дыре в животе парня виделись его кишки. Пока его переворачивали, они вылезли наружу — серые, безобразные, те самые кишки с картинок в учебнике анатомии, где они были так аккуратно укомплектованы у нас в животе. И хоть за все годы моей работы в области травматологии я насмотрелся на всякие увечья, вид выпущенных наружу кишок шокировал меня. «Вряд ли я смогу провести операцию по обратной упаковке внутренностей», — посетила меня дикая мысль.

— Мертв, — сообщил фельдшер. «Спасибо, удивил», — подумал я.

Девушка продолжала все так же громко кричать, склонившись над телом своего парня. Ветер надувал на его рану целые горсти снега, которые таяли, соприкоснувшись с внутренностями. Я так и не разобрался, отчего по моей спине бегут мурашки — то ли от вида изуродованного тела, то ли от криков несчастной девушки.

— Итить твою налево! — фельдшер указал пальцем на крыло самолета, которое было устремлено в небо. Сейчас оно угрожающе потрескивало и чуть-чуть клонилось вниз.

— Крыло валится! — орал фельдшер. — Всем назад! Крыло падает!

Я стоял как вкопанный. Если крыло рухнет вниз, подумал я, то нас придавит… или не придавит? Определить это было невозможно — крыло огромно, оно возвышается над нашими головами, точно стела на мемориале павшим в Великой отечественной войне.

— Беги! — заорал фельдшер, но девушка его не слышала. Я махнул на все рукой и бросился прочь. Крыло, будто подорванная в основании башня, стало опасно крениться в нашу сторону. Фельдшер заставлял девушку подняться на ноги, но та, наоборот, не смогла даже удержаться на коленях, и легла на снег рядом с телом любимого. Когда крыло с жутким гудением и треском стало медленно и величественно рушиться, то фельдшер послал все к чертовой матери и бросился наутек. Крыло с гулом и скрипом рассекло морозный воздух, разогнало снежинки во все стороны, и со страшным грохотом рухнуло на землю. Я прикрыл лицо рукой, ожидая некоего подобия ударной волны. Волны не было, но земля содрогнулась основательно, в воздух взметнулись тучи снега. Многих повалило на землю. Когда я убрал руку от лица, то не заметил ни девушки, ни тела её парня — там, где они были пару секунд назад, лежали полыхающие останки крыла, да катилась в направлении ангаров, точно бочка под откос, ещё одна турбина, отвалившаяся от крыла…

Послав все к чертовой матери, я бросился назад, в аэропорт. Где-то там Нина, и я не должен её бросать. Я, наплевав на свое обещание помочь раненым, поспешил ретироваться.

Я бежал со всех ног, хрустя ногами по изрытому невесомому снегу, окропленному кровью, и не заметил, как споткнулся о чью-то оторванную голову, которую присыпало хлопьями снега. Я грохнулся лицом в снег, а когда приподнялся, посмотрел себе в ноги — оторванная голова, вся окровавленная, с закрытыми глазами, со слипшимися волосами, смотрела в мою сторону, как бы говоря: «что же ты наделал, брат…».

Кто-то схватил меня за ногу. Вскрикнув, я обернулся — окровавленный мужчина, которого я посчитал мертвым, вцепился мне в щиколотку, и дрожащими синими губами шептал:

— Помоги… Помоги…

Я, не думая, что делаю, вырвал ногу из его хватки и бросился наутек, то ли крича, то ли хохоча, то ли воя подобно собаке. Теперь я бежал в аэропорт вовсе не для того, чтобы найти Нину и помочь ей. Сейчас я спасался сам, спасался от этих людей, что просили помощи, спасался от окровавленных частей тела, лежащих под ногами, спасался от горящего самолета. Я бежал от своей совести, от своего долга. Мне было наплевать на долг — ещё пара минут здесь, на летном поле, и я навеки сумасшедший. И, несмотря на то, что я уже входил в двери аэропорта, я все ещё слышал это ужасное «помоги». Это слово стояло у меня в ушах, оно звучало на фоне треска пылающего лайнера, и никак не хотело выветриться из моей головы.


Нина все так же сидела в кресле, пряча бледное лицо в ладонях и трясясь всем телом. Самое жутким было, то, что до девушки никому не было дела. На неё никто не обращал внимания, к ней никто не подходил, не пытался узнать, в чем дело, не пытался успокоить. Она была абсолютно одинока.

Я сел рядом с ней, обнял за плечи и прижал к себе. Она даже не пыталась поинтересоваться, кто её обнял, продолжая горестно плакать, уткнувшись в ладони.

— Нина… мы сейчас поедем домой. Ты слышишь? Мы поедем в Бугульму, ладно? На поезде.

Девушка еле заметно кивнула, а затем убрала руки от лица и, крепко обхватив мне шею, уткнулась лицом в мое плечо.

— Мы поедем… Мы уедем отсюда. Тебе надо домой. Твой муж погиб, и… его потом, после опознания, доставят в Бугульму. А мы уедем сейчас, хорошо?

Ещё один слабый кивок головой. Она кивала чисто механически, не слыша и не понимая моих слов.

— Посиди тут, ладно? — я поднялся с кресла и подержал её за плечо. — Я скоро приду. Только заберу наши вещи, они остались наверху. Хорошо?

Она ничего не ответила.


Через пять минут мы стояли в дверях аэропорта. Я набросил Нине на плечи её голубую курточку, аккуратно надел ей на голову шапку, которую нашел в рукаве, и, схватив девушку за локоть, вывел её из этого мерзкого здания.

Мы старались двигаться как можно быстрее. Я схватил Нину за плечо и потащил её за собой. Мы побежали. Побежали сквозь буран, сквозь яростный ветер, побежали меж пожарных машин, милиции, машин «амбуланса», репортерских «уазиков». Позади нас всё ещё сверкало оранжевое зарево, которое не могла прикрыть никакая завеса снегопада.

Мы бежали меж взвизгов сирен пожарников, воя милицейских машин, матерной ругани и неразборчивого, пилящего уши гомона мегафона. Нина поспешала за мной, я держал её за плечо одной рукой, а другой придерживал на плече свою сумку. Казалось, что лабиринт автомобилей, между которыми мы продирались, бесконечен. Когда мы пробирались между «пожаркой» и снегоуборочной машиной, мне пришлось отпустить Нину — уж слишком узок был проход. Наконец, мы оставили это скопище автомобилей позади, и вырвались на открытое пространство.

— Ну… теперь нам надо найти такси, — я в ужасе поглядел на аэропорт. Неужели несколько часов назад я приближался к этому зданию, и все было спокойно? И лишь одна антенна радара спокойно вертелась над крышами ангаров?

Нина встала рядом, и осторожно прижалась ко мне. Я снова обхватил её плечи и попытался успокоить:

— Тихо, тихо… Не плачь на морозе, хуже станет.

Девушка меня не слышала, лишь тихонько, беспомощно всхлипывала и мелко дрожала.


Вскоре неподалеку от нас резко затормозил автомобиль, который нёсся как очумелый. К моей величайшей радости, это был автомобиль такси. Из машины снарядом выскочил мужчина в белой куртке и бегом бросился к аэропорту.

— Идем! — я потащил Нину к машине. — Стой! — крикнул я таксисту.

Таксист открыл дверцу и заорал нам:

— А что случилось?

— Самолет нае… упал. Авиакатастрофа, — я открыл заднюю дверцу автомобиля и усадил туда Нину, а затем влез сам.

— Круто! — восхищался заревом таксист. — Видать, серьёзно там… дело…

— К вокзалу, пожалуйста, — сказал я.

— Кстати, вы прыгнули в мою машину, даже не спросив у меня, могу ли…

Я протянул ему тысячерублевую купюру:

— К вокзалу!

Таксист глубоко вздохнул, явно расстроенный тем, что его оторвали от созерцания грандиозной катастрофы.

Машина медленно покатила от ненавистного места. Я в последний раз поглядел в сторону аэропорта. Оранжевое зарево, точно от лесного пожара, продолжало светиться своим чудовищным сиянием, здание аэропорта в отблесках пламени выглядело каким-то обреченным и несчастным. Конкуренцию зареву пожара составляли отблески мигалок «пожарок» и милиции — синие и красные. Над аэропортом зависли два вертолета и толстыми лучами прожекторов, которые постоянно перекрещивались друг с другом, шарили по месту катастрофы.

Однако вскоре завеса бурана спрятала от нас и аэропорт, и вертолеты, и машины. Мы удалялись. Мы уезжали. В метели было видно лишь тусклое желтоватое мерцание, а вскоре растаяло и оно.


С поездом нам тоже повезло, как и с такси. Мы купили билеты на плацкартный поезд, который отправлялся в Бугульму всего через десять минут. Удобно устроившись на наших местах, я снял с Нины её курточку. Девушка сейчас не плакала, но молчала. Её серые глаза омертвели, в них читалась страшная боль и скорбь. Не в силах смотреть на неё, я прижал Нину к себе, положил её голову себе на плечо и погладил по волосам. Я не знал, что сказать. Сказать, что все хорошо, было бы глупо. Просить её успокоиться тоже бесполезно — она была спокойна. Впрочем, говорить ничего не надо. Сейчас лучше помолчать.

Я проводил взглядом проводницу, бегущую по вагону с комплектом постельного белья. Другая подошла к нам и вежливо осведомилась, не нужна ли постель нам. Я легонько покачал головой; проводница кивнула и задала тот же вопрос сидящим позади нас.

Я тупо глядел через светлую шевелюру Нины на перрон. Работники вокзала в оранжевых жилетах совершали последнюю проверку поезда, в вагон запрыгивали последние запоздавшие пассажиры. И метель… Метель не прекращалась…

Наконец, я убрал с лица Нины гладкую прядь, заправил ей за ушко и шепнул:

— Все, подруга… Мы едем домой. Едем в Бугульму.

Поезд протяжно взревел, что-то ударило прямо под нами, и мы медленно тронулись. За окнами, вместе со снежинками, куда-то поплыли перрон, оранжевые жилеты, яркий фонарь и здание вокзала.


В Бугульму мы прибыли, когда часы на перроне показывали ровно три часа утра. Бугульма встретила нас вибрирующим гулом вокзала, угольной вонью и мелким, влажноватым снежком, косо бившим из низких свинцовых облаков. На перроне собралось приличное количество пассажиров, которые ожидали посадку на наш поезд. Все те же «жилеты» проверяли поезд, и бесцельно бродили пара ментов и две тощие, грустные псины. Мы с Ниной спустились на землю сразу за проводницей и маленькой, юркой женщиной с двумя здоровенными сумками. Я все так же держал её за локоть; мы поспешно отошли от вагона и ненадолго остановились.

— Нин… — я поглядел девушке в глаза. Она отвернулась от меня и стала мертвым взглядом буравить носки своих сапожек. — Нина! Что же… ах, черт, я совсем забыл… — я натянул на её голову пушистую серую шапочку. — Так, ну что нам сейчас делать? Тебе сейчас куда?

Девушка молчала, но из глаз снова заструились слезы.

— Эй-эй, не стоит, — я стер ей слезы платком, который выудил из своего кармана. — Тебе куда? Где ты живешь?

Нина молчала. Сейчас она походила на провинившуюся школьницу, стоящую с опущенной головой у учительского стола.

— Ну хорошо… Молчи, молчи, как рыба. Думаешь, легче станет?

Новая порция слез.

— Послушай… — я легонько встряхнул её за плечи. — Я тебя не брошу. Ясно? Прямо тут, на перроне не оставлю. Я помогу тебе. Всем, чем смогу. Только скажи мне, где ты живешь, и все. Я доставлю тебя домой.

Нина тихо тряслась, и уже не плакала беззвучно — теперь она снова всхлипывала и стонала.

— Ну-ну… тихо… — я прижал её к себе, наблюдая за подмигивающим глазом семафора. — Тихо, тихо… Тебе надо домой, у тебя же дочка! И кот Балда! И две собаки! Нин… — я ещё раз нежно встряхнул её.

Она молчала.

— Хорошо! — воскликнул я. — Так и быть! Но я от тебя не отстану! Пойдем. Пойдем отловим такси и решим, куда нам держать путь.


На привокзальную площадь можно было попасть двумя путями: либо сквозь здание вокзала, либо с торца, где к площади с перрона спускалась широкая лестница с грузовым пандусом. Через здание мне идти не хотелось — там наверняка где-нибудь работает радио, а по радио уже трезвонят о катастрофе. Поэтому мы пошли в обход.

Мы почти спустились по лестнице. Я даже видел привокзальную площадь, в центре которой сверкала новогодняя елка, окруженная ледяными фигурами. Я уже видел неоновую вывеску на кафе «Минутка». Я даже захотел предложить Нине зайти в кафе, чтобы согреться и выпить по чашке кофе, и из кафе вызвать такси. Но я не успел.

На самой последней ступеньке, абсолютно неожиданно, Нина вдруг что есть силы дернула рукой, вырвалась из моей несильной хватки, и что есть ног бросилась прочь.

— Эй! — крикнул я. — Это ещё что за… Нина!

Нина довольно резво побежала по площади, направляясь к стоящему возле ёлки, такси. Я что есть духу бросился за голубым пятном её курточки, но в тот же миг поскользнулся на льду и с треском дербалызнулся башкой о лед. Перед глазами взорвались какие-то хлопушки, и выбросили тучи разноцветных конфетти, а в ушах как будто загудел клаксон. Когда конфетти перед глазами исчезли, но вместо них в черепной коробке водворилась адская боль, я приподнял голову и увидел, как Нина ловко запрыгивает в такси, и, так не посмотрев на меня, уезжает с площади прочь.

— Ни… — прохрипел я.

Проходивший рядом толстый мужик с крошечной собачкой на поводке любезно предложил мне свою помощь. Протянув руку, он помог мне подняться и отряхнуться от снега.

— Осторожнее, друг, — сказал он. — Тут повсюду гололед. Его снежком-то посыплет, и не видать…

— Вы видели? — хрипло спросил я.

— Чего? — мужик удивленно покосился на меня и взял собачку на руки.

— Её… эту… девушку…

— Какую?

— В… этой… куртке такой голубой…

Мужик ещё раз покосился на меня, а затем обернулся по сторонам, после чего констатировал:

— Не вижу… и не видел. А что?

— Да… да так, ничего. Спасибо, что помогли подняться, — я откашлялся, поднял с земли свою сумку, и поплелся к автобусной остановке. Толстяк некоторое время удивлялся всем своим выражением лица, но затем подумал, что «девушка в голубой куртке» — печальный плод моего воображения, появившийся после удара головой об лед.


— Гражданин начальник…

— Слушайте, я не гражданин начальник. Я — Александр Семенович.

— Извиняйте, граж… кхе… я, сами знаете, на зоне сидел-сидел, сидел-сидел… Так и привык обращаться ко всем «гражданин начальник».

— Отвыкайте. На что жалуемся?

— Да это… та херня на шее… Болит, гражданин начальник. Ой, простите!.. В общем, ноет у меня эта болячка на шее, не могу, умираю. И гноится ещё.

— Так… О, у вас лимфаденит, да?

— Ну… я ж не запомнил, какой мне диагноз поставили…

— Когда оперировали?

— Пять дней тому назад.

— А где повязка?

— Снял, гражданин начальник. Мешается — не могу, умираю.

— Когда снял?

— Позавчера.

— А почему на новую перевязку не пошел?

— Так это, начальник… Александр Семенович… меня медсестра в перевязочную не пускает. Я это… с ней повздорил маленько.

— Повздорил?

— Да… Было дело… Кстати, она сама начала.

— Сегодня дежурит другая медсестра, Дарья Максимовна. Пусть она сделает перевязку.

— Да это… я и с Дарьей-то Максимовной тоже повздорил…

— Да что же это такое? Сегодня же идите в перевязочную, пусть медсестра сделает повязку! Это, в конце концов, её работа!

— А это… гражданин начальник… извините, Александр Семенович… может, вы сами…

— Чего — я сам?

— Ну, полечите меня, а?.. Так, недолго… Не хочу к медсестре идти, зашибет она меня! Или в повязку яда насует.

— Идите в перевязочную, поняли? Я, в конце концов, травматолог, а не хирург. Я кости вправляю и раны зашиваю. А опухоли вырезать — не моя работа. Тем более, вас уже прооперировали.

— У меня опухоль?

— Не бойтесь, она доброкачественная. Вот через два дня Вадим Юрьевич из отпуска вернется, вот тогда он вами и займется. А пока идите на перевязку. И скажите Дарье Максимовне, чтобы сделала промывку! Повязку потом не снимать! Все понятно?

— Да, гражданин начальник. Пардон, Александр Семеныч.


Такой, или примерно такой диалог состоялся между мной и уголовником в ординаторской хирургического отделения Центральной районной больницы города Бугульмы, одним апрельским днем. День выдался прекрасный, и даже диалог с прокуренным мужичком, у которого тюремные наколки на груди заросли непомерным волосяным покровом, не убавил мне настроения. Я, заменяя на пару дней главврача хирургического отделения, по большему счету, просто бездельничал на его месте. Проводив уголовника за дверь, я медленным шагом приблизился к распахнутому окну, в которое слабо веял ещё по-зимнему холодный, но уже по-весеннему нежный, ветерок. За окном продолжали кровоточить талой водой последние снеговые горы, исчезающие прямо на глазах. Часть персонала больницы, выгнанная на субботник, добивала последние сугробы, разбрасывая лопатами снег вокруг себя.

Как следует налюбовавшись картиной наступающей по всем направлениям весны, я отошел от окна. Почему-то стало весело. Весной всем становится весело без причины. Уходит зима, и сердце радуется само по себе, не спрашивая у нас разрешения.

Я медленно подошел к журнальному столику. Захотелось кофе. Убедившись, что в электрическом чайнике есть вода, я включил его в сеть и нажал на кнопку. В это время в дверь постучали. «Войдите!» — крикнул я, а сам полез в стол, искать банку с кофе. Дверь бесшумно отворилась. «Опять какой-нибудь больной», — нервно подумал я и выглянул из-за стола.

Ко мне пришел не больной. И не медсестра. В немного приоткрывшуюся дверь ловко проснулась половина улыбающейся девушки в бежевой блузке. Увидев меня, половина улыбнулась ещё шире, дверь открылась полностью, и моему взору предстала Нина.

— А… Нина?

— Ага, — смеющимся голосом произнесла девушка. — Именно Нина. Она самая.

— Привет, подруга, — я слегка опешил. — Так… эээ… кофе не хочешь?

— Хочу, — все тем же веселым голосом произнесла Нина и, скромно ухмыляясь, осторожным шагом прошла в кабинет. На её согнутой руке висело черное, точно плащ Бэтмена, пальто; на левом плече болталась крошечная темно-сливовая сумочка. Пока я лазил в шкафу Вадима Юрьевича в поисках его кофейного сервиза, Нина припарковала пальто на спинке дивана, пристроила сумочку на журнальном столике, а сама встала возле стола, опершись на него длинными, изящными руками, и стала пристально наблюдать за процессом приготовления кофе.

— Я очень сильно прошу простить меня. Пожалуйста, — вдруг сказала Нина. Я с удивлением посмотрел на её, сейчас уже не улыбающееся, лицо. Поразительно изменившись за пару секунд, оно сейчас плакало, только без слез.

— За что?

— За то, что убежала тогда от тебя. На вокзале.

— Ха! — усмехнулся я. — Тоже мне, нашла за что извиниться. Брось. Я не имел права держать тебя при себе. Ты же мне не заложница.

— Да… да, это так. У меня было не то состояние, чтобы… ну, в общем, мне хотелось скрыться ото всех. Остаться одной. Просто ты заслужил благодарности — ты меня успокаивал, увел меня из аэропорта, не бросил меня. А я, не отблагодарив тебя, приперлась с извинениями только через четыре месяца. Тоже нехорошо.

— Да ладно, — сказал я, подавая Нине дымящуюся чашку. — Не беда. Горе было у тебя, а не у меня, поэтому ты не должна извиняться.

— Да… — прошептала девушка, слегка разгоняя своим дыханием дымок, курящийся над чашкой. Присев на диван, она стала осторожными глоточками пить горящий напиток, а я тем временем стоял у окна, устремив бесцельный взгляд на Сокольскую гору, красующуюся на горизонте лентой соснового леса. Легкие вздохи ветра разгоняли дым над моей чашкой и растворяли их в прохладном весеннем воздухе.

— Как жизнь? — спросила вдруг Нина.

— Да ничего, — не оборачиваясь, рассеянно ответил я.

— Теперь в хирургическом?

— На пару дней. Заменяю здесь главврача.

— Как сын?

— В порядке. Учим английские слова. А как твоя Наташа?

— Хорошо. Учимся ходить. Выходит, оба наших чада сейчас чему-то, да учатся.

— Учатся… — прошептал я, наблюдая, как лазурное небо вспарывает тонкий след от летящего в поднебесье самолета; за тонкой, будто карандашной линией по голубому холсту. Я отвернулся от окна: любое напоминание о самолетах приносило мне глубокое отвращение. Я вернулся к Нине. Та, продолжая пить кофе, мертвым взглядом сверлила телефон на столе. В ней уже не было того светлого оптимизма, водопадом хлещущего из неё. Нина изменилась, и эта перемена в ней страшно перепугала меня. Почему-то, глядя, как из жизнерадостной и веселой красавицы, она превратилась в серьёзную, сдержанную, мрачную девушку, я вспомнил о революции семнадцатого года, когда на смену прекрасному пришло безобразие, когда все красивое и доброе было уничтожено, сметено, как будто после налета гуннов, и когда все исказилось, будто в кривом зеркале. Эта перемена в Нине пугала. Пугала до глубины души.

— А я предчувствовал катастрофу, — сказал я, присаживаясь рядом с Ниной.

— И?

— У меня было предчувствие. А я подумал, что это так, ерунда, психика расшалилась… Это я виноват.

— Ты? Виноват? Круто! А я-то думала, да и все остальные тоже, что виноват был диспетчер. А оказывается, что ты… Что ж, иди в прокуратуру с явкой с повинной.

— Нет, серьёзно. Я мог предупредить диспетчера об аварии…

— И не успел, да?

— Да.

— А диспетчер бы тебя послушал, да? Ты ломишься к нему в «рубку», говоришь, что предчувствуешь катастрофу, диспетчер верит тебе на слово, и уводит самолет в другой город под свою ответственность? Так?

— Н…нет.

— Тогда каким еще способом ты увел бы самолет от Казани?

— Никаким.

— Тогда выходит, что жизни пассажиров не были в твоих руках. И, было у тебя предчувствие, или не было, а катастрофа должна была произойти. В любом случае.

Я замолчал.

— Ты что, винишь себя?

— Да.

— Не надо. Виноват диспетчер, но не ты.

— Я виноват.

— Нет. Говорю — нет.

Нина встала, допила кофе, поблагодарила меня, и стала разгуливать по ординаторской, рассуждая:

— Кто же всегда виноват в смертях людей, павших чужой смертью? Как выявить виновного? Давайте будем рассуждать на простом примере, — Нина присела на краешек стола. — Допустим, один негодяй убил с десяток людей. Его разыскали, его вину установили. За его преступление следует только одно наказание — смертная казнь. Кто выносит убийце вердикт? Правильно — суд. Суд устанавливает его вину и выносит приговор — казнь. Но кто же осуществляет приговор? Не будут же сами судьи казнить преступника? Они лишь зачитают приговор. А приговор приведет в исполнение расстрельная команда.

— Я не понимаю, к чему это…

— Когда люди должны погибать или умирать, приговор им выносит, — Нина многозначительно указала пальцем в потолок, — Бог. Бог — судья. Он делает вердикт всем нам. Он решает, что делать с нами. Но в исполнение этот приговор приводит, естественно, не Бог. В исполнение приговор приводят такие же люди, как и мы. Вот это и есть виновники. Есть тот, кто выносит вердикт, есть те, кто его осуществляет. И нет никаких посредников. Поэтому, если ты не дал ошибочной команды экипажу «ИЛа», если ты не сделал ничего для того, чтобы расшибся этот самолет, тогда ты непричастен. Есть судьи, есть исполнители. Больше никто не виновен.

— То есть, виноват ещё и Бог, да?

— Нет, разумеется. Бог нас создал, ему нами и управлять. Он — судья. Мы не вправе оспаривать его решения.

Просто я хочу сказать, что если что-то происходит не по твоей вине, ты не должен себя обвинять. А если где-то наводнение приключится, тоже себя винить будешь?

Я молчал. Но, признаться, после слов Нины, на душе стало полегче. Её слова что-то во мне изменили.

— Ты знаешь… — сказал я. — Тебе и правда надо идти в писатели. С такими мыслями, с такой головой, как у тебя…

— Спасибо… — скромно засмеялась Нина, уткнув взгляд в пол. Затем, тряхнув головой, она заглянула мне в глаза, словно желая добраться своим взглядом до самого моего сердца.

— А ведь я пишу. До сих пор.

— Здорово! Та же самая мистика?

— Ага. Теперь, когда Димы уже нет, надо чем-то заполнять наполовину опустевшую жизнь. Живу я теперь вместе с мамой. Основной доход в семью приносит она, я же репетиторствую. Даю частные уроки по русскому языку. Спрос есть.

А в свободное время пишу. Хоть этого времени и в дефиците, но все равно пишу. Мне нравятся мои герои. Я управляю ими, как хочу, заставляю их делать то, что хочу. Заставляю их чувствовать, переживать, любить, нравиться друг другу, бороться со своими недостатками. Писательство для меня — как игра. В солдатики. Я манипулирую героями, форсирую события. Чувствую себя прямо какой-то властительницей над ними.

Я хочу написать рассказ о самолете. Про авиацию. Влечет меня эта воздушная тема… Может, напишу про какого-нибудь великого покорителя небес. Например, про Гагарина. Великий, скажу, человек. Не все эти Наполеоны, Сталины или Горбачевы великие. Велик тот, кто прост, героичен и храбр. Тот, кто рискует своей жизнью, а не сотнями жизней своего народа. И рискует только ради своей страны.

Я хочу писать про небеса. Мало ли в них происходило трагедий? Почему мы все знаем, когда помер Сталин, или сколько килограммов орденов нацеплял на себя Брежнев? Почему мы ничего не знаем про эти ужасные катастрофы, про эти трагедии в небесах? Мало ли их было? Гибель того же самого Гагарина! Волкова, Пацаева, Комарова! Вот ведь кто герои-то! Вот великие исторические личности! И мы про них ничего не знаем! А та катастрофа на Тенерифе! А теракты 11 сентября! А катастрофа возле Токио в восемьдесят пятом! А над Боденским озером! А возле Львова на авиашоу! Или над Великим каньоном в пятьдесят шестом! Что, не знаем? Зато мы очень интересуемся, кто же в этом году поедет на «Евровидение»?! Что это такое?

Нина, видимо, разошлась. Теперь она семимильными шагами мерила кабинет и, ведя свою пламенную речь, очень артистично жестикулировала. Но вдруг она остановилась у окна и заговорила уж слишком тихо:

— Те, кто гибнут в небесах, в небесах и остаются. На землю падают лишь обездушенные куски самолета и человеческих тел. Именно — куски металла и куски мяса. А самолет и люди остаются там, в небе. Невидимые для нас, они летят в поднебесье, где-то очень высоко, но в то же время рядом с нами. Где-то там, за этим голубым экраном, — Нина широким и красивым жестом руки окинула небо, — летит самолет. Такой серебристый, призрачный, сияющий, мерцающий. Летит бесшумно, и даже не летит, а плывет, скользит рука об руку с ветром. И там, в салоне этого давно разбившегося самолета сидят такие же серебристые и прозрачные пассажиры. Она разговаривают друг с другом, шутят, смеются, читают журналы, инструкции из кармашков кресел. И в проходах между рядами неторопливо плывут призрачные стюардессы и, улыбаясь, предлагают пассажирам напитки из своих призрачных тележек, которые они толкают перед собой. А пилоты сидят там же, где сидели и при жизни, но уже не обращают внимания на приборы или лапочки, не разговаривают с землей. Они не держат в руках штурвала, на них нет наушников. И плывет себе среди облаков этот самолет-призрак, плывет себе не спеша, обгоняя стаи гусей или иных перелетных птиц. И все пассажиры любуются нами из своих иллюминаторов, и желают нам всего лучшего.

Вдруг Нина обернулась ко мне. На её лице стояла счастливая улыбка.

— Именно таким я и представляю себе рай. Рай для тех, кто погиб в небе.

— Хотел бы я оказаться в таком раю, — сказал я. — Но, увы, остаток жизни я буду путешествовать на поездах. В аэропорт меня теперь и палкой не загонишь.

Нина засмеялась. Именно тем смехом, которым смеялась тогда, зимой, в Казанском аэропорту. Я подошел к ней, поставив пустую чашку на стол. Обнял её за плечи. Даже крепко прижал к себе и нежно, но ощутимо потрепал её, как лучшего друга детства. Мы оба смотрели в окно, любовались картиной приходящей весны, и не сводили глаз с неба. Самолет уже давно улетел, а та тонкая полоска, что он оставлял за собой, разбухла и простерлась через небо словно дневной Млечный путь. «Где-то там летит этот призрачный самолет с призрачными пассажирами, призрачными стюардами и стюардессами и пилотами. Летит рука об руку с ветром и перелетными гусями»…

И так, крепко обнявшись, прижавшись друг к другу плечами, мы простояли перед распахнутыми окнами довольно долго, пока не замерзли от постоянно врывавшегося в окно свежего, но холодного весеннего ветра.

1 февраля — 28 июля 2007

Радио Х.А.О.С.

Свечи запалены с обоих концов…

«Аквариум»
В отличие от многих радиостанций, которые вещают на различных частотах, Радио Х.А.О.С нельзя поймать на радиоприемнике и послушать его в автомобиле, на кухне или гуляя по улице с плеером в кармане. На этом радио нет ведущих и ди-джеев, там нет рекламы, развлекательных программ, рубрик «по заявкам слушателей» и прочей шелухи, которой заполняют пространство между песнями. О коммерции на этом радио нет и речи. Никто не знает администрации этого радио. Никто не знает, где находится радиовышка Радио Х.А.О.С. — если таковая вообще есть. Никто не знает, откуда ведется вещание. И, что самое интересное — в ротацию Радио Х.А.О.С. включены песни, которых никто нигде не слышал. Авторы и исполнители неизвестны, этих песен нет в Интернете, они не продаются ни дисках. Вы можете удивиться — как Радио Х.А.О.С. может называться радио, если оно не звучит из приемников, если оно не имеет своей вышки, и так далее?

Вы ошибетесь, отрицая существование Радио Х.А.О.С. Те радиостанции, что вещают обычным способом, звучат из приемников. Волны Радио Х.А.О.С. принимаются человеческими сердцами. Но здесь есть небольшой изъян — у большинства людей сердца настроены на другие волны, поэтому Радио Х.А.О.С. слышно лишь самым чувствительным…


Я не помню точно, как я познакомилась с этими людьми — людьми, которые изменили мою жизнь. Я уже потихоньку забываю их лица. Сейчас эти воспоминания туманны, размыты, будто картинки из раннего детства. Точно такие эмоции ты испытываешь, когда пытаешься вспомнить, как ты встретила свою любовь, хочешь вспомнить все до мельчайшей подробности, чтобы заново пережить это сладкое чувство, но вдруг ты понимаешь, что эти события уже слегка размылись в твоей памяти… И что-то утерялось, что-то определенно ушло…

Что я помню из того февральского дня? Я четко помню свой путь из Альметьевска в Елабугу. Друзья позвали на праздник, и я рванула в Альметьевск в ту же минуту, как положила трубку телефона. Да, я не склонна обдумывать решения, я всегда поступаю безрассудно и делаю то, что захочу я, а не мой здравый смысл. Если таковой у меня, конечно, есть. В Альметьевске я пробыла два дня, и все 48 часов из этих дней (ну, или 45) я провела в гулянках. Отдохнула и повеселилась неплохо — денег не осталось даже на дорогу.

Выхода было два — занимать у кого-то лавандоса, или ехать автостопом. И здесь снова проявился мой безрассудный характер — вместо того, чтобы клянчить у кого-то денег и бегать в поисках такого спонсора, я поехала автостопом.

Я помню это кафе на границе Заинского и Тукайского районов. Собственно, там все и началось, вся эта дикая и необъяснимая история. Называлось это кафе «Родник». Я помню звенящий, кристальный воздух, я помню солнце, которое сверкало в два раза сильнее, но ничуть не грело, точно верхние слои морозной атмосферы поглощали его тепло. Я помню оживленную трассу, по гололеду которой осторожно ехали автомобили и бесстрашно перли огромные фуры. По другую сторону трассы — крутые холмы, густо поросшие ельником, отчего эти холмы напоминали подбородки бледных бородачей. С одного из холмов, по просеке между елями, спускалась лыжня, и я видела крохотные точки лихачей, спускающихся вниз на лыжах. За кафешкой раскинулось бесконечное белое пространство, сверкающее миллиардами солнечных бриллиантов. Я помню четыре одинаковых «питербилта» какой-то немецкой компании. Помню их красивые,отбеленные зимним солнцем, фуры. Водители этих стальных гигантов сейчас отдыхали в тепле кафешки. Неподалеку чадила жаровня, на которой жарился шашлык, и жиденький дымок тут же растворялся в холодном воздухе. Помню проститутку, которая стояла возле трассы, переминаясь с ноги на ногу — ей так хотелось войти в кафе и выпить стакан горячего кофе, но мимо проезжало множество потенциальных клиентов, и нельзя было упустить ни единой возможности.

Там я оказалась абсолютно случайно. Добрая тетенька, что везла меня от самого Альметьевска, могла подкинуть меня до Челнов, причем бесплатно. Мы сидели в уютном, теплом салоне «Дэу-Матиза», где приятно пахло кожей с чехлов и дорогим освежителем воздуха. Мы без умолку трещали всю дорогу — как оказалось, эта женщина была преподавателем в НГПИ (я же была студенткой ЕГПУ), и всю нашу поездку мы живо обсуждали современную систему образования. Она ехала очень осторожно, возле постов ДПС вела машину так медленно и боязливо, что гаишникам следовало штрафовать её не за превышение, а за понижение скорости. И, выехав за пределы Заинска, я решила пошуровать по-своему бэгу — я искала то ли телефон, то ли записную книжку, и на дне сумки — хотите верьте, хотите — нет, — нашла смятую сторублевую купюру и несколько пятаков. При всем уважении к водительнице, я решила не платить ей, но почему-то испытала желание перекусить в придорожной забегаловке. Я могла спокойно доехать до Челнов, а после еще спокойнее — до Елабуги, но какой-то внутренний голос просто умолял меня слезть возле кафе. Вряд ли это был внутренний голос — скорее, голос пустого желудка. В общем, придя к выводу, что современная балльно-рейтинговая система в вузах, и бестолковая погоня за западными системами образованиями — громадное заблуждение нашего министерства образования, мы попрощались возле кафе «Родник».

Нельзя сказать, что они привлекли мое внимание. Я их просто не заметила, входя в кафе. Там было людно, граждане липли к стойке как колорадские жуки к ботве, и я нагло втесалась в очередь. Почти все столики были оккупированы, четыре водителя «Питербилтов» активно работали челюстями, пережевывая шашлык, кто-то потягивал кофе, кто-то — чай с пирожками и пиццей. За самым дальним столиком сидела компания подозрительных типов, пьющих пиво. Подальше надо от них держаться, решила я. В кафе было тепло, пахло вкусным, играла приятная музыка — настолько натуральная, что не верилось, что она доносится из радиоприемника. Я обернулась по сторонам и чуть не упала — в углу, на специальном пятачке, стола группа бродячих музыкантов с полным набором аппаратуры и инструментов. Даже барабанщик был. Двое гитаристов жались на этом пятачке, чуть не задевая друг друга грифами гитар. Все были одеты в голубые рубашки и белые брюки. «Носить белые брюки зимой — сигнал дурного тона», — подумала я. Но больше всего мое внимание привлекла их вокалистка — высокая, длинноволосая и бледная девушка в газовом платье и с броским кулоном, охватывающим длинную и хрупкую шею. Казалось, что девушка эта сияла — сияли её лоснящиеся черные волосы, сиял её кулон, сияло её платье. Тонкая и гибкая — точно ивовый прутик. Она стояла чуть впереди своих музыкантов, одной рукой держалась за микрофонную стойку, другой нежно и плавно жестикулировала в ритм музыке. Она пела легко и непринужденно, её вокал лился и струился в теплом воздухе, её глаза бегали по помещению. На какой-то момент она посмотрела мне в глаза, и тут же перевела взгляд на водителей грузовиков. Мне стало даже обидно — как можно дарить свой чудесный голос жующим и трындящим людям, в ушах которых эта песня перемешивалась с собственным чавканьем? И вот приближался конец песни — девушка закрыла глаза, с блаженной улыбкой подняла лицо к потолку и без всяких усилий вытянула сложнейшую ноту. Барабанщик ускорил ритм, гитаристы вывели последний торжественный рифф. И вот песня закончилась.

Оваций не последовало, хотя, на мой взгляд, такой песне должны аплодировать полные Лужники. Один из дальнобойщиков ухмыльнулся, подошел к девушке, которая что-то говорила басисту на ухо. Подозвал её. Певица обернулась и посмотрела водиле в глаза. Мужик достал бумажник и вытащил на свет какую-то купюру. Девушка легко засмеялась. Водитель в недоумении смотрел под ноги, но чего-то не находил.

— Мы не берем денег, — мягко сказала девушка. Басист тоже улыбнулся.

— Так зачем вы играете здесь?

— Ради удовольствия, — девушка пожала изящными плечами. — Нам это нравится. Надеюсь, удовольствие получаете и вы.

— Но если вам за это платят, то как можно отказаться от денег?

Девушка, все так же загадочно улыбаясь, покачала головой.

— Может, вас куда-то надо подвезти? Я не могу не вознаградить вас за такой чудесный вокал… — мужик с недоуменной физиономией смотрел на певицу.

— Нет, у нас свой транспорт. А лучшая награда для нас — это ваше внимание к песне.

Я усмехнулась, увидев очумелое лицо дальнобойщика, когда он отходил от девушки. Убрав купюру обратно в бумажник, он вернулся за стол и продолжил поедание шашлыка.

— Вам что, девушка? — услышала я. Пришла моя очередь.

— Эээ… Мне один чай, одну пиццу и одну сосиску в тесте… Нет, лучше два чая.

Хотите — верьте, хотите — нет, но я уложилась именно в ту сумму, которая была при мне. В дорожных кафешках наши кошельки воют волками. Я оглянулась по сторонам — лишь один столик был свободен. Я шустро отнесла чай за столик, припарковала рядом со стаканчиками пиццу и сосиску, принесла салфеток. На часах был полдень. Певица подошла к стойке, положила на нее локти и заговорила с продавщицей. Музыканты отдыхали, подтягивали гитары, играючи перебирали струны, барабанщик легко позвякивал тарелками. Певица купила стакан сока и кекс. Оглянувшись, она также разочаровалась в наличии свободных мест, и поэтому направилась к моему столику. Я заметила, что походка у нее была странноватой — она будто бы плохо видела.

— Приятного аппетита, — улыбнулась она, поставив стакан с соком на стол.

— Большое спасибо, — ответила я. — Вам того же.

А у нее и вправду со зрением не все в порядке. Она щурилась, осматриваясь по сторонам. Одной рукой она изящно подпирала подбородок, а ее глаза (сейчас не совру) — светло-серебристого оттенка — внимательно изучали кафе. Какая же она красивая, да и одета не для дорожной кафешки. Даже не для ресторана.

— Песня замечательная, — сказала я, желая завести с ней разговор. Девушка перевела на меня свои серебряные глаза. Нет, в них на самом деле было что-то мистическое. Какое-то пульсирующее сияние исходило от этих глаз. Мне стало приятно, и в то же время немного жутко.

— Огромное спасибо. Именно ради таких комплиментов мы и даем наши представления.

— Вы на самом деле не берете денег?

— Нисколько. Не меняем творчество на грязную макулатуру.

— И цель вашего творчества — дарить людям счастье?

— Мы просто приносим свет в этот грязный мир. Мир денег, наркотиков, пьянства, гопоты, убийств и машин можно вылечить только одним способом — принести в него красоту. Музыка не дает людям черстветь. Без музыки человек выгорает. Но я имею в виду правильную музыку.

— Кто вы? — я чуть не оборвала ее. Настолько я была восхищена ею, что не смогла удержаться. — Чем вы занимаетесь? Вы — студенты?

— А что, похожи? — девушка рассмеялась. — Нет, несмотря на то, что выглядим мы молодо, мы не студенты. Мы уже отучились. Все, что нам надо в этом мире — петь и играть — мы умеем. Но еще не в совершенстве.

— Так кто же вы? Бродячие музыканты?

— Нет, — девушка потрясла головой. — Нет, мы работаем. У нас есть работа, а здесь мы… проходим практику. Точно, производственную практику!

— И где же вы работаете?

— На радио, — сказала она, сделав глоток чая.

— Серьезно? — я аж вылупила глаза. — И на какой радиостанции?

— Ты такую не знаешь. Она называется «Радио Х.А.О.С.»

— А где она вещает?

— Везде. В любой точке планеты, — девушка вдруг посмотрела на меня так пристально, забралась своими серебряными глазами мне в душу. Я немного похлопала глазами, поскрипела мозгами, и лишь потом до меня дошло:

— По всему миру… Вы хотите сказать — это радио в сети Интернет?

— Нет. Ничего общего с Интернетом, — улыбнулась певица.

Мои мозги заскрипели опять. Она меня разыгрывает? Наступила небольшая пауза, она глотнула соку, а я дожевала пиццу. «Радио Х.А.О.С.» вещает в любой точке Земли. Чушь! О таком радио я и слыхать не слыхала! И что за название?! Я вдруг вспомнила, что у Роджера Уотерса есть сольник под названием «Radio K.A.O.S.». Имеет ли он какое-то отношение к этому радио? Или радио — к сольнику? Или же просто создатели радио сперли название, заменив в нем всего одну букву? Я уже собралась спросить, что входит в ротацию этого «хаотического радио», но девушка меня прервала:

— Нам стоит познакомиться, — она протянула мне руку. — Меня зовут Анита.

— Алина, — я пожала руку. — Студентка 73* группы Елабужского государственного педагогического университета. Учусь на инфаке. I like English… No, it's much better to say that I love English, I speak it everywhere, even if my partner doesn't understand me.

— Be sure, I understand, — Анита моргнула мне.

— Как это здорово… — сказала я. — А ты откуда знаешь английский? — я не заметила, как перешла на «ты».

— Еще со школы помню, — сказала Анита. — Но меня ничто не волновало, кроме музыки. Музыкой я живу и дышу. Как сказал великий Лев Николаевич, «музыка — это стенограмма человеческих чувств». Никакой вид искусства не может так чисто передавать чувства, как музыка и литература. На мой взгляд, ни танец, ни кино, ни живопись не могут. Это только мое мнение, тебе не обязательно соглашаться.

— Я согласна. Я ведь тоже музыкой живу. Даже сама пою, и песни сочиняю, и музыку на компьютере пишу. Просто играть я ни на чем не могу, поэтому пользуюсь программами для написания музыки. А вот в стихах моих нет ни капли романтики и красоты. У меня есть лирика, но нет романтики.

— Прочитаешь что-нибудь?

— Да без проблем! Я не из тех, кто прячет стихи в столе. Так вот. Я живу в общежитии, и редко езжу домой. Бурная неделя, девки со мной целых шесть дней, но вот воскресенье… Это день одиночества и раздумий. Я редко сплю в ночь с субботы на воскресенье. И как-то раз, сидя перед окном, глядя на огни ночной Елабуги, я сочинила… нет, скорее, выплеснула наружу некий крик души… Так я читаю?

— Я вся во внимании, — Анита даже отодвинула недопитый сок в сторону.

Я прокашлялась и начала:

— Бессонница.
Тяжелая подушка на макушке,
И свежесть синей ночи за окном,
И сигарета — лучшая подружка —
Оставлена, конечно, на потом.
Не спится что-то. Чаю наглотаться?
И просто спать, не напрягать мозгов?
А, может, трупом на полу валяться,
И слушать песенки голодных комаров?
Одна. Я — одиночка до рассвета,
А поутру — друзей огромная толпа.
Так почему я тьму предпочитаю свету?
Так отчего же ночь мне так мила?
Дождусь. Закат взорвется на востоке.
Луна сбежит, и просияют небеса,
Придут на место ложь и злые толки
И побежит по кругу та же полоса.
Досадно. Утро будет бестолково,
И глупые подруги в будничном борще.
У них ведь каждое второе слово —
«Короче» «Я, такая» и «Ваще».
Противно. В грязь не хочется соваться,
И за моей спиной — шушуканье опять.
Какой была, такой хочу остаться!
Но в их глазах я выгляжу как блядь.
Закос! Наша поганая эпоха заменила
Все наши чувства, охладила кровь.
И, знаешь, даже в хохоте дебила
Больше смысла, чем в слове «любовь».
Надоело. От тоски ничего не спасает.
Только музыка — вот для души аспирин
Вот уж «Флойды» чудесную песню играют
Этой ночью. В середине всех середин.
И замерла, ожидая разочарования или даже отвращения на лице Аниты. Я только сейчас вспомнила, насколько чистой и прекрасной была лирика ее песни… Я оказалась орком, а Анита — эльфом, мои стихи были написаны на языке варваров, ее стихи — на литературном русском. Анита молчала, а лицо ее оставалось таким же, как и во время прослушивания. Она будто бы продолжала слушать меня, мое молчание. Или же стихи были записаны в ее голове, и теперь она заново прослушивала свежую запись, чтобы лучше уловить суть.

— А ты умеешь тонко чувствовать, Алина, — наконец, заговорила она. — Необычные, оригинальные стихи. Есть, правда, пара ляпов с рифмами. Но они не похожи на рифмованную писанину современных молодежных поэтов. Это уже плюс, причем огромный. Сразу видно, уже по одним только стихам, что ты выделяешься из толпы. Тебя не понимают, тебя не все любят, у тебя много друзей, но три четверти из них — лишние люди. Несмотря на свой возраст, ты уже видишь противоречия во всем, ты не находишь себе места, ты в вечном поиске. Ты похожа на героя толстовских романов, что всегда находятся в душевном смятении, даже если они окружены роскошью и материальным достатком.

Я сидела с открытым ртом, не в силах поверить тому, что слышала.

— «Радио Х.А.О.С.» создано для таких, как ты, — сказала Анита, допив чай и поставив чашку на стол.

— Пардон?

— Его нельзя поймать на радиоприемнике, это не простое радио. Но ты на него настроишься, я тебе обещаю.

— Я не понимаю.

— We'll meet soon, — сказала Анита, подмигнув мне. — А теперь прости, но мне пора возвращаться к работе.

Шурша своим эфемерным платьем, Анита соскочила со стула и неровной походкой направилась к микрофону. Встав у стойки, она что-то сказала гитаристам — скорее всего, название следующий песни. Парни подергали струны, вспоминая ноты и аккорды. Уже там, стоя у микрофона, Анита еще раз посмотрела на меня серебряными пульсирующими глазами. Теперь я была убеждена, что она — не человек. Ангел, инопланетянин, эльф, современное воплощение Маргариты, променявшей швабру на микрофонную стойку. Ну, или просто девушка не от мира сего. Не дослушав песню до конца, я схватила бэг и отправилась прочь из кафе. Мне было жутко и чудесно в один и тот же миг.


За свою жизнь я повидала много гадости.

Меня никогда ничем не баловали. Не баловали конфетами, сюсюканьем и игрушками. И уж меньше всего — отцовским вниманием. Отца у меня нет, и не было. Вполне нормальная картина — мать и дочь. Для современной России эта картина обыкновенна, натуральна.

Уже с детства я во всем сомневалась. Я никогда не входила в те круги, где было больше всего народу. То есть, не поддавалась стадному чувству. Когда я стала подростком, я исчезала из дому, шлялась по клубам и дворам, я зависала в обществе панков, неформалов и готов, я слушала только рок и ходила во всем черном. В классе меня прозвали «костлявой». Нет, я была далеко не тощей. Просто мои тупые розовые одноклассницы видели во мне Смерть — черная, с черными до синевы волосами, с черным макияжем и черными мыслями в черной голове. И еще подкалывали меня — мол, где твоя коса, костлявая? После нескольких драк со мной, они прекратили свои насмешки, но это еще сильнее отдалило меня от класса. Я не переживала — у меня всегда было свое общество, где поймут.

Когда я перешла в старшие классы, я потихоньку начала изменяться. Я начала слушать другую музыку, более серьезную и сложную, нежели грубый дэф-метал. Мои полки пополнились «Наутилусом», «Машиной времени», «ДДТ», «Флойдами» и «Цеппелинами». Я врубалась в рок-культуру, изучала ее с самого дна, пытаясь выяснить ее предназначение. Порой мне удавалось достигать некоторой истины, но, услышав новые песни новых групп, мои выводы перечеркивались одной линией. Рок — очень спорная музыка.

В 16 лет я впервые закурила, и курю до сих пор. И до сих пор не вижу причин бросать. Через полгода после знакомства с сигаретой, я распрощалась с девственностью. А вот насчет этого испытываю досаду — надо было дождаться восемнадцати лет, как я планировала до этого. Как и любой девушке, мне хотелось красивого секса теплой ночью на морском берегу (да, и еще под пальмой), но реальность выдала толкотню на заднем сиденье «десятки» с каким-то полупьяным типом (не то что рожи, даже имени его не помню). Точно так же я начинала курить — ждала от сигареты удовольствия, а получила едкий дым. То же самое с алкоголем — впервые напилась, ожидая эйфории, но немного переборщила, и в итоге проблевалась.

Реальность никогда не спрашивает мнения у наших мечтаний.

Я видела много драк. Я всегда суюсь куда не стоит. Я вечно попадаю в передряги, обнаруживаю себя среди непонятных и незнакомых типов — сегодня неформалы, завтра — гопы, послезавтра — панки. Я шлялась по бесчисленным дворам и ночным районам с незнакомыми компаниями, я побывала, наверное, в каждом клубе Татарстана, я бывала на множестве концертов — даже на выступлении «Green Day» в Москве! Много раз я попадала в милицию, я сотни раз теряла телефон, паспорт и все деньги. Да, я живу полной, веселой, разгульной жизнью. Теперь не только мои подруги, но и вы с уверенностью можете сказать, что образ жизни мой — распутный, развратный и бестолковый.

Вы скажете все это, а я прибавлю — мой образ жизни еще и свободный и независимый! Я могла быть очень прилежной ученицей, сидеть дома и учить уроки, слушаться маму и жить в узком мире. Я бы получала только «пятерки» и не думала ни о чем, кроме учебы. Я бы не знала жизнь изнутри, я бы принимала участие в глупых диалогах своих одногруппниц, у меня были бы ограниченные мысли, зато гигантский запас знаний! Но истинный ум не характеризуется объемом информации, затолканной в голову. Только эмоции и обильное прошлое дают базу для истинной мудрости. Я не говорю, что плохо знаю английский язык, я могу лопотать на разговорном уровне, но мне наплевать на его правила. Я никогда не получала хороших оценок — мне противны тексты вроде «Бетти Смит» и однообразные диалоги про семью, жратву и шмотки. Знания я беру сама, если мне что-то надо, я учусь этому сама, и не следую программам и правилам.

И за это меня не любят. Не любят только потому, что не понимают. Если нет понимания, нет и любви, даже симпатии. Толпа не понимает моего отношения к учебе, и недоумевает, откуда у меня такие знания — если захочу, я могу обставить студентку, которая учится по программе. Толпа не понимает моего стиля одежды — как я, на инфаке никто не одевается. Толпа не понимает, почему я не общаюсь с толпой («ой, а я, такая…», «а я, значит, сказала / позвонила / СМС-ку написала /, а он такой…», «ну, блин, они ваще…»). И оттого я не любима. Есть стадо одинаковых овец. И вдруг среди них появляется непохожая на остальных овца. Она не похожа на стадо. И что дальше? Стадо ее не любит. Но это бестолковое стадо просто не догадывается, чего только я не повидала в своей жизни, каких только картин мне не доводилось видеть…

Потому-то я вращаюсь в кругах «белых ворон» и «непохожих овец». Если бы я жила в шестидесятых годах, я бы стала хиппи. Ну, а сейчас, в 21 веке, я хиппи лишь в душе.


Когда я вернулась в Елабугу вечером того же дня, я уже забыла мой разговор с Анитой. Странные люди, что поделать. Таких я немало видела. Талантливые, поют и играют здорово, но их заявление насчет «Радио Х.А.О.С.» показалось мне сумасшедшим. Даже серебристые глаза Аниты забылись, и этот разговор ушел в архив бесполезных воспоминаний.

В Елабуге я пробыла четыре дня. Все так же, как и раньше, я посещала лекции, занималась английским и не высовывала носа из общаги. Спала я по четырнадцать часов в день, смотрела фильмы со своими соседями и отвергала любые предложения сходить в клуб или просто выпить с друзьями.

И вот, спустя неделю после моего отбытия в Альметьевск, мне позвонили хорошие, даже очень хорошие друзья из Казани с предложением… Да, вы правильно подумали — новая гулянка. И снова проявилась моя склонность к безрассудным принятиям решений — я, почти что без гроша в кармане, ломанулась в столицу нашей республики. Как оказалось, эти мои друзья не просто собирались устраивать пьянку на квартире, а цивильно отдохнуть в «Опере». Вот и стимул для поездки. Недолго думая, я поехала в Казань, забыв про занятия и лекции — в «Опере» выступала некая группа «Lax», о которой я раньше и слыхать не слыхала. Кроме того, что они — рэпперы, я ничего про них не знала.


А гулянку взяли, да отложили. Я гостила у подруги — за вечер вы выпили лишь по банке «Ягуара».

За окном была поздняя ночь. Небеса на горизонте постепенно наливались синевой, вычерчивались вдалеке голые кроны деревьев, а огни ночной Казани пылали все ярче, точно угли, на которые напал порыв ветра. В квартире все спали. Ирина — моя ровесница, фанатка хип-хопа и уличной культуры — развалилась на диване, еле слышно сопя во сне. По ней нельзя было сказать, что она обожала хип-хоп культуру — она всегда одевалась просто, порой строго, носила каблуки и юбки, не любила свободного уличного стиля, а предпочитала наряды, подчеркивавшие ее женственность. Я обожала эту барышню. Несмотря на ее спокойный образ жизни, нелюбовь к приключениям и необдуманным выходкам, она всегда понимала меня.

Я стояла у окна, задумчиво смотря в одну точку. В руке я вертела флаер, который мне любезно предоставила Ирина. Скоро небо окрасилось в темно-синий цвет, и я уже видела рваные облака, которые неспокойно метались над крышами домов. Через день — нет, через восемнадцать часов — я уже буду в шумном клубе, в цветастой толпе отдыхающих, среди витков сигаретного дыма, шипения открывающихся банок пива и нервных вспышек цветомузыки. Лакс? Я снова посмотрела на флаер — на улице стало достаточно светло, чтобы прочитать на нем самые крупные буквы. Никогда не слышала о такой группе. Откуда они? Может, начинающие? Или из андеграунда? Вряд ли в «Опере» намечается крупное мероприятие, если туда зазвали малоизвестную группу. Их будет слушать только половина зала, и публику завести им вряд ли удастся. Я побывала на множестве концертов и выступлений, и заметила одну интересную вещь — чем лучше удастся завести народ, тем легче им управлять. Люди в состоянии экстаза от любимой музыки теряют ум, превращаются в возбужденных, но не думающих марионеток. Вот, например, концерт «Центра» в Челнах, где я была в сентябре прошлого года. Стоило только Гуфу спросить у зала: «Есть у кого-нибудь курить, что ли?», как к сцене, точно стадо буйволов, ломанулась толпа с открытыми пачками сигарет. А если бы тот же самый Гуф сказал: «Разбейте бутылку об голову того чувака, что стоит около сцены»? Об него бы расколотилось столько бутылок, что чувак умер бы на месте.

Если в России будет новый диктатор, то он наверняка будет из знаменитых рок-музыкантов или рэпперов. Но это, конечно, глупо — утверждать, что рокеры и рэпперы жестокие и злые люди только потому, что рок и рэп — это агрессивные жанры. Вовсе нет.


— Мне «Вермут» с апельсиновым соком, льдом и без водки, — сказала я, усевшись за барную стойку. Мне было непривычно говорить с барменом нормальным голосом. Обычно в клубе гремит музыка, и ему приходится орать во весь голос. Я имею в виду клуб «Манхэттен» в Елабуге. Не очень-то люблю я это место — «Манхэттен» нелогично устроен, в отличие от «Бруклина». Бар там располагается прямо под пультом ди-джея, и у обоих концов стойки находятся колонки. До барменов не доорешься, приходится раз пять надорвать глотку прежде чем они расслышат то, чего ты желаешь. Бедные парни, как они работают возле гремящих колонок… Вот в «Бруклине» все устроено намного цивильнее — бар в одной части помещения, танцпол со сценой — в другой. Устали уши, болит голова — идешь в бар и отдыхаешь. А в «Манхэттене» все вперемешку, от грохота музыки не укрыться даже в туалете…

Получив стакан с «Вермутом», я сделала миниатюрный глоток, спрыгнула со стула и пошла искать Ирину. В клуб мы пришли вдвоем. Это был обычный вечер в «Опере», группа и вправду была малоизвестная, и я не понимала, почему на сцену выскочил какой-то рэппер и начал что-то читать для разогрева. Если бы за кулисами была «Каста», или «Центр», или «Krec», то толпа вышвырнула бы этого паренька подальше, лишь бы побыстрее вышли знаменитости. Но сейчас всем было безразлично. Пацана слушала лишь четверть публики, остальные трещали между собой, выпивали первые глотки пива, получали первые коктейли. Я заметила, что в клубе было много парочек. Они жались друг к другу, делали первые короткие поцелуи на трезвую голову или же просто мирно разговаривали лицом к лицу. Мы с Ириной подошли поближе к сцене — так как мы не были влюбленной парочкой, мы оставались без дела и решили занять лучшие места. Ди-джей, явно без настроения, колдовал над пультом. Он молчал, даже не думая разогревать публику.

Когда ведущий вышел на сцену, выпроводив оттуда молодого рэппера, мне показалось, что он немного зевнул.

— Дорогие посетители нашего клуба, мальчишки и девчонки, парни и девушки, трезвые и уже вдатые, любители хип-хоп культуры и не только! Ровно в одиннадцать часов на этой сцене появится группа «Lax» — пока еще не слишком известная в широких кругах, но наделавшая немало шуму в андеграунде. Честно говоря, я и сам ничего не знал об этих трех парнях, но, послушав их демо-треки, просто потерял дар речи, — ведущий почесал затылок, не зная, что еще прибавить. Вдруг он поднял голос: — Таким образом, все рвемся в бар, веселеем перед выступлением, и ровно через… эээ, дайте-ка, взгляну на часы… через двадцать пять минут смотрим и слушаем группу, названную в честь лос-анджелесского аэропорта! Ура!

Зал ответил ему, причем не так уж и вяло. Мы огляделись по сторонам — народу прибавилось, и большинством были молодые парочки. Половина парочек, которые вышли этим вечером на прогулку. Вторая половина сидит, наверное, в кинотеатре, и смотрит «Стиляги». Около бара я увидела невероятно высокую блондинку с пышной прической, пышным бюстом, килограммом макияжа на лице и настолько модельной походкой, что хотелось усомниться — человек ли она? Или инопланетянин, который с трудом скопировал человеческий походняк? Лицо каменное, эмоции спрятались под мейк-апом, глаза смотрят в одну точку. Точно — она инопланетный шпион, да плюс к этому, надменный. Того гляди, вытащит из своего декольте бластер, и охрана с ней не справится… Парень инопланетянина имел вид гораздо дебильный, особенно улыбку. Этой глупой лыбой он хотел показать свою индивидуальность — мол, не у каждого рядом такая девушка. Да уж, этот чувак на самом деле особенный. Мало кто встречается с настоящим инопланетянином! Оставляя на лице свою бессмысленную улыбку, он держал блондинку за локоть и вел ее к бару.

Я и Ирина снова вернулись за стойку. «Вермута» было еще достаточно, и мы ничего не заказывали.

— Чует моя пятая точка, что-то сегодня приключится, — сказала Ирина, глядя на сцену и потягивая «Вермут».

— Ждете чего-то необычного? — спросил кто-то рядом. Я и Ирина синхронно обернулись. Рядом сидел молодой человек и с интересом смотрел на нас.

— От выступления — не очень. Группа неизвестная, никогда о такой не слыхала, поэтому и ожидания у меня не очень большие, — сказала Ирина с улыбкой.

— То есть, талант группы оценивается только по шумихе, которую она наделает? — парень рассмеялся. Что ж, мы постараемся сотворить нечто из ряда вон выходящее, чтобы потом сказали: «О, этот Зулус из „Лакса“ плюнул в зрителя»!

— Вы хотите сказать… — я вытаращила глаза, — что вы из этой группы?

— Ага, — парень кивнул головой.

— А что ты тут делаешь?

— Я люблю посидеть в баре, изучить публику перед выступлением. Меня не знают, так отчего же не посмотреть на всех со стороны? Может, когда мы прославимся, я уже не могу позволить себе такую роскошь?

— Во дела… — сказала Ирина. — Что-то ты на рэппера не похож. Одет как-то не соответствующе.

На нем была обыкновенная черная футболка с какой-то надписью — футболка облегающая, подчеркивающая нехилое телосложение рэппера. Обыкновенные светлые джинсы, прическа тоже самая что ни на есть стандартная.

— А потом переоденусь. Мне нравится быть незамеченным, простой серой мышью.

— Интересно, о чем же будут ваши треки?

— В основном, о любви. О взаимоотношениях между людьми, о современном облике так называемой любви.

— Это попса, — сказала я. Меня всегда раздражал рэп про любовь и романтику. Это агрессивный жанр, когда все чувства на накале, когда надо самыми грубыми и громкими средствами говорить о проблемах более серьезных, чем эта любовь.

— А кто сказал, что мы будем пускать романтические сопли? — улыбнулся рэппер.

— Романтики в рэпе быть не может, пусть про нее орут опопсевшие рэпперы. А если вы такими являетесь — славы вам не видать.

— Мы учтем столь важное предупреждение, — рассмеялся парень.

— Ладно, хватит споров! — сказала Ирина. — Можно с вами сфотографироваться?

— Разумеется, — парень соскочил со стула. Мы слезли вслед за ним, Ирина вытащила фотоаппарат. Я просто встала рядом с рэппером, изобразила улыбку на лице. Вспышка. Теперь рядом с ним стоит Ирина. Она взяла его под руку, улыбнулась от души — не то, что я. Общую фотку делать не стали.

— А где ваши коллеги? — спросила я.

— Они не любят торчать в баре. А вот я выпиваю перед выступлением. Для храбрости.

— Настоящий рэппер не боится публики, состоящей из молодых парочек. А что будет, если вас вызовут на батл? Упьетесь в дрова?

— Что будет, то будет, — он еще раз улыбнулся. Странно так, будто бы говоря: «посмотрю я на ваши рожи, когда мы закончим выступление». — Кстати, мне уже пора. Парни ждут. Между прочим, я — Зулус. Зулус читает вступление!

— Мы будем громко аплодировать! — сказала Ирина, когда Зулус уже уходил в сторону сцены.

— Дешевка, — сказала я, ухмыльнувшись. — Сразу видно.

— Не суди по первому впечатлению, — ответила Ирина. Я ничего не сказала на это. Мы вернулись в бар и решили смотреть выступление оттуда.


— Итак, на сцене — группа «Лакс»! — проорал ведущий ровно в одиннадцать часов. Посетители клуба поприветствовали рэпперов — не слишком восторженно, как знаменитостей, но и не очень вяло. На сцену вышли три человека с микрофонами. Они не подняли рук, ничего не изобразили в качестве приветствия. Я узнала Зулуса — он нацепил на голову рэпперскую кепку, переоделся в широкую футболку с белыми и желтыми полосами и широкие джинсы. Остальные были одеты в том же духе. Ди-джей не стал ждать, и тут же запустил бит. Меня немного передернуло — бит был мрачным, скрэтчи оправдывали свое название — они царапали по душе. Я удивилась — ди-джеем была девушка. В больших солнечных очках, которые тут были не к месту, и в огромных наушниках, она нависала над пультом абсолютно неподвижно. Она не двигалась в такт звукам, не махала поднятой рукой, лишь вертела пластинку и нажимала кнопки на пульте.

— Мы не будем разогревать вас перед основным выступлением, мы не будем читать фристайл и нести отсюда всякую чушь. Трек, что мы хотим исполнить, не должен звучать здесь — вы пришли отдохнуть, но он убьет ваше хорошее настроение. Но, тем не менее, мы обязаны сказать об этом, а вы — должны услышать. Ди-джей, продолжай! — сказал один из рэпперов.

— «Лакс» здесь! — Зулус поднес микрофон ко рту. — Зулус, Ruff, Нокс!

— На самом деле этот трек — о любви. Но не ждите чего-то доброго и оптимистического от нее. Это — современная любовь, поэтому…

— Влюбленные граждане! — сказал Зулус. — Держитесь крепче за руки! Сегодня вам придется усомниться друг в друге!

— Зулус, Нокс, Ruff! «Лакс»! Поехали!

Как он и обещал, Зулус поднес микрофон ко рту, вышел вперед, и начал:

— То, во что мы верим, и то, во что мы верили
Со школьной скамьи, с далеких детских лет,
Все это прогнило на мусорке времени.
По сторонам оглянитесь! Того больше нет!
Издохла Любовь в вихре новых событий,
Ее изнасиловал наш новый век.
Уважаемый мистер Амур, вы простите,
Но шли бы вы в жопу, здесь шеф — человек!
Угасли все чувства вокруг машинерии
Долой ваши чувства, СМС-ки — вперед!
«Привет, мое солнце, ну как там делишки?»
Одну только фразу засунули в рот.
Знакомства в инете, знакомства по пьяни.
Поцелуй — через час, через два — уже секс.
Прогулка под ручку вечером ранним —
Ромео с Джульеттой отправились в лес.
Контроль порнографии в мире безбожном,
Звериные чувства, пьянство и крэк
И чисто любить здесь, увы, невозможно
Собакой развратной вдруг стал человек.
А где же романтика? Наверное, в песнях
А песни, как и фильмы, становятся тупей
И гаснет культура, хип-хоп искажается,
Романтику не любят в обществе зверей
Конечно, текст этот не отличался огромной оригинальностью, но Зулус прочитал его настолько мощным и убедительным голосом, что веселое настроение, витавшее в клубе, исчезло напрочь. Воцарилось напряжение, молодые парочки даже не думали смотреть друг на друга. Двое стоявших недалеко от нас влюбленных перестали обниматься, и теперь стояли порознь, пристально глядя на сцену. Ди-джей крутила пластинку, скрэтчи пилили нервы, и эти трое были единственными, кто двигался в клубе — остальные замерли как деревья. В голосе Зулуса было нечто гипнотизирующее, его речитатив заставлял застыть камнем и покрыться мурашками. Я была уверена, что любовь в этом мире давно пропала, но пропала фиктивно. На самом деле, она просто где-то прячется, но она есть, она существует. Но эти трое уверяли, что любви нет, и это действовало. Даже я — та, которую невозможно переубедить в чем-то одними словами — и то начала верить им. Это был шаманский, колдовской рэп.

— Нокс, Зулус, Ruff, — вступил второй рэппер. Это был Ruff — я догадалась по слову «Ruff» на его белой футболке. — Yo, погнали!

Любовь, или Эрот, ты, конечно, прости
Но ты испарилась, осталось лишь слово
Тебя в Красной книге уже не найти!
То чувство прекрасное нам незнакомо.
А мы все дышим загаженным воздухом,
И сутки не можем прожить без Сети
Ни покоя, ни светлого счастья, ни отдыха,
В этом бешеном вихре не жди!
Мы торопимся с выбором, мы хотим поскорее
В отношения влипнуть, потратить деньжат
На поиск нет времени, лишь бы быстрее
«В контакте» поставить заметку «женат».
Я знал одну девушку, что спала с моим другом
От любви ли от чистой? Конечно же, нет.
Она таким образом бывшему мстила
С кем встречалась, наверное, несколько лет.
Теперь в зале началось шевеление. Парочки уже не держались за руки — они начали смотреть друг на друга, смотреть подозрительно и недоверчиво. Влюбленные так друг на друга не смотрят. Голос рэппера, праведно-гневный, был агрессивен, но вызывал такое доверие, что нельзя было не поверить его словам. Это был зачаровывающий голос, но в отличие от голоса Сарумана из «Властелина колец», он не был мягким и не ласкал душу. Но при всей своей агрессивности, он вселял доверие. Парочки стали расступаться. Я смотрела то на сцену, то на зрителей. Те, кто пришли одни, или с друзьями, стояли задумчивыми и безмолвными, влюбленные же зло смотрели друг на друга, и никто уже не держался за руки. «Боже, какая сила воздействия», — подумала я.

— Это Нокс! — сказал третий рэппер, и бит заиграл с новой силой.

Мы дарим кому-то любовь из-за мести
Мы дарим любовь, перепивши вина
Романтику ищем, не помня о чести
Хотя, эта честь никому не нужна.
У доблестных рыцарей сгнили доспехи,
Прогнили все чувства, все кони подохли.
А что же их леди? Те ради потехи
Снаружи блестят, но душами засохли.
А, теперь, ребята, загните-ка пальчики:
Но пальцев не хватит счесть это в мире —
Эротика, порно, целуются мальчики
Пидорасы и шлюхи — народа кумиры.
Включи телевизор — дебилов увидишь
Залезь в Интернет, посмотри на блядей.
Океан порносайтов, тысячи тысяч,
И только для вас, и для ваших детей.
И где же любовь в этом пакостном мире?
Растаяла? Сдохла? Попала впросак?
Её деньги, бухло и Ти-Ви затравили
Как медведя затравит орава собак.
Бит закончился, и в клубе повисла тишина. Все стояли неподвижно. Девушка — диджей исчезла со своего места. Текст будто оборвался — никакого вывода, никакого логического завершения, никаких проблесков надежды и оптимизма. Рэпперы выстроились в ряд — три могучие фигуры, от которых исходила праведная ярость.

Вдруг тишину в зале нарушил нервный, немного писклявый выкрик:

— Да шла бы ты к черту, дура!

Парень блондинки-инопланетянина развернулся на каблуках, и быстрым шагом пошел вон из клуба. Девушка, забыв о своей надменности и неприкосновенности, бегом бросилась за ним, хныча как ребенок:

— Алеша! Алеша, стой же! В чем дело?

— Да тебе только мои деньги нужны! Тебе выгода нужна, а не любовь!

— О чем ты говоришь, дурачок? Стой же!

— Он прав! — сказал Зулус своим громоподобным голосом. — Ей нужны его ДЕНЬГИ! Жажду роскоши, желание новых шмоток и благ она называет любовью! И эта парочка — не единственная здесь в своем роде! Вы — те же самые, — проорал он, показав микрофоном на еще двух молодых людей. — Когда-то у этой девушки был шанс полюбить, за ней бегал человек, что желал ей счастья. Но она его не выбрала, так как это было… НЕВЫГОДНО! Как известно, любая денежная единица — доллар, например — должна быть обеспечена каким-то количеством золота, без золотого обеспечения это никчемная бумажка. Современная любовь — как доллар. Без денежного обеспечения она не существует. Неужели этого никто не осознает?

Тут зал словно взорвался. Гневные и возмущенные крики наполнили зал, но крики эти были не в сторону рэпперов. Парочки скандалили, послышались пощечины, послышался мат и причитания. Многие, как и парень блондинки, в истерике направились к выходу, остальные — к бару. Сам бармен ходил с огорошенным видом — он не справлялся с заказами и путал напитки.

— ЛЮБВИ БОЛЬШЕ НЕТ! — орал Нокс. — ОНА ОСТАЛАСЬ ЛИШЬ МЕЖДУ ГЕЯМИ И ЛЕСБИЯНКАМИ — УРОДЛИВАЯ, НО ХОТЯ БЫ ИСКРЕННЯЯ! А ВЫ ПРО НЕЕ ЗАБЫЛИ! ПОХОТЬ! ЗВЕРИНЫЕ ЧУВСТВА! ВОТ ЧТО МЫ ИМЕНУЕМ ЛЮБОВЬЮ!

Зал распалялся. Я смотрела на него с округлевшими глазами, с отвисшей челюстью. Нет, я видела перевозбужденное состояние после концерта, когда в зрителях поднимается агрессия, и их тянет на беспредел, но с таким массовым гипнозом я еще не встречалась. А если эти парни вдруг заорут со сцены: «Убейте друг друга»? Это подействует?

Клуб наполнялся шумом и истеричными воплями. В этом шуме и гаме никто не заметил, как группа исчезла со сцены. Ди-джея тоже не было. И тут произошла кульминация вечера — одна девушка, доведенная до крайности, достала откуда-то пустую бутылку пива и расколотила ее об голову своего парня. Он громко вздохнул, взмахнул руками и рухнул на пол. Девушка бросилась отсюда прочь. Парень валялся на полу, рядом блестели осколки, и никто не подходил к нему. Вечер был испорчен, ведущий выскочил на сцену и начал что-то мямлить, но потом принялся успокаивать публику и призывать всех сохранять спокойствие. Затем, увидев тело на полу, он бросился куда-то — видимо, вызывать «скорую». Через десять минут помещение почти опустело, лишь некоторые, кто пришли сюда в одиночестве, допивали свои напитки. Клуб опустел, и лишь угрюмая, злорадная тишина повисла здесь — в месте, где должно быть веселье. Ирина вдруг соскочила со стула.

— Пойдем отсюда, — угрюмо сказала она.

— Это тоже на тебя подействовало? — с ужасом спросила я.

— Еще как! Сегодня я устрою своему ненаглядному! Сегодня я ему все скажу, что у меня в душе накопилось! Идем, Алина, нам тут делать нечего.

Выходя из клуба, я увидела ту самую блондинку. Она с невозмутимым видом дожидалась такси, и на ее безжизненном лице не отражалось ни досады, ни горя, ни расстройства. Она могла найти себе нового мажора.

Но чуть подальше, проходя среди тесно припаркованных машин, в темноту уходила еще одна девушка. Вместе с ней в темноте растворялось тихое, обреченное рыдание. Глаза ее была затуманены слезами, как лобовое стекло автомобиля — дождем, и она натыкалась на боковые зеркала машин.

— Они лгали, — сказала я. — Они говорили правду по большей части, но там была ложь, — сказала я, провожая плачущую девушку глазами.


Честно говоря, я была в легком шоке после выступления «Лакса», но другой шок — намного более сильный — ждал меня впереди.

На следующий день я узнала, что Ирина рассталась со своим парнем. Как она это объяснила, «они встречались лишь потому, что привыкли друг к другу, и скрашивали друг другу бытие». Надо думать, что выступление группы сыграло в этом не последнюю роль.

«Лакс» не давал мне покоя, и ради интереса я набрала это слово в «Гугле». Мне был выдан ряд информации о международном аэропорте в Лос-Анджелесе и ссылки на скачивание одноименной песни Xzibit. И все. Когда к слову «Lax» я добавила «группа», система ничего не выдала. В Интернете не было никакой информации об этих рэпперах.

Зулус, Нокс и Ruff. Кто они вообще такие? Я попыталась вспомнить их лица, но безуспешно — вспоминались лишь три фигуры на сцене, и волны ярости, исходящие от них вместе со словами. Но тут меня осенило — мы же фотографировались с Зулусом! Немедля я залезла на свою страничку «В контакте» и написала Ирине, чтобы она выложила туда фотографию.

Через двадцать минут фотография была на моем компьютере. Я стою рядом с молодым человеком. Ему на вид около двадцати лет, он чуть старше меня. Улыбается. Одет в джинсы и футболку. Я подумала, что его лицо мне знакомо. Или я вбила это себе в голову? Да нет же, где-то я его видела. На концертах? Я нигде еще не слышала ни «Лакс», ни имени Зулуса. Нет, я впервые видела его выступление.

И еще эта девушка, что стояла за диджейским пультом. Она еще кто такая? В «Опере» ее никогда не видели.

Три рэппера и девушка-диджей.

Или вокалистка и три музыканта. Два гитариста и барабанщик.

Те, что выступали в кафе «Родник».

И тут же в ход моих мыслей, точно в автомобильный поток, огромным грузовиком врезалась фраза Аниты: «We'll meet soon».

— Этого не может быть! — воскликнула я и отошла от компьютера. Мысли перепутались, в голове воцарился сумбур. Этого и вправду не могло быть! Но, глядя на фотку Зулуса, я нова и снова убеждалась — это ее гитарист. Я даже вспомнила, что он играл на бас-гитаре.

Может, здесь нет ничего особенного? Анита сказала, что они — бродячие музыканты, так, может быть, они работают во многих жанрах? Да, они слишком талантливые, но непризнанные молодые люди, вот и ищут жанр, в котором можнопрославиться…

Но почему Анита была так уверена, что мы с ней встретимся? От такого заявления мне стало не по себе. Нет, вчера мы с ней не встречались — я лишь видела Аниту за пультом. Но этот уверенный тон… Значит, мы еще увидим друг друга в будущем?

— Это чушь! Зулус — вовсе не гитарист из кафешки, — сказала я сама себе. — Построить такие выводы лишь на том, что Зулус всего лишь похож на басиста — это глупо. А если бы он был похож на молодого Ленина? Что, тогда Анита будет Крупской? И я окажусь в прошлом, в разгаре революции? Чушь!

Несмотря на сомнения, которые, точно пиявки, присосались ко мне, я вбила себе в голову, что группа «Лакс» вместе с ди-джеем — это вовсе не те люди из кафе «Родник».


Как я говорила выше, у меня много друзей, и каждый чем-то интересен. С этим я могу отдохнуть в клубе без проблем, с этим — ходить по магазинам, с этим — посмотреть кино, с другим — напиться в хлам, с этим — пойти на самый безрассудный поступок. У меня в друзьях даже есть два гея — с ними довольно интересно общаться, и особенно интересно — ходить в магазины. Женская душа в мужском теле — это весело. Но есть и такие друзья, с которыми ты можешь провести сутки в философских спорах, часами говорить о жизни, и добиваться истины.

Среди таких друзей есть и Дима Ларин — он учится на третьем курсе инфака, на немецком отделении. Нельзя сказать, что мы с ним тесно общаемся, он человек другого круга. Но он пишет стихи, как и я, живет только музыкой, играет на флейте, и много философствует.

Как-то раз он возжелал огорошить меня неожиданным вопросом: «Как бы представила Жизнь внешне? Перед своими глазами?» Я не думала долго. Для меня жизнь всегда ассоциируется с огоньком, с желтым или оранжевым. Он очень маленький, но в то же время яркий. Этот огонек не просто сияет как искра — он постоянно в движении, он танцует, видоизменяется, он пульсирует. Жизнь — это пульсация, это биение. Тогда Димон попросил меня представить человеческое тело. Ну, это уже было проще простого. Это была стеклянная призма, в центре которой и танцует, и пульсирует оранжевый огонек. Призма с жизнью, как в волшебной и мистической композиции «Энигмы».

Но в один день все эти представления рухнули. В день, когда Елабуга узнала о Большой Давилке.

Этот день был обыкновенным, как и все дни. Занятия закончились, впереди были экзамены. Я не хотела ехать домой, я предпочитала тишину общаги и море свободного времени, чтобы писать стихи. Пора было отдыхать от шумной жизни. Первую половину дня я шлялась по Елабуге, тратила деньги, вечером спала, а ночь просиживала на подоконнике — пила чай, смотрела на ночную Елабугу, слушала «Аквариум» и «Машину времени». И, конечно же, писала стихи.

14 июня я даже вышла на пробежку — бегала в школьном парке, что неподалеку от общаги. Уже в семь часов пекло будь здоров. День обещал быть адским.

В десять часов я отправилась в центр — купить новые шнурки для своих кроссовок. Черные или зеленые. Денег на серьезную покупку не было, пришлось ограничиться шнурками. Но в тот день я их так и не купила. Но обо всем по порядку.

Я слезла на остановке возле Дома культуры. В маршрутке было тесно и душно. Когда машина остановилась и дверь открылась, глоток душного и пыльного воздуха был настоящим глотком жизни после атмосферы «газельки». Я выскочила первой, и, как обычно, не заплатила. Я никогда не плачу в маршрутках. А водитель, принимая деньги у трех вылезающих пассажиров, даже не обратил на меня внимания.

Когда я вышла, я решила не идти прямиком в магазин, а зашла в салон мобильной связи — присмотреть себе наушники. Нормальных не было, а хорошие, качественные, стоили от пятисот рублей за пару. Надо поискать в другом салоне, решила я, и вышла прочь. Рядом я заметила девушку в красивом летнем платье — она клала деньги на счет. Заполнив квитанцию, она вышла из салона, а я вышла вслед за ней. Теперь пора идти за шнурками.

На выходе я чуть не столкнулась с мужчиной, который вел за руку маленькую девочку, лет пяти. Пропустив вперед и его, я направилась к пешеходному переходу. От жары воздух плясал над асфальтом, полоски гудрона расплавились, и на них виделись отпечатки ног.

Девушка в летнем платье достала из сумочки телефон, воткнула в него наушники, а наушники — в уши. Вот такие наушники мне и нужны, подумала я. Мужчина с девочкой поравнялся с ней. По другой обочине ехал молодой человек на дорогом велосипеде. На нем был шлем, наколенники, перчатки. Будто бы с велогонки возвращался.

Все казалось таким естественным — оживленное движение в центре города, будняя беготня, невыносимая жара. Все было обыкновенно. Такие моменты никогда не остаются в нашей памяти. Девушка, велосипедист, переход. К остановке подходила очередная маршрутка, вдалеке показался автобус. Это был «ЗИЛ», как сейчас помню.

Девочка с отцом поравнялись с девушкой, и они стали ждать, когда автомобильный поток прекратится. Я встала позади них, я даже слышала, как гремит музыка в наушниках у девушки. Ее черные волосы в палящих лучах солнца блестели синим оттенком. На другой стороне перехода встал велосипедист — поставив одну ногу на бордюр, он начал ждать. Вскоре, когда маршрутка уехала, мы собрались переходить дорогу, но вдруг у меня в бэге запищал телефон. Пришла СМС-ка. Читать сообщения посреди дороги — вещь не совсем безопасная, поэтому я осталась стоять на обочине.

СМС-ка была бестолковая, и я не стала отвечать. Девушка грациозно пошла по «зебре», точно по подиуму, мужчина и ребенок пошли за ней. На ее боку болталась сумочка, болтались и провода от наушников. Одновременно с ними тронулся с места велосипедист. Почему-то я стояла на месте.

Вдруг велосипедист обернулся назад — что-то привлекло его внимание. Повернувшись назад, он не заметил девушки, и оттого налетел прямо на нее. Я вздрогнула. Оба повалились на асфальт, велосипед со скрипом упал рядом. Мужчина и девочка обошли их. Парень, рассыпаясь в извинениях, поднялся с асфальта. «Куда ты смотришь, кретин?» — кричала девушка, приподнимаясь с асфальта — она ушибла колено. Парню было нипочем — на нем были наколенники — а вот девушка ободрала себе коленку. Он вскочил и тут же протянул ей руку. Девушка охала и пыталась встать с горячего асфальта.

Вдруг раздалось возмущенное гудение клаксона. Парень в ужасе обернулся — не думая тормозить, на них несся «ЗИЛ». Водитель, как выяснилось позднее, был неопытен и слегка поддат. Недолго думая, велосипедист бросился в сторону, точно из-под поезда. Но девушка все так же полулежала на дороге. «Черт, да она же в наушниках! Она ничего не слышит!» — вытаращила я глаза.

— Девушка, сзади! — заорала я. Но было тщетно — ее наушники гремели как реактивный двигатель. Автобус надрывался своим клаксонным воплем, парень с ужасом смотрел туда, где был три секунды назад.

И вот случилось то, чего я ожидала увидеть. Точнее, нет — я ожидала, что «ЗИЛ» собьет ее, но он не сбил.

Переднее колесо, наехав на девушку, с хрустом прижало ее к асфальту. В застывшем воздухе мне показалось, что кто-то разгрыз во рту леденец. Девушка даже не успела закричать. Ее ребра затрещали как спички, девушку вдавило в асфальт, и даже ее белое платье разошлось по швам в районе подмышек. Ее тело еще дергалось, она лежала лицом ко мне. Автобус и не думал останавливаться. Когда она пластом лежала на дороге, а в разорванном платье виделся такой же белый бюстгальтер, второе колесо проехалось по всему ее телу, параллельно позвоночнику. Ужасный хруст костей под многотонной махиной шокировал меня, но я не закрыла глаз. И вот, через какую-то секунду, колесо наезжает на голову девушки. К хрусту добавляется звук чего-то лопающегося. За долю секунды я вижу, как ее голова сплющивается под колесом, точно сжатый резиновый мячик под ногой, а затем черепная коробка раскалывается на несколько частей. Лицо, точно образ из сумасшедшего сна, тут же уродуется, из расколотой головы на асфальт вываливаются мозги вперемешку с яркой кровью. Серые обрывки мозгов остаются на колесе, и оно размазывает их по асфальту. Наконец, «ЗИЛ» тормозит, оставив после себя кровавый след длиной в метр. Я начинаю визжать как недорезанный поросенок, вскоре вся остановка взрывается криками. Из расплющенной, раскатанной по асфальту головы хлещет кровь, и серые мозги, выдавленные оттуда, раскиданы вокруг нее. Из смятого черепа вдруг вываливается белый, точно кусочек мела, глаз. Он держится на тонком нерве, а мертвый зрачок смотрит на окровавленный асфальт. Лица уже нет, оно смято как пивная банка. Кусок черепа с длинными волосами лежит в стороне — волосы слиплись в горячей крови. И тут я увидела, что в этой кровавой каше теряется тоненький проводок наушника, который наверняка сгинул вместе с ухом в этой кровавой мазне…

Это произошло за несколько секунд. Казалось, что остановилось время, встал весь мир. Столь ужасная и неожиданная картина среди этой дневной идиллии просто не укладывалась в сознание. Люди вокруг кричали. Я же, оторвав глаза от трупа, отвернулась в сторону. Благо, рядом была урна — меня вывернуло наизнанку. Я ничего не ела утром, но желудок выдавил из себя, наверное, всю желчь. Закашлявшись, я нависла над урной, и не смотрела назад.

Пока я занимала урну, за моей спиной разгорался шум и гам. Люди бежали к трупу, не в силах поверить в эти мозги на колесе, в этот выдавленный из головы глаз, который болтался на нерве, в это белое платье, на котором остался след от протектора. Кто-то тоже блевал — бесцеремонно, прямо на асфальт. Почти вся остановка покрылась блевотиной.

Достав из бэга бутылку минералки, я прополоскала рот от желчи, затем выпила сразу полбутылки, и с трудом встала. И все же посмотрела назад. От вида трупа меня снова бросило в крупную дрожь. Еле подавив крик, я пошла прочь. Последнее, что увидела — ошарашенный водитель Давилки приближался к трупу, и идиот-велосипедист, что мог спасти девушку, сидел на заднице и тупо смотрел на кровавую кашу.


Вот тебе и призма жизни. Вот тебе и крохотный огонек, что танцует внутри нее. Как возвышенно мы говорим о человеке и о его жизни, но вдруг понимаем, что человек — это всего лишь набор костей, обклеенный плотью. И все. Ну, и душа где-то ютится. Между легкими и желудком. Вряд ли кто поймет это, пока сам не увидит смерть воочию. Такие зрелища не укладываются в понимании. Вот тебе человек — идет, благоухает как роза, и вдруг его… как жука… Это знают только те, кто вернулся с войны. А как выглядят, как ведут себя солдаты после кровопролитных войн? Они явно меняются. Один только вид смерти переворачивает твои возвышенные представления о жизни, и ты понимаешь, что ты тоже умрешь. Может, не под колесами автобуса, и не в упавшем самолете, и не в бурной реке. Может, твоя смерть не будет мучительна или жестока, но она будет. Мы окружили себя миллиардами тонн машинерии, и те машины служат нам, нас же и убивая. И твое тело — то, за чем ты сейчас ухаживаешь и что лелеешь — тоже будет уничтожено, как тело той несчастной девушки.

С тех пор я стала еще угрюмее и злее. Я стала отстраненнее, но только внутри. Снаружи я стараюсь быть такой же. Конечно, люди видят мою веселость, но за ней прячется глубокое недоверие к жизни. Тот день изменил меня. С того дня я по-иному смотрю на людей. Глядя на своих смеющихся и улыбающихся подруг, я представляю их под колесами огромного автобуса. Они не понимают меня. Потому что они не знают того, что знаю я. Они не видели Давилку.

С тех пор я панически боюсь ходить по улице в наушниках. Конечно, с любимой музыкой не хочется расставаться нигде, но я просто боюсь. Переходя дорогу, я всегда озираюсь по сторонам, и боюсь пробегать перед машиной, если она находится как минимум в тридцати метрах от меня. Но наушники на улице я уже не ношу. Дома, в общаге, на лекциях они со мной. Но стоит выйти на свежий воздух, как я убираю их в бэг.

Фотографию той девушки поместили в газете. Я боялась на нее смотреть. Если бы посмотрела на ее веселое лицо, на ту улыбку, что она подарила фотографу, я бы тут же представила это лицо размазанным по асфальту, если бы я увидела ее глаза, полные счастья и веселья, я вообразила бы этот правый глаз висящим на нерве, выдавленный из головы.

Это — всего лишь наше тело. И веселые глаза, и улыбка. Все это тленно. Если погибают глаза, погибает и веселье в них. Погибают эмоции. Погибают чувства. Погибают мысли и воспоминания. Все исчезает, стоит лишь разбиться призме жизни.

Так что же остается после смерти? Что же за огонек пляшет в этой призме? Что не гибнет вместе с телом? Что остается после человека, кроме мозгов, размазанных по асфальту, что остается от тленного и невечного тела?

Эта истина непостижима смертным, ибо еще никто не мог поговорить с мертвым, и спросить, что же он представляет собой после смерти. Что-то нам не дано понять.

Никогда.

И только смерть объяснит нам это.


— Ну, уважаемая наша Алина, как ваши дела? — торжественным тоном спросил Шут. В Елабуге его многие знали как Шута, в Челнах — как Мертвого, но на самом деле он был Протопопов Роман. Этот чувак учился на одном курсе со мной, только на немецком отделении. Веселый парняга, с которым можно было часами говорить о музыке, причем обо всех жанрах и течениях. Он был без ума от рока, но слушал и рэп, и рэйв, и электронщину, и при этом не был похож ни на панка, ни на гота, ни на металлиста. Простой парень. Это был один из моих лучших друзей, который всегда поймет и никогда не бросит.

На квартире нас было четверо — я, Наташа, Шут и Рамиль. Что касается Рамиля и Наташи, они были ярко выраженными неформалами, но при этом понимали в музыке намного меньше Шута — зная наизусть почти все песни «Green Day» или «Good Charlotte», они понятия не имели о творчестве Флойдов или Скорпов. Но и с ними было интересно.

— Ты мне не поверишь, но в одном кафе я видела группу бродячих музыкантов, а спустя несколько дней увидела их уже как рэпперов в казанской «Опере».

— Ну, этим пацанам просто разрешили выступить… Сегодня играешь по кафешкам и переходам, а завтра твой талант уже заметен…

— Они играли рок. Причем пела девушка. А когда я с ней разговорилась, она пообещала, что скоро мы встретимся. Что же это было такое?

— Ну… даже не знаю, — Шут присосался к горлышку бутылки и зачмокал пивом. Он сидел в мягком кресле, Рамиль и Наташа в обнимку ютились на диване, а я по-турецки восседала перед ними на ковре. За окном была глубокая ночь, центр города пел свою ночную симфонию за окнами, а звезды в ясном морозном небе загорелись в несколько раз сильнее.

Дело было в Челнах.

— Ужасно скучно, — сказала я, когда подошла к окну. — Было бы лето… Съездили бы на озеро, искупались, отдохнули по-человечески. А сейчас… Сиди как наседка на яйцах, да жди, когда придут лучшие времена…

— А не пойти бы нам на какой-нибудь концерт? — сказала Наташа.

— Завтра будет сейшн в «Батыре». Рок-сейшн — будут играть в основном панк и металл.

При слове «сейшн» меня передернуло. Я промолчала, все так же глядя в окно. Но Шут прямо-таки просиял голосом:

— Да без «Б»! И правда, как давно я на сейшенах не был. Все без денег сидел, а сейчас я их тупо пропиваю. Надо и на культурные мероприятия тратиться…

— Я — только «за»! — воскликнул Рамиль.

— Меня можете даже не спрашивать, — вставила Наташа.

— Алина? — спросил Шут. — Ты идешь?

Я стояла спиной к ним. Они не видели на моем лице волнения. Я сжимала в руке банку «Ягуара», таращилась на огни Челнов и молчала.

— Разве ты не пойдешь?

— Пойду, — ответила я не своим голосом. — С вами, ребята, обязательно пойду.

— Ой, как же невесело…

— Я пойду курить, — сказала я, открывая дверь на балкон. Снаружи был дикий холод, я стучала зубами и никак не могла поднести кончик сигареты к зажигалке. Наконец, я прикурила, выплюнула густой сизый дым и затянулась. Мне было холодно вдвойне — кроме февральского мороза, холод царил и в моей душе. Ожидание чего-то злого, плохого, засело во мне как паразит. Весь день я вспоминала Давилку, я вспоминала смерть, я вспоминала Диму Ларина и мои представления о призме жизни. Завыл ветер, задребезжали стекла балкона. Нет, два ветра завыло — еще один ледяной порыв пронзил мое сердце. Мне было плохо, очень плохо. И, что самое страшное — не было повода для плохого настроения. А когда нет повода, это заставляет волноваться намного сильнее.

Заскрипела дверь. Я резко обернулась — на балконе был Шут. Он достал сигарету, пыхнул дымом и затянулся.

— Ты меня напугал.

— Ты меня тоже напугала. Откуда такое кислое настроение? Что за пессимизм?

— А чему радоваться-то? — я угрюмо отвернулась от него. Вдруг пошел снег, и дикий порыв ветра швырнул горсть хлопьев в стекло. — Радоваться нечему. Абсолютно.

— Ты думаешь, что я тоже оптимист? — спросил Шут.

— А как же! Ты улыбаешься, все время ржешь, всегда общителен и не замкнут. Я тебе завидую.

— Я лишь делаю вид. На самом деле, я почти всегда в депрессиях.

— Чего? — я обернулась. — Что за чушь ты несешь? Какой у тебя может быть депр?

— А вот такой. У меня очень хорошие актерские способности, я умею притворяться, что у меня все хорошо. Все видят улыбку, и думают, что она искренняя. Но, поверь мне, сейчас я в депрессии.

— И все равно я тебе завидую. Почему нужно улыбаться, когда тебе больно? Улыбаться нужно ради общественности. Все должны думать, что тебе хорошо. Когда ты не можешь скрывать своей депрессии, интерес к тебе упадет. Общественности не нужны злые, угрюмые пессимисты — такие как я. Людям нужны веселые товарищи. Вот я не умею скрывать этого, и оттого никому не нужна. А ты, Ромка, молодец. Умеешь втирать людям, что тебе хорошо.

Выкинув бычок в окно, я вдруг повернулась к Роману и неожиданно спросила:

— Ты думаешь, мне стоит переделаться под неформалку?

— А разве ты на нее не похожа? Одеваешься ты точно не как остальные. Ты плюешь всей общественности в лицо, ты считаешь этот мир слишком отвратительным, чтобы играть по его правилам. Это и есть признаки неформала.

— Нет, я собираюсь стать полной неформалкой. Волосы — еще темнее, больше черного макияжа, плюс килограмм пирсинга. Если уж я не такая, как остальные, я должна показывать это внешне.

— Дело твое…


День был ужасен, уже начиная с погоды. Стуча зубами и приплясывая на месте, мы дожидались входа в «Батыр», который должен был открыться ровно в восемь вечера. В кармане у каждого лежал билет на сейшн, а в душе у меня, к тому же — смутные предчувствия. Было зверски холодно, а на ногах у меня оставались обыкновенные кеды, и стоило мне неподвижно постоять хотя бы полминуты, как ноги мои начали пронзать тысячи ледяных игл. Небо цвета грязного льда нависло над нами слишком низко, душило своей угрюмой массой, морозные ветры доставали до самого сердца. Я, Рамиль и Наташа пили «Ягуар», Шут хлестал пиво, но напитки не грели нас. Страшные, тревожные чувства душили меня, и я желала только одного — убежать домой, сесть в кресло, укрыться пледом и выпить чаю. От таких непонятных тревог хотелось только скулить и бежать подальше.

Неподалеку от нас стояли панки. Разбитое поколение. Люди, которые разочаровались в этом мире, в этом обществе, и от этого решили создать общество свое. Свободное общество без границ в желаниях и возможностях. Эти черные, металлические, кожаные фигуры, половина из которых орала и хохотала что есть мочи, толкала друг друга, меня даже напугали. Почему-то я ожидала от них агрессии. Концерт еще не начался, а у них уже возбужденное состояние. А ведь раньше я часто тусовалась с такими.

Подтягивались новые панки. Ядовито-зеленые, фиолетовые, красные ирокезы затанцевали среди черных курток и серебра цепей. Теперь они галдели так, что нам было плохо друг друга слышно. Они напоминали мне ворон — черных и галдящих. Появлялись эмо-киды, в основном, девушки. Черные губы, черные волосы, желтеющая кожа. Если панки были воронами, то эмочки походили на таких же черных воробьев. Почему они все такие невысокие? Еще никогда я не видела эмо-герлу выше моего подбородка (хотя, я довольно-таки высокая девушка). Несмотря на то, что культура панков противостояла культуре эмо, они друг друга весьма тепло поприветствовали. Это выразилось в том, что один из панков схватил самую мелкую эмочку, перевернул ее головой вниз, и, подметая ее черными волосами тонкий снег, пытался засунуть ее в урну, а девушка пронзительно умоляла отпустить ее, в то же время хохоча до посинения. Среди панков я увидела одного своего знакомого, но здороваться с ним не спешила. Подходить к ним у меня не было ни малейшего желания.

Когда силы были на исходе, когда ноги заледенели окончательно, двери комплекса распахнулись, и в проеме выросли то ли два дуба, то ли два человека в виде дубов. Фэйс-контроль с осторожностью пропускал подозрительных панков, шмонал их с ног до головы. Мы заходили последними, и к тому времени просто забыли о том, что такое тепло и что такое жизнь. На негнущихся ногах мы прошли в прохладный коридор, отдали билеты, сдали вещи в гардероб, отдали на хранение ценности и прошли внутрь.


Первой выступала неизвестная молодая группа из Набережных Челнов. Они якобы играли пост-панк, но, судя по реакции поддатых панков, играли его бездарно. Барабанщик лупил по тарелкам и барабанам что есть мочи, перекрывая хаотичный визг гитары и вопли вокалиста. Сам же певун был тоже пьяным, неровно держался на краю миниатюрной сцены и, похоже, путал слова. Нервные вспышки цветомузыки окропляли публику на танцполе, и публика эта была не в восторге. Панки орали громче вокалиста, посылали его на три буквы и грозились вышвырнуть со сцены. Самый яростный и пьяный из них подошел к сцене, схватился за микрофонную стойку и повалил ее на пол. Стойка зацепила гитару басиста, парень сбился и отошел назад. Соло-гитарист путал от волнения лады, но выпивший вокалист все так же орал текст, который было невозможно разобрать из-за бешеной игры барабанщика.

Когда песня закончилась, и вокалист утирал рукавом лоб, панки были готовы залезть на сцену и прямо там избить его, и лишь охранник в стороне мешал им осуществить этот план. Но парень объявил следующую песню заплетающимся языком, и хаотический грохот снова заполнил зал. В дразнящих и путающих вспышках цветомузыки я искала Шута, и с опаской обходила панков. Вскоре, когда я ушла в бар, Шут обнаружился за стойкой.

— Черт, они же искажают музыку! Они просто научись играть, но в самой музыке ни черта не смыслят! А этот барабанщик! Его только одного и слышно.

— Где Рамиль и Наташа? — спросила я, закурив.

— Без понятия, — он пожал плечами. — На танцполе, поди.

— Скоро панки рванут сюда. Отбесятся, обматерят этих певунов, и пойдут сюда бухать.

— Да уж, эти парни реально бесятся. Я даже боюсь за их вокалиста. Как бы они его не поколотили. Нет, эти парни не злобные. Панков всегда рисуют как жестоких и аморальных ублюдков, но они вовсе не такие. Просто сейчас они подвыпили, да и обидно им за родную музыку. Это то же самое, что в присутствии патриота оскорбить его страну. Пусть эта группа играть научится, а уж потом берется за выступления.

Но вскоре я услышала басовитый голос ведущего, который объявлял выход следующей группы. Названия выходящей группы мы не расслышали. Я, как обычно, курила, а Шут потягивал пиво. Вскоре помещение словно раскололось пополам — новая группа явно умела заводить публику. Гневные крики панков сменились одобрительным ревом и хаотичными выкриками. Текста песни я не слышала, но фразы вроде «Я убью тебя, женщина!», «И мир станет после них светлей», «Плюньте им в зенки!» и «Разбейте им глотки!», до меня доносились четко. Яростные басы приводили стены в вибрацию, холодный, металлический вокал заставлял сжиматься от страха. Эти рокеры явно были серьезными ребятами. Публика уже что-то синхронно выкрикивала, нечто вроде «Хой!»

— Это надо видеть, — Шут взял меня за руку и попытался стянуть со стула. Мы покинули бар и вошли на танцпол. Здесь грохот и басы были такими, что я почувствовала себя на палубе корабля в шторм. Две фигуры — басист и соло-гитарист — стояли в грозных позах. Оба были в черных косухах, у одного на голове красовалась черно-красная бандана. Еще один что есть мочи лупил по тарелкам. Пел басист. Панки колбасились перед этими неподвижными и мрачными фигурами, у многих уже был экстаз. Я осматривалась по сторонам, но Рамиля и Наташи не было видно.

Панки что-то синхронно орали, прыгали и махали поднятыми вверх руками со сжатыми кулаками. Я в ужасе смотрела на них. Это напоминало мне «Waiting for the Worms» из «Стены» — фанаты доведены до экстаза, ими легко управлять, и Пинк начинает настраивать их против социальных меньшинств.

Я застываю на месте… Среди грома музыки, воплей распалившейся публики и вспышек цветомузыки, я вижу в соло-гитаристе Зулуса. Да, это он! Тот, что стоял рядом с ним — не кто иной, как Нокс. Третий сидел за барабанами. От страха желудок сжался точно щенок, на которого замахнулись палкой. Это не укладывалось в голове, этого не могло быть — но Зулуса, чью фотографию я изучила до последней морщинки на его лице, я не могла перепутать с кем-либо другим. Рэпперы стали рокерами…

— Рома! — завопила я, но мой выкрик был точно воробьиный писк рядом с реактивным самолетом. Я побежала искать Шута. Увидев его, я чуть не рухнула оземь — он, как и большинство публики, орал вместе с остальными, махал кулаком над головой и качался в такт музыке. Я рванула его за рукав — он недовольно уставился на меня.

— Чего тебе? — проорал он мне в самое ухо.

— Это они! Это та самая группа «Лакс» из «Оперы»! — в панике проорала я.

— Я не слышу! — ответил Шут.

Рифы стали жестче и злее, вокал трудно было назвать вокалом — это было скорее рычание, переполненное злобой и жестокостью, а игра барабанщика напоминала взрывы на поле боя. «Вскроем выродкам глотки! Это не их время, это не их место, это не их пространство!» — вопил басист. Он же Нокс, читавший текст о «прогнившей любви» после Зулуса…

— Кто они такие? На этот вопрос не нужен ответ — это люди, которые мешают нам жить, это наша общая беда, это нагноение на нашем теле! Это — бесполезные люди, которых даже людьми не хочется называть — так, существа.

Эти слова принадлежали девушке, которая решительным и быстрым шагом выходила из-за кулис. Она говорила в мегафон, на ней была военная форма, а длинные темные волосы были собраны в конский хвост. Это была Анита! Та самая Анита, что мило улыбалась мне в кафе «Родник», теперь стала женщиной-фюрером. От ее неровной походки не осталось и следа — она шла ровно и твердо. Мегафон в ее руке не дребезжал — все слова доносились четко и ясно. Я ахнула от ужаса.

Она посмотрела мне в глаза из-за мегафона — это продолжалось пару секунд, но мы друг друга узнали. И сбылась фраза Аниты — мы на самом деле встретились.

— Кто они — те, кто носят черные и розовые цвета и все время ноют?

— ЭМАРИ! — дружным хором рявкнули панки.

— А ЕСЛИ ТОЧНЕЕ? — прокричала Анита.

— УБЛЮДКИ! — еще громче ответила толпа.

— А в чем их цель?

— МЕШАТЬ НАМ ЖИТЬ!

— ТАК ТОЧНО! У них нет цели, у них нет идеологии — лишь ныть, ныть и ныть! Вспомните историю панк-рока! Вспомните, за что боролись его ранние представители! А что делают эти черти на нашей территории, а?

Я заметила, что те самые эмочки, которые веселились с панками несколько минут назад, ретировались отсюда со скоростью звука. Звереющая толпа собралась около сцены, они махали кулаками над головами, точно во время некого ужасного митинга.

— И это только одни эмо! А что же неформалы? А что же геи? Что нам с ними делать? — надрывалась Анита.

— Мочить их всех! — проревел самый огромный из панков.

— ВЫ ПРАВЫ! МАТЬ ВАШУ, ВЫ ВСЕ ПРАВЫ! — Анита сорвалась на крик, и мегафон задребезжал.

— Но их расплодилось так много, что невозможно уничтожить всех этих отбросов общества, — продолжала она. Теперь ее звонкий и яростный голос доносился поверх криков взбешенной толпы. Я видела их со спины, но когда они поворачивались, мне открывались их лица — пустые глаза, в которые эти злые гении вселили ярость и жестокость, озлобленные черты лица, желание наброситься на кого-нибудь. Они не просто орали — нет, они хором выкрикивали какой-то короткий лозунг. Что это был за лозунг, я не разобрала.

— Так давайте сделаем то, что в наших силах на данный момент!

— ДА!

— Мы оторвем им головы?

— ДА!

— Или повесим их на кресте?

— О ДА!

Ко мне подбежал Шут. Как оказалось, он не поддался чарам Аниты.

— Надо сваливать, — крикнул он мне на ухо. — Тут уже какая-то секта…

— Где Рамиль? Где Наташа? — я в ужасе оглядывалась по сторонам.

— Вон они! — Шут указал на край толпы. Наташа и Рамиль, держась за руки, поспешно подошли к нам.

— Уходим отсюда! — крикнула я. Мы развернулись на каблуках, и быстро покинули танцпол.

— Так ВПЕРЕД! — завопила Анита голосом распаленного во время выступления Гитлера.

— Куда это вы собрались? — раздался голос со сцены. Мы на секунду остановились как вкопанные. Сзади раздалось громыхание сотен ног. Трое охранников бросилось вперед, но против толпы, которую Анита так ловко обернула в войско, они не совладали. Несколько ударов в челюсть, глухих стонов — и охранники лежат на полу, а по ним топчутся панки. Мы с криками рванули к выходу, но за моим плечом вдруг раздался жалобный крик, который тут же потонул в торжествующем гомоне панков. Я обернулась — они схватили Рамиля и тащили его к выходу. Шут, Наташа и я рванули от них что есть сил, выбежали на улицу, забыв про нашу одежду в гардеробе.

Я даже не чувствовала дикого холода. В ушах все еще стояли крики Аниты и хор панков, их кулаки, которыми они взмахивали над своими головами. Вскоре вся толпа вывалилась на улицу. Они несли Рамиля над головами. Шут дрожащей рукой набирал милицию, но от холода и волнения он несколько раз ошибся при наборе. Я закрыла лицо руками и еле подавила крик — Рамиля швырнули на ледяной асфальт. Глухой удар. Рамиль попытался подняться, но огромная нога припечатала его к земле. Через пару секунд на него обрушился град ударов и пинков, его месили только ногами. Шут вызвал ментов, но Рамиля спасти было уже невозможно — кто-то притащил лопату дворника. Моментальный взмах лопатой, треск черепной коробки, — и ручьи горячей крови растекаются во все стороны.

— Рамиль! — надрывается Наташа. Она хочет бежать к нему, но я хватаю ее за талию и останавливаю. Панки слышат нас. С воплями «Там еще несколько!», они бегут к нам, гремя ногами по асфальту. О Боже, как была страшна эта картина — черная толпа, точно стадо быков, бежит к тебе, готовая распотрошить, убить, обезглавить! Войско Аниты было готово убить нас. Тогда мы что есть духу рванули куда глаза глядят. Улица опустела, люди в ужасе скрылись подальше, увидев эту ораву. Я и Шут бежали что есть сил, сердце скакало как угорелое, легкие раздирало от морозного воздуха, я чуть не падала. Наташи не было — она все равно побежала к истекающему кровью Рамилю. Панки снесли ее точно пушинку, вырубив ударом в челюсть. Нас же долго не преследовали. Задыхаясь, мы упали на колени, как только громыхание вражьих ботинок утихло за спиной.


Через пару минут Рамиль скончался от черепно-мозговой травмы.

Наташу привели в чувство уже в больнице — кроме удара в челюсть, панки нанесли ей несколько ударов в живот. Но она быстро поправилась. Правда, не успев выписаться из больницы, она прямо там предприняла попытку покончить с собой. Её спасли, но с тех пор она ни с кем не говорит и ни на что не реагирует. Ей требуется долгий курс психотерапии, и пройдет немало времени, прежде чем я смогу поговорить с ней.

В клубе был учинен погром на сумму не менее 15000 баксов.

Всего было покалечено 11 человек.

Музыкантов во главе с Анитой и след простыл. Все, что от них осталось — мегафон Аниты, который панки как сувенир взяли с собой. Когда нагрянул наряд ОМОНа, и бешеную толпу с великим трудом повязали, мегафон этот был изъят ментами.

Общественность в ужасе. Концерт «Лакса» не шел ни в какое сравнение рядом с этим шаманским обрядом жестокости. Возбудили уголовное дело, но я была уверена — это бесполезно.

Что касается меня, я уже во второй раз увидела смерть. Новый шрам, новая рана на моей душе. Это приблизило мое сумасшествие и отрешенность от мира.


Всю следующую неделю у меня был такой вид, что ни один человек в здравом уме не решался подойти ко мне. Я напоминала летучую мышь, я была вся в черном, на реплики, обращенные ко мне, злобно огрызалась и посылала к черту. Косметики у меня на глазах было так много, что от одного моего взгляда у всех портилось настроение. До кого-то донеслись слухи, что я была в «Батыре» в тот вечер, и теперь однокурсницы мои с сочувствием перешептывались между собой: «Да, насмотрелась она… Теперь с ней все безнадежно».

На переменах между парами я сидела на своем месте около стены, тупо смотря в одну точку и ни на что не реагируя. Мои одногруппницы собирались в кучку между рядами и несли такую ересь, что хотелось надавать им по мордам. «Ой, а я такая с ним встретилась, и мы пошли…», «И она такая написала СМС-ку…», «И вот я сразу такая сказала, мол, мне этого на фиг не надо…». Пустая брехня пустых людей. И эти же люди считают меня ненормальной! Потому что я не похожа на этих девушек — нет, не девушек, а баб! Да мнение помойной собаки для меня важнее, чем мнение этих куриц! Пусть они считают меня кем угодно — хватит ли им храбрости сказать это в лицо?

Глядя на этих детей, которые почему-то посчитали себя взрослыми, я поняла, что быть мне древней старухой по сравнению с ними. А они видели то, что видела я? А они видели, как человеческие черепа раскалываются под колесами автобусов или под лопатами психов? Они видели столько дерьма и пакости в этом мире, на что пришлось насмотреться мне? А их «страдания и проблемы»? Мне пришлось выслушивать, как у одной на ляжках появился целлюлит, а у других в общежитии вставили пластиковые окна, и теперь, когда нет подоконника, им некуда сваливать вещи, а третья что-то парила про неэффективную диету, а четвертая ныла про дорогое платье…

Я не рождена для того, чтобы быть в толпе. Я — не овца из стада. А уж если я не похожа на этих умных (нет, точнее сказать — успевающих по предметам) баб, то надо показать это и внешне. Пора удаляться из центра этого мира. Знаете, почему футбольные матчи никогда не снимают на камеру из центра поля? Да, потому что камера помешает игрокам. И еще — такая камера не может уловить все события на поле, она обращена лишь в одну сторону. Потому-то матчи снимают со стороны — чтобы все события на поле были в захвате камеры.

Когда ты в центре событий, ты не можешь видеть и знать всего. Когда по воде идут круги, ты не увидишь в ней своего истинного лица. Надо успокоиться. Чтобы понять вещи, надо смотреть на них со стороны — и тогда твоему взору предстанет целая картина. Но для этого надо покинуть поле и превратиться в постороннего наблюдателя.

В тот день, прогуляв последнюю лекцию, я пошла в ближайшее Интернет-кафе, и удалила свою страничку на сайте «В контакте», где у меня было множество фотографий и около 600 друзей. Теперь я не зависела от Интернета и не была частью этой огромной сети, в которой без всякой пользы проводят время уже около сорока миллионов человек.

На следующий день я перекрасилась в более черный цвет — волосы залоснились синим оттенком. В тот же день я сделала себе пирсинг на лице — на губе и на брови. Я переоделась в длинные полосатые гетры и короткую черную юбку, отчего стала похожа на японскую школьницу. На мне появились готические аксессуары. Черные цвета как нельзя лучше шли к моей побледневшей коже.

Я стала неформалкой. Я покинула этот позорный мир розовых цветов, убийств, глупых подруг, огромных толп и отсутствия личных мнений.


Через неделю страшного запоя, в университет вернулся Шут. Если я за эту неделю изменилась в отношении имиджа, то Шут поменялся в куда более плохую сторону. Парень бухал пять суток — на похороны Рамиля он явился в стельку пьяным и чуть не упал на могилу. Сейчас он был бледен как труп, а под глазами — мешки. Мы бросились друг другу в объятия. Невольно вспомнились события того вечера — и я заревела на весь факультет.

После пар, когда я, Шут и Димон Ларин сидели на лавочке около университета, я снова получила приглашение на концерт.

— Сегодня вечером в Доме Культуры будет концерт какой-то группы, — сказал Дима. — Я, правда, о такой группе ни разу не слыхал, о ней вообще никто не знает…

— Зато я знаю, кто будет там выступать, — резко сказала я. — Я знаю, что это будет за группа. И я пойду. Мы все пойдем.


На концерт мы пришли в восемь вечера. На улице в тот день заметно потеплело, ребята пришли в весенних куртках, и уже не пританцовывали на месте от холода. Небо в тот вечер было таким же грязным и мутным, но ветер оказался нежен. Он приносил в душу ароматы весны и выветривал из нее зимнюю тоску. Это можно почувствовать только ранней весной, когда душу будто бы раздувает до неимоверных размеров от радости, веселья, необъяснимого восторга. И тебе хочется, чтобы душа лопнула — и ты взорвался бы этими чувствами как фейерверк. Такое чувство приходит только ранней весной…

Немного погуляв по сумеречной Елабуге, помесив ногами зернистый снег, мы направили наши стопы в ДК — Дворец Культуры, где я снова ожидала увидеть Аниту с ее бригадой.

Неподалеку от ДК находилась та самая остановка, где автобус переехал девушку на моих глазах.

Мы сели в середине десятого ряда. Я была между Димой и Шутом. Мы комфортно раскинулись в креслах, и в вежливом ожидании замолчали. Сцена была безмолвна. Никто не выходил в качестве ведущего, никто не выступал для разогрева, не играла даже музыка из огромных динамиков. На сцене я видела две гитары на специальных подставках. Мирно сверкала чистым металлом барабанная установка. Свет, падающий с потолка, обволакивал микрофонную стойку, скользил по гитарам и по струнам, искрился в динамиках. Зал, где собралось не менее двух тысяч человек, возбужденно гудел.

В отличие от многих концертов, на этом нам не пришлось долго ждать. Свет в зале погас, но сцена все еще была освещена. Высокая и стройная, точно ивовый прут, брюнетка быстрым шагом вышла из-за кулис. Стоило ей приблизиться к микрофонной стойке, как зал взорвался аплодисментами. Шут и Димон тоже хлопали что есть сил, но я не аплодировала. Я всматривалась в девушку.

— Достаточно, друзья мои, — нежным и мягким голосом сказала Анита, приподняв руку. Зал моментально затих, услышав этот волшебный, чарующий голос, который проникал в самые глубокие и темные уголки души, и наполнял их светом. Анита улыбалась — теперь она была той самой Анитой из «Родника». Вот только платье на ней было другое — синее, плотно облегающее ее высокий стан. Но была ли это та самая девушка в военной форме, которая спровоцировала убийство Рамиля? Я испытывала к ней ненависть вперемешку с благоговением.

— Имя нашей группы еще недостаточно хорошо известно, но мы не спешим к славе. Задача наша — приносить в этот мир свет и красоту, — льющимся, мелодичным голосом промурлыкала Анита. Конечно, милая моя. Когда твои ребята устроили вечер пощечин в «Опере», это тоже был «свет», что вы принесли молодым парочкам…

— Хотя, сейчас у нас концерт, а не вечер ораторского искусства, — чуть ли не прошептала она. Зал вытянулся по струнке — почти все зрители, особенно мужчины, в диком восторге таращились на Аниту. Они были готовы свернуть ради нее горы, ежели бы она того попросила. Ее голос струился, точно лунный свет в ветках яблонь… Он не был порнографически-томным, он был быстрым и четким, но в нем слышалось настолько мощное обаяние, что никто не устоял бы перед ним.

— Так что, премногоуважаемая публика, млад и стар, трезв и пьян, умен и туп, весел и не очень… Давайте-ка познакомимся, — ее голос тут же переменился, приподнялся. — Меня зовут Анита, а это мои ребята, — она махнула рукой, и из-за кулис вышло трое молодых людей в белых брюках и голубых рубашках. Точно так же они выглядели в кафе. Я даже рассмеялась.

— Его зовут Денис, он действительно толковый басист.

Это был Нокс. Высокий и худой как палка, русый парень поклонился публике и широко улыбнулся во все тридцать два зуба.

— Соло-гитарист по имени Владимир, — Анита махнула рукой в сторону Зулуса. Тот тоже поклонился. — И барабанщик Рафис.

То есть, господин Ruff.

— Ну, а вас, как я вижу, тут собралась чертова уйма, и запомнить я вас, увы не могу. Да и не стоит! Пожалуй, можно и начать наш скромный концерт! Первая инъекция любви и светлых чувств этому залу! Песня под названием «Верхом на комете»! Чуваки, вперед, — Анита улыбнулась так широко и заразительно, что зал затрещал от аплодисментов. Девушка взялась за микрофон одной рукой, другой же начала плавно жестикулировать в такт музыке. Феерическая, божественная музыка поплыла по залу, и я тут же поняла — ничего страшного сегодня не произойдет. В сердце что-то завибрировало от нежности, я застонала и закрыла глаза в кресле…

Если ты когда-то видел
В небесах мазок огня,
Оседлать его хотел бы
Как крылатого коня.
Если ты вдыхал когда-то
Молочный лунный свет,
Обнимался с облаками
И не знал про слово «нет».
Если ты когда-то вместе
С Орионом и Стрельцом
Запускал в комету стрелы
С бриллиантовым концом…
Так хватай скорей её за хвост…
Оседлай комету дерзко, и рисуй
Меж галактик и созвездий размашистым штрихом,
Ослепительней, чем звезды, полосу.
Солнце днем пылает жаром,
Но когда уходит день,
Звезды плещутся в бассейне,
Если их скрывает тень.
Но, промчавшись на комете,
Ты осветишь в небе мост
И с Земли я вдруг увижу
Всплески шаловливых звезд.
Я увижу рты далеких
Кровожадных черных дыр
Но, возможно, чуть подальше —
Две сверхновые звезды.
Так хватай скорей её за хвост…
Оседлай комету дерзко, и рисуй
Меж галактик и созвездий размашистым штрихом,
Ослепительней, чем звезды, полосу.
И Вселенную по кругу
Обогнув, ты не забудь
Расписаться будто ручкой
Там, где льется Млечный путь
Разогнав метеориты,
С мудрым Марсом потолкуй,
А потом вокруг планеты
Тоже кольца нарисуй.
Накатавшись в небе вдоволь,
Ты на Землю поспеши,
Перед этим звездной пылью
Мое имя напиши.
И хватай скорей её за хвост…
Оседлай комету дерзко, и рисуй
Меж галактик и созвездий размашистым штрихом,
Ослепительней, чем звезды, полосу.
Верхом на комете! И ты был властелин
Всей Вселенной, словно самозваный Бог
Пересек все мирозданье, и в подарок мне принес
Из звезды сиянья сотканный платок
Так хватай скорей её за хвост…
Оседлай комету дерзко, и рисуй
Меж галактик и созвездий размашистым штрихом,
Ослепительней, чем звезды, полосу.
Мне показалось, что стены зала должны были покрыться трещинами от такого грома аплодисментов. Как только это чудо закончилось, мир будто бы остановился, время встало. Но стоило мне открыть глаза — и я снова была в этом мире. Мне хотелось плакать от того, что я все же остаюсь в этом гадком мире, и радоваться от мысли, что я побывала в чудесном мире песни. Анита все так же мило улыбалась и кланялась. Аплодисменты отгремели лишь спустя минуту. И вдруг я заметила нечто обратное тому, что было после выступления «Лакса» — парочки жались друг к другу. Девушки нежно обвивали руками шеи своих спутников, зарывались лицами в их плечи и незаметно для всех пускали слезы счастья. Кто-то откровенно целовался — чмоканье доносилось до меня с заднего ряда. Но мне некого было целовать или обнимать.

— Уфффф… — девушка перестала кланяться, вытащила микрофон из стойки и пошла по сцене. Шаг ее был неуловим, она будто бы плыла по сцене. В ней было что-то эльфийское. Но ее дальнейшая речь как-то не соответствовала ее прекрасному образу:

— А «таперича», как говорил с такой же сцены товарищ Фагот, он же Коровьев, «таперича» мы не будем устраивать тут магазин женской одежды или снегопад из купюр, а всего лишь споем следующую песню. И опять-таки, она про любовь. Я даже не буду про нее рассказывать. Просто слушайте…

Воздух в зале наполнили звуки такого нежного перебора, что он завладел мной, пропитал мою душу как губку, и я, не в силах ровно и спокойно дышать, внимала этому перебору как голосу матери. Снова казалось, что время остановилось, что весь мир состоял лишь из этой мелодии, что вся жизнь и все бытие построены только на ней… И когда это чудесное соло на гитаре закончится, то закончится жизнь, и настанет конец света.

Но мир стал в тысячу раз прекраснее, когда запела Анита:

Бывает так, что душат нас метели,
И в темной ночи пропадает свет,
Болезни загоняют нас в постели,
Но вряд ли у кого надежды нет.
И после всех пожаров и ненастий,
Мы радуемся каждому утру,
И в каждом вздохе неба видим счастье,
Ведь после страха место есть добру.
И пусть наполнен этот век неправдой,
Где меньше всех, увы, живут мечты,
Отец Всевышний! дай нам ту награду,
Что место оставляет для любви!
Пусть искры растают, убитые ветром,
И дальние звезды уйдут в облака.
Но наша любовь награждает нас светом —
Так было, так есть, и так будет всегда.
Пусть время течет — оно все уничтожит,
Мы станем седые, мы все пропадем.
Но жить без Нее мы, конечно, не сможем,
И в час безнадеги Ее мы найдем…
Пока есть любовь, мы купаемся в свете,
И пусть мир укрыт одеялом из зла…
И пусть я останусь одна на планете,
Я крикну: «Люблю!» — и я буду жива…
И только тогда я увидела их истинный облик — четыре фигуры, облаченные сиянием. Ангелы музыки, боги искусства. Муза и три Аполлона. Зал был в экстазе. Все бросались друг другу в объятия — и стар и млад. Парочки целовались, не обращая внимания на окружающий мир, незнакомые люди обнимались, рыдали и что-то шептали на уши друг другу. Зал наполнился поцелуями, шепотом и счастливым плачем. К удивлению своему, я увидела, как Дима обнимается с незнакомой девушкой, сидящей рядом с ним, а Шут внаглую целуется — благо, тоже с девушкой. И лишь я не поддалась этому сладкому гипнозу. Я знала Аниту уже по другим выступлениям. После беспредела в «Батыре», на меня не действовали чары этой музыки.

Но я плакала — из-за того, что никому не нужна. Все в зале предавались чувствам, причем без всякого разврата и хамства. Но про меня забыли все. В слезах я поднялась с кресла и покинула концерт, осознавая свою никчемность…


Прошли сутки.

Приложившись лбом к холодному стеклу автобуса, я равнодушно скользила взглядом по грязному снегу на обочине. Километры ложились под колеса, и снова я была в дороге. И снова я не могла сидеть на месте.

Смеркалось. Унылые серые поля сменялись корявыми лесополосами и крошечными деревеньками, грязное небо сияло холодом. Вдруг впереди появились огромные буквы, гласящие о том, что я приближаюсь к Заинскому району. Соскочив с кресла, я подбежала к водителю автобуса.

— Тут остановите, пожалуйста. Я слезаю, — сказала я, поправляя бэг на плече. Водитель что-то недовольно буркнул и ударил по тормозам. Автобус остановился на обочине, зашипели двери, я сошла на землю.

В кафе «Родник», как всегда, было людно. Прибыльное место, однако. Внутри пахло свежим хлебом и, как мне показалось, базиликом. Еще было тепло. Войдя, я тут же посмотрела туда, где некогда пела Анита — но на том пятачке поставили стол. Никакой аппаратуры. Никаких признаков бродячих музыкантов…

Я купила стакан сока, присела за стол и невидящими глазами уставилась на то место. Перед глазами тут же прорисовался образ высокой брюнетки с блестящими, лоснящимися волосами… И сияние, которое незримыми волнами шло от нее… А ведь тогда я еще подумала — Анита не человек. Это ангел…

Вдруг я поняла, что сижу за тем самым столом, где беседовала с ней. И все было так же — усталые и измотанные водители, чавканье, ароматы шашлыка, звон вилок и ножей, бульканье кофеварки… И только музыки не хватало — чарующей, волшебной.

Чего я жду? Ради чего я явилась сюда? Еще один необдуманный поступок?

Вдруг кто-то зашуршал за моей спиной, и чей-то голос раздался у самого уха:

— Что же ты одна сидишь? Если пришлась искать нас, так пожалуй к нам…

Я аж пискнула от неожиданности. Обернувшись на 180 градусов, я оказалась лицом к лицу с улыбающимся Зулусом. Я сглотнула от тревоги. Зулус — тот самый, с кем я так жарко спорила в «Опере» и кого назвала дешевкой — стоял у меня за спиной и жестом приглашал за столик в углу. Я посмотрела туда, и глаза мои чуть не выпрыгнули из орбит — за столом сидели Анита и двое остальных музыкантов. Возле каждого стояло по бутылке пива. Анита широко улыбнулась и шутливо отдала мне честь. Сейчас ее глаза снова щурились. Я встала, пошла за Зулусом. Он любезно усадил меня на стул, затем вернулся на свое место и отхлебнул пива.

— Привет, Алина, — немного грустным тоном сказала девушка. — Вот ведь как интересно получилось… Я пообещала тебе, что мы как-нибудь встретимся, а встретились мы аж четыре раза. И вот мы снова здесь — в середине всех середин, как ты сказала в своем монологе…

— Кто вы такие? — дрожащим от злобы голосом сказала я. — Что вы за создания такие?

— Бродячие музыканты мы, — ответил Зулус.

— Гастролеры, — вставил Нокс.

— Мы работаем на «Радио Х.А.О.С.», — развела руками Анита. — Я же сказала.

— Да что же это за радио такое? — я повысила все еще дрожащий голос.

— Это радио делает специальную акцию каждый год — мы принимаем обличье различных музыкальных групп, маскируемся под рокеров, металлистов, лириков или рэпперов. Наша цель — воздействие на публику. Ты знаешь, что правильно сделанная музыка способна менять человека. На рок-концертах зрители приходят в экстаз от любимой музыки, и их толпа становится управляемой. Отыграй концерт, а потом проори в микрофон: «ВСЕ — НА БЕЛЫЙ ДОМ! ИНАЧЕ НОВОГО АЛЬБОМА НЕ БУДЕТ!». И они пойдут, милая моя, они пойдут.

— Значит, вы всего лишь развлекались… — сказала я. — Вы управляли людьми как куклами… Да я знаю, кто вы на самом деле! ДА! Ты, Анита, не кто иная, как дочь Воланда! А вы, парни, дети Фагота, Азазелло и Бегемота! Да! Воланд и его свита делала то же самое в театре Варьете! Массовый гипноз они устроили, а основная его цель — посмотреть на публику и оценить ее! Так вот кто вы такие! Вы — нечистые!

Анита приятно засмеялась:

— А, по-моему, массовым гипнозом его действия называли те, кто не верил в магию. А на самом деле он творил истинные чудеса.

— Ваши действия нельзя назвать чудесами.

— Не согласен! — Зулус ударил по столу бутылкой в знак протеста. — То, что произошло вчера в ДК, можно назвать настоящим чудом. Мы постарались на славу.

— А то, что произошло в «Батыре»? — я снова повысила голос.

— Согласна, там мы перегнули палку, — Анита опустила глаза.

— Зачем вы его убили? Что же это за эксперименты вы устраиваете, если они заканчиваются вот так?

— Мы этого не предусмотрели! Мы не знали, что толпа так заведется.

— НЕ ВРИ! ТЫ ЖЕ САМА ОРАЛА СО СЦЕНЫ, ЧТОБЫ ОНИ УБИВАЛИ ИХ! ТЫ НАСТРАИВАЛА ИХ НА НАСИЛИЕ! — сорвавшись, заорала я.

— Тише, тише, дорогая! — Анита подняла руку. — Давай обсудим все спокойно. Да, наша цель — создавать хаос. От этого и происходит название нашего радио. Сначала мы устроили хаос в «Опере» — мы разрушили немало влюбленных пар. Мы сделали это при помощи музыки, все дело было в ее воздействии на людей. Но хаос не вечен. Парни заведомо лгали, не так ли?

— Конечно. Мы им пудрили мозги, — кивнул Зулус. — Любовь не исчезла окончательно. Да, ее уже не так много, как раньше. Но она все еще существует.

— Те, кто друг друга не любил, после этой песни уже не сойдутся. Они расстались навсегда. Но те, кто любил друг друга настоящей любовью — их было намного меньше — скоро будут вместе. Действие песни пройдет, а любовь окажется сильнее. Даже такая мощная и серьезная песня не в состоянии убить любовь.

— Второй прилив хаоса мы устроили в Челнах, — продолжила Анита. — Теперь мы хотели проверить, насколько современные люди подвержены жестокости. Но о смерти мы даже не думали. Мы рассчитывали лишь на драку и погром, и на быстрое перемещение панков из клуба в отделение милиции. Но не более того.

Как я сказала, у нас был изъян в плане. Мы раскаиваемся, и за это мы понесем наказание от начальства радио. Это выступление показало нам, что жестокости и зверства в России пока что больше, чем любви.

Но после концерта в ДК мы перестали думать так. Эти зрители… как они целовались, как они предавались чувствам! И, говоря словами Макаревича, мы поняли, что «света на свете чуть больше, чем тьмы».

— Так это и есть ваша цель?

— Не главная.

— А какая же конечная цель?

— Спасти мир. Спасти его такими песнями, какие мы пели вчера. А два предыдущих концерта — это всего лишь проверка. Проверка текущего состояния общества.

Я замолчала. Зулус принес мне банку «Ягуара», и я моментально осушила половину.

— «Радио Х.А.О.С.» несет людям лекарство. Но прием лекарств невозможен без побочных эффектов, курс лечения не бывает безболезненным.

— Я еще раз хочу услышать твои песни, — сказала я. — Где я могу их достать? Как мне найти фонотеку вашего радио?

— Их нет в формате МР3, милая. Их нет на дисках и на пленках. Но они поют в твоем сердце. Прислушайся… Не важен текст, не важна техника игры. Это просто мотив, на котором держится живое. И пока звучит этот мотив, мир жив.

В последнее время этот мотив стал грубеть. Мир заводнила попса. Монетные мелодии зазвучали в сердцах. Мир заполонили «Фабрики», Биланы, Аврилы, и им подобные. Великая музыка стала поглощаться временем. Но есть такие люди, которые не забывают Макаревича, Гребенщикова, Бутусова, Цоя, Леннона, Пинк Флойд и многих других. Им плевать, что орут и рекламируют по телевизору — они найдут своих идолов в другом месте. Великая музыка жива, и исчезнет только тогда, когда умрет последний ее фанат.

— Но я готова поклясться, — продолжила она, — что ни один посетитель вчерашнего концерта не сможет без тошноты слушать Билана, даже если до этого он был его фанатом. После вчерашней музыки вся попса будет казаться им грубой какофонией. Вот так мы и выполняем программу «Радио Х.А.О.С.»

Не знаю почему, но на душе у меня посветлело. А когда я допила «Ягуар», то вообще рассмеялась. И Анита засмеялась.

Вскоре, после долгой беседы о музыке и об устройстве мира, мы покинули кафе. Пришла пора прощаться. Я обняла Аниту — эту прекрасную музу. Вдруг небо расчистилось, и там остались лишь две огромные тучи. Анита заставила меня посмотреть наверх, и от увиденного у меня чуть не выскочили глаза — на моих глазах гигантскую тучу в форме сердца пронзала туча в виде гитары.

— Это эмблема нашего радио.

— И все-таки, что же за радио? И почему оно… связано с хаосом?

— Наведение хаоса — наше основное оружие. Но те, кто верят в свои силы, способны приводить хаос в порядок. После хаоса приходит добро, любовь и надежда. Но это не наши задачи. Это уже ваши проблемы, люди. Мы посеяли в твоем сердце хаос. Ты была в огромном смятении после концерта в «Опере», и находилась в нем до этого дня. Ты вечно жила в сомнениях и депрессиях. Ты видела смерть, ты уже не дитя. Но, поверь — это все Х.А.О.С. Он упорядочится.

— Теперь я слышу эту мелодию, — сказала я, обнимая Аниту. Девушка положила руки на мои плечи и поцеловала меня в лоб.

— Да будет звучать она в сердце твоем до самого конца света… — прошептала Анита. Я закрыла глаза. Вдруг я почувствовала, что ее руки уже не лежат на моих плечах. Я резко открыла глаза, и вдруг обнаружила, что стою на стоянке абсолютно одна. Вокруг гудели и пыхтели грузовики, витали ароматы шашлыка и талой воды… Две тучи на небе рассеялись, и солнце выплеснуло на окрестности огромное ведро света. Счастливая, радостная, очищенная, я улыбнулась. Я все так же была неформалкой, и не собиралась становиться прежней. Я все так же презирала общество, но обожала этот мир. И мелодия с неба — та, которую подарила мне Анита — пела в моем сердце. И я пошла домой. Анита сделала свое дело, мы обе покинули кафе «Родник». Дело сделано, программа выполнена, вопросы рассмотрены и даже пересмотрены, так что пора идти по домам.

28 июня — 23 августа 2009 г.
Бугульма.

Взлом и проникновение

Если виноватых нет, их назначают.

Александр ЛЕБЕДЬ
Любой может подумать, что самые жаркие штаты США — это Аризона с Большим каньоном, и Калифорния с её Долиной смерти, но и жителям Вайоминга известно, насколько кошмарна августовская погода в их штате. Погода ошалевает. От убивающего жара человек тупеет, раздражается и становится медлительным. Наличие высоких гор гарантирует полное отсутствие ветра. Что, может быть, к лучшему — к середине дня воздух прокаливается настолько, что ветер становится по-пустынному горячим, температура достигает 90-100 градусов. В центре такого пекла жителю городка хочется весь день просидеть у лопастей вентилятора с банкой пива в руках, но в таком месте без работы не сидят и малые дети — кто вкалывает на лесопилке в горах, кто на ранчо, кто в штольнях, шахтах, карьерах. Но особенно худо приходится работникам бензоколонки «Тексако» — кроме работы на жаре, парням приходится круглые сутки дышать бензиновым смрадом, из-за чего они почти умирают прямо у колонок со шлангом в руках. Знойный ветер гонит по горячему асфальту тонкие змейки рыжей глиняной пыли. Вся почва в огородах превращается в безжизненный серый порошок, который не спасет ни отменное удобрение, ни щедрая поливка. Железные крыши раскаляются точно противни в хлебопекарне. Асфальт неторопливо плавится. При взгляде на все это, у какого-нибудь остроумного аборигена вырвалась бы фраза: «Господь Бог заболтался по телефону с архангелами и забыл про включенный электрообогреватель». Иной бы сказал: «пылающее Солнце — выпуклая линза, сквозь которую ангел смерти, Люцифер, пропускает яркий свет, надеясь спалить все живое на Земле».

Худо в эту пору приходится и нашим меньшим братьям. В особенности собакам. Лохматые бродячие псы бегают по городишку в неудачных попытках найти хоть одну мизерную, грязную лужицу. Даже туалетных мух, оводов и шмелей жара не обходит стороной — точно опьянев от зноя, насекомые принимаются выполнять в воздухе фигуры высшего пилотажа и врезаются во все подряд.

«Парилка» не прерывается даже на ночь. Бетонные строения Тен — Слипа, целый день накапливая тепло, ночью испускают его наружу. Из-за этого безветренными ночами улица походит на огромную душную комнату. Дома спасения тоже нет. Хозяевам приходится делать выбор — или спать с закрытыми окнами в жаре, либо открывать их нараспашку и пропускать в комнату полчища комаров. Иногда самые «отожранные» особи достигают размеров воробья и оставляют после себя следы укуса размером с десятицентовую монету.

Стоял август 1991 года… того самого года, когда с трибун Белого дома выступал Джордж Буш, пришедший на смену Рейгану. В далеком СССР кучка предприимчивых типов, именующих себя ГКЧП, строила планы по захвату власти, не подозревая, что их афера окончательно добьет загнившую и застоявшуюся державу и станет последней страницей в семидесятилетней истории СССР. Скоро держава рухнет. Рухнет и стена между двумя сверхдержавами. США, избавившиеся от своего основного оппонента, впадут в состояние легкой эйфории от мысли, что они властелины мира. Американцы не знают, что в далеком от их родины Судане, злобный бородатый тип по имени Усама, строит планы по унижению и втаптыванию в грязь «мировой державы» и управляет огромной сетью продажи наркотиков. Нельсон Мандела возглавил партию АНК. Фредди Меркьюри записывает свой предсмертный альбом «Innuendo», свою лебединую песнь. Фильм «Молчание ягнят» завоевал премию «Оскар». Отгремела война в Персидском заливе; Саддам Хусейн вышиблен из Кувейта всего за четыре дня.

А для вайомингской «глубинки» эти события были далеки и непонятны, что новости из чужой страны на чужом языке. Для жителей Тен — Слипа были свои важные события: кто-то умер, кто-то купил тачку, кто-то осуществил поездку в соседний штат. Когда в крупных городах на пике славы были молодые группы «Роксетт», «А-ха», «Продиджи», в Тен — Слипе из потрепанных автомобилей, кафетериев и касс бензоколонок все ещё доносились песни «Роллинг стоунз», «Пляжных мальчиков» и «Пинк Флойд». В селении все существовали как единая семья, все хорошо знали и поддерживали друг друга в трудную пору горячего августа.

Все существовали дружно, как семья. Но и в семье не без урода.

Глава 1 Прерванный сон

Управление шерифа округа Вашаки располагается в одном здании с отделением полиции Тен-Слипа. Здание двухэтажное, отстроенное ещё в эпоху Айка, но капитально отремонтированное прошлым летом. Первый этаж представлен сплошным стеклянным фасадом. Здание полиции торчит прямо у шоссе, посреди огромной заасфальтированной площадки. Ни клумб, ни газона, ни бордюра и тротуаров — лишь потрескавшийся асфальт. За зданием высятся, точно растопыренные пальцы, тополя с обрубленными ветвями — уж больно разрослись.

В отделении полиции работает около двадцати человек. Во главе этой небольшой правоохранительной системы стоит офицер полиции, шериф округа Вашаки, Дэниел Сойер. Двое главных подручных шерифа — помощник Джетро Гарбут, и констебль Бартон Харрис, входят в ближайшее окружение Сойера, и даже делят с ним кабинет. Также в отделении полиции работают две диспетчерши — Оливия Хардинг и Шейла Торн. Остальные стражи порядка — простые копы, дежурные на шоссе.

Шериф довольно много бездельничал на рабочем посту — уровень преступности в округе был низок. Если и случалась кража, избиение, воровство, то на место выезжал констебль с копами — шериф считал себя важной шишкой, достойной расследовать самые опасные преступления. Но опаснее открытого грабежа, приключившегося год назад, ничего не происходило. Шериф тогда напал на след медвежатников-гастролеров, обчистивших кассу и сейф местного бара. Он позаботился о достаточном сроке отбывания ворюг за решеткой, и с тех пор делал вид, что он — король полиции. За прошедший год он не сделал ничего полезного. Ходил слух, мол, его жена подала на развод после четырех месяцев брака — терпение лопнуло. Шериф не был против развода. Жена мешает пить пиво и смотреть телевизор, а дети вообще не дают жить, заявлял он. Шериф обитал в небольшом уютном домике на отшибе, но большую часть времени проводил на рабочем месте. В ТС шерифа особо не жаловали, но его это не волновало — главное, что звездочка на груди и ботинки с характерным «шерифским» каблуком заставляли чувствовать себя невероятно важной особой.

Время приближается к одиннадцати ночи. В слегка запыленном окне второго этажа плещется море безупречной черноты с золотыми огоньками фонарей. Из аудиомагнитофона доносятся рулады Бона Скотта под аккомпанирование дико визжащих гитар. Констебль Харрис храпит, сидя в кожаном угловом диване. Его рубашка расстегнута, ремень с пустой портупеей валяется на полу. Джетро, помощник шерифа, тоже клюет носом, удобно развалившись в мягком кресле напротив рабочего стола босса. Лишь сам шериф — полный (но не толстый), крепкий мужчина лет пятидесяти — не проявляет ни единого признака сонливости. Он покачивается на жестком стуле, постукивая костяшками пальцев по столу в такт музыке.

Джетро стал мерно погружаться в мир сновидений. В блаженстве он прикрывает глаза, но спустя минуту со стороны шерифа раздается резкий звук. Джетро распахивает глаза. Шериф открыл банку пива, и шипение газов не дало Джетро мирно вздремнуть.

— На рабочем посту пьете, — сонным, равнодушным голосом сказал Джетро.

Шериф криво ухмыляется:

— Ну, пью! А что, если я попью пивка на работе, у меня тут же отнимут звездочку и удостоверение шерифа, а затем уволят?

Джетро промолчал.

— Эх, Джет, тебе не понять, что служить закону и одновременно нарушать его — вещь абсолютно нормальная как для шерифа, так и для простого полицейского.

— Смотря как служишь, и смотря как нарушаешь, — тихо произнес Джетро с особым нажимом на слово «служишь». Похоже, шериф это заметил, но промолчал. Лишь до конца осушает банку и сминает её посередине. Ещё немного сидит на своем стуле, лениво моргая, как ящерица на солнцепеке, потом встает, направляется к магнитофону, меняет «AC\DC» на «Айрон Мэйден».

Констебль что-то ворчит во сне, почесывая коленку.

Джетро вновь начал погружаться в сон, будто в болотную топь.

Шериф начал обходить кабинет, останавливаясь у карт США, Вайоминга, округа Вашаки, развешанных на стенах памяток, образцов протоколов и заявлений. У торчащего между окном и картой Вайоминга синим бра, шериф остановился, вытащил из портсигара сигарету.

— Убрать бы это убожество, — шериф кивнул на светильник.

«Он похож на крутого копа», — подумал Джетро. — «Именно так малые дети представляют себе дяденьку, который защитит их от плохих и злобных типов. А на самом-то деле пустое место, этот шериф, ноль-нолишко». Он испытывал острую неприязнь к Сойеру, хоть и был его первым помощником.

Джетро погрузился в сон.

В воздухе парили звездочка и удостоверение шерифа. Они кружили друг рядом с другом, будто две бабочки над лугом. Джетро, рассчитывая поймать их, погнался за ними следом, но они постоянно уворачивались от него и выполняли обманные движения, будто насмехаясь над ним. Гоняясь за ними, он распалялся все сильнее и сильнее. Если я поймаю звездочку и корочки, то они станут моими, я буду шерифом, подумал Джетро Гарбут. Он сорвал галстук, и, окончательно взбесившись, с яростным ревом бросился вдогонку за звездочкой. Но звездочка ловко облетала его, не давая себя поймать.

— Тебе не видать звания шерифа, — раздался ледяной, потусторонний голос. Голос этот, казалось, шел отовсюду, из каждого предмета, из каждой частицы воздуха. — Ты не получишь эту звездочку. Тебе не быть шерифом.

Но вдруг неизвестно откуда взялась одиннадцати — двенадцатилетняя девочка с ослепительно-белыми, как будто первый снег, волосами. Она без особых усилий поймала звездочку на лету, а затем и удостоверение, и передала их Джетро.

— Держите, — ясным, чистым, умиротворяющим голосом произнесла она. — Вы заслуживаете их больше, нежели этот бездельник Сойер. Эти предметы ваши. Вы — шериф.

Джетро забрал звезду и корочки. «Джетро Рональд Гарбут. Офицер полиции, шериф округа Вашаки», уверяло удостоверение. От радости ускоренно забилось сердце и на глаза навернулись слезы. Сбылась, наконец-то сбылась его стародавняя мечта. Он шериф!

Джетро поднял голову, чтобы еще раз взглянуть на девочку и рассыпаться в благодарностях, но…

У ребенка были абсолютно черные глаза, будто два бильярдных шара, ввернутых в глазницы. «Будто её зрачки расширились до неимоверных размеров», — закралась незваная мысль в голову. А на шее у девочки — тонкая красная полоска, как у французских модниц времен якобинской диктатуры. Джетро глядел в лицо мертвецу.

И раздался крик — долгий, протяжный, звонкий, даже показалось невозможным, что в чьих — то легких может хватить воздуха на столь продолжительный вопль.

Джетро понял, что крик раздавался наяву, а девочка-фантом была во сне. Когда Джетро разомкнул глаза, шериф уже обеспокоено глядел в окно, а Барт, тоже внезапно вырванный из сна, оглядывал кабинет сузившимися спросонья глазами. Он напоминал мышонка-соню, приглашенного на чай Алисой из Зазеркалья.

— Кто кричал? — глухим голосом спросил он и протер глаза.

Никто не отвечал.

— Чей был крик? — спросил Джетро, и подошел к окну, за которым царила непроглядная тьма.

— Я без понятия, — тихо ответил шериф.

— Крик странный, — растягивая слова, заметил Барт, — будто убивали кого-то. Или мне это приснилось? Но вы ведь это тоже слыхали, а?

— Да, Барт, слыхали, — ответил ему шериф.

Они молча простояли у окна минут пять, затем шериф выключил свет, и в темноте откупорил очередную банку пива.

— Глядите, — сказал Джетро. — Это кто под нашими окнами носится?

Перед окнами, поднимая с дороги невидимые облачка пыли, трусцой семенил какой-то тип.

— Вилли Гудинг, — с презрением сказал Барт.

— Кто?

— Гудинг. Слабоумный парень. Говорят, он лунатик, — ответил шериф, подойдя к окошку. В его банке еле слышно плескалось пиво. — Интересно, почему он бегает по улицам посреди ночи?

— Так он же лунатик, — сказал Джетро.

— Ну… да. Только лунатики медленно бродят по крышам, а не бегают трусцой. Странный он чувак…

Шериф вновь прихлебнул пива. Джетро вгляделся в темноту, но даже при погашенном свете почти ничего не увидел. В 200–300 футах от здания полиции сияла ярким оранжевым светом заправка «Тексако». Голубые буквы на щите сообщали расценки на газ и бензин. На другом щите такими же голубыми буквами горела надпись: «Тексако. Лучшее топливо Штатов». Буквами помельче было указано: «Бензин, дизельное топливо, пропан, бутан, замена масла; автосервис: кузовные работы, ремонт ходовой части, электроники автомобиля».

Вилли Гудинг исчез в темноте.

Вдруг раздался новый взрыв крика — на сей раз он не был столь пронзительным и жутким, но трое все равно встрепенулись. Шериф поставил банку на подоконник.

Истерически вопила женщина, сомнений не могло быть. Похоже, она находилась неподалеку от заправки. Её вопли катились по улицам ТС стремительным колесом, единственный звук этой ночью. У Джетро разом пересохло во рту, каждый вздох будто царапал горло.

— О, Царица небесная! — кричала женщина. Шериф открыл окно, в душный кабинет вплыли прохладные массы ночного воздуха. — Нет, нет! Том! О Господи, Том, иди сюда! Нет!

Она до такой степени раскричалась, что стала давиться своими криками.

— Том, мать твою, иди сюда, болван!

— ЧЕГО ОРЕШЬ?! — раздался нервный мужской выкрик.

— Том… там… возле резерв… — тут её крики вперемешку с нечленораздельными выкриками оборвались звонким звуком пощечины. На пару минут наступила тишина.

— Вот залудила тетка, да? — спросил Барт. — Чего это она в темноте углядела-то?

— Тихо, — шикнул на него шериф.

Вновь водворилась могильная тишина. Джетро, обладая неплохим слухом, навострил уши, благо, на улице было очень тихо. До него донеслись обрывки разговора.

— Том… иди, иди туда, сам увидишь. Возле резервуаров… Я не… не могу. Иди, посмотри, баран!

— Идиотка! Чего ты шум подняла? Паука увидела, что ли?

— Какого, какого, к чертовой матери, паука! Там тело! Труп! Мертвое тело! — вновь закричала женщина.

Снова воцарилась тишина — и на заправке, и в кабинете шерифа. Барт посмотрел на шерифа, но во тьме лишь увидел, как Сойер глядит в сторону заправки.

— Тело? — недоверчиво сказал Джетро. — Тело?

Джетро опять прислушался, но через миг все трое явственно услышали громкий выкрик:

— ЭЙ! Эй, Лори! Лори! Полицию вызови!

— Что?

— Полицию вызови, и шерифа тоже, тут дело нешуточное!

Джетро и Барт переглянулись. Шериф с глупым выражением лица замер, опершись руками о подоконник, но в темноте это не было заметно. Хотя констебль и помощник шерифа, даже не глядя на Сойера, знали — он очень озадачен.

— Там убийство, — обреченно выдохнул Барт. — Вот откуда был крик. Я не верю в это. Я сплю, я продолжаю видеть сны…

— Дело серьезное, если старина Том так сказал, — добавил Джетро.

На первом этаже зазвонил дежурный телефон. Сонная диспетчерша — Оливия Хардинг — сняла трубку.

Шериф отошел от окна, и, натыкаясь на мебель, поплелся к выключателю. Щелкнув им, он надел свой ремень с портупеей, затем открыл сейф и вытащил новенькую блестящую «беретту».

— Экипируемся, парни, — пробормотал он, засовывая пистолет в портупею.

— Что, на вызов едем? — спросил Барт.

— А что, если кто-то убит, выезжают сразу или же ждут до утра? — огрызнулся шериф.

Барт поднял свой ремень с пола, вытащил из сейфа ещё одну «беретту». Когда он открыл портупею, Сойер издевательски спросил:

— А магазин не нужен?

Барт хлопнул себя по лбу и взял из сейфа магазин от пистолета.

Диспетчерша прокричала снизу:

— Шериф! Тут вызов поступил, вроде бы на заправке убили кого-то…

— Я знаю! — грубо рявкнул Сойер. — Идем, парни.

Джетро экипировался, захлопнул дверцу сейфа, выключил свет в кабинете и поспешил за спустившимися вниз коллегами.


На улице сегодня было не так душно, как прошлой ночью. Даже свежо — дул приятный ветер, по — ноябрьски прохладный. Джетро воспринял это как акт милосердия со стороны природы. Хор ночных певунов — цикад и сверчков — выделывал свои монотонные рулады посреди лужка с пожухлой и присыпанной пылью с дороги, травой. Мелодия приятно, успокаивающе, даже ритмично звучала в темноте. Джетро вообразил себе богомола — дирижера, который, размахивая своими длинными лапами вместо дирижерской палочки, руководил хором ночных певцов. Игра воображения даже нарисовала образ некоей консерватории насекомых. Посреди луга сияли неподвижные огоньки светляков. Луг со светляками походил на отражение звездного неба. Только внизу «звезды» были чуть поярче.

А наверху, по небосводу, быстро неслись жиденькие облака, которые постоянно видоизменялись, что придавало им сходство с огромными клубами табачного дыма. Млечный путь — что патронташ, стягивающий грудь бывалого матроса. Над головой раскинул свои звездные крылья величественный Лебедь. Денеб, альфа Лебедя, загадочно мерцая, глядел на Джетро взглядом старейшего и умнейшего в мире мудреца. Когда Джетро глядел на звезды, ему казалось, что и звезды глядят на него. Он любил астрономию. В детстве он мечтал о работе в НАСА, хотел быть ученым и однажды полететь в космос на «Челленджере». Впрочем, когда «Челленджер», объект мечтаний Джетро, взорвался, едва оторвавшись от земли, он уже был полицейским.

Шериф выехал со служебной стоянки на патрульной машине с аббревиатурами TSPD на каждом боку. С собой, кроме Барта, он взял толстяка Кларка, дежурного копа, который сейчас изо всех сил боролся с сонливостью на заднем сиденье. Шериф ударил по клаксону, оторвав Джетро от созерцания звезд. Помощник шерифа отворил дверцу заднего сиденья, залез в машину.

И тут шериф сделал то, чего не делал уже несколько лет.

Он включил сирену и мигалки.


Том Сент-Пол, старый седой механик из автосервиса, что у заправки, привык к смерти и насилию — он служил во Вьетнаме. Поэтому, увидев детское тело без единого признака жизни, распростертое прямо красном люке бензинового резервуара, он не испугался. Он удивился. И сердце учащенно заколотилось.

В возрасте тридцати лет, будучи младшим лейтенантом, несущим военную службу в Сайгоне, он вдоволь нагляделся на горы точно таких же детских тел в замызганных набедренных повязках, с остекленевшими глазами. Мертвые тела вьетнамских детей были свалены в кучи, как тела отстрелянных бездомных псов в фургоне грузовичка санитарных служб. Были свалены в ямы, в дренажные канавы, будто бесхозный хлам, приготовленный к сожжению. Том и его отряд были одними из первых испытателей напалма — военного новшества тех дней. Том, отдавая приказы, лицезрел на ошеломляющие плоды их «работ» — страшное пиротехническое шоу, вспыхивающие от напалма хижины, крики крестьян и блеяние домашнего скота, запертого в сараях и загонах…

Том был счастливцем — он ушел из Вьетнама без единой царапины, получил несколько наград. Ему светило более высокое звание, но он отказался и ушел в отставку. «Холодная война» достигала своего пика, и Том чувствовал — скоро быть новому кровопролитию. Он стал военным, надеясь защищать Родину, а не выжигать мирные деревни и убивать детей. Он осел в Вайоминге, сделался автомехаником. Войны с СССР не состоялось, но Том не пожалел об отставке. Были деньги, были достойные условия жизни. В конце концов, была семья и спокойная жизнь. Он больше ни в чем не нуждался.

И вот, спустя двадцать восемь лет, Том вновь видел мертвое тело. Все подробности того времени разом навалились на него: кучи детских тел, вспышки напалма, загорающиеся, точно факелы, дома, — все это было похоже на беспредел свихнувшегося пиромана.

Стараясь не вспоминать далекий шестьдесят третий, Том быстро взял себя в руки, затем порцией пощечин угомонил жену. Её крики все же разбудили обитателей ближайшего дома — чету Гарднеров, пенсионеров. Гарднеры были людьми спокойными и уравновешенными, поэтому не стали поднимать паники, а просто отошли в сторону и стали дожидаться полиции.

Вскоре неподалеку взвыла сирена, и заморгали огни мигалок. Шериф прибыл.

Машина останавливается у колонки с дизельным топливом. Замолкает, точно отрезанный, вой сирены. Гаснут мигалки. Спустя полминуты шериф, не спеша, вылезает из TSPD, подтягивает брюки (во всех фильмах про полицейских крутые копы, вылезая из машины, подтягивают штаны), и вразвалку подходит к Тому.

— Рад вас видеть, шериф, — произнес Том.

— И я тоже… рад видеть вас. Убили тут кого-то, что ли? — недоверчиво спросил Сойер.

— Я слишком хорошо не углядел. Видел только, что ребенка.

Барт вытаращил глаза и запинающимся голосом спросил:

— То есть… это как… ребенка?.. Ребенка убили?..

— Как все было? — спросил шериф.

— Ну… ну я… это… — Том не знал, как начать. — Я спал на своем матраце в гараже… потом был крик. Жуткий такой… Мне-то почудилось, что этот крик во сне был, но я проснулся, а вопль все еще раздавался. А Лори, кассирша наша, тоже спала. Правда вот, Лорел, жена моя, не спала. Она вышла посмотреть, кто кричал, да сама завопила, когда труп углядела. Ну, я выскочил наружу, успокоил её, и потом гляжу: прямо на люке резервуара…

— Все понятно, — сказал Джетро. — Я слышал в окно ваши разговоры. Потом вы крикнули Лори, чтобы она вызвала шерифа.

— Да… в общем, так оно и было, — неловко закончил рассказ Том.

— Ладно, — шериф провел рукой по жестким волосам, — показывай где тело.

Том поспешно заковылял к резервуарам с бензином, огороженным белым штакетником. Шесть красных крышек люков были в целях пожарной безопасности окружены песком. Том подошел к штакетнику, подозвал всех жестом руки.

— Матерь Божья! Это же Анджелина! — воскликнула Лори, молодая кассирша с роскошной копной рыжих волос.

— Бензис?

— Что? Как это — Анджелина Бензис?

Джетро протиснулся меж окруживших люк резервуара людей и увидел лежащий на нем труп.

Его глаза округлились от потрясения, как у совы. Неизвестно откуда взявшийся страх заставил его тихо застонать, но он промолчал, хотя его руки нервно задрожали.

Это была та самая двенадцатилетняя девочка, что предстала ему во сне. Она лежала, раскинув руки в стороны. Её рот был скривившимся, словно у человека с больной селезенкой, а в карих глазах застыла, точно поставленная на паузу видеозапись, паника. Красивые снежно-белые волосы веером лежали на песке. А на шее была тонкая красная полоска. Совсем как во сне.

— Леской удушена, — проговорил Барт дрожащим голосом. — Что за подонок это сделал?

— Кого-нибудь видела? — спросил шериф у Лорел.

— Нет. Когда я вышла на крик, то есть после того, как он раздался, то только тело и увидела. Да и то не сразу, — едва слышно прохрипела жена механика.

— Следов нет. Ни лески, ни коробки от неё, ни следов, — покачал головой Барт.

— Тут же песок! — воскликнула Лори. — Почему на песке нет следов?

— Потому что её задушили на тротуаре, а потом толкнули тело на люк, — отрезал шериф и открыл портсигар.

— Тут нельзя, — сказал Том, кивнув на щит с надписью «НЕ КУРИТЬ!»

— Ах, да… — пробормотал шериф и убрал портсигар.


— Что делать будем? — спросил Барт после недолгого молчания.

Шериф, склонившись над телом Анджелины, ответил ему резким тоном:

— Есть у меня подозреваемые…

— Есть, да?! — обрадованно воскликнул Том.

— Кто?

Шериф промолчал. Он присел на ёмкость с песком и принялся теребить в руках свой портсигар. Легкие атаки ветерка приподнимали пучки растрёпанных волос на его голове. Шерифская звезда, отполированная до блеска, отражала оранжевый свет заправки. А выражение лица говорило, мол, шериф сейчас думает так, как не думал уже много лет. Бедняга за всё время, пока он был шерифом, раскрыл не более десяти мелких дел, а тут «сюрприз»: смертоубийство! Для него это шок.

— Я поеду к нему. Поеду к убийце, — заявил шериф.

— Вы точно знаете, кто убил Анджелину?

— Да, в мелком селении под названием Тен-Слип я всех знаю наперечет. Он один. Подозреваемый, то есть.

— Кто это?

— Не важно. Идите-ка вы все по домам. И не вздумайте трезвонить всем подряд и взахлёб рассказывать о трупе прямо под вашими окнами. Завтра все узнаете. Кларк, ты остаешься здесь за дежурного. Обнеси территорию желтой лентой, зевак на пушечный выстрел не подпускай.

— А если убийца не из местных? — спросил Том.

Шериф боялся этого вопроса, но быстро нашелся с ответом:

— Нет… нет, он отсюда. Я уверен.

Почему шериф так сильно уверен в тен-слипском происхождении убийцы, никто не поинтересовался.

Шериф встал с ёмкости и подошел к констеблю:

— Барт, езжай со мной. Завтра с утра вызовем экспертов.

Барт с шерифом потопали к машине, но тут, посреди гробовой тишины, нарушаемой лишь пением сверчков и цикад, раздался вопрос Лори:

— Шериф… а нам… нам стоит сейчас оповещать родителей Анджелины?

Сойер замер на месте и обернулся.

— Её мать… эээ… как её…

— Донна Бензис.

— Донна… и Руэл… точно, Донна и Руэл Бензисы, её родители. Не надо, не звоните им. Сейчас они наверняка ищут её. И наверняка позвонят в полицию. Там им и ответят. Ваша задача — закрыть заправку, ждать утра и помалкивать. Иначе тут зевак целая орда соберется. Впрочем, она соберется в любом случае, значит, мне надо прислать сюда ещё пару — другую копов.

— Джетро! У тебя такая рожа, словно ты стакан уксуса выпил. Что с тобой? — спросил Барт.

Джетро до сих пор был в состоянии потрясения. Перед глазами так и маячила мертвая Анджелина Бензис с тонкой красной полоской на шее — следом от впившейся в кожу лески. Непонятный шум в голове в голове, напоминавший статику на радиоволне, заглушал и голоса, и стрекот насекомых.

— Джетро! — воскликнул шериф. — В чем дело?

Джетро медленно повернул к нему голову.

— Бедолага… Что ж, ты достаточно сегодня поработал, иди домой. Довезти?

— Довезти, — отчужденно пробормотал Джетро и поплелся к патрульной машине, пытаясь согнать потрясение.

Когда все трое сели в TSPD, шериф отсалютовал Кларку и крикнул ему:

— Выполняй мой наказ, толстячок!

Шериф хохотнул. Все изумленно воззрились на него: только что убита девочка, а он весело хохочет, словно принимает все происходящее за розыгрыш.

Они уехали, оставив ошарашенных работников, копа Кларка и Гарднеров, наедине с ледяным телом Анджелины Бензис.

Глава 2 Убийца найден

Патрульная машина остановилась у начисто выметенного тротуара, от которого перпендикулярно шли узенькие тропинки к двухэтажным домам. Возле каждого дома стоял стандартный почтовый ящик каждого американца: цилиндрообразная коробка на металлической «ноге». Свет во всех окнах был погашен, собаки мирно дремали, лишь ветерок вяло поигрывал флюгером на антенном шесте одного из домов. Мягко шурша колесами по асфальту, машина замерла у дома номер восемь.

— Завтра к полудню ко мне, в отделение, — сказал шериф. — А пока отдыхай. Ты сегодня весь день в отделении торчал, пора и расслабиться.

— Ага, — сонно ответил Джетро и открыл дверцу.

— А мы сейчас к убийце прямо на дом, — протянул Сойер.

Джетро вылез из машины, даже не спросив у шерифа, кто же является маньяком. Машина тронулась с места и растаяла в густой утренней темноте.

Наступало утро. Небеса на горизонте сменили черный цвет на темно-сливовый, и на его фоне стали проявляться контуры Биг-Хорна. Издалека доносилось бодрое попискивание пробудившихся птах, дробное постукивание колес и гудки локомотива. Улицу перебежала пушистая кошка.

Джетро немного постоял на тротуаре, наслаждаясь прохладным утренним воздухом. Через пару часов небесное светило выглянет из-за вершин Биг-Хорна и вновь начнет прокаливать воздух в селении. Впереди очередной жаркий день.

Джетро подошел к двери дома и коротко позвонил. Через две двери до него донеслась громкая и резкая трель звонка. Наступила тишина. Джетро ждал, пока Эми спустится вниз и откроет дверь. Через полминуты со скрипом отворилось окно на втором этаже, и оттуда высунулось её заспанное лицо. Поднявшийся холодный ветер стал копошить густую и длиннуюкопну волос стального цвета.

— Это я, — отозвался Джетро.

— Джетро? А, ты…

— Домой-то впустишь?

— Ага, — Эми скрылась, окно захлопнулось, щелкнул шпингалет. Спустя некоторое время щелкнули и замки обоих дверей. За бесшумно отворившейся дверью предстала Эми в желтом банном халате.

— Поздновато ты что-то, — еле пролепетала она, пытаясь согнать с лица сонливость.

— Дело сегодня было нешуточное, — сказал Джетро.

— Ооо… шериф, небось, личное дело Саддама Хусейна рассматривал да тайну его ядерного оружия распутывал? — с сарказмом спросила Эми.

— Нет. Я не шучу, у нас проблемы, серьёзные проблемы.

Эми с удивлением посмотрела на мужа:

— Да неужели?

— Может, войдем? — предложил Джетро, и они вошли, оставив накатывающее на Тен-Слип утро снаружи.


— Голоден? — спросила Эми, включая свет на кухне.

— Нет.

Эми, несмотря на отрицательный ответ, все же поставила на стол огромное блюдо с пончиками.

— Извини, я больше ничего не стряпала. Чарли пончиков возжелал, вот я и испекла…

— Я не хочу.

— Хорошо.

Она была моложе Джетро на три года — ей было двадцать семь лет. Эми была одного роста с мужем — высокая, но не до такого уровня, который характеризуют как «швабру». Гордостью девушки были карие глаза, высокий лоб, прямой патрицианский нос, слегка впалые щеки. Единственное, что не нравилось Эми в её внешности — это её волосы. Она постоянно жаловалась на мышиный цвет волос. Шевелюра у Эми была густой, пышной, идеально расчесанной, но её не устраивал цвет. Эми постоянно перекрашивалась в разные цвета, но краска постоянно слезала с волос, не продержавшись и двух недель, словно организм отвергал искусственный цвет волос, настаивая лишь на родном. Эми отвечала на это: «Что ж, не все во внешности идеально».

Эми была простой девушкой, но далеко не глупой. Быть хитрой, фарисействовать, творить пакости, для Эми относилось к разряду абсолютно недостижимых целей. Она даже не знала, как это делается. Но, несмотря на то, что она была простушкой, она не всегда принимала все близко к сердцу. Она была рассудительна и уравновешена. Но разыграть Эми на Первое апреля или напугать на Хэллоуин, было очень просто, под силу и школьнику. Она могла от души заливаться гомерическим хохотом, глядя комедии с участием Жана Рено или Пьера Ришара, в то время как Джетро хохотал в душе. У неё было отличное чувство юмора, а ведь чувство юмора, как известно, признак интеллекта.

Эми добилась самой престижной по тен-слипским меркам, профессии — прораба на лесопилке. Под её началом работало около пятидесяти человек, из которых шесть — жители ТС. Четыре раза в неделю она направлялась в горы на своем старом, ржавом «камаро», приезжала к своему «офису» — трейлеру посреди высокогорной полянки, собирала бригаду, раздавала всем указания к работе и удалялась на свой «рабочий пост». В трейлере она проводила весь рабочий день. Валить лес — профессия, не требующая ежеминутного контроля, поэтому Эми не отвлекалась на бригаду, и с десяти утра до четырех вечера (столько времени длилась смена), читала книги или вязала вещи для Чарли.


Джетро присел на стул, и, схватив пончик, начал вяло его жевать.

— Так что же случилось? — с плохо скрываемой тревогой в голосе спросила Эми. Джетро, однообразно работая челюстью, уткнул взгляд в холодильник и буркнул:

— Убили ребенка.

Эми вытаращила глаза на мужа, будто увидела перед собой Чарльза Мэнсона. Затем её взгляд метнулся к потолку — именно в то место, где этажом выше спал в своей кроватке Чарли. Когда Джетро взглянул ей в глаза, то увидел в них страх вперемешку с недоверием. Эми сглотнула и шепотом промолвила:

— Но… как? Не могли же…

— Сегодня примерно в час ночи какой-то тип удушил рыболовной леской Анджелину Бензис. Возле заправки «Тексако».

— Анджелину? Бензис? Дочку Донны Бензис?

— Да, её младшую дочь.

Эми ничего не ответила, лишь в её карих глазах резко блеснул, будто вспышка молнии, панический страх. Она запустила пальцы в волосы, принялась трепать шевелюру — словом, вошла в глубокое раздумье.

— Могу обрадовать, — сказал Джетро.

— Чем?

— Ден Сойер сказал, что знает детоубийцу.

— Шериф Сойер? — на лице Эми промелькнула кривая усмешка. — Он ещё способен на расследование какого-либо дела? У него же… как бы сказать… что-то вроде профессиональной импотенции.

— А кто знает? — спросил Джетро. — Может, он прав.

— Он сказал, кого подозревает?

— Нет. Завтра узнаю, мне к полудню в отделение.

Супруги немного помолчали. Оба знали: конец их спокойной, безмятежной жизни уже положен. А завтра — и для всего ТС. И ещё оба знали наверняка: шериф неправ насчет убийцы, и пока он ломится в чей-то дом с обвинением, настоящий убийца, хохоча, сваливает из ТС. Под напором этих черных мыслей Джетро забыл о своем сне.


— Пойдем спать, — сказала Эми. — Пойдем.

— Не хочу. Мысли мучают.

— Ах… ты же помощник шерифа. Теперь дневать и ночевать в управлении шерифа будешь?

— Не знаю. Завтра… — Джетро взглянул на часы. — То есть, сегодня узнаю.

— Тогда тебе надо хорошо выспаться.

— Не… — буркнул Джетро.

Эми встала из-за стола и, мягко шурша ступнями по линолеуму, приоткрыла дверь.

— Спокойной ночи, Джетро.

— Уже утро, а не ночь.

Эми пожала плечами и потопала к лестнице. Джетро положил локти на стол и уставился в окно. Окна кухни выходили на запад, но и в них уже отчетливо виделись вишневые деревца, растущие в саду перед окнами. У соседей закудахтал старый дурной петух.

Шаги Эми замерли посреди лестничного пролета. Через миг она тихо произнесла:

— Джетро, не буди меня сегодня. На работу мне не надо. Хорошо?

— Ага, — засыпая, протянул он.

Чокнутый петух продолжал дико кукарекать, сидя на заборе. Наконец, хозяин птицы, не выдержав, выскочил на улицу и согнал петуха с забора лыжной палкой. Петух недовольно закудахтал и удалился прочь.

«Поделом ему… дураку старому», — подумал Джетро и уснул.


Когда помощник шерифа пробудился, в окно яркими потоками струился свет, в потоке которого плясали сотни пылинок. Все так же стояла на столе тарелка с пончиками. Две жирные мухи, громко гудя, бороздили воздушное пространство комнаты, выискивая, чем бы поживиться. Гробовая тишина в доме говорила о том, что Эми и Чарли все ещё спят.

Первые десять минут после пробуждения Джетро считал все случившееся вчера лишь сном. Но все более яркие и четкие воспоминания стали приходить в проясняющуюся после сна, голову. И сейчас, когда в окно проникали лучи солнца (значит, уже полдень, раз лучи солнца попадают в окно с западной стороны), вчерашний сон про мертвую Анджелину казался дурацким совпадением. Джетро потянулся, поправил портупею, встал со стула. Сейчас он по-настоящему понял, что голоден — в желудке словно копошился зверек. Джетро взял с блюда пончик, мгновенно умял его, и потянулся за следующим. Когда в его желудке сгинула почти дюжина пончиков, зазвонил телефон. Джетро поспешил к аппарату, на ходу пытаясь пережевать пончик. Когда он покончил с этим делом, снял трубку.

— Алло?

— Алло? Джетро? Это Бартон.

— Ааааа… — протянул Джетро. — Признаю. Ну, выкладывай вчерашние новости.

— Вчерашние ты и сам знаешь. А вот сегодняшние…

— Да, да, перепутал, — оправдался Джетро.

— Короче… я сейчас с таксофона на заправке звоню. Дежурю возле тела, отгоняю этих уродов. Зевак. Все хотят на тело поглазеть, словно на снежного человека. Их тут уйма. Ничего святого нет. Если честно, многим бы в морду дал.

— Ближе к делу.

— Ага, — ответил Барт. — Так вот, ты не поверишь, Джет, ты даже не представишь себе, кого шериф в убийстве обвинил!

— Кого? — с нетерпением спросил Джетро.

Барт медлил с именем, будто телеведущий, объявляющий фамилию выигравшего джек-пот в лотерее. Выдержав паузу, он выпалил:

— Он обвинил в убийстве… Вилли Гудинга!

— Кого-кого?

— Да, наш доблестный офицер полиции обвинил в убийстве Анджелины слабоумного парня.

— Почему? — резко спросил Джетро.

— Во-первых, у него не было алиби. Мы же сами его прошлой ночью в окно видели. А ведь тот крик… крик Анджелины… он же раздался минут за пять до того, как он пробежал под нашими окнами. Во-вторых, он слабоумный, и в его амбулаторной карточке записано, что он склонен к истерии и насилию. Из этого вытекает, что Гудинг посреди ночи захотел кого-нибудь заколбасить, выскочил на улицу, встретил девочку и просто её задушил.

— Чушь, — бросил Джетро.

— Я знаю, друг. Но шерифа не переубедишь. По правде говоря, — после недолгой паузы, за время которой Барт огляделся по сторонам, его голос снизился до шепота, — я думаю, ему неохота расследовать это дело, и он просто сваливает вину на другого. А что он сделает? Он простые случаи с ДТП, кражами, драками и то не расследует, а нас заставляет. Получается, раскрыть убийство он не сможет. Не хватит опыта. Зато хитрости и сообразительности ему не занимать. Он легко отделается, будь уверен. Обвинить невиновного куда легче, чем найти настоящего убийцу.

Этих-то слов Джетро и боялся услышать. Лентяй-шериф не хочет терять свою репутацию. А настоящий убийца где-то бродит, вынюхивает что-то душными ночами. И не «что-то», а новую жертву. Снова ребенка. От этих мыслей у Джетро вскипела в сердце ярость, вся ненависть, копившаяся в нем за все годы в полиции ТС, вспыхнула подобно растревоженным палкой углям. Он допускает новые жертвы, лишь бы не ударить лицом в грязь…

— Он не сможет ввести суд в заблуждение. Убийство проведено тщательно, ни следа, ни запаха — простой дурачок так не смог бы.

— Джетро… — пропел Барт. — Шериф выкрутится. Выпутываться он умеет куда лучше, чем напрямую решать проблему. Суд в заблуждение он введет, не сомневайся. Он даже в газету ухитрится попасть, где сам себя трижды похвалит, а он нас даже словца не замолвит. Тем более, в районном суде Уэрленда судья, который будет вести процесс — алкаш.

— Алкаш? Судья — алкаш?

— Ну… да, не алкаш. Но за галстук закладывает регулярно. Хорошего адвоката Гудингу не найдут — денег не хватит. К нему, наверное, приставят молодого и неопытного выпускника юрфака. А шериф наш красноречив, любого адвоката позади оставит.

Джетро молчал. «Несправедливо!» — кричал внутренний голос. То же самое он сказал в трубку Барту.

— Да, Джетро, это так. Такова наша жизнь, и если привыкнешь к её порядкам, считай, немного легче станет. С несправедливостью надо уметь смириться.

— Бартон… Ты знаешь, что такое несправедливость? А? Несправедливость — это когда Том Сент-Пол вынужден убивать невиновных, исполняя чужую волю! Несправедливость — это когда беззащитного ребенка убивают, а в это время такие ублюдки, как Чарли Мэнсон, живут до старости! Но самое обидное — это когда такие люди, как Дэн Сойер, облегчают себе жизнь, при этом ломая другие. Знаешь, где ему самое место? В бригаде по отлову собак, а не в кабинете шерифа!

Барт немного помолчал, после чего прибавил:

— Что ж… Мы бессильны.

Джетро вспыхнул:

— Я ему помешаю!

— Нет!

— Да! Я — помощник шерифа, и мое мнение далеко не последнее.

— Джет… ты меня не понял. Ну, выступишь ты против шерифа. Ну, не упекут Гудинга за решетку. Но Сойер выкрутится. Он выйдет сухим из воды. А вот тебе после этого не поздоровится, это тебе будет стоить не только работы. Ты же знаешь, что шериф Сойер крайне злопамятный тип. Поэтому послушайся меня. Если произойдет новое убийство, не дай Бог, конечно, то шериф будет посрамлен. Он может с треском вылететь из своего кабинета, Гудингу дадут амнистию, а ты станешь самым главным кандидатом на пост шерифа.

— Хорошо. Только, Барт, не думай, что я жду нового убийства лишь потому, что после него пост шерифа станет свободен. Уж лучше быть в помощниках у этого кретина, чем жить в страхе за своего сына и жену. Так что не думай так обо мне.

— Я подумаю об этом тогда, когда в ТС поселится Аль Пачино, — уверенно ответил констебль и повесил трубку.

Джетро злобно выругался сквозь зубы. Столь жалкий и гнусный поступок шерифа вызвал в Джетро волну гнева и страха за Чарли. Свалить вину на слабоумного парня, который не в состоянии защитить свои права…

Слабый писк раздался со стороны холодильника. Джетро обернулся на знакомый звук: пискнули электронные часы, показавшие полдень. Пора на работу, подумал Джетро и принялся поправлять воротник рубашки. Быстро взмахнув на лестницу, он пробежал оба пролета, и прошел в их с Эми спальню. Единственным звуком в комнате было жужжание осы, заблудившейся среди тюлей. Эми спала на боку, в том же халате, в котором выходила открывать Джетро. Чарли, трехлетний сын Джетро, перекочевал из своей кровати в постель к матери. Он спал на спине, с широко раскинутыми ручонками и приоткрытым ртом. Рука Эми лежала на груди у мальчика, словно мать и во сне берегла свое чадо. Лицо у жены Джетро было тревожным даже во сне. Видимо, весть о детоубийце настолько её напугала, что она перетащила Чарли к себе в постель, не желая расставаться с ним на ночь.

Джетро осторожно прикоснулся к плечу Эми и растолкал её. Она что-то неясно пролепетала и глубже уткнулась в подушку. Джетро снова растолкал её, уже посильнее. Она вновь что-то пробормотала, перевернулась на спину и с великим трудом раскрыла глаза.

— Я же просила, чтобы ты не будил меня… — промямлила она и потянулась.

— Закройся за мною. Я на работу. Да и тебе, кстати, давно пора вставать. Уже полдень. Чарли, наверное, уже часов пятнадцать спит.

— Неее… Мы с ним в одиннадцать ночи легли. Получается… — Эми задумалась, по лбу пробежала еле заметная морщинка, — он спит всего тринадцать часов.

— Закройся за мной, — повторил Джетро.

— Закрой дверь сам. У тебя же есть запасной ключ, — ответила она.

— Ах, точно…

Эми села, спустила ноги на пол, убрала с глаз непослушную челку.

— Новостей нет? — спросила она. Джетро сжалился над ней. Она, похоже, не будет находить себе места, находясь в тревоге за Чарли.

— Нет, — соврал он. — Пока что нет.

— Ну… ну ладно. Подождем, — она встала с постели, подошла к Джетро и неуклюже, спросонья, поцеловала его в щеку. Затем подставила свою, ожидая ответа, но Джетро этого не заметил, и вышел из спальни.

— Что же делает с тобой эта работа… — задумчиво произнесла она и улеглась свое ложе — досматривать сны.


Небо было ослепительно голубым, а посреди небосвода застыло, точно паучок на стене, крохотное одинокое облачко. Солнце пекло нещадно, воздух слегка обжигал кожу, дышать носом было просто мучительно, а ртом — не особенно приятно. Земля на клумбах была испещрена трещинами в палец толщиной, а зачахшие цветы понурили свои головки, будто своим видом показывая, что они совсем разочаровались в жизни и готовятся встретить смерть. В условиях жары даже искажались звуки: стук подошв об асфальт был слегка приглушенным, знойная тишина гудела, чем-то напоминая гудение высоковольтных линий. Все выглядело нереально, сюрреалистически, словно картинка из другого измерения, а мысли о прохладной погоде, о зиме, о снегопаде, о морозе были такими же невообразимыми, как мысли о втором пришествии Христа.

А вот и отделение полиции — его стеклянный фасад сверкал, точно шатер из медных щитов, ярко блестящих на солнце (прямо как в древнескандинавских преданиях). TSPD стояла прямо у дверей отделения, а не на парковочной зоне во внутреннем, тенистом дворике.

И тишина, гудящая тишина.

Неожиданно из-за поворота выплыл качающейся походкой Бартон Харрис и направился к отделению. Джетро окликнул Барта; тот оглянулся и осовелыми после бессонной ночи, глазами, стал искать того, кто его позвал.

— О, Джетро! Ты?

— Я самый. Ну как, дежурство закончилось?

— Да, меня сменили. Шериф вызывает. Это хорошо, я рад уйти оттуда, — Барт кивнул в сторону заправки. — К её телу мухи липнут! Ты не представляешь, какое это гадкое зрелище — эти мухи обычно по дохлым кошкам ползают, а сейчас по телу ребенка! Их постоянно отгонять приходится! Да вдобавок бензином воняет — копыта отбросить можно. А про зевак молчу — почище мух всю заправку облепили. До такой меры обнаглели, что пришлось одному уроду под дыхло съездить.

— А как Донна?

— Шериф ей сообщил. Сообщил сегодня утром. В нашем-то спокойном городке это, конечно, могло бы показаться шуткой… но у нашего шерифа чувства юмора нет. Донна тут же к заправке примчалась… Ты представь, каково бедной матери видеть тело своего ребенка, на которое глазеет толпа зевак, да ещё эти мухи… ползают… Эти суки крылатые прямо на её лице столпились, особенно на глазах. Видать, яйца ей под веки откладывают. Черт, зачем бог создал этих проклятых насекомых? Вред один…

— И что с ней… дальше?

— В обморок упала.

— Да уж… если увидишь, как по лицу твоей мертвой дочери мухи ползают, естественно, упадешь.

— Мы её тут же занесли в автосервис Тома, в прохладу. Нашатыря нюхнуть дали. И все чин чином… почти…

— Бедная женщина, эта Донна Бензис. Больная, худющая — суповой набор! И так раком костей страдает, долго наверняка не проживет, а теперь… Она этого не вынесет.

— Да кто же такое вынесет?

— Да… Кажется мне, что Синди, старшая сестра Анджелины, вполне скоро останется с одним отцом. Тьфу-тьфу, конечно.

И, сами того не заметив, они уже поднимались на второй этаж отделения.


Шериф обошелся с арестованным Вилли Гудингом просто по-зверски: приковал его «браслетами» к отопительной трубе, проходящей на уровне головы, из-за чего парень вынужден был простоять с затекшей рукой почти шесть часов. Вилли был девятнадцатилетним парнем с широким лицом и мелкими глазами. Он был в той же одежде, в которой его и забрал шериф: в поеденном молью, тусклом свитере, в мешковатых спортивных штанах, в кедах, истошно просивших каши. Когда Джетро и Барт вошли в кабинет шерифа, парень поглядел на них умоляющим взором, словно надеясь на то, что хотя бы они объяснят, за что с ним так жестоко обошлись. Шериф сидел за столом, корпя над протоколом. Его злобные глаза-пуговицы бегали вдогонку за ложившимися на бумагу строками.

— А, Джетро, Бартон! Вот и вы, парни! — воскликнул Сойер, встав из-за стола. — Барт, Джетро, это убийца.

Шериф кивнул головой в сторону Вилли.

— Убийца, это Джетро и Барт.

— Сволочь, — прошипел из угла новый голос, принадлежащий Дженне, тетке Вилли.

— Без резких и экспрессивных высказываний, миссис. Пожалуйста, — с наигранной любезностью процедил шериф.

— Даром не пройдет, — прошипела Дженна.

— Дэн, он же не мог… — несмело начал Джетро.

Шериф остановил его одним жестом.

— Ты кидаешь его в тюрьму без доказательств его причастности… — сказала тетка Вилли.

— Почему же без доказательств? — удивленно спросил шериф. — Во-первых, мы слышали крик несчастной девочки, а через пару минут видели и вашего Вилли, который уносил ноги. Не так ли, Бартон? Мы же его видели, мы видели, как он бежал?

— Ну… да.

— Он умственно отсталый, — сказала миссис Гудинг. — Вряд ли дураку нужна причина для того, чтобы побегать ночью по улице. В конце концов, у него бессонница!

— Да, конечно! Бессонница! А самый лучший способ бороться с ней — кого-нибудь убить, не правда ли?

— Он не убивал! Вообще-то, шериф, он не единственный, кто был той ночью на улице! Или же вы видите в темноте?

Шериф вскочил, отбросил стул ногой и в ярости приблизился к ней. Его лицо источало глубокую ненависть и ярость. Подойдя к не менее яростной, но испуганной женщине, он бросил ей в лицо:

— Таким типам, как ваш племянник, самое место в кутузке. Но судьба всегда благосклонна к таким уродам! Ему дадут не тюрьму, а просто психушку, и молите бога, чтобы судья попался полояльнее!

— Скотина… — проскрежетала Дженна сквозь зубы. — Всей душой надеюсь, что настоящий убийца порвет тебе глотку следующим!

Шериф окаменел. Джетро подумалось, что внутри него идет отчаянная борьба. Лоб Сойера блестел от пота; дышал он точно лошадь после забега — шериф выглядел психом почище Вилли. Вот-вот, и набросится на Дженну как собака на кролика. Но в ответ шериф лишь прошептал:

— Настоящий убийца не сможет порвать мне глотку, так как будет пребывать в психиатрической лечебнице.

— Нет, мистер крутой коп. Он будет на свободе. Задумайтесь над тем, что вы делаете, шериф… Задумайтесь, в какую опасность вы ставите людей!

— Заткнись, сука!

— Не ругайтесь! — вдруг подал голос Вилли. Шериф обернулся и злобно оскалился, выставив наружу ряд желтоватых неровных зубов. От этой ухмылки Вилли сжался ещё сильнее.

— Ты ещё и набрался наглости указывать мне, собачонок?! — воскликнул шериф, и, метнувшись к Вилли, пнул его в живот. Парень охнул и полетел бы на пол, если не прикованная к батарее рука. Вилли обвис, раскачиваясь на пристегнутой руке, как на веревке. Шериф глубоко дышал.

— Мразь! — возопила Дженна и, приблизившись сзади, вцепилась Сойеру в горло. Последний, недолго думая, развернулся и локтем ударил женщину по щеке. Раздался щелчок выбиваемого зуба, Дженна полетела на пол — шериф послал её в нокаут.

В кабинете воцарилась тишина.

— Дэн… — проблеял Барт. — Что ты сделал?

Шериф молчал.

— Ты ударил женщину, — обвиняющим тоном заявил Джетро, будучи посмелее Барта. — А я-то думал, что шериф должен быть грозным, честным, внушающим доверие мужиком. А этот «мужик» дал пожилой женщине локтем по челюсти.

Шериф снова промолчал. Когда он взглянул Джетро в глаза, он будто хотел сказать: «говори, высказывайся, сколько тебе влезет, я с тобой рассчитаюсь попозднее». Затем он подошел к Вилли, нагнулся, упершись ладонями в колени.

— Так… мой милый детоубийца… у меня к тебе ведь дельце имеется.

Джетро и Барт переглянулись.

— Ты признаешься в убийстве. И на допросе, и перед судом. Ты должен заявить, что шестого августа, в половине двенадцатого ночи, ты удушил леской Анджелину Бензис…

Джетро вскипел, но промолчал.

— …возле заправки «Тексако» Понятно?

Вилли кивнул.

— Вот и хорошо. Но запомни — если ты не признаешься, то тебя в любом случае упекут на зону. И там тебе конец. На вопрос «почему ты убил девочку», ты просто пожми плечами. Невинно так. И тогда — прямиком в дурдом.

Снова кивок.

— Ну а если ты этого не сделаешь, урод, я убью тебя. Сам же, своими руками и убью. Я шериф, я могу разобраться с кем угодно. И ничегошеньки мне не будет. Так что выбирай между психушкой и смертью.

Шериф удалился от Вилли и направился к сейфу. Открыв бронированную дверцу, он выудил на свет небольшой пузырек с резиновой затычкой, в котором плескалась желтоватая жидкость, напоминающая фурциллин.

— Что это? — спросил Джетро.

— Не знаю. Название мудреное, из двадцати букв.

— И зачем оно тебе?

Шериф ничего не ответил. Он приблизился к Дженне, приоткрыл ей рот и влил в глотку полпузырька.

— Травануть захотел?

Шериф покрутил пальцем у виска.

— Ты накачиваешь её наркотой?

— Да. Она очнется и ничего не вспомнит. Начисто забудет последние два-три часа.

— Ты готов накачать эту женщину наркотиками, лишь бы она не сообщила всему городу, что ты ударил её?

— Ага, — беззаботно изрек шериф. — А теперь послушайте меня, парни. Вы держите рты на замке. До самой смерти. Вам придется сильно пожалеть, если проболтаетесь. Идет?

— Идет, — ответил Барт. Джетро молчал.

— Джетро? Ты согласен?

— Ага.

— Вот и здорово! — возликовал шериф и победным шагом стал кружить по кабинету. — Думаю, дело улажено. Я раскрыл преступление тогда, когда с момента его совершения не прошло и двадцати четырех часов. Я — лучший шериф Вайоминга, журналисты так и напишут, — хохотнул шериф с довольной улыбкой. В этот момент Дженна Гудинг стала приходить в себя.


Судебный процесс, рассматривающий дело Уильяма Гудинга, состоялся спустя восемь дней в здании районного суда города Уэрленд. Как и обещал Барт, судьей оказался небритый мужичок с явными следами недавнего запоя. Судя по выражению глаз судьи, все время, пока шел процесс суда, он витал на седьмом небе. Шерифу это было на руку.

«Боже, это и есть наше провинциальное правосудие? Да как мы вообще перешли к такому суду, отправив суды линча в прошлое?» — с потрясением думал Джетро, сидя на скамье для посетителей. Всего в плохо освещенном, душном и пыльном помещении суда находилось около десяти посетителей — вся семья Бензисов, теперь состоящая из трех человек, тетка Вилли, да пара заинтересованных. Семья Бензисов, сидящая в пыльном луче белесого света, выглядела такой несчастной, что Джетро еле подавил желание соскочить с места и прокричать на весь зал, что шериф свалил вину на невиновного. И не сколько ради Вилли, столько ради того, чтобы эти бедные люди знали правду. «Шериф совершил омерзительное дело — он обманул людей, потерявших своего ребенка. Шериф не только обвинил не того, он по-хамски надругался над памятью Анджелины, все его мерзкое деяние прекрасно выразилось лишь в одних рыданиях матери девочки и её просьбе дать Вилли высшую меру», — подумал Джетро. Он горел, он кипел от ярости, но выпустить пар не мог. Вспомнив слова Бартона, он промолчал. Ради Эми, ради Чарли, он молчал. Он вынужден был смотреть на бьющуюся в истерику Донну, в конце концов, упавшую в обморок. Говорили, что у женщины рак костей, и на этом свете она долго не продержится. Охранник, жующий жвачку, поднял костлявую женщину, будто пушинку, и вынес из зала. Синди, точная копия Анджелины, только на четыре года старше, тоже разрыдалась, при этом так побледнев, что цвет её лица слился с цветом волос. Джетро ерзал на месте и еле удерживался.

Он был как громом поражен тем, что шериф вероломно нарушил свое обещание, и попросил дать парню 12 лет строгого режима. Судья согласился с шерифом кивком головы. Далее шериф что-то пробубнил про «нарушение моральных норм и общественного спокойствия» и о «жестоком, подлом и гнусном деянии, достойном самого жалкого человека на земле». Адвокат, которого приставили к Вилли, поначалу замялся, затем робко промямлил что-то о «болезни подсудимого». Сегодняшнее дело было его «дебютным».

Хоть и красивая, но лживая и пустая речь шерифа произвела на судью хорошее впечатление, и тот не смог не согласиться с Сойером. Наконец, судья, с радостным выражением лица (слава богу, закончили!) вынес приговор — 12 лет тюрьмы. Вилли даже не дали права на последнее слово — впрочем, он бы не смог даже вымолвить «я невиновен». Шериф ведь запретил.

Зал суда быстро опустел. Руэл Бензис торжествовал и благодарил шерифа. Последний высказал соболезнования отцу Анджелины, и сказал, что «правда должна восторжествовать». Затем он подошел к Вилли, приблизился к его уху и прошептал:

— Ничего, ничего, сынок. Говорят, что в дурдоме бывает гораздо хуже, чем на зоне. По крайне мере, за тюремными стенами все в своем уме. Тем более, если будешь вести себя примерно, то годик-другой тебе скостят. В психушке такой привилегии не дают.

С кривой улыбкой на лице, будто ему хотелось в туалет, шериф отошел от Вилли и позвал за собой Джетро. В ТС они вернулись на патрульной машине. Вилли же увели в следственный изолятор. Больше в ТС его не видели.

Глава 3 Возвращение домой

Тен-Слип. Май 1992 года.


Синди Бензис проснулась спустя пятнадцать минут после полуночи. Её разбудил грохот, раздавшийся на первом этаже.

Пробуждение было таким резким, словно ей гаркнули в ухо. Пробудившись, она даже не поняла, где находится, но, приметив сонным глазом знакомое окно и желтоватый свет фонаря, вспомнила, что спит в своей кровати. Вздохнув, девушка перекатилась на другой бок, лицом к стене, и попыталась вспомнить свой сон.

Вроде бы, ей снилась какая-то девушка, её ровесница. Вроде бы, она была брюнеткой в незамысловатом голубом платье, и её угольно-черные волосы отблескивали синим оттенком в ярких лучах солнца. Эта неизвестная темноволосая девушка, как вспомнила Синди, сидела на лавочке возле фонтана и читала книгу, а вокруг неё по лужайкам и тропинкам парка бегали дети, гоняя голубей, рисовали мелом по асфальту, катались на роликах и скейтбордах, а их папы и мамы сидели на скамеечках и читали журналы, изредка покрикивая на своих малышей. Потом Синди вспомнила, что брюнетка читала «Введение в психоанализ» Фрейда. Странный сон — как может такая красивая девушка в такой прекрасный солнечный день смирно сидеть на лавочке и читать фрейдову абракадабру? Потом на скамейку к брюнетке подсел какой- то парень. При нем была изящная электрогитара, которую он небрежно держал за гриф. Он что-то сказал своей темноволосой подруге. Та ухмыльнулась, отложила книгу, взяла в руки гитару. Неумело взяла аккорд, и парень тут же поправил её. Она сделала ещё одну попытку — и тут Синди разбудил грохот внизу.

— Кто там? — хрипло спросила Синди. Дома никого не было — мать умерла от рака костей еще в прошлом году, а отец дежурил в ночную смену. Мозг прояснился после сна, будто полароидовская фотография на свету, и девушка начала испытывать страх. «Я же одна дома. Абсолютно одна», — с похолодевшим сердцем подумала она. Накрывшись тонким одеялом с головой, она попыталась уснуть, но страх даже не дал сомкнуть ей век. Синди не относилась к числу девушек, которые привыкли спать с плюшевыми медведями или иными игрушками, но сейчас она отдала бы что угодно, лишь в ее постели появилась бы огромная игрушка. Медвежонок, а лучше — тигр. Такой огромный, мохнатый, гладкий, с добрыми стеклянными глазами, который смог бы ожить в опасную минуту, превратиться в настоящего тигра и прогнать любого врага, уничтожить все страхи, а затем вновь обернуться игрушкой. Но Синди лежала в своей постели одна, обнимая лишь подушку. Холодный, липкий страх оплел её, будто паутиной. Девушка неровно дышала и не шевелилась, только моргала. Стук сердца отдавался в каждом уголке её тела.

Вдруг тишину комнаты прорезал до ужаса явственный грохот с первого этажа. На пол обрушилась гора посуды, загремели кастрюли, прочая кухонная утварь, стали одна за другой колотиться тарелки. И тут же раздался стук в стену, в которую испуганно смотрела Синди. Стук раздался из соседней комнаты. Синди слабо пискнула и, запеленавшись тонким одеялом, стала лихорадочно вспоминать все знакомые молитвы.

На пару минут все стихло, в комнату прокралась звенящая тишина, и лишь стук в стену не выходил из головы. Синди лежала парализованной страхом, опасалась даже глубоко дышать.

Через миг кто-то отчетливо зашагал по осколкам тарелок. Кусочки фарфора поскрипывали и хрустели, впиваясь в линолеум под тяжестью чьих-то подошв.

Синди собрала всю волю в кулак, отбросила одеяло, соскочила с постели и бросилась к включателю. Комнату заполонил электрический свет, обжегший глаза Синди своей яркостью. Девушка прищурилась, откинула с лица шелковые на ощупь, снежно-белые волосы, набросила на себя халат и быстрым шагом направилась в отцовскую комнату, откуда и стучали в стену. Включив свет, она никого там не обнаружила. Комната была пуста, но недавний стук ничуть не казался сном или игрой воображения. Вид пустой комнаты настолько напугал Синди, что она задрожала всем телом и покрылась гусиной кожей.

— Кто здесь? — жалобно спросила она у пустоты, при этом чувствуя себя круглой дурой.

Ответа не следовало.

Синди на ватных ногах вернулась в свою комнату. Здесь каждый предмет, каждая деталь интерьера словно таращились на неё злобным взглядом. Она в беспокойстве кружилась вокруг себя, но все было спокойно и безмятежно. Хотя ощущение чьего-то присутствия в комнате не покидало Синди.

Её гитара, красавица-гитара, которую подарил отец, стояла, прислоненная к стене, и будто бы умоляла Синди поиграть на ней.

Телефонный аппарат стоял на журнальном столике, своим зеленым цветом походя на жабу на замшелом пне.

Синди приблизилась к окну — квадрату идеальной черноты, даже без огоньков фонарей. Оно напоминало провал в бездну, в никуда. Синди остановилась у окна, увидела в нем свое отражение — отражение бледной девушки со снежно-белыми волосами. В этом черном зеркале отражалась шестнадцатилетняя девушка ангельской внешности с большими, испуганными темно-серыми глазами, овальным, но книзу чуть вытянутым лицом, мохнатыми ресницами и тонкими губами. «Интересно, я действительно красивая?», — подумала Синди. — «Или же мне кажется? Вроде, два года назад я считала себя страшненькой. Какой-то ведьмой, да ещё и при бесцветных волосах. А сейчас мои волосы… они не какие-то там бесцветные — они белоснежные. Я стала красивой? Как это я раньше не замечала? Я высокая? Когда меня в последний раз мерили в школе, я была от поверхности земли до макушки почти семьдесят дюймов. Метла. У меня есть фигура? Ну, значит, тогда и метлой неплохо быть. Метла все же лучше, чем доска, которой я была два года тому назад, не так ли? Так я и в правду красивая, или только вижу себя такой? Если я красотка — это с одной стороны, плохо. Мужики просто не видят в нас души, нашего внутреннего мира, видят в нас лишь внешние формы, и им плевать и на наш внутренний мир, и на интеллект, и на таланты, будь ты хоть доктором математических наук или выпускницей Сорбонны — платье поэротичнее перекроет все это».

Вдруг Синди обернулась и с ненавистью уставилась на свою гитару. «Это все ты, ты виновата. Если бы я не научилась играть на тебе, как Хендрикс или Берри, не научилась бы сочинять музыку и стихи для тебя, не выучила бы два иностранных языка и мировую историю, я просто бы осталась красивой девушкой, осталась сама собой, и выскочила бы замуж за миллионера, и всю свою жизнь бы валялась на солнышке где-нибудь в Майами, и не знала бы забот и хлопот. Зачем я такая? Зачем я непонятна даже себе?»

Синди беспомощно заплакала, прикрыла ладонями глаза. Одна в комнате, она все равно стыдилась своих слез, не хотела плакать открыто. Она всхлипывала и поспешно стирала струйки, сбегавшие по щекам. И тряслась, будто в истерике. «Где же ты, сестренка? И ты, мама? Почему вы меня покинули? Почему я потеряла веру в жизнь, почему без вас мне и жить не в радость? Почему я изменилась? Почему все те знания, все умения, которые я получала только ради интереса и собственного желания, теперь превратились в тяжкий груз, в камень на плечах, в якорь, тянущий меня на дно? Почему я меняюсь, почему я ненавижу все то, ради чего стоит жить — любовь, знания, деньги?»

Анджелина была до боли похожа на Синди. Обе сестры пошли в мать. Если бы не разница в четыре года, их могли бы принять за близняшек. Такая же красивая, как и Синди, такая же веселая, без комплексов. Эх, Анджелина, какого черта ты тогда погналась за Мистером Квилпом (Мистером Квилпом, в честь одного из героев Диккенса, звали кобеля таксы, которого девочки получили на Новый год от тетушки Джиллиан)? Мистер Квилп был прекрасным, умным псом, но в ту августовскую ночь он словно сошел с ума — выскочил из дома и припустил по дороге к заправке. Анджелина, испугавшись за своего питомца, бросилась вдогонку за собачатиной. Домой она вернулась уже в сделанном по её размеру, бордовом гробу.

Косвенный виновник трагедии, Мистер Квилп, вернулся домой на следующий день с такими виноватыми глазами, словно нагадил на ковер. Синди еле подавила желание задушить пса на месте, и не убила Мистера Квилпа лишь потому, что он когда-то был любимым псом Анджелины. Сейчас Мистер Квилп дремал под окнами дома.

Синди заливалась слезами, и уже, не стесняясь пустоты, громко рыдала, уткнувшись в ладони. Анджелина, любимая Анджелина, покинула её так рано, а затем ещё и забрала с собой маму. А все из-за припадочного дебила, который невинно пожал плечами в суде, когда его спросили, почему он убил девочку. Синди пожелала Гудингу сильнейших мучений за стенами тюрьмы. «Если бы не шериф, эта тварь добралась бы и до меня», — прошептала Синди, размазывая слезы по ледяному лицу. Она убрала руки от лица, вытерла глаза холодной бледной ладонью, и ещё раз посмотрела на отражение своего ненавистного тела в окне.

В окне отражалась не только Синди. Девушка увидела, что за её спиной кто-то стоит. Секунды хватило на то, чтобы понять — в окне, кроме неё, отражается Анджелина. Синди заледенела.

Анджелина улыбалась ей. Она была в том же, в чем её убили; единственное, что отличало её от живой — загадочный нечеловеческий взгляд, да тонкий след на шее, видимо, от удушения леской. Синди чувствовала, как по её ногам вместо крови начинает течь ледяная вода, а руки словно покрываются тонкой корочкой льда.

— Мне кажется, — прошептала она. — Это неправда. Этого нет. Я чокнулась, я рехнулась, я деградировала, я сошла с ума… Этого нет и не может быть. Мне мерещится, — Синди зажмурилась, и разомкнула глаза, прежде досчитав до десяти.

Анджелина не исчезла. Она все так же улыбалась, чуть склонив голову набок. Затем девочка приподняла бледную ручку и слегка помахала сестре.

Синди вышла из транса и так резко обернулась, что захрустели шейные позвонки. За её спиной никого не было.

Синди вновь обернулась к окну. Сейчас в нем отражалась лишь испуганная девушка с бледным, как мел, лицом и трясущимися руками. Она прижала ладони к лицу и произнесла:

— Показалось… Показалось…

Она отошла от окна и улеглась в постель. Но света не выключила.

— Анджелина… сестренка… Ну зачем же ты посуду колотила? Могла бы как-нибудь иначе разбудить меня… Я люблю тебя. И я никогда тебя не забуду. Тебя, и маму. Я знаю, ты вернулась. Не такая, как раньше, ты все равно возвратилась в Тен-Слип. Ты встала из могилы, из дырявого, благодаря червям, гроба, и пришла, чтобы спасти меня… Ты заботишься обо даже после смерти… Кроме тебя, мне уже никто не поможет. Не дай мне сойти с ума, Анджелина. И… спасибо… спасибо тебе.

И, несмотря на то, что глаза Синди не высохли от слез, она уснула с детской улыбкой на лице. Перед тем, как упасть в объятия сна, она подумала: «Интересно, кто та брюнетка, что приснилась мне? Наверное, мы когда-нибудь встретимся…»


Если семейство Бензисов настигали несчастья, то Гарбуты жили безбедно. Эми перевели в другое рабочее место, чуть дальше от ТС, и чуть выше в горах, но и платили прилично — около тридцати тысяч баксов в год. Оклад Джетро также сровнялся с жалованьем жены. Супруги приобрели новую машину (у старого «камаро» задний мост проржавел настолько, что мог переломиться, как соломинка, в любую минуту), и провели неплохой отпуск во Флориде (здесь уже подсобили родители Эми). Чарли рос как на дрожжах, и был для своих годов очень сообразительным пареньком. Эми обучала его чтению; Чарли мог читать по слогам и уже осваивал азы полноценного чтения. Эми была лучшим педагогом для Чарли: за что бы она не взялась, он схватывал это на лету. А вот Джетро в этом деле не стоил и ломаного гроша — он не мог объяснить Чарли значение слова «президент», а Эми же хватило на это десяти минут. Главное — Чарли был веселым, способным к обучению мальчиком, не капризничал и не ныл. Эми страшно гордилась за своего отпрыска.

Начинался июнь 1992 года. Девять месяцев минуло с момента убийства Анджелины Бензис. До самой зимы Джетро жил в тревоге и предчувствии новых убийств, однако в округе Вашаки царили спокойствие и безмятежность, и даже незначительные преступления сводились к пьяным дракам, мелким кражам и банальному хулиганству. На сердце у Джетро легчало, и временами его посещала мысль: а может быть, шериф был прав насчет Вилли — не он ли убийца?

А селение жило своей жизнью, и о недавнем убийстве старались забывать. Новое лето оказалось более лояльным к жителям ТС, которые ожидали прошлогоднего пекла. Частенько приключались дожди, пару раз селение укрывал промозглый туман (Эми, работая в горах, заявляла, что туманная низина походила на поверхность сливочного торта, а торчащие из тумана клыки гор — на шоколадные украшения). Земля вновь стала плодородной, деревья — влажнее и зеленее, асфальт — серее, и даже лесная чаща — тенистее. Лужайки и газоны смело блистали глянцевито-изумрудными красками, приукрашенные бриллиантовыми росинками. Солнце пекло в меру, словно давая людям фору перед большим ураганом, о котором талдычили как синоптики в погодных сводках по радио, так и старожилы. Идеальная погода — признак надвигающейся стихии, об этом в ТС знал и стар и млад.

А пока что все оставалось тихо и спокойно. Во влажном и поющем после дождя воздухе воодушевленно трещали мелкие представители семейства пернатых. Тенистый, влажный и горделивый сосняк внушительной громадой шоколадных стволов нависал над садом Джетро. Этот сад, хоть и небольшой, но опрятный, с милыми малахитовыми газончиками, клумбами в астрах и нарциссах, четырьмя теплицами, дюжиной вишневых деревцев и яблоней в углу, был наилучшим местом для отдыха жарким днем. Сад окружал наглухо увитый вьюном, высокий кирпичный забор.

Сейчас Джетро наполнял водой надувной бассейн, который стоял в саду. Бассейн был крупноват, и мог вместить не только Чарли, но и одного из родителей. Чарли стоял рядом с отцом на высоком гнилом чурбане и, заглядывая в бассейн, зачарованно следил за шипением прохладной воды, бьющей из шланга.

— Сейчас наберется, — сказал Джетро.

— Па-ап… А можно мне искупаться вместе с мамой? — спросил Чарли.

— Да, да. Разумеется. Иди, позови её.

Мальчик спрыгнул с чурбана и припустил к дому. Джетро брызнул в него водой из шланга. Чарли захохотал и забежал домой, скрывшись от ледяных брызг за дверью.

Наконец, вода в бассейне достигла специальной линии. Джетро опустил шланг в воду, засунул два пальца в рот и оглушительно свистнул (свистеть его научил двоюродный брат. Он обучил Джетро всяческим трюкам и штуковинам, иногда полезным, иногда — нет. Он научил его карточным фокусам, как приводить в чувство мертвецки пьяных людей, как наловить среди собачьей шерсти блох и устроить их гонки в спичечном коробке). Чарли откликнулся на свист и высунулся в окно.

— Выключай воду!

Чарли исчез. Когда из шланга выпали последние капли воды, мальчик уже выбегал из дома, неся с собой водолазную маску и столько игрушек, сколько мог унести за раз.

— Идем, пацан, — подозвал его Джетро. — Первым испытаешь этот бассейн. Не против?

Чарли вновь влез на чурбан и опустил кончики пальцев в воду.

— Не замерзнешь, — усмехнулся Джетро. — Водица хороша сегодня. Ни теплая, ни холодная.

Чарли с недоверием взглянул на отца — его озадачила глубина. Он привык купаться в ванне или в душе, а лезть туда, где ноги не достают до дна, ему явно не хотелось.

— Не бойся, — сказал Джетро. — Учись плавать, иначе к десяти годам в воде мухой барахтаться будешь. Какой же ты мужик, если в воде удержаться не сможешь?

— Ладно, — сказал Чарли и перекинул ногу черезкрай бассейна.

— Эй! Так не пойдет! — воскликнул Джетро и взял сына на руки. Отойдя на приличное расстояние от бассейна, он поднял мальчишку над головой и отчеканил:

— Закрылки выпущены. Шасси убрано! Набираем скорость!

Джетро побежал к бассейну. Чарли засмеялся.

— Высота взята! Мы вышли на курс! А-а-а-а!

Как только они подбежали к бассейну, Джетро крикнул: «переходим на автопилот!» и бросил хохочущего сына в воду. Чарли спикировал в бассейн и булыжником плюхнулся в воду, а затем, отчаянно барахтаясь, вынырнул и начал отфыркиваться будто собака.

— Нет! Боже мой! Наш лайнер потерпел крушение и упал в Тихий океан! Надеемся, экипаж и пассажиры в порядке.

— В порядке! — радостно кричал Чарли.

— Ну и замечательно! — Джетро подошел к бассейну, схватил Чарли за голову и погрузил в воду. Когда он отпустил хватку, Чарли вынырнул, и, отплевываясь, окатил отца водой из ладоней, сложенных лодочкой.

— Так тебе!

— Ах ты, негодяй! — Джетро вновь «потопил» сына, но на сей раз мальчик вырвался. Когда он вынырнул, он начал громко заливаться. Чудо, а не ребенок. Даже если мушиной плеткой по голове дашь — все равно за шутку примет и расхохочется своим заразительным детским смехом.

В этот момент, глядя на барахтающегося в воде сына, Джетро захотел, чтобы Чарли навсегда остался четырехлетним мальчиком. От одной мысли, что в 15 лет он закончит среднюю школу, забудет про родителей, впервые закурит, Джетро стало плохо.

— Ну… и что здесь происходит? — спросила Эми, встав в дверном проеме. На ней был лимонно-желтый купальник, в одной руке она держала здоровенную надувную черепаху, в другой — тюбик с гелем от загара.

— Мама! Тут так здорово! — пропищал Чарли. — Папа так клево меня швырнул!

Эми бросила черепаху в бассейн и усадила на неё Чарли. Он удобно устроился на игрушке, вцепился в её шею и начал грести ногами. Сделав пару кругов, Чарли свалился с черепахи, окатив мать волной теплой воды. Эми, недолго думая, прыгнула в бассейн. Они играли, даже бесились в воде, словно в бассейне плескался маленький дельфин. Оба дико хохотали, Эми подбрасывала Чарли в воздух. Для Джетро места в бассейне не нашлось. Он, недолго думав, сбегал домой, включил самый сильный напор и схватил в руки шланг. Он вплотную подбежал к бассейну, и разразившись боевым индейским кличем, направил мощную струю на жену и сына. Эми даже сшибло напором. Чарли получил струю в спину и тоже ушел под воду. Когда Эми встала, Джетро направил струю на её голову, длинные волосы Эми взметнулись вверх, точно высокая луговая трава под напором пулеметного огня.

Джетро вымок до нитки. Он увидел, что вокруг бассейна стоит море раскисшей от воды земли, а над головой Эми — маленькая радуга. Джетро опять побежал домой — выключить воду.

Эми усадила Чарли на черепаху, подтолкнула её. Черепаха неспеша скользила по пенистой поверхности воды. Чарли внимательно глядел на мини-радугу, стоящую в блестящем от крохотных капелек воды, воздухе.

— Мам, а почему над бассейном радуга? — задумчиво спросил он.

— Ну… радуга появляется после дождя. Воздух становится мокрый, и солнышко светит через этот воздух по-другому. Вот папа нам только что устроил небольшой дождик, поэтому и радуга небольшая.

— А почему воздух мокрый? Он… он… — мальчик замолк. Он не знал, что такое газообразное состояние и низкая плотность. — Не может намокнуть.

— Да, воздух не мокнет, как предмет, но в нем остаются маленькие-маленькие капельки, и они очень легкие, поэтому не падают вниз. И лучи солнышка светят через эти капельки по-другому.

— А почему они светят по-другому?

— Все, хватит! Хорош! Вот пойдешь в школу, там тебе и объяснят. А пока что ты маленький, не поймешь, — Эми ещё раз толкнула черепаху и вылезла из бассейна. В это время в сад вошел Джетро — он был одет в красную футболку и такие же красные джинсы.

— Эми, солнышко, я уезжаю в Каспер — сегодня плачу последний взнос за машину.

— Серьезно?

— Да. Последний взнос за кредит — три тысячи восемьдесят баксов. И мы можем подумывать о новой серьёзной покупке.

Эми просияла.

— Может, выроем бассейн? — предложила она.

— Бассейн я могу прямо сейчас вырыть, своими же руками. В детстве я рыл с отцом траншею для канализационной трубы. За день я выкапывал по десять футов в ширину и тринадцать в глубину. Так что вырыть бассейн для меня — не проблема.

— Но сколько же денег мы заплатим за воду!

— А мы воду будем с родника ведрами таскать.

Эми засмеялась — звонко, по-детски:

— Ну ладно, езжай!

Чарли громко зевнул — рот распахнулся настолько, что туда не только ворона, но и ястреб залетел бы.

— Спать хочет. Уложишь его спать?

— Сына, тебе спать охота? — спросила у него Эми.

— Нет! — отозвался Чарли и спрыгнул с черепахи. Джетро вытащил его из бассейна и обернул огромным желтым полотенцем.

— Ладно, пускай тогда позагорает со мной, — Эми повалилась на шезлонг.


Когда Джетро сел в прохладный салон своей машины, он почувствовал себя довольным и счастливым — как крыса на колбасном складе. Наконец-то, кредит за машину сегодня будет погашен. Но Джетро не знал, что долгое время не будет слышать смеха Чарли, который стоял у него в ушах, а смеха Эми уже не услышит никогда.


Лори, кассирша с заправки «Тексако», была близка к смерти. По крайней мере, так считала она сама, сидя за кассовым аппаратом на своем рабочем посту. Было уже два часа дня, и на ТС, казалось, обрушилась прошлогодняя жара. Вновь на узкие улицы опустилась гудящая, вибрирующая тишина, единственным звуком в кассе было жужжание мухи. Лоб девушки заблестел, её густая, растрепанная шевелюра заметно нагрелась. Лори обмякла, почти что расплавилась в синем кресле, где она сидела четыре дня на неделе, обслуживая великое множество клиентов. ТС был одним из селений-бусинок, нанизанных на государственную магистраль, поэтому отбою от клиентов (в основном, туристов по пути в Йеллоустоун) не было. За час Лори пропускала через кассу около восьмидесяти баксов, но в этот день не набралось даже десяти (Том говорил, что трассу ремонтируют и всем приходится ехать через горы).

Она схватила лежащий на столе журнал и начала яростно обмахивать лицо. Грудь будто сдавили огромными плоскогубцами, а на лице словно лежала тяжелая подушка. На какой-то миг Лори показалось, что её душа давно покинула её тело и вот-вот вознесется в небеса, как в фильме «Привидение». Но после этого кассирша обнаруживала, что все так же может дышать и шевелиться, а значит, её душа все еще сидит в теле.

Лори встала из кресла, отправилась в гараж Тома. Там царила прохлада и ублажающий, умиротворяющий полумрак. Том сидел в салоне старенького «Шевроле» и ковырял отверткой в сплетении проводов под рулевой колонкой. Хозяин машины, пожилой полный господин с роскошными усами, сидел в углу гаража. Лори его пожалела: у таких толстяков сердца в жару скачут как обезьяны на ветке.

— Том… — окликнула она механика.

— А? — старик выпрямился и чуть не ударился головой об руль.

— У тебя в закромах родины есть что-нибудь прохладненькое?

— Пиво? Вроде бы, только пиво и есть.

— Нет, только не пиво. Во-первых, я на работе, а во-вторых, пиво — самое гадкое пойло, изобретенное человеком. И с него толстеют.

— Но если пить в меру… — усмехнулся Том.

— Да, да, да, мой батяня так и говорил. И к пятидесяти годам он не растолстел, но обрюзг, сделался каким-то рыхлым, будто обратная сторона шляпки гриба… в общем…

— Короче, у меня только пиво. Но можешь заглянуть в холодильник, Лорел, вроде бы, вчера «Пепси» притаскивала…

Лори открыла тарахтящий холодильник и просияла: среди штабелей «Айрон Сити» и «Баварии» одиноко стояла банка «Пепси». Лори выудила банку, и от нежного холода алюминия даже зажмурилась. Последний прохладный предмет, которого она касалась, была ручка двери её дома.

— Спасибо, Том, — сказала Лори и вышла из тени гаража на пыльную пустошь асфальтной площадки. Мимо проехал Джетро на своем новом мини-вэне и махнул ей рукой. Лори махнула в ответ и улыбнулась. Ей хотелось видеть на посту шерифа именно Джетро, а не Сойера. После прошлогодних событий Лори просто тошнило от шерифа — ей не совсем верилось в вину Вилли.

Зашипели газы, вырвавшись из открытой банки. Лори глотнула; напиток был сильногазированный, и у нее потекли слезы, но глоток холодного напитка был глотком жизни. Лори опорожнила банку на треть и вытерла слезы. Ей было хорошо. Даже под палящими лучами солнца.

Небо было однотонным, синевато-голубым: и на западном горизонте, и над горами Биг-Хорна, и над головой. Из-за такой однотонности казалось, что оно было плоским как потолок, под которым была только одна комната — планета Земля — и все шесть миллиардов людей ютились в ней как могли. Биг-Хорн с его сахарно-белыми вершинами торчал на востоке, будто огромная нижняя челюсть великана. На плоских участках гор торчали клочки леса, и Лори приметила крохотное серое пятнышко трейлера, где когда-то работала Эми Гарбут.

А вот и Синди Бензис. Лори увидела спину девушки; через секунду Синди скрылась за поворотом. Белая куртка, длинная красная юбка, из-под которой видны только каблуки — и как ей не жарко в такой одеже? Лори стало жаль её: сколько бед перенесла она за год! Смерть матери, убийство сестренки… Частые стрессы. И все равно Лори часто видела Синди с гитарой в руках, играющей то веселые, то грустные песни, словно эта музыка не давала ей уйти в депрессию. Бедная девушка.

Спустя минуту из-за того же поворота вышел констебль Харрис. Выглядел он угрюмым, и, как показалось Лори, слегка испуганным. Она поставила банку на штабель кирпичей и пошла навстречу Барту.

— Почему такой грустный вид, констебль? — весело спросила она. Барт, таращась куда-то в сторону, буркнул:

— Потому что я только что видел Анджелину Бензис.

Наступила театральная пауза. Лори недоуменно подняла глаза на Барта.

— Что? — шепотом спросила она.

— Я её видел. Ей-богу, видел. Она вышла из-за угла, когда я шел сюда. Ты тоже видела её, да?

— Да, видела. Это была Синди.

— Нет, не Синди! Анджелина!

— Не шути так. Это не смешно.

Барт умолк.

— Она мертва, Барт. Ты понимаешь? Девочка не могла ни воскреснуть, ни явиться в ТС в виде призрака. Ты просто перепутал её с Синди. Они же были как две капли воды.

— Да, но… Да, ты права. Я просто слишком много продежурил у её тела тогда, в прошлом августе. До самой смерти я не забуду её лица, как по нему ползали мухи… Прости меня, Лори. Прости, я просто…

— Ничего, ничего, — Лори дотронулась до руки Барта.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал констебль, вытаскивая из нагрудного кармана сигареты. — Мне надо к… в общем, по делам. Да. Да, я пошел, — пробубнил Барт и медленно тронулся. Лори покачала головой, отпила «Пепси», и, глядя на спину констебля, еще раз убедила себя в том, что она любит его, любит по-настоящему, но в то же время чуть не заплакала оттого, что как ни старалась она выказать свое отношение к Барту, он не замечал этого, или просто не желал замечать. Плохо быть зараженной безответной любовью. «Или я признаюсь ему в любви в течение недели, или подохну собачьей смертью», — решила девушка, возвращаясь в душную кассу.


Что касается самого констебля, то весь день девочка в белой куртке никак не уходила из его головы. Дела не ладились, слова не долетали до ушей, все валилось из рук. Кто она, эта девочка на Гиацинтовой улице? Анджелина или Синди? Если Синди? Ей сейчас семнадцать лет. А той было около двенадцати! А одежда? Красная юбка, белая куртка… да ведь в этом Анджелина была найдена мертвой!

У Барта затряслись пальцы. «Это была Синди», — прошептал он. Руки потянулись к телефону. Набирая номер Бензисов, Барт вытирал пот со лба.

«С вами говорит Руэл Бензис, а точнее — его автоответчик, — раздалось в телефоне. — К сожалению, нас не будет дома четыре дня… а может, и больше. Синди дает концерт в одном из ротарианских клубов Санта-Фе!»

— Значит, Синди в Санта-Фе… — прошептал Барт, и, точно оглушенный, положил трубку на место. Он вспомнил глаза девочки — широкие, хитрющие. И взрослые. Не по-детски умные.

— Она не могла мне померещиться! Я не больной, не пьяный! И Лори её тоже видела.

«Это призрак, гражданин констебль, признай это. Призрак, который соскучился по родным местам и решил навестить их спустя одиннадцать месяцев после гибели», — подумал он.

Вот тут констеблю, храброму мужчине, стало страшно — как ребенку, который увидел игру ночных теней на потолке комнаты.

Глава 4 Первичные меры

Смеркалось. Неприметно для глаз, но довольно быстро тьма брала верх над светом. На западе теплым розовым сиянием громоздились массы облаков, сквозь которые проглядывался красный пятак солнца. Шоссе длинной серой лентой уходило на запад, будто гналось за солнцем, исчезая среди сосен. По шоссе тащилась вереница «питербилтов».

Шериф полюбовался пейзажем заката, пуская в приятный, но еще не остывший воздух, колечки сигаретного дыма. Он стоял неподвижно, точно толкиеновский энт в раздумии, только сигарета прыгала в уголке его рта. Шериф намеревался провести эту ночь дома, а не в отделении. В кои-то веки ему захотелось поспать не на диване под пледом, а в мягкой и удобной постели. Правда, шерифа не смущало, что от его простыней идет тяжелый запах — он менял постельное белье один раз в два месяца, и считал, что так вполне нормально. Ехать домой шериф хотел на патрульной машине (со временем эта служебная машина стала его собственной).

Сойер отшвырнул бычок в сторону, бросил прощальный взгляд на запад, пошел в сторону служебной стоянки. Стоянка находилась во внутреннем дворе отделения полиции, в удобном тенистом местечке. Шериф поднял шлагбаум, прошел на стоянку, завернул за угол здания…

…И врос в землю.

Патрульную машину нельзя было узнать. Автомобиль был изуродован. Какой-то садист выбил все стекла, и их осколки лежали в салоне, блестели на креслах и на полу; мигалки были старательно разбиты на мелкие синие и красные осколки. Дверцы измяты, покорежены. Дубасили, наверное, битой или молотком. На капоте ножом вырезано «Мразь!» Хорошо, хоть колеса не спущены. Крыша залита подозрительной зеленоватой жижей. Шериф принюхался с опаской: птичий помет. Доблестного полицейского чуть не стошнило себе на брюки.

Он был ошарашен и шокирован. Все мысли остановились, будто машины перед выбоиной в дороге. Так обезобразить тачку — а ведь он даже звука не слышал! А дерьмо на крыше — возможно ли такое? Кто, кто это сделал? Найти, порвать!

Шериф начал лихорадочно соображать. Точно так же, как и в день убийства Анджелины — что бы сделать такое, чтобы уйти от расследования. Искать вандалов шериф уже не желал. Он в очередной раз столкнулся с неразрешимой задачей, оказался неспособен расследовать это дело, как первоклассник неспособен решить биквадратное уравнение. К тому же, это было не просто хулиганство. Что это было, шериф не знал, но на простой вандализм это не тянуло.

Сообразительность шерифа не подвела. План созрел моментально. Он сел за руль и уехал с парковки, молясь чтобы диспетчерши его не увидели. Он рванул с места, будто за ним гнались все черта ада, и припустил к ущелью. Возле ранчо он свернул на грунтовую дорогу, которая вела к ущелью Тен-Слип. Машину трясло, как трясло и самого шерифа. Перед глазами у него все плыло, он не мог сосредоточиться на дороге. Лишь один вопрос сидел у него в голове: «кто это сделал?»

План шерифа был прост: сейчас сбросит машину в ущелье. По возвращении в отделение он якобы обнаруживает отсутствие машины и объявляет об угоне. Угнать TSPD не сложно: шлагбаум не охраняется, его может поднять любой прохожий. Просто какой-то сорвиголова решил угнать машину прямо со стоянки, из-под носа шерифа. Затем этот угонщик (да при том и вандал) надругается над машиной и избавится от нее. Шериф заводит дело и как бы невзначай просит поискать в ущелье. Машину находят, шериф сильно сожалеет об этом и пытается найти угонщика, но со временем забрасывает это дело.

Расследовать такое дело гораздо легче. Другое дело, когда ты пытаешься расследовать надругательство над TSPD, которое произошло прямо у отделения. Ведь, как уже понял шериф, это было не просто надругательство. Да и преступное мышление Сойера всегда заставляет его заметать следы даже тех преступлений, которых он не совершал (стоит только вспомнить Анджелину).

Изуродованная машина уже неслась по лесополосе. Сначала рядом мелькали в бешеном танце сосны и лиственницы, но скоро они сменились редкими березками. Шериф не замечал мелькания деревьев, но краем глаза приметил человека, который бежал по лесополосе, будто наперегонки с машиной. Шериф не обратил на бегуна никакого внимания, но вдруг обнаружил, что он не отстает от него. Шериф в изумлении смотрел на фигурку, которая пулей неслась через рощицу. И впрямь немыслимая скорость. Пока шериф таращил глаза на чудо-спринтера, машина выскочила из лесополосы и понеслась прямо к каньону.

Когда шериф заметил, что фигурка исчезла, будто её и не было, по его спине пробежался электрический ток: ущелье было близко. Шериф пробыл в оцепенении недолго, пару секунд, но эти секунды стали минутами, полными ужаса. Машина неумолимо неслась к ущелью. Он заорал и ударил по тормозам. Завыли колеса, шерифа бросило на рулевую колонку. Рядом показалась пасть ущелья, готовая слопать его в один миг, но машина остановилась в паре шагов от края.

— Твою мать, — вырвалось у шерифа. Он вытер лоб и обмяк в сиденье, не зная, что делать — либо радоваться спасению, либо дрожать от страха. Он неподвижно просидел за рулем минут десять, не меньше, и лишь потом понял, что его могут увидеть, и надо действовать быстрее.

Он вылез из машины, стер отпечатки пальцев с руля и ручек. Захлопнул дверцу. Затем снова открыл и стер отпечатки с ручника. Он прикрыл руки тряпкой и стал толкать автомобиль к ущелью. Толкать далеко не пришлось, он затормозил почти на краю. TSPD нависла над ущельем, затем направила свои разбитые фары вниз, будто желая заглянуть туда, куда ей предстоит лететь. Показав на прощание задние колеса, она скрылась в бездне, на дне которой уже сгустились сумерки. Сойер встал на краю. Машина летела на дно точно картонная коробка, жалобно гремя и звеня металлом. Это была её лебединая песнь. Когда снизу раздался звук удара о каменистое дно ущелья, машину скрыли сумерки. Так отжила свой героический век полицейская машина. Может, она никогда не гонялась за преступниками, но все же верой и правдой служила шерифу почти десять лет.

Домой Сойер вернулся через лесополосу. Несмотря на позднее время, он нашел дорогу через лес и направился домой. По пути он зарулил в магазин и купил бутылку виски, стараясь сделать перед продавщицей равнодушное и безмятежное лицо.

До одиннадцати вечер шериф осиливал бутылку до конца. Когда он, в дымину пьяный, вытряхивал себе в глотку последние капли виски, ему начали казаться различные гадости: огромные тараканы с холодными, бездумными глазами, лысые и костлявые кошки без хвостов, кучи протухшего мяса на полу.

— Кыш! Твари, кыш! — заорал он тараканам. Те разбежались по сторонам, отвратительно цокая лапками по полу. — Ишь ты, откормились! Гады… Я вас всех… это… — шериф повалился со стула на пол и захохотал. Взял стул за ножку и швырнул её в гущу насекомых. Те убежали еще дальше.

Довольный, шериф на четвереньках пополз в свою спальню. Толкнул дверь, что-то промычал. И увидел прямо перед собой темно-красную юбку.

Пьяный мозг долго переваривал столь неожиданное обстоятельство. Шериф задрал голову и увидел хозяйку юбки — двенадцатилетнюю девочку в белой спортивной куртке. Её глаза были такие же холодные, как у тех тараканов, но не пустые. Шериф издал короткий звук, который нельзя расценить как слово, но потом внятно произнес:

— А, ты! Я тебя знаю! Тебя это… прошлым августом на заправке прикончили. А вот звать-то тебя как? Мммм… Бензис? Синди, что ли, — шериф снова опустил голову. — Ты Синди Бензис?

Девочка молчала, но с места не сдвинулась.

— А ну отойди, я спать хочу, — промычал Сойер. Она отошла. Шериф дополз до постели, забрался на неё, щелкнул пультом от телевизора. Девочка стояла у двери и не шевелилась.

— Что?! Стращать меня вздумала? Не выйдет. Ты всего лишь моя алкогольная галлюцинация! А если даже ты и призрак там какой-нибудь, то ты бесплотна. Ты мне вреда не причинишь, ха-ха!

Она молчала, но в её широко распахнутых глазах стояла ненависть и мощная, не поддающаяся описанию ярость, которая слегка испугала пьяного шерифа. Ярость эта словно давила, сжимала шерифа как огромные тиски. Не в силах глядеть ей в глаза, шериф отвернулся от нее и сказал:

— Ловкий трюк я в прошлом году провернул, да? Свалил вину на полоумного типа! Но тебе, милая, это должно быть по барабану, как говорится. Ты уже мертва, ты тлеешь себе в своей могиле… Мертвецам на все наплевать. А мне это с рук сошло. Надеюсь, история с машиной мне тоже с рук сойдет.

С этими словами он отключился.

Наутро шериф ничего не помнил из вчерашнего. Но, повернувшись на другой бок, он чуть не подскочил. На светлых обоях кто-то (или что-то) вывел синим маркером слова и взял их в рамочку. Сойер поднялся с дивана, осторожно, будто ожидая взрыва, подошел к стене и стал читать:

«Уважаемый шериф!

С добрым утром!

Начну с неприятного. Вернее, начала с нейтрального: с приветствия. А вот теперь неприятное.

Во-первых, это я изуродовала вашу машину. Ничего страшного, погуляете пешком. Кстати, правильный ход — выбросить её в ущелье. Вы бы не написали в протоколе: „крыша, капот и багажник залиты птичьим пометом“? Ха-ха!

Вчера я предстала перед вами не как плод пьяного воображения. Я не показалась вам. Не вы видели меня. Мы видели друг друга, и в скором будущем еще раз увидимся, обещаю. Это во-вторых.

В-третьих, по лесополосе тоже бежала я. Мне хотелось отвлечь вас, чтобы вы сиганули в ущелье и расшиблись. Было бы здорово, если вы, желая уничтожить улику, уничтожили бы сами себя.

Ха!

Ха!

А знаете ли вы, почему я не захотела вашей смерти вчера?

Нет?

Все очень просто. Элементарно.

Когда-то, когда я еще жила, мне очень нравились диснеевские мультики. И особенно — „Том и Джерри“. Знаете, да? Где кот вечно гоняется за мышонком, а мышонок, в свою очередь, подстраивает коту всякие гадости. Так вот. В мультфильме есть такие сцены: благодаря стараниям Джерри, Том куда-нибудь падает. В ямы, в пропасти, в ущелья. Но прежде чем свалиться в пропасть, Том на пару секунд зависает в воздухе, делает испуганную рожу и смотрит вниз. Убедившись, что земли под ногами нет, он с криком летит вниз. Знаете зачем? Синди объяснила мне так: сила притяжения ждет, чтобы кот понял свою ошибку, понял, из-за чего он оказался над пропастью. И когда Том осознает свою ошибку, он летит вниз.

Так вот, мистер Сойер. Сейчас вы, как и Том, висите в воздухе над пропастью. Я даю вам некоторое время для того, чтобы осознали свою ошибку и трижды покаялись в ней. Но вам все равно придется упасть, как неизбежно падал туда мультяшный кот.

Иными словами, я хочу немного помучить вас перед смертью. Перед вашей смертью. Поэтому я и не дала вам упасть в ущелье. Погибнуть в неведении, за что погибаешь — блаженство. И я постараюсь лишить его вас.

С уважением, Анджелина Бензис».
Пока шериф улепетывал к ущелью, Джетро мирно въезжал в ТС. Ему пришлось немного задержаться в Каспере, но настроение у него все равно было превосходным. В городе он купил подарки для Эми и Чарли — ей джинсовый костюм (Эми испытывала патологическую страсть ко всему джинсовому), и букет цветов, ему — две упаковки игрушек. На первой значилось: «LOTR — мы из Шира», в упаковке были уменьшенные копии четверки хоббитов — Фродо, Сэма, Мерри и Пиппина. На другой коробке пестрели буквы: «LOTR — мы из Мордора». Сквозь тонкий пластик на Джетро смотрели копии двух орков, назгула и огромного лохматого волка. Он убрал игрушки в пакет с джинсовым костюмом, вылез из машины, вооружился букетом, и двинулся к дому. Щелкнул брелком сигнализации, нажал на кнопку звонка.

Поначалу ответа не было. В доме и на улице стояла тишина. Джетро недоуменно хмыкнул и вновь нажал на кнопку. «Звонок, что ли, не работает?» — подумал он, но до него донеслась короткая и звонкая трель. Никто не открывал.

Джетро положил букет на скамью, подошел к окну комнаты Чарли. Занавешено. Ощутив легкую тревогу, он постучал в окно. Никакого ответа. Джетро тихо процедил сквозь зубы проклятие и вернулся к двери. Кнопку звонка он не отпускал целую минуту.

Наконец, распахнулась дверь прихожей, и в ней показалась Эми. То ли её низко опущенная голова и вымученный вид, то ли интуиция и шестое чувство, сказали Джетро, что с Эми неладно.

Дверь открылась.

— В чем дело? — спросил Джетро.

Эми молчала. Когда она подошла поближе, перед ним предстало её лицо — бледное, мертвецки бледное, но круги вокруг глаз были лилово-красными. Её щеки были испещрены невысохшими струйками слез. Безучастно, умоляюще посмотрела она на мужа и снова заплакала. Она не затряслась, не забилась в истерике, лишь слезы вновь потекли из её глаз.

— Что случилось? — по слогам сказал он. — Что-то с Чарли?

Эми кивнула. У Джетро прихватило под сердцем.

— Что, что с ним?

Она затряслась и заревела, будто помолодела на пятнадцать лет. Джетро отодвинул её в сторону и бросился в спальню сына, не сняв кроссовок.

— Стой! — крикнула Эми. — Не буди его! Он спит! Пожалуйста, не буди!

«Пожалуйста, не буди его» она произнесла таким тоном, каким бы сказала «пожалуйста, не убивай меня».

Он остановился. Эми подбежала к нему, обняла и хрипло сказала:

— Идем… на кухню… — и зарыдала пуще прежнего. Джетро разулся, бросил кроссовки в прихожую и прошел на кухню. Эми, приложив ко рту носовой платок, трясущейся рукой капала валерьянку в стакан с водой. Опрокинула содержимое стакана в рот, залпом проглотила. Она слегка упокоилась, в последний раз провела по лицу платком и села на колени к Джетро.

— К-короче, когда ты уехал, Чарли захотел спать. Я из бассейна его, значит, вытащила, полотенцем укутала, он переоделся и с-спать лег… — Эми всхлипнула. — Как только он заснул, я вернулась в сад на шезлонг. Честно говоря, я уже… я тоже засыпала, еле со сном боролась. И вдруг… вдруг… — у нее потекли слезы.

— Что «вдруг»?

Эми промедлила с ответом. Она спрятала лицо в ладони и замотала головой точно лошадь, которая отгоняет мух и оводов.

— Он закричал. Нет, не закричал. Вру. Завизжал. Заорал. Я чуть не преставилась: настолько резкий тот крик был, аж сердце споткнулось. Ну, я в его комнату стелой лечу, а он… он ко мне бежит, весь красный, и кричит как новорожденный. Как врежется мне в ноги, чуть на пол не повалил. Обнял меня за колени и кричит… кричит…

Джетро не знал что сказать. Эми упала на стол и стала похожа на пьяницу, который уснул за столом в пивной. «Только бы с тобой проблем не было», — подумал Джетро. А проблема у Эми была, её старая проблема, о которой она начала забывать… Он осторожно взял её за подмышки, приподнял. Лишилась чувств, подумал Джетро. Но Эми продолжала безучастно смотреть мужу в глаза. Она безжизненно обмякла в его руках, и Джетро показалось, что он держит в руках мешок с картошкой. Джетро почувствовал жар, исходящий от её лба и хриплое, неровное дыхание. Глаза у неё затуманились, как у умирающей птицы.

— Черт, черт, — Джетро понес её к кушетке. Эми странно захрипела и широко раскрыла рот. Джетро аккуратно уложил её, прикрыл тонким пододеяльником. Эми крепко сжала ткань и прошептала, упершись взглядом в потолок:

— Жилина. Чарли кричал «Жилина, Жилина».

— Что? Кто это? Или — что это?

— Я не знаю, — покачав головой, ответила Эми.

— Жилина, — озабоченно сказал Джетро. — Никогда раньше не слыхал. Ты не учила его этому слову?

Эми едва заметно покачала головой. Джетро и думать не хотел про эту самую Жилину, с Эми творилось что-то неладное. Конечно, её старая беда снова дала о себе знать. До уха Джетро донеслись звуки, которые он так боялся услышать с тех пор, как узнал про болезнь Эми — бронхиальную астму. Из её груди вырывалась страшная какофония, звуки хрипа и свиста, что-то среднее между свистом чайника и пением соловья. Эми часто-часто дышала, вдыхала настолько глубоко, что её грудь раздувалась до невероятных размеров. Ее глаза метались в панике.

— Эй, Джетро… — простонала она. — Мне что-то плоховато… Найди в аптечке сальбутамол.

— Что-то?

— Сальбутамол, мать твою за ногу. Сколько женат на мне, и до сих пор не знаешь, чем я лечусь! Сальбутамол, это такой аэрозоль. Похож на баллончик с газом для самозащиты. Пожалуйста, скорее.

Джетро метнулся к аптечке, которая лежала на холодильнике. Откинув крышку ящичка с красным крестом, покопавшись среди упаковок неизвестных таблеток, он наткнулся на аэрозоль: баллончик со съемным мундштуком. Эми тем временем исходила жуткой песней астмы, хрипела и стонала.

Он снял с крышку с мундштука, поднес аэрозоль к Эми. Она жадно открыла рот, будто желая напиться воды после недели в пустыне. Она обхватила мундштук губами, Джетро надавил на баллончик.

Вместо продолжительного «шшшшаххх», баллончик лишь коротко кашлянул. Эми вытащила мундштук изо рта и сказала:

— Закончилось. Черт, лекарство закончилось. Боже, Царица небесная, за что вы подарили мне эту болезнь? За что? ЗА ЧТО? Неужто в прошлой жизни я так нагрешила, если так страдаю в этой?!

— Тихо! — Джетро положил ладонь на её пересохший рот. — Чарли проснется!

Эми опять разрыдалась. На сей раз жалко и беспомощно, еле переводя дыхание. Всхлипы перемешались со свистом и хрипением. Её лицо превратилось в жуткую гримасу.

— Тихо, — повторил Джетро и погладил её по сухому, горячему лбу. — Тише, Эми. Сейчас я сбегаю в аптеку. Через двадцать минут лекарство будет, только потерпи.

Эми ударила себя по груди, по тому самому месту, где располагался эпицентр болезни, где кипела астма. Джетро поймал её руку, когда она собралась ударить себя во второй раз.

— И не колоти себя по груди! От этого легче не станет.

Бух!

Заливаясь слезами, Эми металась по кушетке и продолжала что есть сил дубасить себя по груди.

— Стой, стой же! — он нагнулся над Эми. Она затрясла головой:

— Не… не надо в аптеку. Я… все… все… я ухожу. Я ухожу, убираюсь отсюда… к Сэму и Дейву, к говорящим грецким орехам… к Марку Твену… туда, где коты пляшут в кордебалете в калошах, если кошки, конечно, носят калоши… иду туда, где хорошо, где нет налогов… Ах! Там аж по три, по три выходных и люди могут гулять по воздуху, по облакам, как по паркету… А ты заботься о Чарли, не забывай про него, ведь я умираю… умираю… Не корми его полуфабрикатами, он вырастет слабым и некрасивым… вози его в Нью-Йорк каждый год… все, Джетро, мои ноги… мои ноги! они из опилок, из ваты… твою налево!

— Хватит! — гаркнул Джетро, не замечая, что его всего колотит. — Ты не столько бредишь, сколько воображаешь!

— Тьфу на тебя, ты никчемный муж, ты дрянной мужичишка, ты даже не позаботился о том, чтобы запасти своей больной жене лекарства! Ты даже не знаешь, как называется это лекарство!

Джетро набросил на плечи куртку, проверил, есть ли мелочь в карманах. Есть. Обувшись, он выбежал на улицу как можно скорее, лишь бы не слышать «ты никчемный муж, Джетро!» Эми бросила вдогонку:

— Эй, Саруман! Эй, старый жулик! Выходи из Ортханка! Сдавайся! Сдавайся, Саруман, ты проиграл эту войну!..

Он хлопнул дверью и что есть духу припустил к аптеке. ТС уже опустел, стемнело, горели квадратики окон да фары редкой машины. Селение мирно отходило ко сну. Джетро глядел на желтые прямоугольники окон и думал: «сейчас вы все сидите перед телевизорами, жрете чипсы или пьете пиво, вы знаете что сегодня сказал президент с трибуны, но вам невдомек, что простая смертная женщина близка к смерти…

Нет! Чушь! Она жива!»

Продавцом и провизором в «Хилариз драгс 24 часа» был мистер Олсен, дедуля с белоснежной бородой, в свои шестьдесят пять все еще здоровенный мужик. Когда Джетро влетел в аптеку, старик аптекарь внимательно смотрел в экран цветного «Ролсена» через тонкие, изящные очки. Да и сам он был опрятным, аккуратным стариком, в отличие от большинства престарелого населения ТС.

— Мне, пожалуйста, упаковку сальбутамола.

Олсен, не задавая лишних вопросов, двинулся к складскому отделу, где начал шуровать по коробкам. Послышался звук отдираемой упаковочной ленты. Джетро носился взад-вперед по белому паркету. Как там Эми? Как она?

— Что случилось, Джетро? — спросил, наконец, Олсен.

— У Эми приступ астмы.

— Да ну? — удивился Олсен, сдвигая коробки в сторону.

— Да. Полтора… даже два года у неё ни единого хрипа и присвиста. А сейчас — приступ с агонией.

Олсен неподдельно, искренне вздохнул. Он был одним из немногих знакомых Джетро, с кем моно было поделиться абсолютно всем.

— У вас очень приятная жена, Джетро. Пожалуй, лучшая девушка в ТС. Зуб даю, если кто-то отзовется о ней плохо. Как жаль, что такой чудесный человек страдает этой мерзкой болезнью. Впрочем, так бывает почти всегда — много хороших людей страдает от серьезных болезней, а плохие люди, большей частью здоровые, эти болезни находят себе сами. Астма — болезнь гадкая. Подлая. Да-да, подлая. Может засесть внутри вас, целыми годами молчать, и в один прекрасный миг обрушиться на вас всей мощью. К тому же, — Олсен громыхнул коробкой, где зазвенели какие-то склянки, — подлость астмы в том, что она уходит, нагадив напоследок. То есть, когда ты снимаешь приступ гормональными средствами (астму ничем, кроме гормонов, не вылечить), ты вызываешь другой недуг — болезнь сердца, легких, мозга. Одно лечишь, другое калечишь. Все аэрозоли содержат гормоны. Да и сами эти аэрозоли оставляют налет на легких. После десяти лет применения они… будто бы зацементированы. Гадость, в общем. Надеюсь, Эми редко пользуется ими?

— Редко, — отчужденно ответил Джетро.

— Это хорошо.

— Да, как же! Хорошо! — вспыхнул он. — Легкие Эми не будут зацементированы налетом от аэрозолей! Да сможет ли она дышать этими легкими после сегодняшней ночи, вот в чем вопрос!

Олсен тяжело вздохнул.

— К тому же, медики доказали, что человек, хоть раз в жизни перенесший приступ астмы, может иметь некоторые проблемы с психикой. Короче, болезнь подлая. Как те игроки в покер, которые, проиграв, с кулаками бросаются на выигравших. Кстати, сальбутамола у нас нет.

— Как это — нет?

— Но я могу предложить вам вентолин, к примеру. Или беродуал. Спинхаллер, если хотите.

— Давайте самое дорогое! — оборвал его Джетро.

— Беротек? Не советую. Самый опасный препарат. Готов поспорить, что в США его скоро запретят.

— У моей жены агония!

— Возьмите вентолин. Моя рекомендация. Девять долларов, сорок два цента.

Джетро выгреб из кармана последнюю мелочь, пересчитал.

— Нет. Нет, здесь только восемь баксов. Восемь баксов!

— Восемь? — Олсен приспустил очки. — Так и быть, давайте восемь долларов, а доллар сорок два… Да черт с ним!

Олсен протянул ему коробочку.

— Спасибо, — произнес Джетро, получив лекарство. — Родина не забудет! Я вас еще отблагодарю.

— Эх, не стоит. Лучше передайте Эми привет! А если за ней явятся черти ада, то порекомендую вам одно заклинание… ой, я, наверное, неудачно пошутил, — смутился Олсен. Но Джетро его не слышал. В аптеке его уже не было.

Раз шаг, два шаг, три шаг, и он дома. Не разуваясь, он вломился в дом, начав кричать уже с входа:

— Эми! Малышка, я купил лекарство! Эми! Эми, я иду!

Джетро влетел в кухню и тут же остановился, словно машина, тормозящая на ручнике.

Эми лежала на кушетке. Пододеяльник валялся на полу. Скомканная простыня собралась у её ног. Эми лежала не двигаясь, немного комично раскинув руки и ноги в стороны. Красная футболка с надписью «AND THE BEAT GOES ON!» задрана наверх. Глаза полуприкрыты, как у умирающего голубя. В них видны лишь белки. Пепельные волосы, все скомканные, похожи на мочалку. Рот девушки широко открыт. Видимо, задыхаясь, свой последний вдох она сделала очень глубоким.

— Эми… — прошептал Джетро. — Эми, Эми. Как же… крошка, Эми, я принес его. Я купил лекарство, Эми. Ты ведь жива, да? На, держи его, я уже купил…

Астма может сидеть в вас годами, молчать, и в один миг обрушиться на вас всей своей силой. Только что обрушилась. И Эми не вытерпела. Мокрота и слизь, точно пробки, заткнули ей дыхательные проходы, и Эми задохнулась.

— Эми… — шептал он. — Только не ты, милая, только не ты. НЕ ТЫ!

Он упал на колени перед кушеткой и взял её руку. Её мягкая, безжизненная ладонь была еще теплой.

— Нет… — Джетро уже устал от этого слова, но все равно повторял. — Эми, нет. Ты не могла, у нас сын, у нас Чарли, ему всего четыре, Бог не мог забрать тебя, у тебя сынишка… Он не мог так поступить, не мог, не мог, очнись, дорогая, проснись.

Но Эми не просыпалась.

В этот миг по всему дому погас свет. Где-то в стороне от ТС несколько воришек срезали двадцать футов алюминиевых проводов, чтобы продать дорогой металл и иметь деньги на наркотики. Зато Джетро лишился возможности вызвать «скорую». Все селение оказалось обесточено. Погасли огни. С высоты птичьего полета было заметно, как крохотное скопление огоньков погасло в одночасье, будто перегоревшая лампочка. Везде воцарилась темнота. Затих холодильник. Погасли электронные часы, встроенные в микроволновую печь.

— Гадость! — пропищал Джетро и заплакал. Беспомощно. Он швырнул в сторону бесполезную коробку с вентолином. Коробка врезалась во что-то металлическое. Он заплакал точно так же, как и Эми полчаса назад. Лег рядом с ней. Он прижался к ней всем телом. Он поцеловал её, подумав, что он принц, а она — Спящая красавица. Но Эми не ожила. Не пошевелилась. Все было тщетно.

Джетро погладил её руку. В ней было что-то сжато. Пустой баллончик сальбутамола. Умирая, Эми выжимала из баллончика последние капли препарата, но смерть взяла верх.

Джетро взвыл волком. Он вспомнил её последние слова: «ты никчемный муж!»

Тот самый букет цветов, который он хотел подарить Эми, сдуло ветром со скамьи и вынесло на дорогу, где по нему несколько раз проехались колеса автомобилей.


Небо было безоблачное, и на нем сверкали тысячи холодных звезд. Полумесяц, завалившись набок, будто бы пугал звезд, грозясь насадить их на свои острые рога. Изредка поднимался теплый ветер с пустынным привкусом, копошил густые кроны тополей. Шеренга одинаковых, будто солдаты, деревьев, окружала отель «Санта-Фе». Время подходило к десяти часам.

Синди сидела на балконе отеля и маленькими глотками потягивала горячий кофе. Она укуталась в пушистую шаль, но все равно постукивала зубами и мелко дрожала. На балконе было холодно, но Синди не хотела уходить оттуда. Она, завороженная, следила за ночной жизнью большого города. Удивленно смотрела она на темные силуэты ползущих по улице машин, которые светом фар выхватывали из тьмы яично-желтую разметку дороги. По тротуарам гуляли люди, болтали, шептали, смеялись. Пожилой мужчина в клетчатом пиджаке держал за руку пятилетнюю девочку (похоже, внучку), а в другой сжимал поводок, к которому был привязан холеный далматин. Собака чинно семенила по тротуару, изредка тявкая на котов. Велосипедист на горном байке, в шлеме и наколенниках, бесшумно несся среди пешеходов, которые шарахались во все стороны. Он идеально лавировал между людьми, но Синди казалось, что он обязательно в кого-нибудь врежется.

Она была загипнотизирована городом. В ТС, да в такое время суток, по улицам не гуляют даже собаки, а здесь почти весь город собрался. Синди казалось, что она находится в другой стране, на другом конце света, а не в другом штате. Но ей это нравилось. Синди просто млела от музыкального шелеста тополей, от нежного мерцания звезд, от огромного объема жизни в этом городе. Она бросала взгляд то туда, то сюда, старалась не пропустить взглядом ни одну машину, словно хотела запечатлеть картинку ночного пейзажа Санта-Фе в своей памяти.

Впрочем, когда закончился кофе, Синди вернулась в спальню. Номер был просто загляденье, с евроотделкой, с ласковым желтоватым освещением и забавным зелеными обоями. Большую часть номера занимала гигантская кровать с такими же гигантскими подушками. Номер был тесный, но на кровати могли спокойно разместиться пятеро человек. На стене, прямо над головой Синди, висел небольшой светильник, который заливал комнату четырьмя матовыми цветами — желтым, синим, красным и розовым. Цвета можно было менять в зависимости от настроения.

Синди нажала на розовую кнопку, и матовый свет, точно газ, заполонил комнату. Белая соло-гитара Синди превратилась в розового призрака. Огромная тень девушки легла на соседнюю стену.

— Красота, — прошептала она. — Прелесть.

Синди улеглась на кровать, поборов дикое желание попрыгать на ней. Нет, она уже не ребенок. Синди даже не помнила толком, что такое детство.

Спать Синди не могла. Она находилась в чужом городе, в огромном здании, в атмосфере, полной раздражающих звуков и шумов. Вдобавок, завтра — её первое профессиональное выступление в ротарианском клубе Санта-Фе, завтра ей придется развлекать бизнесменов и ораторов в перерывах между их пламенными речами. Вероятно, пламень этих речей будет подкреплен парой стаканов виски или коньяка. Синди собиралась исполнить несколько песен Чака Берри и Фредди Меркьюри, но в её собственной интерпретации. Она, девушка-феномен, женский вариант Джимми Хендрикса, с ангельским голосом и фантастической техникой игры на гитаре, завтра будет выступать перед сотней-другой зрителей.

Синди перевернулась набок и сомкнула глаза, но тщетно — вместо сна и покоя, в её голове царило волнение.

Зазвонил телефон, висящий возле светильника. Синди молниеносно вскочила, взяла трубку.

— Алло?

— Синди? Это я, — раздался мужской голос, искаженный помехами. Это был отец.

— Папа! Ты?

— Да, звоню из бара неподалеку.

— А связь такая, будто ты на Северном полюсе!

— Ну… так уж вышло. Так вот. Недавно я видел тот ротарианский клуб, где тебе выступать, он… — после трех-четырех секунд беспрерывного треска и шипения, голос продолжил: — но непонятно, почему эти ротарианцы, по своей сути, ораторы, приглашают в свои клубы таких как ты.

— Не важно, папа! Это мой первый серьёзный концерт. Знаешь, мне надоело выступать только в школе и перед соседями. Так что это — мой первый шанс показаться, продемонстрировать себя. И мне без разницы, в каком клубе я выступаю.

— Точно, Синди. Если хорошо выступишь, гонорар неподкачает.

Синди засмеялась:

— Папа, милый папочка, поему же тебя так волнует гонорар? Мне деньги не интересны. Они придут, придут как побочный продукт, но главное для меня — это творчество. А если и в дальнейшем я буду играть только ради денег, моя музыка будет определена в разряд мусорной.

— Умные мысли, доча, — сказал Руэл. — Не пытаться срубить денег при помощи таланта… да, Люсинда, ты достигнешь небывалых высот.

— Спасибо, папа.

— Что делаешь?

— Да так… ничего. На постели валяюсь, аккорды припоминаю.

— И к…й акк… вс…наешь?

— Что? Не слыхать!

— Какой ак…рд вспоминаешь?

— Аккорд С7.

— На гитаре упражняешься?

— Нет… — протянула Синди. — Никаких упражнений сегодня ночью. Отдых, позитив на душе. И все.

— Не спится?

— Нет. Я не в своей тарелке. То ли из-за того, что волнуюсь, то ли город уж слишком шумный, — сейчас Синди заметила, как легко ей общаться с отцом. Она бы до самого утра говорила с ним о всякой ерунде.

— Постарайся поспать, детка. Тебе бы не помешало.

— А тебе, пап, не помешало бы вернуться в номер, прекратить сидеть в баре и закладывать за ворот.

— Хорошо, Синди, я скоро вернусь в свой номер. А ты давай спи. И… не кисни. Не бойся, ты талантлива. Ты оглохнешь от оваций, эти сто-двести ротарианцев в аплодисментах переплюнут целый стадион. Ты будешь великой, дочка. Ты будешь на самой вершине, и никто тебя оттуда не скинет.

— Да, конечно. Я люблю тебя, папа. Удачи.

— Удачи.

Синди положила трубку на место, улыбнулась. Она подпрыгнула на постели и упала на мягкое одеяло, слегка отскочив от постели. Она была счастлива, она засмеялась детским смехом, снова подпрыгнула на постели. Она будет на вершине, и никто не сбросит её оттуда.

Синди была счастлива. Обычный телефонный разговор вызвал в ней такой прилив жизненных сил, что она напрочь забыла о своих бедах и страхе.

Теперь она решительно настроена на покорение музыкального мира.


Кабинет шерифа ничуть не изменился за год, лишь место карты Вайоминга занял постер «AC\DC», да синий светильник все же был убран шерифом. Кабинет не изменился — изменился его хозяин. И изменился шериф не за год, а всего лишь за три дня, которые прошли после ликвидации TSPD. Было заведено дело, как и пообещал себе шериф, но в ущелье поиски не проводились. Шерифа не волновало, заподозрят его или нет. Он выкрутится всегда.

Последние два дня он наблюдал множество ужасающих, кровавых видений и снов. Огромные тараканы клацали по полу и бесшумно ползали по коврам, под окнами выли стаи собак, дерево во дворе вдруг начинало махать своими ветвями будто кулаками. Вдобавок, в холодильнике протухла самая свежая еда, а одним чудесным днем шериф обнаружил, что все его видеокассеты поломаны, а огромный ворох пленки аккуратно сложен в углу, будто куча навоза. Видя все это безумие, шериф и не думал списывать это на галлюцинации. Он считал себя здоровым человеком. Но что же это? Откуда это взялось? И еще шерифу казалось, что протухшая еда и мнимые собаки под окнами — это только начало. Но что будет дальше?

Сейчас, ясным и жарким днем, собаки под окнами не выли. Здорово припекало солнце, гудели мухи, в поле трещали тракторы. В здании был лишь шериф, диспетчерша и несколько дежурных. Шериф бездумными, пустыми глазами пялился в окно. На его шее проступали крохотные капли пота.

По трассе кто-то ехал, тарахтя убитым двигателем. Шериф не видел колымагу, и не желал видеть. Он застыл в кресле, не двигался, словно его вместо воздуха окружал солидол. В пепельнице валялись смятые окурки, будто гора мертвых солдат, проигравших и битву и приготовленных к захоронению в каком-нибудь овраге.

Вдруг шериф подскочил на месте точно собака, которую пнули по заду. Резкий визг покрышек об асфальт, слабый, но отчетливый звук удара капота о человеческое тело. И снова тишина.

Шериф подбежал к окну и увидел древний, ржавый «датсун» и тело мужчины, лежащее на горячем асфальте лицом вниз. Дверь «датсуна» открыта, водителя нет.

— Свалил, гад эдакий! — шериф уже бросился к лестнице, но вдруг услышал звук, от которого врос в землю.

Где-то вдалеке взвыла сирена полицейской машины. Шериф медленно подошел к окну и задрожал. Сирена приближалась, и вскоре показалась сама машина. Машина, которую шериф сбросил в ущелье. TSPD неспеша катилась к месту аварии. Слово «мразь» шериф увидел издалека. Его глаза чуть не выпрыгнули из орбит. Нашли? Узнали? Догадались?

TSPD затормозила около мертвого тела. Затихла сирена. У шерифа задрожали пальцы. Приоткрылась дверца, и шериф схватился за сердце: за рулем была Анджелина. Девочка махнула шерифу рукой. Сойер закрыл глаза, досчитал до десяти, как его учили в детстве спасаться от привидений. И, действительно, когда он открыл глаза, ни TSPD, ни тела, ни «датсуна» уже не было. Только чихал в поле трактор, да над асфальтом кривлялся раскаленный воздух.

— Уф… — шериф вытер лоб. — Привидится же!

Зазвонил телефон. Шериф снова напугался, но через пару секунд взял себя в руки и снял трубку.

— Алло! Барт? Да, все хор… чего-чего?

Барт говорил долго. Шериф неподвижно стоял у стола, держа потной рукой трубку телефона, и с каждым словом Барта у него все шире раскрывался рот.

— Да. Да, Бартон, я скоро буду. Да, скоро буду! Уже иду!


Джетро вышел в сад. На его плечах сидел Чарли и настойчиво требовал наполнить бассейн.

— Сейчас, сына, сейчас, — Джетро спустил его на землю. Вид сада поразил его: все то, за чем он так старательно ухаживал с начала лета, поросло огромным количеством сорняков. Некоторые сочно-зеленые стебли были вышиной с Чарли и неприятно шелестели острыми листьями. Бассейн затерялся среди сорняка и лишь голубое пятнышко выдавало его местонахождение.

— Папа, вырви траву, я не пройду! — капризно заявил Чарли. Джетро привык к тому что он не любил капризничать, поэтому его тон слегка озадачил папашу. Опустившись на колени, Джетро ухватился за первый попавшийся стебель и потянул его. Стержневой корень легко вылез из влажной земли. Джетро отбросил его за спину и увлеченно принялся за работу, выдирая один сорняк за другим. Он промок от росы, которая душем летела на него с потревоженных листьев, его пальцы заляпали комочки сырой земли, но он рвал, рвал эту траву, рвал с усердием, пропахивая борозду в зеленом море. Работа была веселая и легкая.

Но когда Джетро обернулся чтобы посмотреть на Чарли, он увидел что вся вырванная трава обратно залезла в землю. Никакой борозды. Он сидел на крохотном островке в океане зелени. Стебли были теперь вышиной с вековечную сосну и уходили в небо.

Джетро не поддался панике. Наоборот, он как ни в чем не бывало продолжил работу. Он выдрал очередной пучок пырея, и вдруг увидел нечто похожее на щупальце. Нечто торчало из земли. Джетро прикоснулся к странному предмету — это была то ли веревка, то ли лоскут, то ли…

Это были волосы.

Джетро убрал с волос землю. Они были мышиного цвета. Это были волосы Эми. Боже, кто-то заживо закопал здесь Эми и скрыл это место морем сорняков! Тяжело дыша, Джетро по-собачьи стал разгребать землю. Довольно быстро вся шевелюра Эми, изгаженная землей, показалась над землей. Он принялся рыть все быстрее. Эми жива, хоть и закопана, она не умерла, оптимистически подумал он.

— Стойте, — раздался голосок из леса сорняков. — Так дело не пойдет.

Из зарослей вышла Анджелина. Не шее та же полоска, глаза — черные камушки. Но Джетро лишь дернулся, не испугался.

— Чего тебе? — спросил он и повернулся к вырытой им яме, где лежали волосы Эми.

— Я хочу помочь, — искренне заверило привидение и достало откуда-то две лопаты. — Давайте откопаем Эми вместе!

— Однажды ты помогла мне во сне. Поймала звездочку шерифа и отдала её мне. И что? Я стал шерифом?

Анджелина протянула ему лопату.

— Не мешкайте.

Джетро с недовольным видом выхватил лопату и осторожно вогнал её в землю, стараясь не задеть Эми.

А Анджелина занесла лопату над головой, чтобы всадить её поглубже в почву.

— Осторожно! Ты не знаешь куда тыкать!

Но девочка уже замахнулась и вонзила лопату в землю. Джетро зажмурил глаза, будто ожидая удара прямо в сердце, и услышал явственный звук трескающейся черепной коробки…

Он так сильно дернулся во сне, что свалился с постели, больно ударившись бедром об пол.

Сон. Понял, парень — сон! Всего лишь сон.

Да, какая к черту разница… Эми уже давно мертва, нечего переживать из-за снов.

Снизу доносились голоса, много голосов, что было так необычно для их дома. Это родственники и друзья, решившие проститься с Эми. Проводить её в последний путь. Многих Джетро не знал и не желал знать. Отец и мать Эми, и старший брат Юджин. Последний очень нравился Джетро. Юджин души не чаял в сестренке, и, если бы Джетро был причастен к смерти Эми, непременно бы с ним разобрался. Юджин успел поцапаться с гробовых дел мастером, который так и норовил загнуть цену. «Ненавижу людей, готовых заработать на чужом горе, сколотить лишний бакс на чьей-то смерти. Так и подмывает закопать его в собственном гробу», — говорил он. Скандалист, но честный и справедливый парень. Мать Эми рыдала не переставая, отец же шатался как пьяный и не отвечал ни на чьи вопросы. Множество лиц, проплывающих мимо, с каждым надо поздороваться и что-то ляпнуть. Пожать руки, перетерпеть бесконечные объятия, послушать бестолковые утешения. Джетро представлял себя рабочим, выполняющим у конвейера однообразную работу.

Пришли Гарднеры, тоже ошарашенные, непонимающие. Барт привел шерифа и Лори. Последняя рыдала, её лицо обезобразилось от слез, от гримасы плача. Она была первая, кого действительно пожалел Джетро за эти три дня. Шериф по-отцовски обнял Джетро. Неизвестная черноволосая девушка миловидной внешности представилась как Гретхен и сказала, что они с Эми знали друг друга с детского сада. «Гретхен? — подумал Джетро. — Что-то Эми мне про неё не рассказывала. Да и имя странное. Она немка? Да, на лицо — точно немка». Она не плакала, но выглядела так, словно на её голову свалился кирпич. Когда девушка удалилась, Джетро уже не помнил её имени. Пришел аптекарь Олсен, и вид у него был слегка виноватый. Чарли, как не странно, вел себя спокойно, будто воспринимал все происходящее как розыгрыш. Будто все эти люди собрались на какой-то праздник, а мама просто прилегла отдохнуть… Кто-то качал его на руках, играл с ним. «Боже, что с ним будет, когда он узнает правду…» — подумал Джетро. Когда Эми отпевали в костеле святого Мартина (она была католичкой), Чарли заподозрил что-то недоброе и стал ерзать на месте, будто от скуки. Странный ритуал слишком затянулся, а мама все еще отдыхала. Чарли знал что такое смерть, но он воспринимал её так же отдаленно, как солнце в небе. Он не мог представить себе, что с его мамой произошло это. Но когда на кладбище Эми накрыли крышкой гроба, Чарли понял — мама умерла. Он разревелся, раскричался, и чьи-то заботливые руки унесли его в сторону.

Вот её опускают в землю. Несколько горстей земли, брошенных вслед, чей-то плач. Джетро слышал все на фоне дикого свиста в ушах. Свист этот напоминал свист, который вырывался из груди Эми в ночь её смерти.

Все, гроб опущен в землю. Эми нет. Её зарыли, закопали. Она останется только в твоей памяти, да и то со временем её лицо выцветет, выгорит как фотография на солнце. Другие забудут её еще быстрее. Её нет. Больше никто не откроет тебе дверь в желтом халате и не покатает сына на надувной черепахе…

Гости медленно уходили с кладбища, и лишь могильщики усердно махали лопатами, отрабатывая свои доллары. Шли на поминки. Организацию поминок взял на себя кто-то другой. Кто именно, Джетро не знал. Принесли угощения, снеди. Чарли и матери Эми не было. Наверное, сидят в обнимку во дворе и рыдают, не стесняясь друг друга. Джетро двигался с трудом, словно водолаз, идущий по речному дну. Он ощущал себя посетителем океанариума, а всех гостей — рыбами. Между ними было толстое стекло. Они жили в разных средах. Им никогда не понять, что чувствует он…

Все расселись за двумя столами. Они ломились от еды, но есть никто не спешил. Джетро, глядя в неизвестность, грохнулся на свободный стул рядом с Гретхен.

— О, Джетро! — наигранно веселый голосок, за которым с трудом прячутся слезы. — Я принесла пирог. Малиновый. Не хотите?

— Хочу, — автоматически ответил он. Гретхен достала из середины стола небольшой изящный пирог с заманчивой золотистой корочкой. Столь же красивый, как и тот, кто его испек. Гретхен отрезала кусок, положила на тарелочку и подала Джетро. Начинки было в меру, она не капала и не сочилась отовсюду. Он и не заметил, как уплел два куска, аж за ушами трещало.

— Вы замечательно печете пироги, — обратился он к Гретхен. Та криво улыбнулась.

— Что вы сейчас чувствуете? — со слезами на глазах спросила она.

Джетро ответил:

— Да ничего я не чувствую. Может, если только вину. Да, вину я чувствую. За Эми. Я выпустил из виду её болезнь и не запасся лекарством. И хочу убить себя за это.

— Хватит, — оборвал его отец Эми. — Ты не виновен.

— Ах, я не виновен! Да неужели?

Воцарилось молчание. Гретхен отвернулась и приложила к глазам платок. Джетро медленно поднялся из-за стола, отшвырнул стул ногой.

— Так кто виновен? — заорал он.

Вновь молчание.

— Кто? Не знаете? А я знаю! Виновен аллерген! Ал-лер-ген! Частица, вызывающая приступ. Она проникает в бронхи, касается их слизистой оболочки, и эта оболочка начинает выделять мокроту. Мокрота затыкает все ветви бронхов, оставляя лишь узенький проход для воздуха. А у Эми приступ был таким, что и этого прохода не осталось! Вообразите-ка себе затычку для отверстия стока в ванне! И представьте, что ваши дыхательные пути перекрыты такими затычками!

Он перевел дыхание.

— И что же? Благодаря какой-то крохотной частице я лишился самого дорогого в моей жизни? Аллерген! Молекула, или много молекул, я здесь ни черта не понимаю, изменила мою, да и не только мою жизнь! И как же нам к жизни после такого относиться? Как? Но хуже всего на свете понимание того, что жизнь твоей жены зависит не от тебя, а от баллончика с лекарством! Я это понимал. А еще я знал, что от астмы не умирают. Я в книге видел, что невозможен летальный исход при приступе. За всю историю зарегистрировано около тридцати случаев… знал бы я, что Эми могла стать тридцать первым… Нет, я выпускал из виду болезнь Эми. Моя невнимательность её сгубила.

Он сел на стул и уткнулся лицом в пустую тарелку. Тишина действовала на него хуже чем скрип ножа по стеклу. У него возникло острое чувство на кого-нибудь наброситься, избить, прогнать всех гостей и предложить им засунуть свои соболезнования куда надо.

— Почему Бог забрал Эми так рано? Почему он лишил Чарли матери? Чем она так сильно нагрешила? За что мы поклоняемся Богу, когда он допускает убийство девочки на заправке? И смерть её матери? И Эми! Почему? Кто, матерь вашу за ногу, знает? Ты? — он повернулся с бешеными глазами к Гретхен. Сначала она испуганно вытаращила на него глазенки, затем покраснела и отвернулась. — Может, ты знаешь? — Джетро указал пальцем на шерифа. — Или ты? — он посмотрел на Юджина.

— Джетро, — тихо ответил он. — Бог прав. Это он нас создал, и ему решать, как с нами быть. Не думай что долгая жизнь — это награда, а ранняя смерть — наказание. Может, даже наоборот. Кто знает, может, Эми сейчас куда лучше, чем на Земле. Она умерла рано, она не познала что такое старость, серьезные конфликты. Она умерла, когда была счастлива в семье. Она умерла «чистой».

— Так почему же мы мучаемся? — огрызнулся Джетро.

— Значит, заслужили. Все, кто сейчас сидит за этим столом, в разной мере испытывает горе и потерю. Значит, мы этого заслужили. Бог, забирая одного из нас, тем самым наказывает его близких и дает нам понять цену жизни. Все просто.

— Да, как же! Какие вы все умные! Какие у вас умные мысли? Шли бы все к черту на кулички!

Он пулей вылетел из-за стола и поднялся в спальню. Странно, если внизу его мучила ярость и желание наброситься на кого-нибудь с кулаками, то здесь, в пустой спальне, все эмоции исчезли, выветрились. Осталась лишь мучительная тоска по Эми.

По левую сторону кровати стояла его тумбочка, по правую — её. Одинаковые тумбочки, одинаковые ночники. Как в фильмах о счастливых супружеских парах. Джетро подошел к тумбочке Эми. Около светильника лежали её вещи: книга, пустой стакан, пульт от телевизора, авторучка. Он взял в руки книгу. «Властелин колец» Толкиена. Джетро обожал это произведение, прочитав его еще в шестом классе. Том первый. Глава 11. «Клинок во мраке».

«— НАПАСТЬ! ПОЖАР! ВРАГИ!

Брендибаки выдували призыв, звучавший последний раз сто лет назад, когда замерзший Брендивин перешли по льду белые волки.

— ВСТАВАЙ! ВСТАВАЙ!

Спустя миг отозвался другой рог, третий… Тревога ширилась, охватывая весь край.

Черные тени метнулись от дома к калитке, на крыльцо упал оброненный хоббитский плащ. Застучали копыта, стремительный галоп растаял в ночи. Сухой Овражек оглашали громкие крики, высыпавшие из домов хоббиты без устали трубили в рога, но Черные Всадники верхом неслись к северным воротам. Пусть эти недомерки галдят да дуют в свои трубки. Придет время, Саурон с ними разберется, а сейчас у них другая задача. Дом пуст, Кольца нет, значит — в погоню. Они смели стражу у ворот и растаяли в предрассветной мгле».

Он захлопнул книгу и уронил её на тумбочку. К глазам подступали слезы.

Он посмотрел на шкаф-стенку, который стоял на стороне Эми. На полочках выставлены разные безделушки, сувениры… Тут и коллекционный мячик для гольфа, купленный ими в Денвере, и огромный щелкун из Сан-Франциско, и первая игрушка Чарли — пластиковый Дональд Дак, которому он отломил голову, но Джетро присобачил её на место при помощи клея. Около дюжины фотографий в различных рамочках. У Эми и Джетро существовала традиция: где бы они не отдыхали, они обязательно покупали там рамку для фото, а по приезде вставляли туда новые фотографии из тех же мест. Самая красивая рамка была из Майами, где они были этим летом. Чарли сидел на плечах отца, а Эми стояла чуть позади. Сфотографировал их пляжный спасатель в обмен на сигарету. Фотография в рамочке из Бостона, где Эми стоит на фоне роскошного здания аэропорта Логана. Местная, вайомингская рамка, украшенная еловыми шишками, хвоей и керамическими медвежьими мордами. На фото Чарли стоял возле ленивого медвежонка, которого за цепь держал седой дрессировщик. Фотографии из Индианы, Монтаны, Невады… Когда Эми была жива, Джетро думал что они исколесили всю Америку, но сейчас он понял, что мест, где они никогда не были, очень много. Иллинойс, Орегон, Мичиган, Мэн, Небраска, Висконсин… Чем они еще не любовались, не восхищались и не удивлялись, держась за руки или обнимаясь? На каких аттракционах они не катали Чарли? Сколько еще рамок из других штатов они могли привезти сюда и поставить в этот шкаф?

Судьба… это хозяйка, а мы — всего лишь её ручные собаки. Временами она может погладить нас по голове, угостить косточкой, полелеять… Но иногда она отвешивает нам тумака, сажает на цепь, кормит баландой. И мы ничего не поделаем с нашей хозяйкой. Мы её домашние псы. Сами того не замечая, мы живем собачьей жизнью, поэтому не стоит удивляться новому тумаку, нанесенному хозяйкой.

Джетро заметил, как дрожат его руки. Внутри все опустело, похолодело, будто легкие пропитала вода из проруби. Он мелко задрожал.

Пора баиньки, мистер. Ты не спал с того момента, когда проснулся в обнимку с трупом. То бишь около трех дней.

— И правда что… — сказал он и прилег на самый край постели. Подушка Эми (которая до сих пор пахла её волосами), подействовала на него лучше всякого снотворного.

— Эми… кто бы знал, как плохо без тебя…

Ровно через полтора часа он рухнул с постели и проснулся.


Джетро приподнялся с пола, потирая ушибленное место и кряхтя от ломоты в позвоночнике. Он взмок, все тело ныло; недаром говорят, что ничего нет хуже крепкого сна в жаркий полдень.

Все просто, сынок. Жизнь — это как автобус, управляемый тобою. У тебя есть свой маршрут, и ты не имеешь права съезжать с него. В автобус кто-то входит, кто-то выходит. Некоторые проезжают с тобой только одну остановку, иные едут до конечной. Точно так же и в нашу жизнь входят, и затем и выходят разные люди…

Кто-то входит, кто-то выходит…

Он спустился вниз. За столом сидели шериф, Барт, Лори и Гретхен. Последние перешептывались между собой, шериф с Бартом уплетали за обе щеки (гости почти не притронулись к еде — так зачем пропадать добру?)

— Где мистер Кут? — спросил Джетро.

— Во дворе, — ответила Гретхен, обернувшись к нему. — Все гости во дворе.

Джетро кивнул и вышел из дома. Кут в одиночестве стоял, прислонившись к шишковатому стволу тополя, и курил. По его лицу струились слезы, взгляд устремился в никуда. Джетро попросил у него сигарету.

— «Честерфилд» нравится? — не глядя на него, спросил Кут.

— Да. Да, разумеется, — Джетро принял сигарету из его скрюченных пальцев. Ни запаха, ни вкуса табака он не ощутил, требовалось лишь чем-то занять руки. Докурив сигарету почти до фильтра, Джетро открыл рот, чтобы что-то сказать, но Кут заговорил первым:

— Это просто ненормально, когда родители переживают своих детей… Это глупо… когда ты, дав начало новой жизни, потом наблюдаешь как она гаснет… А ты все еще живешь и живешь… как старая негодная развалюха.

Джетро не знал что ответить. Они постояли так еще минут пять, затем Джетро вспомнил, за чем хотел обратиться к мистеру Куту.

— А… мистер… — начал он.

— Для тебя я Джеральд. Зови меня Джеральдом.

— Ага… Я… в общем, хотел вас кое о чем попросить.

— Валяй.

— Джеральд… понимаешь, я впал в некий ступор после смерти Эми… Поэтому я не смогу ухаживать за Чарли. Мне не до него. Только не думайте, что я плохой отец. Я меня небольшая депрессия, около половины месяца. Не мог бы Чарли провести это время у вас, в Эвансвилле? Потом я сам за ним приеду.

Кут обернулся к нему и промолвил:

— А что? Идея неплоха.

— Пусть он немного поживет у вас, а я пока приду в себя. Только заберите его так, чтобы я его не видел. Понимаешь ли, я не могу смотреть ему в глаза и говорить с ним. Это тяжело. Лучше поговорю с ним по телефону.

Мистер Кут кивнул.

— Я пойду, соберу его вещи.

— Не надо. Я сам их соберу. Давай-ка лучше покурим… — дрожащим голосом сказал Кут. Они снова закурили и молча наблюдали за покидающими дом гостями.

— И все-таки, Эми сгубил не аллерген, — безучастно сказал Джетро. Кут посмотрел ему в глаза.

— Приступ вызывает не только аллерген, но и физическая нагрузка… а, может, и нагрузка на психику. Я плохо разбираюсь в патологии бронхиальной астмы. В тот день Эми расстроилась… нет, не расстроилась, у нее была самая настоящая истерика. Чарли какой-то номер выкинул. Вроде бы кричал «Жилина, Жилина». Эми — простая душонка, хоть все подряд к сердцу не принимает, но порой ведет себя по-странному. Если дело касается Чарли. Если он палец порежет, то Эми прыгает вокруг него, словно он руку сломал. Если насморк его прошибет, то от постели не отойдет. А в тот день он весь слезами заливался, голосил… вот Эми и стала задыхаться, видимо, от расстройства. Или от страха. Она очень боялась за него.

Он вновь помолчали. Джетро сказал:

— Я никогда больше не поженюсь. У меня была Эми, теперь никого не будет…

— Нет, не говори так. Придет время — женишься.

— Я сказал — нет! У меня остался Чарли. Я не был хорошим мужем, буду хотя бы хорошим отцом. Ему я и посвящу остаток своей бестолковой жизни. Тем более, я загублю ту бедолагу, на которой могу пожениться, как загубил и Эми.

— Ты не виновен.

Джетро хотел возразить, но в это время заметил Гретхен, которая оперлась плечом о столб электропередачи. Девушка, слегка опустив голову, подманила его жестом.

— Минутку… — сказал он и направился к ней. Сейчас он разглядел её намного лучше, чем в первый раз, и заметил как хорошо она выглядит, как красиво она одета. Она была похожа на Эми. Джетро знал, что давние друзья и подруги со временем становятся похожи друг на друга. Когда девушка заговорила, он заметил еще одно сходство с Эми: мягкий, приятный голос, грамотная речь.

— Джетро… я бы хотела попросить у тебя номер телефона, — полушепотом сказала она.

— Ладно, только вот куда записать?

— Ах, да… — встрепенулась она и поспешно залезла в изящную голубую сумочку. — Где этот блокнот? Ах, вот ты, — Гретхен вырвала из блокнота листок и разорвала его пополам. Одну половинку она отдала Джетро вместе с карандашом. Когда Джетро написал свой номер и отдал ей бумажку, Гретхен что-то черкнула на другой половинке листа.

— Это мои номера, — сообщила она. — Первый номер — домашний, второй — рабочий. Звони временами, хорошо?

— Хорошо, — ответил Джетро, пряча бумажку в карман.

Они молча стояли друг перед другом, не зная, что сказать. Джетро вдруг почувствовал сонливость. «Вот все уедут, я снова спать завалюсь. А когда проснусь, решу, как жить дальше», — подумал он. Гретхен смотрела куда-то в поля, грустно моргая и почти не дыша. Джетро ни с того ни с сего спросил:

— Ты замужем?

— Да, — мгновенно спросила она.

— Вот мой совет, Гретхен. Берегите, сторожите друг друга. Никогда не забывайте про слабые стороны друг друга, не дайте мелочам вроде баллончика с аэрозолем разлучить вас. Ты даже не знаешь что это такое — потерять самого близкого человека. И никогда никому я этого не пожелаю. Берегите и себя, и друг друга. Потеря, которую испытал я, невыносима.

Гретхен молчала, уткнув взгляд в землю, не зная что сказать. Джетро положил руку на её плечо, хотел что-то добавить, но не смог. Девушка похлопала ресницами, всхлипнула. И как много он хотел сказать ей, чему он хотел научить её, чего отведал сам… Не мог. Не нашел слов.

— Эй, Гретхен! Мы отъезжаем!

Она обернулась. Куты уже сидели в машине.

— Звони мне, — прошептала она и поспешила к мини-вэну. Джетро проводил её взглядом. Чувство того, что он все равно не высказался, не покинуло его. Но что, что сказать напоследок? Самое главное, самое простое? Нет, не находилось мыслей. Гретхен села назад, рядом с Чарли, и бросила на Джетро последний взгляд, исполненный слез, жалости, необъятной тоски. Куты вяло помахали ему, а Юджин показал оттопыренный большой палец, мол, все в порядке, дружище.

Машина тронулась с места, развернулась и неспеша набрала скорость. Неловко проводил их Джетро. Чего он так и не сказал им? Пока он пытался понять это, машина уже уползла по шоссе на восток и превратилась в маленькое зернышко, едущее по серой ленте дороги. Джетро глядел ей вслед, как матрос с пиратского судна, которого высадили на необитаемый остров, глядит вслед своему уплывающему кораблю.

Он немного постоял на месте, а затем зашел домой. Сейчас ушли все гости. Джетро остался один дома… а, может, и не один. Может, тяжкий груз воспоминаний и впечатлений о прошлом покинул его и пропитал собой все комнаты, стены дома, которые сейчас расходились криком и воем. Джетро остался наедине с невидимым призраком прошлого.


Шерифу было очень жаль Эми, поэтому он решил помянуть славную девушку бутылкой пива, которую и купил по пути домой. Выйдя из магазина, он стал подумывать, обо что сорвать крышку, и вспомнил о брелке-открывалке. Вытащив брелок из кармана, шериф увидел ключ от уже несуществующей патрульной машины. Сердце екнуло — то ли от страха разоблачения, то ли от совести. Шериф перевел дыхание, открыл бутылку, приложил горлышко к губам.

Совершенно случайно (а, может, из-за смерти Эми), он вспомнил о своей старшей сестре, которой не было в живых более сорока лет. Лесли Сойер. Она была старше Дэна на десять лет.

Погибла Лесли на праздновании дня округа. 1961 год… в тот майский день, когда весь округ Вашаки собрался на одной из полян к западу от ТС, восьмилетний Дэн Сойер и кучка его приятелей забавлялись петардами и мини-фейерверками. Пацаны веселились неподалеку от загона с лошадьми. На этих благородных скакунах планировалось провести кульминацию праздника — скачки. Но скачек, увы, не состоялось, так как одна из петард, брошенных беззубым пареньком Лансом Робертсом, угодила прямо под ноги черному мерину Диззи. Раздался оглушительный хлопок, конь дико заржал, перемахнул через ограду и бросился в самую гущу зрителей. Поляна взорвалась криками, люди бросились врассыпную, увидев обезумевшего коня. Все увернулись от конских копыт, лишь Лесли не успела. Дэн увидел (а затем еще много раз видел это в своих ночных кошмарах), будто в замедленном режиме, как конь сшибает девушку с ног и отбрасывает её вперед, на влажную луговую траву, а одним из задних копыт наступает ей на грудь, и ребра Лесли трещат как спички. Затем Диззи перепрыгивает еще одну ограду и уносится в поля, затягиваемые вязкими сумерками. Где-то в стороне продолжается праздник, и небеса прочерчивают жирные линии взлетающих фейерверков, доносятся звуки торжественной музыки. Приближается фельдшер с чемоданчиком, рядом с ним — мальчик с носилками, но всем ясно, что от фельдшера проку не больше чем от его молодого помощника. Лесли лежит на спине, облокотившись о землю. Лежит в позе загорающей на пляже. Её голова откинута назад, длинные волосы кучей свалены на траве. В прикрытых глазах девушки видны лишь белки, а рот заполняет пена вперемешку с кровью. Она мелко трясется и издает еле слышные хрипы и стоны. У окруживших её зевак чуть ли не выпрыгивают глаза, а рты искривляются в гримасе ужаса, отчего их лица кажутся глупыми. Через полминуты Лесли уже лежит на спине, а её глаза закрыты.

Дэн был свидетелем смерти сестры. Он окаменел, оцепенел, он не верил своим глазам, он помнил как час назад Лесли, смеясь, спешила с подругами на скачки, которых так и не состоялось. Петарды высыпались из его руки и затерялись в траве, на которой лежала мертвая Лесли.

Конечно, он был невиновен. Коня напугал не он. Но увидев, как винил себя Джетро, хотя и сам был непричастен к смерти жены, шериф ощутил небольшой укол в сердце. Совести? Вины?

— Я не был виноват в её смерти. Это все Робертс, — прошептал шериф и с удивлением обнаружил, что давно пришел домой и стоит в кухне.

Он отхлебнул пива, почесал затылок. Было очень душно, и шериф захотел открыть окно. Но стоило ему прикоснуться к занавеске, чтобы отдернуть её, как за окнами раздался вой. Задребезжали стекла. Вой был ужасен, неописуемо ужасен, и самое жуткое было то, что он не столько слышался, сколько чувствовался, как басовая нота на синтезаторе. Вой не похож ни на собачий, ни на волчий. Казалось, что ни одно живое существо в мире не способно издавать такие звуки.

У шерифа зашевелились волосы, задрожали колени, бутылка выскользнула из рук, разбилась, пиво зашипело и запузырилось по поверхности пола.

— Уууууууууу! — снова раздалось за окнами. По стеклам что-то зацарапало и заскоблило. Шериф зажмурил глаза, бросился в спальню.

— Нет! Анджелина, уйди, милая! Я ни в чем не виноват!

— УУУУУУ! У-В-В-В-ОУУУУ!

Шериф оступился, растянулся на полу.

— Нет, нет, мне все это кажется. Только кажется!

Он открыл глаза в полной уверенности, что ничего нет, но ему сразу же бросилась в глаза новая надпись на стене:

А У НАС СВОИ ПОХОРОНЫ!

Он увидел открытый гроб. В нем лежала светловолосая девушка лет восемнадцати. Лесли. Её руки лежали на краях гроба, бледные пальцы слегка касались пола, а в чуть приоткрытых глазах были белки, как и в день её смерти.

Шериф хотел бежать. Он бросился к двери, но гроб поехал по полу — поехал к нему. Шериф с криком схватился за дверную ручку, но дверь не поддалась. С таким же успехом он мог ломиться сквозь стену. Гроб, оставляя за собой царапины на полу, скользил к нему точно лодка по течению реки.

— Уйди. Уй-ди! — крикнул он и закрыл глаза. — Отвали от меня, сестрица, я тебя любил, но ты мне больше не нужна.

Он захохотал — дико, по-идиотски, но его хохот перекрыл скрип надвигающегося гроба. Шериф всю жизнь боялся стать сумасшедшим, а, оказывается, стать им не так уж и плохо. По крайней мере, кошмарные видения уже не страшны.

Он отвернулся к двери и вновь заржал, его глаза выпучились, изо рта потекли слюни.

— Эй, Лесли! По-моему, гробы предназначены вовсе не для того, чтобы разъезжать в них! Иди-ка назад, откуда пришла! Ба, да ты сорок лет как померла, а все такая же, как и в шестьдесят первом! Я-то думал, что вы, трупаки, разлагаетесь, тлеете…

Гроб ударил его по лодыжкам. Шериф вскрикнул, потерял равновесие, полетел на пол спиной назад. Он полностью лежал в гробу, прямо на покойнице. Все тело парализовало, подвижной осталась лишь голова, а прямо под его ухом расположилось лицо Лесли. Лежа в гробу наедине с мертвецом, шериф подумал, что в клетке с тарантулами и гадюками ему было бы куда комфортнее.

— Отстань от меня! — завопил он, когда в углу комнаты появилась Анджелина. Девочка волокла за собой крышку гроба. — Не трогай меня!

Все так же не в силах пошевелиться, он наблюдал, как Анджелина поднимает крышку, медленно опускает её на место.

— Нет! Я невиновен! Я никого не трогал, не обижал! Издевайся-ка лучше над своим убийцей! Настоящим убийцей!

Но Анджелина уже накрыла его крышкой. В полоске света, которая мелькнула над шерифом, он увидел глаза призрака, но потом и эта полоска исчезла. Он остался во тьме.

— ЭЙ! ЭЙ, ТЫ! ВЫПУСТИ МЕНЯ!

У него была паника, но тело оставалось неподвижно, а это хуже всего — паниковать, не имея возможности даже пошевелить рукой.

— ЭЙ, ГАДИНА! Я НЕ ШУЧУ!

Тишина.

Шериф захохотал вновь. Дико, безумно.

— ЗА ЧТО? ЗА ЧТО ТЫ МЕНЯ ТАК?

Никто не отвечал. Молчание, тишина, да и только. Легче было сдвинуть с места «Боинг-767», чем пошевелить пальцем. Как будто мозг перестал отвечать за функции тела, но продолжал отвечать за психику и разум.

Шериф уже потерял счет времени. Сколько он лежит здесь? Десять минут? Полчаса? Пролежать полчаса в закрытом гробу наедине с трупом, да еще и будучи уверенным, что это реально — кто такое вынесет? Если он не сойдет с ума, то станет ненормальным наполовину, это уж точно. Шериф закричал. А потом, разнообразия ради, закричал еще раз. Когда он замолк, то почувствовал ледяное, с присвистом, дыхание прямо под ухом.

То дышала Лесли.

Это было дыхание мертвеца.

Лесли мелко, медленно дышала ему прямо в ухо, и оно уже закоченело от этого дыхания.

— Ты был виновен гадина ты меня убил братец ты виновен если бы ты взорвал все петарды в ТС а не тащил их на поляну или не пугал бы ими коней или порвал бы дружбу с Робертсом то я не погибла ты виновен ты заплатишь гадкий мальчишка достойный недетской взбучки ты отплатишь замоюсмертьгадтреклятый сволочь, — шипела она.

— ЛЕСЛИ, НЕТ! — в исступлении закричал шериф. Он вдруг обнаружил, что паралич прошел, что руки и ноги вновь обрели подвижность. Немедля он толкнул крышку, пулей выскочил из гроба, бросился прочь из дома. Он припустил по главной улице ТС. Он бежал что есть духу, а воображение рисовало несущийся за ним гроб, готовый вновь сбить его с ног. Люди, мимо которых он пробегал, глядели на него со страхом и недоверием к своим глазам. Похоже, так смотрят собаки на своего хозяина, который сошел с ума и катается по полу, извиваясь всем телом.

Он покинул ТС, выбежал на луг, и бежал на вершину пологого холма до тех пор пока не свалился без сил. ТС, подобно набору кубиков для детей, остался далеко позади. Шериф единым духом отмахал не менее мили. Родное селение показалось ему гиблым местом, могильником, некрополем, городом призраков, уменьшенным американским вариантом Минас-Моргула.

— Черт… — прошипел он, и растянулся на душистой траве, переводя дыхание. Только сейчас он заметил, что правое ухо не слышит и источает страшную боль, которая пронизывает мозг будто тонкая спица. Если бы не ухо, происшедшее показалось бы шерифу глупым сном.

— Спасибо тебе, Лесли. Спасибо…


Первый вопрос, который Джетро задал себе после ухода гостей: что делать? Что делать сейчас? Завтра? Как жить дальше?

Он бесцельно слонялся по кухне, шаркая по линолеуму. Правая, левая, правая, левая, правая… В голове пусто, хоть шаром покати. Может, вдрызг напиться, а после недельной попойки протрезветь — глядишь, и лучше будет? К тому же, до конца отпуска осталось полмесяца. Но нет, пьянствовать не хотелось.

И тут пустой желудок ответил на один из вопросов — надо подкрепиться. Он приоткрыл дверцу холодильника, и тут его сердце вновь сжалось. Полное блюдо белых грибов, которые Эми набрала по пути с работы. «Гляди, на что я в лесополосе наткнулась!» — весело говорила она и, держа самый огромный гриб за ножку, помахала им над головой. Это было накануне её смерти. Эми помыла и почистила грибы. Что она хотела с ними сделать? Сварить суп? Рагу? Засолить на зиму? Неизвестно. Обыкновенное блюдо с грибами в который раз напомнило ему о ее несвоевременном уходе.

Рядом с грибами стояла упаковка питьевого йогурта. Напитка в ней оставалось наполовину, рядом стояла еще одна, неоткрытая. Заботясь о здоровье и фигуре, Эми всегда пила эти йогурты, пока Джетро баловал себя пивом и колой. Полупустая упаковка смирно дожидалась момента, когда Эми достанет, наконец, её из холодильника, наполнит йогуртом стакан, и усядется в свое кресло, взяв в руки какую-нибудь интересную книгу. Увы, Джетро тошнило от них, и напитку было суждено сгинуть в раковине или унитазе. Жизнь такова.

Он сделал себе яичницу аж из шести яиц и сожрал её (более литературное слово «съел» не передало бы сути процесса) одним махом, не обращая внимания на шипящее и обжигающее масло. Покончив с яичницей, он отнес сковороду в раковину, и рядом с ней обнаружил ту самую коробку с вентолином. Джетро убрал её в карман.

Как странно, Биллибой… Что-то не верится, что она умерла. Ведь все на месте, все говорит об Эми. Эти грибы, йогурты, её одежда в шкафу, косметика в ванной, недочитанная книга про хоббитов… Все на месте. Только Эми не хватает. А эти похороны, гости, Гретхен с её телефоном… Они все уехали, разошлись по домам… Они просто привиделись! Эми должна быть жива, если все, что напоминает о ней, остается на месте!

Пора было продолжать прогулку по дому. Джетро зашел в ванную комнату. И тут все напоминало об Эми. Целая полочка над ванной была занята её парфюмерией — духи, дезодоранты, лаки, помада, иная косметика. Эми почему-то держала её в ванной, а не у себя в комнате.

Сам не понимая, что делает, Джетро взял мешок для мусора и смахнул в него все, что стояло на полочке. Затем он зашел в душевую кабинку. В мешок полетели шампуни, гели для душа.

Джетро вышел из ванной, оставил мешок на выходе. Опять зашел в ванную, взял новый мешок, направился в комнату Эми.

Здесь тоже все говорило о ней. Тикают часы, гудит муха. В комнате темно, сквозь плотные занавески еле прорывается пыльный оранжевый свет. Тихо, жарко. В углу грустит надувная черепаха Чарли, спущенная и смятая. На шкафу висят рисунки Чарли. Джетро почувствовал легкую тошноту. Он открыл шкаф. Каких только вещей там не было! Уж в чем, а в одежде он Эми не отказывал. Он вытащил на свет одну из пестрых футболок, которую Эми носила дома, расстелил её на полу. Он попытался представить ее в этой футболке. Не вышло. Джетро убрал футболку в мешок. Бесстрастно, с лицом робота, стал складывать в мешок все содержимое шкафа. Туда летели связанные ею же кофточки и шарфы, блузки, футболки, юбки, нижнее белье, спортивный костюм, головные уборы. Когда мешок был забит до отказа, в шкафу висели две короткие осенние куртки и, точно под цвет волос, серая шуба. Все это он повесил на плечо.

Шкаф, где некогда висели вещи Эми, опустел. Джетро показалось, что его жизнь опустела точно так же.

Спустившись вниз, он прихватил мешок с косметикой и вышел в сад. В самом углу сада, прямо под кирпичными стенами, которые плющ не желал увивать, он вывалил содержимое обоих мешков. Туда же полетели и куртки с шубой. Быстро и торопливо, Джетро обложил кучу дровами, ветками, бумагой, затем приволок канистру с бензином, щедро полил им всю кучу и поджег от спички. Костер вспыхнул стремительно, с характерным «фрррруххх», и огромный язык пламени замотался туда-сюда, подталкивая поначалу густые и черные, а затем жиденькие и серые клубы дыма. Должно быть, точно так же выглядели костры, горевшие на ладьях усопших викингов.

Когда костер уменьшил пыл, и куча уменьшилась вдвое, он вспомнил об упаковке вентолина. Вытащив её из кармана, он прочел указания к применению.

— Не бросать баллончик в огонь, даже если он пуст… Посмотрим, что будет…

Он швырнул коробку в огонь. Упаковка почернела и сморщилась. Больше ничего не происходило. Но через минуту здорово бабахнуло, языки пламени бросились во все стороны, а затем поспешно вернулись на свое место. Рой искр, точно пузырьки газировки, взметнулся в воздух, тлеющие и раскаленные угли шрапнелью разлетелись по всему саду. Джетро пригнулся и испуганно посмотрел на разворошенный костер.

— Ну и ну…

Он присел на траву и, точно завороженный, следил за костром до тех пор, пока от него не остались лишь красные угольки.


Все происходило будто в медленном сне. До самой темноты Джетро неподвижно сидел у костра, будто соляной столп. Непонятные мысли, точно участники маскарада, вились у него в голове. Он совсем не думал о возможной болезни почек, которую мог заработать сидя на холодной траве. В этот момент он походил на паука, который застыл перед мертвой мухой в переплетении тонких паутинок.

И яркий день, и костер, погасли почти одновременно. Откуда-то доносились рулады Мика Джаггера и слабые, приглушаемые запахом дыма, ароматы барбекю. Шуба Эми, вдобавок, зверски воняла паленой синтетикой. В грязном, пыльном небе появились полчища ворон.

Когда стемнело окончательно, острый слух Джетро уловил шарканье чьих-то ног у двери дома.

— Кто там? — глухо спросил он.

— Джетро? — ответил знакомый голос из-за забора.

— Шериф, вы?

— Я.

Джетро вернулся в дом, открыл дверь. Шериф выглядел чудно: бежевая рубашка помята, шнурки развязаны, под глазами мешки, правое ухо — синего оттенка. Да и сам он, похоже, немного пьян.

— В чем дело?

— Да так… — шериф отмахнулся. — Горе небольшое. Точнее, не горе, а… Не важно. Просто у нас обоих проблемы… то да се…

— И что? — спросил Джетро, хотя уже догадался чего хочет шериф. Догадаться было несложно: он держал в руке коробку пива «Айрон Сити».

— Чаю выпьем? — сказал он.

— А пиво к чаю, насколько я понял? Что ж, заходи. Заходи, устраивайся.


Шериф и Джетро чаевничали до полуночи. Оба, в дым пьяные, обмякли в диване и омертвевшими взглядами таращились в экран телевизора, где дикторрегиональных новостей что-то плел о талантливой девушке из округа Вашаки, блестяще выступившей в Санта-Фе. Имени девушки они не услышали, так как шериф от всей души рыгнул. Чаепитие проходило не слишком красиво. У ног каждого валялось одинаковое количество смятых банок пива. Глаза шерифа сузились, как у хорька, лицо покраснело, но под этой краснотой чувствовалась нечеловеческая бледнота.

— А что у тебя с ухом? — наконец, прервал тишину Джетро.

— А? — шериф встрепенулся, будто спящий петух.

— Ухо, ухо! Что у тебя с правым ухом?

Некоторое время шериф молчал, и лишь его закосившие глаза забегали быстрее. Потом он рассказал обо всем, что произошло с ним за эти два дня, от случая с машиной до ползающего по полу гроба. Правда, будучи трезвым, он поклялся себе что унесет эту тайну в могилу. Про то, как он столкнул исковерканную TSPD в ущелье, шериф рассказывал без опаски: Джетро не выдал его в случае с Вилли, не выдаст и сейчас.

— И ты представь себе, как эта пра-аклятая… ээээ… Лесли в гробу… этот гроб, короча, так и носится по полу з-за мной, норовит с ног сбить. Как долбанет меня по лодыжкам, я назад повалился, и брык! — прямо в гроб падаю, прямо на Лесли. И тут эта… эта… — шериф с опаской огляделся по сторонам, — сволочь, Анджелина Бензис, которую прошлым годом убили, меня крышкой прикрыла! Меня всего парализовало, вот… И тут Лесли как дыхнет мне в ухо! Вот я и оглох.

Джетро смотрел на шерифа широко распахнутыми глазами. Он сочувствовал ему. Конечно, будучи трезвым, Джетро посчитал бы слова шерифа бредом, но сейчас он ему верил.

Шериф разом осушил еще одну банку, и, громогласно рыгнув, выбросил её в открытое окно.

Вслед за полуночными новостями последовал прогноз погоды. Немолодой диктор, эдакий старый боевой конь синоптики, стоял у карты штата и монотонным голосом читал прогноз:

«Только что начавшийся день не сулит ничего хорошего жителям округа Вашаки…»

Что же ожидает жителей округа, Джетро так и не услышал. Слова проходили сквозь его голову как космические лучи, не задевая сознания. Он чувствовал как поднимается его рука и тянется за пивом, как напиток с бульканьем проливается в глотку, как из недр желудка, точно вулканическая лава, подымается громогласная отрыжка. Тело, похоже, стало жить своей жизнью.

«Если у Вас есть возможность укрыться в подвале или погребе, воспользуйтесь этой возможностью. И ни в коем случае не оставляйте своих собак или кошек на улице. Это все. С вами был Энтони Старк…»

— В чем дело? — Джетро указал пальцем на экран.

— А? — шериф снова подскочил на месте.

— Какого черта этот дядя просит нас прятаться в погребах? Я прослушал прогноз. Что, блин, происходит?

— А, так завтра будет буря, ураган. Как и обещали уже целый месяц. Стихия идет на нас.

— Понятно. Значит, погромыхают тучки над ТС…

— Ага. Говорят, погода на нашем селении ништяк оторвется, если нас уже уговаривают собак домой загонять.

— Боже, храни королеву! — забормотал Джетро и вытер слюни. — Боже, храни президента! Боже, храни папу римского! Боже, храни императора Китая, канцлера Германии и президента России! Кстати, шериф, — Джетро ударил его по плечу. — Кто у них, в России-то, государственный голова?

Шериф, схватив непочатую банку «Айрон Сити», тупо уставился на него.

— Горбачев?

— Горбачев… хм, интересно… Я думал, Горбачев в Югославии президент…

С этими словами он упал в объятия сна. Точнее, сполз.

Глава 5 Шторм десятилетия

— Что ты мне еще готовишь? — заорал шериф, выйдя из дома Джетро на следующее утро. Похмелья как не бывало — страх заглушил головную боль. — Что, снова Лесли пригласишь? Отвечай!

Он стоял посреди улицы. Улица была пустынна. Впрочем, шерифа не беспокоило, увидят его или нет.

— Убить меня захотела? Привела из ада монстров, которые у меня под окнами воют? Кто эти твари? Покажи мне их! — шериф сплюнул на горячий асфальт и, раскинув руки, прокричал: — Покажи мне эту тварь!

В это время по тротуару семенил лохматый, изнывающий от жары, пес. Шериф прищурился.

— Ага, вот кто у меня под окнами завывает! От меня не уйти, кобель! — Сойер вытащил из кобуры пистолет и, недолго целясь, выстрелил в пса. Пуля угодила собаке в заднюю ногу. Пес дернулся, издал слабый вой. Кровь заструилась по свалявшейся шерсти, крохотными капельками закапала на асфальт, где в одночасье засыхала. Задрав простреленную ногу, пес со скулежом бросился наутек.

— Куда?!

Шериф пальнул снова, но пуля ушла «в молоко». Другая пуля подпалила шерсть на собачьем боку и ударила в асфальт. Но третья пуля угодила собаке прямо в ляжку здоровой задней ноги. Пес упал набок, жалобно подвывая, обе задние ноги дрожали и дергались, глаза метались в панике.

— Дрянь, — шепнул шериф, поднял пистолет и медленно навел его на собачью голову. Пес часто дышал. Шериф нажал на курок — пистолет не выстрелил. Магазин опустел. Шериф отшвырнул пистолет за спину, поспешил к псу. От жары помутнело в голове, стук сердца звонко отдавался в затылке, черные точки, будто сюрреалистические мухи, сновали перед глазами.

Пес скреб лапами по асфальту и извивался всем телом. Это были его последнее часы. Пес жалобно скулил, но в его глазах читался приговор. Собачьи глаза будто говорили: «ты думаешь, что я сейчас сдохну, но это не так. Это вы рождаетесь и умираете, а мы, бездомные псы, вообще бессмертны. Нам нет учета. За нами никто не следит. Вы не видите, как мы рождаемся и умираем, и не видите только потому, что мы на самом деле бессмертны. Мы не такие простые существа, какими вы нас считаете. В конце концов, мы гораздо умнее вас. Ты думаешь, что до смерти забьешь меня, но я буду жив, и в один прекрасный день я приду к тебе и загрызу тебя».

Выражение песьих глаз говорило это гораздо лучше, чем человеческий язык. Это не понравилось шерифу. Он схватил с обочины булыжник, покинул его, поймал на лету.

— Получай, сука! — шериф ударил собаку по ребрам. Раздался звук, точно кто-то разом захрустел горстью леденцов. Пес заскулил, но жизненные силы уже оставляли его, поэтому звук скулежа сходил на нет, будто с пластинки на граммофоне сняли иглу.

Шериф обмер. Хруст собачьих ребер напомнил ему о Лесли, о том, как копыто Диззи проломило ей грудь. Ну конечно, и сама собака напоминает Лесли в момент смерти — так же беспомощно, беззвучно приоткрывает рот, вяло ловя им воздух, мелко трясется, будто находится в ознобе. И истекает кровью.

— Я не виновен в её смерти! — взревел шериф и стал с новой силой молотить пса камнем, а когда тот покрылся кровью и шерстинками, отбросил камень в сторону и начал пинать его обеими ногами. Когда шериф остановился, то пес был давно мертв, а носки шерифских ботинок блестели от крови, словно были испачканы растопленным гудроном.

Тяжело дыша, шериф обвел взглядом пустынную улицу. Никто не видел его расправы над несчастным псом, если не брать в счет призраков. На качелях во дворе одного из домов сидела Анджелина и, еле-еле раскачиваясь, пристально глядела на него. В горячем воздухе, под палящими лучами солнца, Анджелина выглядела какой-то двухмерной, абсолютно нереальной, будто нарисованной фломастерами на стекле. Это придавало ей еще более устрашающий вид. При одном взгляде на девочку у шерифа внутри все похолодело. Померкло солнце, остыл воздух, и весь пыл, вся ярость, приобретенная в битве с псом, испарилась, исчезла, будто сигаретный дым при порыве ветра. Но сейчас шериф не слишком испугался. Он крикнул:

— Чего уставилась? Убить меня возжелала? Да ты у меня попляшешь еще! Да я… Я… Конечно же! Эврика! Я знаю, — он указал на неё пальцем, — как тебя одолеть! Тебе не совладать с шерифом округа Вашаки! Ты еще получишь свое, мелюзга! Либо убирайся в свою преисподнюю, либо жди худшего!

И с этими словами он поспешил к заправке «Тексако», где когда-то была убита Анджелина.


Джетро проснулся в полдень, сидя на диване. У ног валялись смятые банки из-под пива. Пришло адское похмелье, мир будто бы вертелся с огромной скоростью, мозги стали жидкие и плескались внутри черепной коробки. Шерифа не было, но пустой ящик и еще одна куча банок напоминали о вчерашней попойке. Джетро привстал. Во рту — омерзительный привкус. Он вдруг заметил в ящике еще одну нетронутую банку. Хорошо, есть и чем похмелиться, и привкус согнать. Покачиваясь, Джетро подошел к ящику, выудил банку, разом осушил её. В животе так громко заурчало, что, казалось, эхо отлетело от стен комнаты. Джетро отшвырнул банку в сторону, перевел дыхание.

Вдруг в его желудке что-то недовольно забурлило. Джетро, недолго думая, бросился вниз, влетел в туалет, отбросил крышку унитаза. Его вырвало. Блевал он бурно, от всей души, будто желудок сначала сжался до миниатюрных размеров, а затем одним разом, с силой гаубицы, вытолкнул свое содержимое наружу. Едва Джетро отдышался, как его стошнило еще раз.

Он нависал над очком еще минут десять, но рвота, похоже, унялась. Он прополоскал рот и выпил таблетку пепто-бисмола.

В столовой запищал телефон. Джетро уныло поплелся на звук.

— Але? — хмурым голосом спросил он.

— Джетро?

— Кто это?

— Гретхен.

— Гретхен? Лучшая подруга Эми в Эвансвилле?

— Она самая.

— Вы что, уже вернулись?

— Нет… нет, мы еще в Иллинойсе, около Чарльстона. Остановились у придорожной забегаловки, похарчевать, вот я и решила позвонить тебе.

— Понятно. Как Чарли? С ним все хорошо?

Гретхен чуть помолчала.

— Разумеется, нет. В начале пути он много плакал, сейчас же он молчит. Но это еще хуже. Он похож на больного аутизмом. Миссис Кут и Юджин, конечно, пытаются его как-нибудь развеселить. Может, он по вас скучает. Это как-то неправильно — увозить ребенка от одного родителя, когда у него умер другой…

— Наоборот, мне сейчас не до него. У нас обоих стресс, горе. Мы ничем не можем помочь друг другу, так что Чарли лучше быть с нормальными людьми. Я приду в себя, недели эдак через две, вот тогда и займусь им.

— Понятно… А я вот еще хотела кое в чем признаться.

— В чем еще? — нервно спросил Джетро.

— Ну… я тебе соврала. Насчет того, что я замужем.

— Ты не замужем?

— Нет. Нет, я вольная пташка. Никого нет у меня.

— А почему ты соврала?

— Сама не знаю, что меня заставило. Иногда лгу без всякой причины, и ничего с собой поделать не могу.

— А почему ты незамужняя? У тебя недурственная внешность, ты умная, да и пироги печешь здорово. А у тебя никого нет. Как-то странно.

— Все дело в моем отце, — Гретхен усмехнулась.

— А, все ясно!

— Нет, нет, ты неправильно подумал. Он всегда давал мне свободу. Дело в другом.

— В чем?

— Папа умер два года назад.

— Мои соболезнования.

— Ага, спасибо. Так вот. Мой отец, как ты мог догадаться, был немец, и мама тоже немка. Папа жил в Америке с начала семидесятых… мы бежали из социалистической ГДР в Америку. Житье там, знаешь ли, невыносимое было. Папа понимал толк в бизнесе, поэтому решил воспользоваться правом предпринимательства, которого мы не видели на родине, и открыл в Эвансвилле небольшой книжный магазин. Мне тогда было двенадцать лет, и я только начинала учить английский. Папа подошел к ведению своего дела со всей немецкой педантичностью, и за десять лет своего существования нашему магазину не было равных в городе. Там такие книги были, которых по всей Индиане днем с огнем не сыщешь… Полный спектр — от Библии и Корана до справочника юного маляра. Папа сколотил на своем магазине доброе имя, доходы валили рекой.

— Понятно.

— А потом умерла мама. От инфлюэнцы. Глупо, да? Такая болезнь… и все равно не спасли. Потеряв любимую женщину, отец впал в депрессию. Он забыл про все, и про магазин тоже.

— И про тебя?

— Нет, нет, про меня он никогда не забывал. Наоборот, он ни на шаг меня не отпускал, ведь я была очень похожа на маму — я была частичкой той женщины, которую он любил всю жизнь, и частичкой его самого. Я была для него главным сокровищем. Но вот магазин он запустил. Новых книг не закупали, а все ожидали новинок, бестселлеров. Старые книги распродались, полки пустели, ряды книг на складах редели. Постепенно увольнялись служащие. Конкуренты даже устроили войну между собой, пытаясь выкупить у отца магазин. Все видели его бедственное положение, но папа не продавал. Короче, через полгода магазин пришел в такое запустение, что его никто не хотел покупать.

И папа умер. Магазин перешел в мою собственность. Конечно, я могла продать его за гроши, но… из памяти к отцу я решила взяться за магазин. Вот потому я замуж не вышла, ни с кем отношений серьезных не имела. Почти год я пахала в поте лица, дневала и ночевала в магазине. Ты бы видел, какое там было пепелище! Вот и с Эми общаться толком не получалось. Но сейчас, вроде бы, все утряслось, мы снова в деле. Ориентируемся, в основном, на беллетристику. У нас и канцтовары, и учебники, и пресса. Недавно университет Батлера, что в Индианаполисе, купил для своей библиотеки приличную партию книг. У нас!

— Что ж, желаю удач в бизнесе.

— Спасибо, — Гретхен усмехнулась. — Я и тебе удачи желаю. Не горюй слишком-то. Кстати, кто у тебя любимый автор?

— Джон Толкин, — не задумываясь, ответил Джетро.

— Ага, поняла. Хорошо. Ой, Куты, вроде, свой салат с гамбургерами съели, сейчас и мой слопают, не удержатся! Я пошла, пока мой обед цел! Пока!

— Пока-пока!

— Счастливо! — и раздались гудки.

Джетро вернул трубку на место и выглянул в окно. Было жарко и светло, но воздух казался мокрым, будто вспотевшим. Беззаботно трещали насекомые, порхали бабочки и сновали туда-сюда пчелы. Все было бы прекрасно, если не огромное черное полотно грозовых туч на юге. Надвигалась буря. Шторм десятилетия, как говорили старики.

Тучи выглядели и впрямь жутко, до дрожи жутко, будто дьявол приоткрыл вентиляционный люк ада, и все испарения подземных каверн вырвались на свет Божий.

ТС ждал удара стихии.


Злобно ухмыляясь, шериф быстрым шагом поспешал домой. Он нес увесистую канистру самого дорогого бензина, которую купил на заправке. Он не обратил внимания на скопище грозовых туч, заслонивших весь горизонт. Стало заметно холоднеть, даже солнце исчезло с неба и укрылось от урагана за толщей облаков; стайка воробьев черной стрелой прошмыгнула над шерифской головой. Внезапно поднялся свежий, но по-грозовому зловещий ветер.

Проигнорировав взглядом мертвую собаку, шериф пошел по направлению к дому. Добравшись, он в обуви прошел в спальню, вытащил из шкафа полдюжины рубашек. Скомкав их, он вместе с ними и с канистрой спустился в подвал, где его дожидались горы пустых бутылок. Выбрав около десяти бутылок из зеленого стекла, шериф аккуратно выставил их в ряд, будто солдат перед расстрелом. Затем отвинтил крышку с канистры. В нос ему ударил бензиновый аромат, самый сладкий аромат в мире. Он засунул в канистру конец короткого шланга, другой — в рот. Шериф вытянул воздух из шланга, но даже сквозь сжатые зубы в рот попало чуть-чуть теплой и едкой жидкости. Отплевываясь, он просунул другой конец шланга в бутылку. Бензин с радостью потек в новую емкость.

Наконец, когда все одиннадцать бутылок были наполнены почти до горлышка, шериф стал рвать рубашки и вымачивать лоскутья в автомобильном масле. Он пропитывал тряпки не слишком сильно, даже выжимал их, а затем плотно затыкал ими горлышки бутылок, следя за тем, чтобы края тряпиц едва касались бензина. Покончив с этим, он любовно взирал на одиннадцать коктейлей Молотова.

— Чудненько, — говорил он.

Довольный и счастливый, предвкушающий предстоящую расправу над призраком, он поднялся наверх и начал стряпать обед.


Бартон Харрис вышел во двор — покормить пса. Поставив миску с кроличьими потрохами у конуры, он грохнул кулаком по крыше собачьего жилья:

— Ужин!

И уже собрался зайти домой, как вдруг застыл на месте и обернул взгляд к югу. Тучи еле заметно подползали к ТС, неся в своих утробах тонны воды. Свежий, но сильный ветер нес по улице мириады пылинок, оставляя на асфальте искривленные змейки, которые тут же исчезали в новых потоках ветра. Издалека катились по воздуху раскаты грома. Все вокруг будто бы замерло, затихло перед грозой, как затихают дети, когда в класс входит строгая учительница. И даже воздух похолодел и омертвел.

Глядя на накатывающую стихию, Барт понял, что чувствует паук, когда видит над собой тапочек хозяина, в чьем доме паук имеет несчастье жить. Природа решила показать людям, кто хозяин в этом мире. Пора кого-нибудь прихлопнуть.

Барт наспех отвязал пса с цепи и загнал домой. Похоже, грозному кобелю тоже было не по себе.


Джетро стоял на пороге дома. Из уголка его рта торчала папироса. Он со страхом взирал на предгрозовую атмосферу, будто наэлектризованную неизвестными частицами, нагонявшими тревогу. Мощный ветер сгибал могучие тополя как пластиковые линейки, срывал с них листья, которые тут же перемешивались с облаками пыли и песка. Все вокруг начинало беситься. Коробку немалых размеров несло по дороге будто тот же самый тополиный лист.

Джетро был заворожен этим зрелищем, ему стало холодно, но он и не думал уходить. Страшась и одновременно наслаждаясь, он наблюдал за природой, которая пришла в ярость. Сейчас он почувствовал себя лишь жалкой блохой, он понял, что хозяйка в мире — природа, и она задает здесь планку, а вовсе не человек. И только такими грозами она порой дает понять, кто здесь начальник.

С юга и юго-востока доносились приглушенные погромыхивания, но вскоре этот звук усилился. Джетро показалось, что гигантская куча металлолома обрушилась на другую кучу. Это был последний предупреждающий удар грома. Кто не спрятался, я не виноват. Буря началась с дождя.

А дождь, в свою очередь, начался не с мороси.

Неудержимый поток рухнул на ТС, и, казалось, воды было так много, что капельки дождя сливались в ручьи, а ручьи — в некое подобие водопада, воды которого несла фантастическая небесная река. Не успел Джетро прошмыгнуть в дом, как уже насквозь промочил рубашку на спине. Последнее, что он успел увидеть перед тем как захлопнуть дверь — грозовая тьма, будто при солнечном затмении, и огромная дугообразная молния, один конец которой терялся в тучах.

Дождь барабанил по крыше с такой мощью, что это напоминало бомбежку гайками и шариками от подшипников. Стекла в рамах полностью застелило водой, сквозь которую еле виделись даже желтые вспышки молний, ежесекундно сверкающих бледным светом.

Джетро сделалось неуютно, неудобно, даже воздух в доме казался каким-то разреженным. Включать свет он не хотел: еще тоскливее станет. Лучше посидеть в сумеречной комнате и послушать дробь дождя по крыше. А еще лучше — сидеть рука об руку с любимой на сухом и пыльном чердаке, пол которого устлан пожухшими янтарными листьями, слушать музыку дождя, шепотом беседовать о чем-то своем, только им понятном…

Джетро передернуло, лицо скривилось в отвращении от собственных мыслей. Лирика, розовая и сопливая лирика, годная лишь для дешевых песен, детских стихов и восьмичасовых ток-шоу. Джетро воротило от лирики, он считал её дразнящей ложью, излишним мечтами о прекрасной, беззаботной жизни, которой, по сути дела, не может быть ни у одного человека в мире. Чушь. Хотя, сейчас можно отдаться и лирике. Джетро сейчас оказался бы где угодно, пусть даже под этим ливнем, под вспышками молний, в поле под одиноко стоящим деревом, лишь бы Эми была рядом.

Хотя, какой смысл от этих идиотских мечтаний, благодаря которым можно угодить в мир грез, где каждая фраза начинается со слов «а вот если бы…», и совсем позабыть о реальности?

Лучше снова нализаться, подумал Джетро, и потянулся к телефону.


Овчарка Барта боялась грозы, звуки грома сводили её с ума. Когда за окном бесновалась стихия, жаждущая раздавить всех людей как тараканов, Барт успокаивал пса, гладил его по густой шерсти на шее. У Спайка вывалился язык, глаза в панике метались туда-сюда, при каждом новом ударе грома он дергался и тихо, еле слышно, скулил.

— Ну, ну, перестань. Ты дома, парень. Тебе здесь ничего не грозит.

Зазвонил телефон. Барт перестал теребить собачью гриву, подошел к телефону, снял трубку. Это была Лори.

— Алло, Бартон? Ты в порядке? — встревожено спросила она.

— Все здорово. Только Спайк перепугался.

— И я тоже перепугалась. Я страшно бурь боюсь.

— Чем-нибудь помочь?

— Ну…ммм… да. Можно, я грозу у тебя пережду?

— Конечно, заходи. Тебе не страшно будет из дома выйти?

— Нет, идти-то недалеко.

— Я встречу тебя.

— Нет, нет, нет, не надо! Доберусь сама! Скоро буду!

— Будь, Лори, будь.

Барт положил трубку, вернулся к процедуре успокоения пса. Через пять минут Лори стояла на пороге его дома, целая и невредимая, но немного надутая.

— Проходи быстрее! Не мокни под дождем!

Лори, дрожа с головы до пят, прошла в дом. Барт снял с неё промокший плащ. Девушка тряслась и улыбалась, вода текла с её рыжих волос в три ручья. Барт прикинул: если выжать и Лори, и её одежду, то воды наберется на ведро.

— У меня унесло ветром зонт, я четыре раза проваливалась в лужи, и промокла до последней нитки не только моя одежа, но и я сама, — Лори громко фыркнула и рассмеялась.

— Иди в душ. Согрейся, — Барт прижал девушку к себе. — Ой, да ты и вправду до костей промокла. Иди, иди, а то заболеешь.

Лори хлопнула дверью душевой, задернула виниловую шторку.

— А во что тут переодеться можно?

— Ну… там пара халатов висит, одень любой… — ответил Барт. — А вещи в сушилку отправь.

Раздался звук хлещущей о кафельный пол воды. За окнами здорово грохнуло. Знать, эпицентр грозы подошел к ТС. Лори что-то прокричала из душа. Спайк с поджатым хвостом бросился в соседнюю комнату, откуда донеслось его бешеное дыхание.

— Бедняга… — сказала Лори, подпоясывая халат. Она уже приняла душ и стояла в дверях ванной. Барт услужливо поднес ей махровые тапочки. Девушка залезла в них и горячо поблагодарила констебля. Барт взял её за руку, провел в соседнюю комнату. Лори ахнула: за те десять минут, пока она принимала душ, Барт накрыл целый стол (с коньяком и свечами). Девушка охнула и рассмеялась.

— Леди, прошу вас… — Барт деликатно подтащил её к столу. Лори смущенно улыбалась.

— Барт, ну… это просто… я не знаю, что сказать…

— А ничего не стоит говорить. Я просто накрыл стол, свечи, романтика. Ничего необычного. Так… — Барт хлопнул в ладоши, дотанцевал до выключателя. Свет погас. В комнате горели две яркие свечи, да молнии иногда освещали стены мертвым светом, да панически дышал в соседней комнате Спайк. Лори мягко улыбалась.

— Ну… — сказал Барт, налив себе и Лори по стопке коньяка. — За хорошую погоду завтра утром!

— Да будет солнце! Надеюсь, оно останется на месте после такого урагана?

— Непременно! Такая чудесная девушка как ты, Лори, должна жить только под солнечным светом, и солнышко будет держаться на небе до последнего, лишь бы иметь возможность каждое утро озарять тебя своими лучами! — продекламировал Барт и тяпнул стопочку. Лори последовала его примеру. У них начался романтический ужин.


Несмотря на бушующую погоду, шериф улыбался во весь рот, вышагивая под потоками дождя. Он нес ведро, тщательно прикрытое брезентом. В ведре приятно, обнадеживающе позвякивали бутылки с коктейлем Молотова. Все чин чинарем, подумал шериф, и его рука сама собой потянулась к карману джинсов, где лежала зажигалка.

В небе ярчайшими цветами вспыхивали молнии, гром закладывал уши, яростный ветер плескал в лицо ведра воды. От бесконечных вспышек и громовых канонад, шерифу казалось, что он находится на войне. На самой линии фронта. Ветер постоянно изменял направление, то подталкивал шерифа под зад, то слева, то атаковал спереди, и шериф шел по твердой земле как будто по палубе корабля. Но, несмотря на все это, шериф продолжал улыбаться, предвкушая победу. Он все же изгонит кошмары из своей жизни! Он сильный мужчина, он разберется со своими проблемами.

Сам того не заметив, он уже стоял у ворот кладбища, по щиколотку в луже. Вода в ней бурлила как кипящая. Рука шерифа крепче сжала ручку ведра. Все нормально, дружище, убедил себя шериф, и вошел на территорию кладбища.


Джетро намеревался пригласить шерифа на очередное чаепитие. Он сидел в диване, в кромешной тьме, и набирал номер шерифа. Джетро сидел в диване уже два часа, время подходило к восьми вечера, но ему было лень включать свет. Ему нравилось сидеть неподвижно во тьме, слушать, как трещит дождь о крышу, чувствовать особый, дождевой холод, заполнивший дом. Джетро общался с тишиной, и он нутром чуял, что в этой тьме он не один. Что-то бестелесное, растворенное в воздухе, окружало его со всех сторон. И свежесть… необычная свежесть перерождала Джетро.

Оказалось, что шерифа дома нет. Ему ответил автоответчик.

— Эй, кто бы ты ни был, хоть констебль Харрис, хоть Руэл Бензис, хоть Джордж Буш, хоть сам Сатана, я говорю тебе, что Я УШЕЛ НА КЛАДБИЩЕ, ЧТОБЫ СЖЕЧЬ И ВДРЕБЕЗГИ РАЗНЕСТИ МОГИЛУ ОДНОЙ ПЕРСОНЫ, ПОСЛЕ СВОЕЙ СМЕРТИ НЕ ДАЮЩЕЙ МНЕ ПОКОЯ! Я ВСЕ КЛАДБИЩЕ, НА ХРЕН, РАЗНЕСУ, Я ПОВЫТАСКИВАЮ ВСЕ ТЕЛА НАРУЖУ, Я СДЕЛАЮ СЕБЕ НАБЕДРЕННУЮ ПОВЯЗКУ ИЗ ЧЕРЕПОВ, Я СОЖГУ КЛАДБИЩЕ ДОТЛА! Все, отбой!

До Джетро не сразу все дошло, поэтому он прослушал сообщение еще раз. Сжечь? Набедренная повязка из черепов? Какого…

И тут Джетро вспомнил вчерашний рассказ шерифа, и внутри у него что-то упало. Призрак Анджелины, гроб, изуродованная машина… Шериф чокнулся, помешался, перестал себя контролировать, и теперь, как истинный псих, хочет устроить беспредел на кладбище.

— Он не посмеет! — Джетро соскочил с дивана. — Нет, он не осмелится, мерзавец!

Джетро был взбешен точно так же как и год назад, когда узнал о том, что шериф хочет упечь Вилли Гудинга за решетку. Но тогда он взбесился от своего бессилия, от того что не может помешать шерифу. Но сейчас, решил Джетро, можно вмешаться в дело самому. Пора действовать. Пора сыграть отведенную в этом спектакле роль.

Джетро забежал в спальню, включил свет, подошел к фотографии Эми в бостонской рамке. Он прикоснулся к холодному стеклу рамки. За окном сверкнула молния и лампочки в люстре несколько раз моргнули.

— Эми… — прошептал он. — Милая, я не мог защитить тебя при жизни, так защищу после смерти. Прости меня, ради Бога. За все прости меня, идиота. Я не дам тебя в обиду. Я не позволю шерифу глумиться над твоей могилой. Я… прикончу его, если он даже подумает об этом. Я клянусь своей никчемной душонкой, что порешу шерифа, если он что-нибудь сделает с твоей могилой. Да, Эми, я его убью. Клянусь, убью.

Джетро положил рамку лицом вниз. Включая по всему дому свет, он начал собираться. Водонепроницаемый плащ, фонарик, сапоги. Табельное оружие — та самая «беретта», которая хранилась в шерифском сейфе.

АНДЖЕЛИНА БЕНЗИС

1979–1991

ДОЧЬ. СЕСТРА. ПОДРУГА

ЭМИ ГАРБУТ

1964–1992

ПАМЯТЬ О ТЕБЕ УГАСНЕТ НЕ РАНЬШЕ, ЧЕМ УГАСНУТ ВСЕ ЗВЕЗДЫ МЛЕЧНОГО ПУТИ

ДОННА БЕНЗИС

1944–1992

ДЖЕННА ГУДИНГ

1936–1992

Шериф, стоя на раскисшей земле, мрачно смотрел на ряды могил. Ведро, где позвякивали бутылки, покачивалось на ветру. Громыхал оглушительно гром, сверкали молнии, и мир будто раскалывался пополам. Дрожала земля. Ливень был гигантским небесным душем. Душем, который должен смыть с лица земли всю грязь и заразу. Начинался новый всемирный потоп.

Белый свет озарял надгробия и кресты — ну в точности кадры из фильма ужасов. Только никакого страха не было. Было лишь безмерное возбуждение от предстоящего веселья. Огненные потехи в стиле Тома Сент-Пола, подумал шериф.

Он поставил ведро на землю. Подсунув руку под брезент, выудил одну бутылку, спрятал её под куртку, чтобы тряпка не намокла под дождем. Чиркнул зажигалкой. Промасленная тряпка мигом вспыхнула. Шериф занес бутылку в позе метателя копья. Сдержав улыбку, он выкрикнул:

— Эй, Анджелина! Глядь сюда! Тебе понравится!

И метнул бутылку прямо в надгробие Анджелины. Стекло звонко раскололось, жидкое пламя растеклось по мрамору, ничуть не стесняясь хлещущего дождя. Улыбающаяся мордашка Анджелины, изображенная на камне, исчезла под оранжевым ковром из пламени. Мрамор был огню не по зубам: тот жадно лизал его поверхность в надежде отыскать место, которое легко бы ему поддалось. Опытный медвежатник впервые в жизни не смог взломать новый для него сейф.

Вскоре дождь стал брать верх над пламенем, но на подмогу прилетела еще одна бутылка с зажигательной смесью. Огонь был яркий, жаль, веселого потрескивания не слышалось. Могила Анджелины полыхала как факел.

В этот момент раздался мощный толчок, на манер взрывной волны. Шериф покачнулся, прекратил любоваться пламенем и стал озираться по сторонам. Вода застелила ему все лицо, попала в глаза, и шериф ни черта не видел. Вытерев лицо, он проморгался и осмотрел ночное кладбище. Когда вспыхивали молнии и озаряли могилы, шериф не видел ничего странного.

Раздался еще один толчок.

Шериф не обратил на это внимания, швырнул еще одну бутылку.

Третий толчок невидимой силы сшиб его с ног. Он с чавканьем плюхнулся в грязевую жижу, вода снова залила лицо.

— Что это? — недовольно выкрикнул шериф и встал за ноги. Разлепив глаза, он снова осмотрелся. — Что за…

И тут он понял, что за сила сшибла его с ног. Это был гнев. Ярость призрака. Невдалеке, за завесами дождя, появилась Анджелина. Шериф замер на месте. Новая бутылка Молотова вывалилась из его рук, упала в лужу и сделалась непригодной. И он понял, что его затея с поджогами — полнейший бред, что с призраком не разделаться подобным образом. Коктейль Молотова — вещь, предназначенная для крупных поджогов, например, домов и машин, но никак не мраморных надгробий, вдобавок, поливаемых дождем. Один вид Анджелины лишил его надежды. Это была настоящая Анджелина. Не та, что бежала по лесополосе, не та, что сидела утром на качелях. Сейчас он видел подлинную Анджелину. Его парализовало, как тогда, в гробу Лесли. Это было ужасно — лицезреть приближающегося призрака, не имея возможности убежать. Из груди шерифа вырвался страшный, звериный вопль ужаса, мир вокруг померк, сжался до размеров гроба, и воздух пропитался тяжелым металлическим запахом смерти. Пришел страшный, замогильный холод, и все ужасы мира, все души, не нашедшие упокоя, все призраки замковых подземелий, все проклятия и сглазы, все призраки в виде скелетов с клацающими зубами, весь гнев и ярость этого мира, — всё собралось в этой маленькой фигурке, которая шла к шерифу. Огромная ярость исходила от неё; гнев ядерным взрывом распространился по округе, ударил по Тен-Слипу, по фермерским полям, по мрачным лесам. Гнев этот был столь силен, что проник в каждый дом, в душу каждого, кто жил там, и те, кто спал, видел во сне неописуемо ужасные вещи, а те, кто лежал в постели без сна, покрывались и едва не стонали от страха, укрывшись одеялом, и солнечный свет казался этим людям полузабытым воспоминанием из прошлой жизни. Собаки поджимали хвосты и в исступлении завывали так, будто увидели тень смерти, которая лежала на стене, ежесекундно освещавшейся светом молний.

Она шла тихой, неторопливой, грациозной, немного осторожной походкой. Так идет по подиуму модель, которая показывает публике самое роскошное платье коллекции. Она была в страшном гневе, увидев, что делают с её могилой. Волны ярости были уже заметны глазу.

Она выглядела все такой же двухмерной, потоки дождя её не заслоняли — она будто бы шла на фоне экрана, по которому показывали ливень. Её глаза пронзительно смотрела на шерифа, в них читался Приговор, который будет вынесен ему после смерти — пребывание в кавернах ада. Этот приговор был определен заранее… как и шериф заранее определил приговор для Вилли. За спиной девочки прыгали и шипели искры, происходили маленькие взрывы, мелькали всполохи огня… а она все приближалась.

Приближалась, чтобы разделаться с шерифом.


К половине девятого ураган достиг своего апогея. Срывало крыши, ломало ветки и деревья, сносило, точно карточные домики, курятники и сараи на фермах. Стеклянный фасад здания полиции пробило упавшим столбом электропередачи; оборванные провода, искрясь, зазмеились и заизвивались по асфальту.

Соседом Гарднеров был Дон Рейни, алкоголик и прожигатель жизни. Сейчас он, безнадежно пьяный, пластом лежал на полу своей грязной кухни. Пес Рейни, оставшийся сидеть на цепи, забился в угол своей тесной конуры, поджал хвост и свернулся калачиком. Он со страхом вслушивался в дробь дождя по крыше. При каждом ударе грома собака дергалась, прижимала уши к голове и мелко дрожала, безнадежно дожидаясь, когда хозяин запустит её домой.

Вдруг пришел страх. Он накатил на собаку волной, как водой из ушата. Псу стало страшно. Некогда было задумываться, надо бежать, бежать, уносить ноги, бежать до тех пор, пока не упадешь без сил. Пес выскочил под проливной дождь. Куда бежать? Да в любую сторону, лишь бы подальше!

Прилетела еще одна волна. Шерсть поднялась дыбом. Пес запрыгнул на крышу будки и собрался перепрыгнуть через забор. Увы, он позабыл о том, что сидит на цепи, и что цепь слишком короткая. Страх заставил все забыть. Не думая, пес перемахнул через невысокий забор, но земли коснулся лишь кончик хвоста. Собака повесилась на заборе, на слишком короткой цепи. Никто не слышал её хрипов и скулежа, никто не видел как собака дергается и бьется, свисая с забора, и лишь наутро, когда буря утихнет, Генри Гарднер выйдет на улицу и увидит собачий труп, висящий на заборе Рейни.


Джетро одел плащ, накинул капюшон, на всякий случай прихватил фонарь и служебный пистолет. На улице была непроглядная тьма, и ливень, казалось, пошел еще сильнее, а молнии вспыхивали каждые десять-двадцать секунд. Джетро вышел наружу, запер дом, убрал ключ под коврик с надписью «Добро пожаловать!». Он обернулся лицом к своему селению, и внутри у него все похолодело. Срывало крыши, гнуло старые и гибкие тополя и с треском ломило березки. Дорога превратилась в сплошной водно-грязевой поток, по которому несло мусор и обломанные ветки. Антенна в соседском доме, на которой когда-то висел флюгер, упала на сарай и отколола от неё кусок шифера. Жизнь в ТС исчезла напрочь. Только сумасшедший мог выйти сейчас за двери дома. Весь мир был сокрыт от глаз Джетро завесой дождя.

Он ступил на дорожку, ведущую к дороге. Его не покидало чувство того, что на его голову опрокидывают один за другим, ведра воды.

До кладбища совсем недалеко. Главное, без приключений добраться до бара «Старая застава», а от него, выйдя на дорогу к лесопилке, до кладбища камнем добросить можно. Главное — не дорога до погоста. Главное — сумасшедший шериф. С ним надо что-то делать. Может, потрясти пушкой у его лица?

Джетро вышел на дорогу. Воды было по щиколотки, и поток едва не сносил его с ног. Рядом, почти над головой Джетро сверкнула молния. Она не была такой сильной и яркой как те, что сверкали на горизонте, но её свет залил весь мир. Джетро показалось, что он умер, что его убило молнией, что такого яркого света нет в природе. Но через сотую долю секунды Джетро понял, что все так же стоит на согнутых ногах и трясется от страха. Только он хотел распрямиться, как раздался гром, и тоже над его головой. У уха будто взорвалась граната, в голове все зазвенело, в глазах померкло, и мир пошел ходуном. От грохота грома Джетро снова присел на карачки и прикрыл голову руками.

— Вот черт, — прошипел он после того как последние раскаты грома растаяли в неспокойном воздухе. Он двинулся дальше, а в голове еще бродило эхо небесного взрыва, оно будто отскакивало от стенок черепной коробки и никак не хотело стихать.

Он миновал бар. Тот был закрыт, и у двери черного входа мерцала мутно-красным блеском лампочка сигнализации, точно подслеповатый глаз вампира. Ноги то и дело проваливались в лужи, но сапоги надежно защищали их от воды.

Он вышел на дорогу, которая вела к лесопилке и продолжалась в горах. Когда-то по этой дороге ездила на работу Эми. Дорога была грунтовая, и вся раскисла. Джетро несколько раз оскальзывался и падал на плоские камни, которые тут вдавливались в раскисшую глину.

Вдруг Джетро на один короткий миг заметил слабую вспышку на кладбище, крохотный лепесток цветка пламени. Но, что бы то ни было, это исчезло. А, может, погасло под дождем.

— Веселишься вовсю, вандал, — сквозь зубы процедил Джетро и еще целеустремленнее поспешил к кладбищу. Но, сам не зная, почему, вдруг остановился и обернулся на юг. И тут он увидел зрелище, которое навсегда оставит отпечаток в его памяти.


Шериф с великим трудом оторвал взгляд от фигурки Анджелины и выудил из ведра очередную бутылку.

— Я-не-при-чем! — выкрикнул он и подпалил тряпку. К этому времени за спиной Анджелины шли еще две бледные фигурки. Одну шериф не знал, но вторая, бесспорно, была Эми Гарбут. Она была в бордовых брюках и в футболке с надписью «AND THE BEAT GOES ON!» Эми глядела на него насмешливо-холодным взглядом.

— Эми… а ты-то… ты зачем здесь? Я же был на твоих похоронах! Я очень люблю Джетро, он мой лучший помощник!

Бутылка с коктейлем разбилась о надгробие Эми, жидкое пламя растеклось по холодному мрамору. Дождь зарядил еще сильнее. Вскоре появились новые призраки… около дюжины бледных, оборванных фигур, точь-в-точь живые мертвецы из фильма Ромеро. Но призраки не шли полупьяной походкой мертвецов — в их ходьбе чувствовалась цель. Они шли к нему. Впереди шагала Анджелина, будто глава некоего сборища, идущего на митинг. Шериф метнул бутылку в призраков, но они и бровью не повели. Десятки глаз пронзительно смотрели на него. Между ними и шерифом было около десяти ярдов.

— Я не виновен? Какого черта вы все за мной охотитесь? Что я вам сделал? За что? — прокричал шериф и кинул бутылку в могилу Эми. Он заметил призраков и Донны Бензис, и даже своего отца. Тот шел, опираясь на тонкую трость с медным набалдашником, ветер трепал его длинные седые волосы, клетчатая ковбойская рубашка была наполовину расстегнута, и на груди виделась наколка.

— Папа… о нет, папа! Нет! — шериф бросился наутек. Он побежал туда, куда его несли ноги. А ноги понесли его к северной окраине кладбища, где находились самые старые могилы. Он бежал что есть духу, несколько раз падал, затем снова вставал и бежал — бежал по прямой, лишь бы подальше от них. Он выл, скулил, еле переводил дыхание, а в раскрытый рот текла дождевая вода. Отплевываясь, он и не заметил, что между двумя могилами, где он только собрался проскочить, кто-то стоял.

Кто-то ждал его здесь.


Джетро пригляделся к небу и обмер.

Летел самолет. Фигурка серой «птички» еле-еле проглядывалась сквозь пелену дождя, но хорошо были заметны два красных огонька на крыльях и один — на хвосте, и четыре иллюминатора, четыре желтых квадратика. Самолет летел очень низко, на высоте около четырех тысяч футов. При этом он странно мотался из стороны в сторону, «клевал» носом и задирал вверх хвост, и наоборот. Самолет терпел бедствие.

Отец Джетро видел своими глазами авиакатастрофу, и говорил сыну, что зрелище, в общем-то, ужасное, и ничего захватывающего в нем нет. Даже когда ты видишь по телевизору кадры из любительской съемки, тебе становится жутковато, а наблюдать катастрофу своими глазами — еще хуже. Будто наблюдаешь цунами, пожирающее прибрежный городок.

Самолет был небольшим, скорее всего, чартерным. Его швыряло туда и сюда, будто газету на ветру. Внезапно исчез свет в иллюминаторах, погасли огни на крыльях, но серебристая тень все еще проглядывалась в бушующем небе. Джетро встал как вкопанный, не в силах оторвать взгляда от шокирующего зрелища.

Самолет резко встал на дыбы и стал падать вниз хвостом, но затем выровнялся и слабо подался вперед, будто человек, который идет навстречу сильному ветру. Через полминуты неуправляемая машина стала падать плашмя вниз, будто обессилела и упала в обморок. Самолет стал выделывать «хира-хира», как описали падение «Боинга-747» одной из токийских авиалиний в 1985 году. Наконец, он рухнул за землю, пропав за березовой рощицей неподалеку. Джетро снова посмотрел в небо, и на душе слегка полегчало: один за другим в небе раскрылись шесть парашютных куполов, которые стремительно направились к земле, несмотря на яростный ветер. Пока все шесть парашютов не опустились благополучно на землю, Джетро не двигался с места. Конечно, если бы не шериф, можно было бы помочь пассажирам погибшего самолета, но сейчас надо идти на кладбище. Шериф разбуянился.


Между могилами стояла Лесли. На ней та же одежда, что и в день её смерти: такая же, как у отца, рубашка-ковбойка, широкие ковбойские штаны, ковбойские сапоги с настоящими шпорами. А шляпа у неё была квакерская — широкополая, черная. В этой одежде, особенно в шляпе, Лесли выглядела довольно несуразно (по крайней мере, в те годы), но она любила оригинальничать. На её губах играла легкая усмешка, в глазах была страшная пустота. От этого взгляда шериф встал как вкопанный, и с неудовольствием обнаружил, что обмочился как малое дитя.

— Нет, Лесли… я же говорил, что не я… не я бросил ту петарду, — на удивление спокойным голосом проговорил шериф и попятился назад, не сводя с сестры глаз. Он шагнул назад… затем еще раз. Лесли загадочно улыбалась. Шериф шагнул еще раз, и еще… Но когда шериф сделал новый неуверенный шаг назад…

Лесли скромно, спокойно улыбнулась и опустила голову.

Поскользнувшись на глине, шериф с криком полетел в дренажную канаву, полную воды. Раздался всплеск, брызги полетели во все стороны, но через пару мгновений вода в канаве все так же трещала под ливнем, как и десять секунд назад…

Даже когда над его глазами сомкнулась грязная вода и шум дождя стал слышен будто через подушку, когда его сознание стало спешно угасать и умирать, шериф продолжал задаваться вопросом «за что?»


— Шериф! — воскликнул Джетро. Он пересек арку кладбищенских ворот, пару раз инстинктивно пригнулся при ярких вспышках молний, вытащил пистолет. Предохранитель пришлось снять. Он нервно сжал оружие в руке и двинулся вглубь кладбища. — Шериф! Эй! Где вы?

Никакого ответа.

— Где ты, негодяй? Эй! Эй, ты, нехристь! Не прячься!

Но в душе он был почему-то уверен, что шерифа здесь и в помине нет, а он, дурак, поверил на слово и примчался сюда. Кладбище выглядит нормально, никаких следов разгрома, воронок от взрыва, шерифа в набедренной повязке из черепов, не наблюдается. Так что же? Шериф просто пошутил, записывая такое сообщение? В таком случае, он и вправду сошел с ума.

— Шериф! Сойер!

Нет ответа.

Джетро, чавкая сапогами по грязи, двинулся по рядам свежих могил.Он всмотрелся в дальние ряды, надеясь высмотреть что-нибудь движущееся, и, вроде бы, высмотрел, но в этот же момент налетел на оставленное шерифом ведро, чертыхнулся и еле удержал равновесие.

Он пригнулся и снял с ведра брезент. В ведре он насчитал шесть бутылок, заткнутых промасленными тряпками, которые лениво позвякивали стеклянными боками.

— «Молотовых» понаделал, мерзавец… — сказал Джетро и осмотрелся по сторонам. — Значит, ты здесь…

Джетро встал и подошел к могиле Анджелины. Могильный камень черный, закопченный, и даже дождь не может отмыть его. Под камнем валяется множество почерневших осколков, опаленные тряпицы, которые когда-то были шерифскими рубашками. Задохнувшись от возмущения, он бросился к могиле Эми. И там валялось несколько осколков. Из отколотого горлышка струился крохотный ручеек дождевой воды.

— Ах ты, сволочь! Да я тебя… я… ГДЕ ТЫ! ВЫЛЕЗАЙ! — Джетро вернулся к ведру, раскинул руки в стороны и заорал: — Вылезай, дрянь!

Шериф не вылезал. Джетро выкрикнул что-то нечленораздельное, выстрелил в воздух. Грохот выстрела мигом был проглочен треском дождя. Джетро снова пригляделся к дальним рядам и мельком увидел там мутную серебристую фигурку, которая мигом исчезла, юркнув в сторону — точно рыбка, прячущаяся от дайвера среди кораллов. Вспомнив, что там дренажная канава, он поспешил туда, вновь сжимая в руке холодный металл пистолетной рукоятки. Продравшись сквозь узкие проходы между могилами, он приподнялся на глиняный бугорок, который тянулся вдоль всей канавы. Там, в бурлящей от дождя воде, плавало тело шерифа.

— Сойер! — крикнул Джетро. — Эй, шериф!

Времени на размышления не было. Не задаваясь вопросами, что же тут произошло, он аккуратно спустился к плавающему телу, взял его за руку, вытянул наружу и положил на бугор. Тело заскользило вниз. Джетро, ругаясь, вновь схватил шерифа, взвалил на плечи, но оскользнулся сам, и полетел в воду. Канава была неглубокая, но ноги вязли в раскисшей почве, будто в иле. Он вылез из канавы, и, наконец, вытащил шерифа на безопасное место. Обессиленный, он рухнул на траву рядом с шерифом и стал хлопать его по щекам. Никакой реакции.

— Очнись! Ну же, брат! — он дал ему пощечину. — Что же мне с тобой делать? А если ты помер? Что мне делать с твоим трупом? И что же ты, наконец, натворил?

Джетро перевел дыхание, сел в мокрую траву, обнял колени. Теперь он не чувствовал ни дождя, ни яркого света молний. Он уставился на черные тени надгробных камней. Теперь оба были неподвижны.

И вновь между могилами проскользнула крохотная белесая фигурка, исчезнув ловко и неожиданно, будто карта в рукаве фокусника. Может, снова померещилось за завесой дождя? Перед глазами вновь промелькнул образ делающего «хира-хира» самолета.

А, правда, существуют ли они? Может быть, шериф был прав вчера вечером, когда рассказывал о ползающем по полу гробе и завывании под окнами?

Безусловно, он сошел с ума. Но кто помог ему в этом?

Конечно, шериф это заслужил. В этом мире ничто просто так не происходит. Все имеет свое начало, предысторию, последствия.

Последствие видно налицо — шериф, возможно, мертв. Или без сознания. Но, вдобавок, еще и с ума сошел.

Начало… Все, вроде бы, началось с побитой TSPD.

А вот предыстория… причина…

Она неизвестна. Но причины есть. Ничто, ничто просто так не происходит…

И все же, существуют ли они?

И сейчас, сидя на ледяной траве, неподалеку от могил предков, под проливным дождем, с ежесекундно сверкающими над головой молниями, Джетро посчитал, что это так. Что они все же существуют. Они заставили шерифа расплатиться за некий дурной поступок. Они этого добились. Платой за этот поступок шерифу послужил его рассудок. Или жизнь. И поступок этот, несомненно, прошлогодняя афера Сойера, когда он упрятал Вилли за решетку. Как все просто!

В голове промелькнула незваная мысль: «поделом ему». И вслед за ней, одна за другой, в голове зазмеилось множество новых мыслей: пост шерифа свободен и у него есть возможность занять его; вслед за ней вспомнился сон, где девочка с полосой на шее — Анджелина — ловит и отдает ему звездочку шерифа (может, это и вправду вещий сон?), вспоминается её тело, распростертое на люке бензинового резервуара и впечатления от залепивших её лицо мух, которыми поделился Бартон Харрис; вспомнились последние осмысленные слова Эми и глухие удары её кулака о собственную грудь, её ужасное дыхание и беспомощный плач. Убийство, странный сон, обвинение Вилли, смерть Донны Бензис, изуродованная машина, смерть Эми, сумасшествие шерифа, и, наконец, этот шторм… Это цепь событий. События… Эти точки-события все лежат на одной прямой, а имя этой прямой — сюжетная линия. События объединены одним сюжетом, стянуты единой фабулой… и ключевое слово во всем этом — …

Жилина.

Жилина… Жилина…

Анджелина.

Именно так Чарли выговаривал «Анджелина».

Именно она напугала в тот день Чарли, отчего он и закатил истерику, а Эми, как всегда, неадекватно среагировала.

Жилина… Анджелина.

Ключевое слово. Ключевой персонаж. Ответ к вопросу на миллион. Она являлась и Чарли, и шерифу, и, возможно, Синди… А тот сон, что приснился ему в ночь, когда убили Анджелину? Он приснился именно в тот миг, когда её убили… Вся цепь событий началась в ту ночь, когда шериф, Барт и Джетро мотали ночь в управлении, пило пиво и дремали, пока какой-то детоубийца душил девочку леской…

А, может, из-за невнимательности и равнодушия решила Анджелина устроить в ТС столько несчастий? Только из-за того она хотела мстить односельчанам, что они не уберегли её от гибели? И не нашли настоящего убийцу, а лишь свалили вину на дурачка? Надругались над ее памятью? От того, что забыли про неё и глумились над её могилой? Не от этого ли обозлилась она на жителей ТС?

Джетро вдруг заметил, что серая тень медленно крадется к нему промеж могил. Ледяные пальцы страха сжали горло, перекрывая воздух. Серая тень, что-то сжимая в руке, приближалась к ним. Фигура была высокая, мужская. Спина Джетро покрылась мурашками, но потом он понял, что перед ним никакой не призрак. Это был Бартон Харрис.

— Эй! — завопил Джетро и вскочил на ноги.

— Вот вы где? — Барт бросился к нему. — Джетро!

— Тут проблемы! — Джетро подбежал к констеблю. — Тут, в общем, кое у кого шарики за ролики поехали, и этот кто-то загорелся желанием все кладбище разбомбить.

— Джетро… это же не ты его… так… — сказал Барт и осмотрел шерифа.

— Нет, ты что! Он в канаве пузом вверх плавал, когда я его нашел. То ли мертвый, то ли в отрубе.

— Пульс щупал? — спросил Барт.

— Нет. А, кстати, как ты меня нашел?

— Позвонил тебе, — Барт схватил шерифа за запястье, — а у тебя на автоответчике записано, мол, ты идешь на погост, шерифа остановить. И, вообще, какого черта мы тут под дождем стоим? У него пульс в порядке, жить будет. Понесли его в машину!

Джетро схватил шерифа за ноги, Барт — за руки. Они потащили тело к воротам кладбища, еле-еле передвигаясь по скользкой грязи. Шли настолько медленно, что казалось, они топчутся на месте, а ворота кладбища сами медленно подползают к ним. Вспышки молний вспыхивали все ближе и ниже, оглушительно взрывалось небо. Это было похоже то ли на ад, то ли на конец света. Иногда Джетро выпускал шерифские щиколотки из рук, и офицер полиции падал с глухим чавканьем. Джетро сгибался, снова хватал шерифа за ноги. Так, еле передвигаясь, чертыхаясь и умирая от усталости, они подошли к воротам кладбища, где с включенными фарами их дожидался «камаро» Барта. Впереди сидела Лори с крайне недовольным видом, но, увидев Джетро и Барта целыми и невредимыми, просияла. Барт кивнул ей.

Они прошли под аркой ворот, вышли за пределы кладбища. Вдруг Барт остановился как вкопанный и уставился на могилы.

— Джетро… — дрожащим голосом проговорил он. — Джетро! Джетро, блин! Она! Она! Вон там! Там она!

— Чего-чего?

— Погляди! Туда, туда гляди! — кивая в сторону кладбища, лепетал Барт. Джетро обернулся к кладбищу, куда кивал Барт. В то же время оба одновременно отпустили шерифа, и тот, будто мешок с картошкой, рухнул оземь.

Около своей же могилы стояла девочка в белой спортивной куртке и в красной юбке. Её бесцветные, как у альбиноса, волосы, четким белым пятном выделялись на фоне бушующей стихии. Она сдержанно и скромно, но все равно очень мило, улыбнулась им. Затем она легонько махнула им ручкой, как пару дней назад приветствовала Синди.

— Это была она! — верещал Барт. — Я её тогда видел! Лори мне сказала, что это была Синди, но меня-то глаза не подводят! Она! Призрак! Нежить! Черт, черт!

Лори приоткрыла дверцу машины и бросила:

— Что застряли? Бегом в машину!

Джетро продолжал глядеть в глаза тому, кого видел несколько раз в своих кошмарах. Сейчас в её глазах не было черноты. И не было полоски на шее. Она была такой, какой была при жизни. Анджелина улыбалась ему.

Но в душе Джетро вспыхнула ненависть, лютая ненависть. «Почему ты явилась тогда моему сыну? Ты вызвала смерть моей жены. Из-за тебя все несчастья», — подумал он. И девочка, похоже, это поняла. И исчезла.

Она исчезла не с хлопком или иным звуком. Она не растаяла дымкой, как это делали призраки в голливудских фильмах. Она просто исчезла. Будто жизнь была большим фильмом, и только что из этого фильма вырезали пару кадров. Вот она была здесь — вот её уже нет. Когда из фильма вырезают несколько кадров, картинка немного перескакивает вперед. Точно так же и у Джетро сложилось ощущение того, что он «перескочил» во времени на двадцать-тридцать секунд вперед. Он тряхнул головой, чтобы согнать это ощущение. Затем он обернулся.

Барт в испуге пятился назад. Лори что-то выкрикивала из машины, но он её не слышал. С животным страхом в глазах он все быстрее и быстрее пятился, приближаясь к торчащему из земли камню.

— Стой! — крикнул Джетро, но Барт уже споткнулся об камень, взмахнул руками, неуверенно крикнул, с чавканьем плюхнулся в грязь и остался неподвижно лежать.

— Барт! Барт, чтоб тебя! — воскликнула Лори, выскочив из машины.

Два тела лежали под проливным дождем. Двое бегали рядом и пытались затащить их в машину. Громыхал гром. Огромный ручей тек по грязной дороге, где стоял «камаро» Барта.

А у могил никого не было.

Все разошлись по домам, так сказать.

Глава 6 Объяснительное письмо

— И когда же эта спящая красавица очнется? — сказала Лори, ущипнув лежащего на койке Барта. Он сморщился, что-то пробормотал и открыл глаза.

— С перерождением тебя, констебль, — сказал Джетро, подвинувшись поближе.

— Ээээ… где это я? — спросил Барт. Глаза у него косили как тогда, в кабинете шерифа, когда убили Анджелину.

— Ты в Уэрленде, — ответила Лори и погладила его по лбу.

— В больнице?

— Да, разумеется.

Барт расслабился в постели и попытался вспомнить все, что произошло вчера (а, может, и не вчера? может, три года назад?). Он воспроизвел в голове всю цепочку событий — от того момента, когда он и Лори пили коньяк при свечах, до злосчастного падения через камень. Пытаясь вспомнить, почему он попятился назад и споткнулся, он вновь увидел в своем воображении Анджелину. Девочка стояла у могилы и махала им рукой…

— Когда это было? — спросил он.

— Что?

— Когда это случилось? Кладбище, буря, шериф?..

— Вчера вечером.

— Так… получается, я в отрубе только полдня?

— Да, так.

— Джетро… ты помнишь?

— Что помню?

— Её. Привидение. Анджелину.

— Привидение? — насмешливо спросила Лори.

— Помню, — на удивление Лори, ответил Джетро.

— Да, да, точно. Она нам рукой махнула, а потом исчезла. Просто исчезла.

— Парни… вы что, оба дураки? В вас вчера, случайно, молния не ударяла? Какой призрак?

— Такой! Анджелины Бензис! Я её видел тогда, у заправки! Помнишь? А ты мне говоришь, мол, это Синди, что они похожи были, что я спутал! К твоему сведению, Синди с отцом днем ранее в Санта-Фе укатили! Что на это скажешь?

— Мне кажется, — начал Джетро, задумчиво глядя в окно, — что Анджелина вернулась в ТС только для тог, чтобы… чтобы расквитаться с шерифом.

— Кстати, что с ним? — перебил его Барт.

— Жив и здоров. Физически не пострадал. Но… с ума сошел, короче. Мы его сюда привезли, вместе с тобой. Я видел его краем глаза, когда он очухался. Всякую околесицу несет, лицо себе царапает, слюни пускает. Меня он не узнал, только промычал что-то. Свихнулся. В округе Вашаки скоро будет новый шериф.

— А… что произошло потом? После того, как я упал?

— Мы с Лори загрузили ваши тела в «камаро» и поехали в Уэрленд.

— В бурю? — Барт выкатил глаза.

— Да. В бурю. Если честно, она уже стала сходить на нет, а возле Уэрленда вообще стихла. Привезли мы вас в больничное отделение. Ну… в общем, вот и все.

— А что ты там говорил про Анджелину?

— Что она хотела расквитаться с Сойером?

— Ага.

— Мне кажется, она заставила его нести наказание. За его прошлогоднее деяние.

— За какое еще деяние? — Лори повернула удивленные глаза к Джетро и тут же перевела и на Барта.

— А, ты же не знаешь. Только мы с Бартом в курсе дела. В общем, Вилли Гудинг не виновен. Он не убивал Анджелину. Шериф запугал его. Вилли признался в том, чего не совершал.

— Не убивал? Боже, но кто тогда убил?

— Не знаю, — ответил Барт. — Никто не знает. Шериф обвинил Вилли в убийстве потому что сам не мог расследовать дело. Бездарь. Но аферу провернул хорошую.

— Но это же глупо! — воскликнула Лори! А если бы… если бы еще одно убийство? Шериф бы ударил лицом в грязь!

— Ну… возможно, он заботился лишь о том, чтобы сохранить себе репутацию на данный момент, не задумываясь о последствиях.

— Идиот, — медленно сказал Барт и закрыл глаза. — Облегчив жизнь себе, он упек за решетку невинного парня. Я даже не знаю, где он сейчас. Надо вызволить его.

— У нас никто не сомневался в его невиновности… все считали, что шериф ошибся. Просто ошибся! А он взял… да и… Мерзавец!

— Вот он и получил своё. Из этого следует, что никто в этом мире не остается безнаказанным. И я получил свое наказание.

— Какое? — спросила Лори. — Ты-то что натворил?

— Эми умерла — вот оно, мое наказание. Так сказал Юджин, её брат. Забирая одного из нас, Бог тем самым наказывает его близких. И Анджелина явилась в ТС в качестве какого-то бичевателя. Она наводила такой порядок, какой правоохранительные органы навести не в состоянии…


Они посидели в молчании минут десять, ласкаемые лучами послеполуденного солнца, которые струились из огромных окон палаты. За больничными окнами кипела оживленная работа — срочно восстанавливалась линия электропередачи, оборванная во время грозы. Барт сверлил глазами потолок, Лори села у окна и задумчиво смотрела вдаль, где все так же непоколебимо высились стены сосняка…

— Ну, я, пожалуй, поеду, — заявил Джетро.

— Уже? — Лори отвернулась от окна.

— Да. Я доеду до ТС на твоем «камаро», ага?

— Ладно. Я позвоню тебе, когда меня выпишут, и ты меня заберешь.

— Заберу. Лори, ты едешь?

— Нет, — отвечала она. — Я пока здесь останусь. Потом вернусь на такси.

— Ну… — сказал Джетро. — Ну ладно. Я пошел. Выздоравливай, коллега, — с этими словами он вышел из палаты. Лори отошла от окна, присела на кровать рядом с Бартом. Они молча посмотрели друг на друга. Затем Лори прилегла на краешек койки, положила голову на грудь констеблю и тяжело вздохнула. Барт погладил её густые рыжие волосы и ему стало легче на душе. И солнце светило не зря.


Начисто отмытое небо сияло точно вода в бассейне. Солнце светило так ярко, что его пятак, казалось, увеличился втрое. Воздух был по-горному чист и свеж, все звуки и шумы раздавались отчетливо и ясно, будто под водой. С глаз словно сняли некую мутную пленку. Природа извинялась перед людьми за вчерашнее.

Джетро сел за руль, немного погонял двигатель вхолостую, будто ожидая чего-то. Чего? Не сядет ли кто-нибудь рядом? Не попросит добросить до ТС?

Он вспомнил Анджелину.

Бичевателя, как он называл её.

— Интересно, за что я понес наказание? Ведь я его понес? Понес, да еще какое! Значит, я его заслужил. Но что же я натворил? Что? — спросил он вслух, словно ожидая появления Анджелины на заднем сиденье. — За что ты меня наказала?

Ответа не было. Зато был чей-то веселый смех, рычание оранжевых грузовичков энергокомпании, перекрикивание между рабочими. Мир пел. Пел воздух, пели деревья, пела вся природа. Последняя извинялась за вчерашний ураган, и сегодня подбадривала людей великолепной погодой, давала им понять, что мир чудесен. Чудесен. И нет здесь никакой лирики, которую ненавидел Джетро. Мир чудесен — это факт. Мир прекрасен, но вот жизнь в этом мире совсем другая. Она далеко не чудесна. Поэтому человек и не замечает величия окружающего мира. Он живет в своем собственном мирке, в своих мелочных делах и заботах. Он заключен в тесную оболочку, на его глазах пленка, сквозь которую все предстает мутным и уродливым, тем, на что даже неприятно глядеть. Тогда природа и дает человеку такие дни, как этот. Красота природы в такие дни просто кричит, заставляет каждого увидеть величие мира. Природа приободряет, будто хлопает человека по плечу и говорит: «все в порядке, друг».

Но Джетро сегодняшний день не приободрил. Природа до него не докричалась. Он вспоминал Чарли, он вспоминал, как радовался он, когда к ним в гости приходила Анджелина. «Жилина, Жилина пришла!» — радовался он и бежал девочке навстречу.

Джетро вспомнил, как он сравнивал человеческую жизнь с едущим по маршруту автобусом. Просто Эми вошла в его жизнь. Вошла на одной остановке, вышла на другой. Вошла и вышла. Все очень просто.

И вдруг Джетро показалось, что половину своего жизненного пути он уже проехал, и конечная остановка все ближе и ближе.


От Уэрленда до Тен-Слипа было рукой подать, но, учитывая последствия урагана, Джетро добирался до дома куда дольше обычного. Поваленные деревья были распилены служащими энергокомпании, дорогу ничто не перегораживало, но шоссе было сплошь покрыто выбоинами, будто лужа грязи, в которую бросили горстку камушков. На обочинах лежали распиленные стволы упавших сосен. Под колесами хрустели мелкие ветки, ковром устлавшие дорожное покрытие. На частоте местной радиостанции слышался лишь треск да статика. Похоже, гроза не обошла вышку радиостанции стороной. Вереница автомобилей, объезжая выбоины, двигалась крайне медленно, часто останавливаясь, как очередь в кассу, где медленно продают билеты. Джетро зевал и постукивал по рулю в такт любимой песне Мика Джаггера.

Возле въезда в ТС пришлось немного подождать: на дорогу только что упала огромная ветка, отломившаяся от вековой сосны, росшей здесь с незапамятных сторон. Ветка рухнула на капот синего «Шевроле», смяв его как пустую пачку сигарет. Водитель был белее полотна — еще чуть-чуть, и ветка смяла бы его самого. Появился затор. У водителя пикапа, стоявшего перед Джетро, была бензопила. Мужчина распилил ветку на части, и Джетро помог ему оттащить их в сторону. Перемазав все руки в смоле, он вновь сел за руль и поехал. Поехал домой.

Дом Джетро ничуть не пострадал, лишь столб электропередачи лежал посреди дороги, а оборванные провода под напряжением — прямо во дворе. Улицы ТС были до отказа заполнены оранжевыми фургонами и автомобилями страховых агентов. Растревоженный муравейник, подумал он. Сорванные крыши, хлам на улицах, сараи, раздавленные упавшими столбами и деревьями… Шериф был прав — погода оторвалась на ТС. Возле своего дома он заметил странный, не похожий на остальные, фургон. Возле него стояла женщина лет тридцати и внимательно изучала какие-то бумаги. Когда Джетро вылез из «камаро», она подбежала к нему, на ходу спрашивая:

— Вы Джетро Гарбут, помощник шерифа Сойера?

— Да, так и есть.

— Отлично. Мэри Росс, корреспондент локальных новостей. Парни, разгружаем аппаратуру! Мистер Гарбут, мы будем вынуждены задать вам несколько вопросов…


От телевизионщиков Джетро отделался лишь через час. Он рассказал им все (разумеется, промолчав о призраке), что касалось прошлогодней аферы Сойера. Он рассказал им правду.

И снова он остался один. Один дома. Терпеть одиночество было невозможно терпеть, поэтому он бросился к телефону — позвонить кому угодно, поговорить о чем угодно, лишь бы не терпеть безмолвие пустого дома. Первым на ум пришел Генри Гарднер. Ему-то Джетро и решил позвонить. В трубке уже раздавались гудки, а он еще не знал, о чем можно поговорить со стариком.

— Алло?

— Здорово, Генри, это Гарбут.

— А, Джетро! У меня к тебе куча вопросов, только я никак не решился тебе позвонить.

— Валяй, задавай.

— К тебе сегодня телевизионщики заезжали. Интересно, зачем?

— Ох, Генри… Я устал от этого. Раз это были телевизионщики, то ты все узнаешь из новостей. Это очень долгая история, к тому же тебя она может слегка шокировать. Но ты все узнаешь, я тебе обещаю.

— Хорошо.

— Лучше уж ты расскажи, что тут за ночь произошло.

— Да ничего особенного, — ответил Гарднер. — Главное, не погиб никто. Разве что у нашего соседа-алкаша собака повесилась. Псина, видать, перепугалась, решила через забор перемахнуть, да цепь короткая оказалась. Так и повисла на заборе.

— Жуть.

— И самолет, кстати, разбился.

— Самолет? — оживился Джетро. — Я вчера видел, как самолет падал. Страшное зрелище. Самолет небольшой был. Чартерный, наверное?

— Да, самолет частного предпринимателя из Айовы. Летел из Омахи в Сиэтл, да в бурю попал. Но упал он не из-за бури. Почему-то система гидравлики отказала. Вот просто так, сама по себе, взяла и отказала. А я, как бывший пилот, знаю: ежели гидравлика из строя выходит, поминки заказывай. Все двигатели разом отказывают, как по команде. После этого самолетом разве что Божья рука управлять сможет. Хорошо, что весь экипаж и пассажир их с парашютами выброситься успели. А самолет упал где-то в кукурузных угодьях Дика Джордана. Все живы, слава Богу.

— Да… — ответил Джетро. — Хоть это радует. Ну что ж, спасибо за информацию, Генри. Смотри новости.

— Кстати, где шериф? Его все ищут! Тут полная разруха, весь ТС разбомбило, а его нигде нет! Куда Сойер пропал?

— Я же сказал — смотри новости! — ответил Джетро.

— Новости… ну ладно, — ответил ошарашенный Генри. — А что, все так плохо?

— Смотри новости, Генри, — Джетро повесил трубку.


Время подходило к шести вечера. Новости уже показали, но никаких звонков к Джетро не поступало. Значит, материал еще не обработан, к эфиру не готов. Покажут в девять часов.

Джетро был голоден. Он направился к холодильнику, и, к величайшему удивлению, обнаружил что к холодильнику прикреплена записка, которой раньше здесь определенно не было.

Проглотив от удивления язык, он снял записку с холодильника, развернул. Внутри оказалось целое письмо, написанное мелким и неаккуратным почерком.

«Здравствуйте, мистер Гарбут!

Не удивляйтесь (хотя, вы наверняка не удивитесь) тому, что это письмо написано мной, Анджелиной Бензис. К тому времени, когда вы будете читать эти строки, я уже буду там, где должна быть.

Во-первых, я приношу свои извинения за смерть Эми. Виноваты не вы, а я. Мне известно, что вы думали насчет наказания, которое я вам принесла. Так вот: это все ерунда! Вы не виноваты. Просто я очень любила Чарли (вы помните, как мы с Синди любили корчить ему рожи, когда он совсем маленький был?). Я его любила, и хотела увидеть его еще раз. Я явилась ему как самый настоящий призрак. Он меня испугался. Он почувствовал что я не та Анджелина, что я… в общем, вы меня поняли. Он закатил истерику только из-за того, что я пришла к нему через окно, когда он лежал на своей кроватке и листал книжку. Я все испортила, я натворила ужасные вещи. Но я извиняюсь.

Во-вторых, я довела шерифа до сумасшествия. Он заслужил. Он совершил плохое деяние, но он понес наказание. Безнаказанных не существует. Пожизненное лечение в дурдоме — хорошее наказание.

И, в-третьих, самолет тоже разбился по моей вине. Вчера вечером я была в неописуемом гневе, когда шериф глумился над могилами. Могила — это святое, и никто не имеет права на её осквернение.

Короче, я была в жуткой ярости. Мой гнев как бы материализовался, превратился в волну. Волна настигла самолет и каким-то макаром вывела гидравлику из строя. А что случилось далее, вы видели сами. Но ведь никто не погиб — а не это ли главное?

В общем, я прошу у вас прощения, хотя и многие жители ТС должны попросить прощения у меня. Я была обозлена на своих односельчан. Я прониклась презрением к ним. Меня убили, а те, кто когда-то жил по соседству со мной, шли смотреть на мой труп, фотографировать его, смотреть как по моему лицу ползают мухи. Как будто шли смотреть урода на базарную площадь. Меня убили посреди ТС, прямо у заправки, и никто не смог меня спасти, уберечь от убийцы. Но чашу терпения переполнила выходка шерифа, когда он не захотел искать настоящего убийцу, а обвинил Вилли Гудинга. А моя сестра, Синди, желала чтобы Вилли сгнил в тюрьме, она проклинала его, потому что думала, что Вилли и есть убийца! Вот это меня и взбесило.

Я вернулась сюда только для того чтобы наказать шерифа, хотя, мне кажется, почти все жители ТС нуждаются в нравственной чистке. Увы, даже я, принадлежа к сверхъестественным силам, не могу сделать всего. Но главный негодяй наказан, задание выполнено, и я ухожу. Не знаю, чему может научить вас мое возвращение… если кто-то вообще знал, что я вернулась. В голливудских фильмах призраки возвращаются ради того чтобы напугать кого-то до смерти, убить, свести с ума. Я же вернулась для того чтобы восстановить справедливость.

Но я выпустила ситуацию из-под контроля. Смерть Эми не входила в мои планы. У неё была чистейшая душа… и вот она мертва, а Сойер жив. Хоть и сошел с ума, но жив. Я дура, я наделала бед. Но я все же прошу у вас прощения.

Вы ни в чем не виновны. Я знаю, когда ты чувствуешь свою вину, ты наказываешь себя, а затем чувствуешь облегчение. А чувство того, что ни ты, ни кто-то другой, не виноват, и некому отомстить, и не с кем рассчитаться, куда хуже. Это оставляет вечный осадок в душе. Это вызывает мысль о том, что кто-то остается безнаказанным.

Но безнаказанных не существует. И то, что случилось с Сойером — яркий тому пример».

— Так вот оно что… — прошептал Джетро. Он опустился на табуретку и выронил письмо. Все силы разом ушли из него, в голове опустело. Душа словно ушла в пол через ноги, осталась лишь тяжесть тела и мыслей. И никаких эмоций. В нем все опустело благодаря письму с того света. Как будто Джетро укусил энергетический вампир.

— Вот оно что… Всего лишь сбой в плане… Всего лишь ошибка… Всего лишь попросила прощения… И все…

Эпилог

Восемь дней спустя, когда Джетро сидел за столом и составлял свою предвыборную кампанию шерифа, глотая ледяной сок, в дверь коротко позвонили.

Он отложил карандаш и встал со стула. Качаясь, пошел открывать. Голова трещала от бесконечной работы над программой. Джетро надеялся на главный пункт: во что бы то ни стало начать расследование убийства Анджелины, пусть даже год спустя. Когда ТС узнал правду, дети с улиц практически исчезли, и даже взрослые боялись высовываться из дома после захода солнца. Но, все же, страх лучше, чем неведение. Джетро уже чувствовал себя победителем.

Открыв, он увидел перед собой тощего девятнадцатилетнего паренька с огромными передними зубами. Он вертел в зубах спичку и глупо лыбился. Его форменная шляпа почтальона была по-дурацки сдвинута на затылок.

— Здрас-с-ате, мистер Гарбут. Вам здесь… эээ… посылочка.

— Посылка? — переспросил он и взглянул на увесистую коробку в его руках.

— Да. Эвансвилль, штат Индиана. Тяжелая, однако! Поставьте, пожалуйста, свою подпись вот здесь, — парень протянул ему слегка помятую квитанцию и ручку. — А потом вот здесь. Это означает, что вы не имеете никаких претензий к службе доставки.

— Не имею, не имею, — черкнув ручкой в квитанции, ответил Джетро.

— Тогда это все, — сказал почтальон и передал ему коробку. Джетро вернул квитанции.

Он положил её на стол и немедленно вскрыл перочинным ножом. Как и думал Джетро, внутри была книга. Даже не книга, а настоящий фолиант. На красивой кремово-белой обложке красовались роскошные золотые буквы: «ДЖОН РОНАЛЬД РУЭЛ ТОЛКИЕН. ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ». Буквы красиво блестели в лучах солнца. Джетро вытащил книгу из коробки, слегка подбросил её, положил на стол. Увесистая книга, подумал он. Такую в постели не почитаешь.

На дне коробки лежало письмо.

«Привет, Джетро!

Помнишь, я спрашивала твоего любимого писателя? Ты сказал, что это Толкиен. Эта книга — подарок от меня и моего магазина. Толкиен — великий писатель, я сама от него без ума. Такого произведения, как „Властелин колец“, нет, и не будет. И как можно быть равнодушным к приключениям хоббитов, ратным подвигам Арагорна, Гэндальфа, Леголаса, Гимли, грандиозным баталиям в Хельмовом ущелье, у Минас-Тирита, у ворот Мордора? Как можно быть равнодушным к злоключениям Фродо и Сэма, которые взялись доставить кольцо всевластья к Огненной горе? И как не порадоваться от всей души, когда враг оказывается побежден, все остаются живы и счастливы, и хоббиты возвращаются в свой родной Удел? Я буду честна — у меня захватывало дух при чтении батальных сцен, а в конце я радовалась как ребенок. Великая вещь! Созданная великим человеком! И тот, кто не прочитал „Властелина колец“, либо дурен вкусом, либо еще не знает, что он теряет, не прочитав этого шедевра.

И все-таки, как владелец книжного магазина, я хорошо рекламирую книги?

Я знаю, каково сейчас тебе. Каково тебе без Эми. Что ж, дам совет — читай. Эта книга лечит. Хорошая книга — лучшее лекарство от тоски и горя, поверь мне. „Властелин колец“ — просто шедевр мировой литературы, вполне достойный тягаться с „Гамлетом“, „Войной и миром“ и литературными бастионами, которые воздвигли Мэдокс Форд и Владимир Набоков. Эта книга — прекрасный лекарь, почитай её, и тебе станет легче, это точно. Хорошая книга лечит. Это факт.

Не горюй. Все будет нормально.

Прорвемся.


P.S. Чарли в полном порядке. Он оправился. Дядя Эми — детский психолог, он занялся им. Чарли перенесет это горе, он крепкий духом малый. Мы скоро приедем к тебе. Нам дурно от мысли, что ты один… как в пустыне. А пока — читай о приключениях Фродо и Сэма. Переносись из нашего жестокого мира в чудесный мир Средиземья… и забывай о плохом.

Гретхен».
Джетро положил письмо рядом с книгой. И правда, хорошая мысль — сбросить тяжкий груз мыслей чтением хорошей книги. Куда лучше, чем попойка.

Он погладил нежный переплет книги, пощупал золотые буквы на обложке. Открыл второй форзац. На нем была изображена карта Средиземья, нарисованная самим Толкиеном. Джетро никогда не видел карту, но довольно быстро в ней разобрался. Вот Удел, край хоббитов, вот Разлог, где живет величайший из великих эльф Элронд, вот величественные леса — Лотлориэн и Фангорн, вот королевства Рохан и Гондор, взгорье Эмин-Мюил, вот Айсенгард — убежище Сарумана, — и, наконец, Черная земля, Проклятая земля, Выжженная земля, — Мордор — окруженная цепью Изгарных гор.

26 июня — 15 октября 2006. Бугульма

Оглавление

  • Без души
  • Предчувствие
  • Радио Х.А.О.С.
  • Взлом и проникновение
  •   Глава 1 Прерванный сон
  •   Глава 2 Убийца найден
  •   Глава 3 Возвращение домой
  •   Глава 4 Первичные меры
  •   Глава 5 Шторм десятилетия
  •   Глава 6 Объяснительное письмо
  •   Эпилог