Русские. Книга 1 [Хедрик Смит] (fb2) читать онлайн

Хедрик Смит Русские Книга 1

THE RUSSIANS

Book one

Перевод с английского под общей редакцией М. Шаргородского

Scientific Translations International LTD. Иерусалим, 1978

THE RUSSIANS by Hedrick Smith

Translation by S.T.I.

Published by agreement with TIMES BOOKS

3 Park Avenue, New York, N. Y. 10016

Copyright /с/ 1976 by Hedrick Smith

Copyright of the Russian Translation /с/

1978 by S.T.I.

Printed in Israel

Часть первая Народ

Энн, с которой мы вместе все это пережили посвящаю.

Под спокойной поверхностью жизни русского общества, как ее изображает "Правда”, бурлит разносторонняя и сложная жизнь, но она совершенно лишена какого бы то ни было выхода во внешний мир. Мы не являемся обществом "одного измерения”, как думают на Западе.

Высказывание одного партийного работника, приведенное К. С. Кэролом, 1971 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Предполагается, что внимание журналиста всегда нацелено на самые свежие, самые яркие новости. Что касается новостей из Москвы, то это, как правило, сенсационные сообщения о дипломатии детанта, об изменениях в правящей кремлевской верхушке, о запусках космических кораблей, о неожиданных новых закупках американской пшеницы или о последних арестах среди диссидентов. Но газетчики, ученые, исследователи, "кремлеведы” уже снабдили западного читателя такими огромными запасами трудов на все эти темы, что я не стал углубляться в вопросы высокой политики, в исследование советской экономики, структуры компартии или в тонкости дипломатической игры.

Наиболее новым, наиболее ярким из того, что заслуживает внимания читателей, мне показался сам человек, сама основа и проявления личной жизни русских как народа. Специалисты могут спокойно изучать и анализировать различные стороны советской системы, пребывая на расстоянии. Что касается репортера, находящегося непосредственно в гуще описываемой жизни, то он может лишь передать те реальные ощущения, те чувства, которые испытываешь, когда бываешь у русских дома, наблюдаешь, как они общаются со своими детьми, ходишь вместе с ними в их бани и слушаешь их шутки, когда стоишь с ними в очередях или отдыхаешь на загородных дачах для избранных, участвуешь в разговорах о том, что в действительности происходит на фабриках и заводах, узнаешь, как представляют себе люди внешний мир и что значит для них Россия.

Меня притягивали, разумеется, не любые детали, а именно те, часто не привлекавшие внимания других журналистов, стороны жизни, которые помогают понять характерные черты русских как народа, понять общество, которое они составляют, и эпоху, в которую они живут и трудятся.

Невозможно в одной единственной книге показать, что такое Россия, тем более, если эта книга написана на основании опыта и наблюдений корреспондента, побывавшего в этой стране только один раз. За три с лишним года моего пребывания на посту заведующего московским бюро газеты "Нью-Йорк таймс” я разобрался в окружающем лишь настолько, насколько это позволили мне время и советские власти. Мой рассказ основан на том, что я узнал и увидел лично. Однако я стремился не просто записывать наиболее яркие свои впечатления, но, главное, проникнуть в сущность увиденного, в смысл того, что сами русские мне рассказывали о себе и о своем образе жизни.

Россия — полицейское государство, поэтому перед журналистом возникают в этой стране особые трудности, которые касаются не только публикации репортажей; эти трудности начинаются сразу же, как только садишься писать. Своим пониманием многих важных явлений я обязан людям, которых не могу ни назвать, ни даже подробно описать, так как их откровенность дорого бы им обошлась. Тем не менее, где только это было возможно, я привожу подлинные имена и фамилии либо имена и отчества людей, с которыми был знаком. В других случаях, когда я вынужден был скрывать личность моего собеседника, я либо совсем не называл его, либо называл только именем, причем вымышленным. Кроме того, стремясь оградить этих людей от опасности, я изменил некоторые второстепенные подробности их жизни. В книге точно воспроизведены высказывания и объяснения моих собеседников, а то, что я о них говорю, соответствует действительности в своих основных чертах. Я не пользовался магнитофоном, но в процессе разговора или сразу же после него делал множество записей, предназначенных, помимо повседневных репортажей, специально для этой книги. Эти записи были дополнены также материалами моих бесед с несколькими эмигрантами последней волны, с которыми я встретился сразу же после своего отъезда из Москвы, причем и эти люди просили не называть их, опасаясь того, что пострадают родные, оставшиеся в России.

Эта книга предназначена для широкого читателя, и я надеюсь, что специалисты простят мне некоторые вольности, к которым я прибегаю для того, чтобы облегчить ее чтение. Употребляя слова "Россия” и "Советский Союз”, я имел в виду практически одно и то же, хотя, строго говоря, Россия или Российская Республика является лишь одной из 15 союзных республик, входящих в состав Союза Советских Социалистических Республик. Однако многие граждане Советского Союза, как русские, так и нерусские, сами часто называют СССР Россией — по названию самой крупной и самой значительной из входящих в его состав республик. Жителей страны я обычно называю "русскими”, так как большинство встреченных мной людей относилось именно к этой национальности. Но в контексте, там, где та или иная этническая группа или национальность играет особую роль, я пользовался словом "русский” исключительно в отношении представителей этой национальности и словом "советский” — для обозначения всех остальных советских граждан, если у меня не было Особых причин уточнить национальную принадлежность.

Я и только я один несу полную ответственность за приведенные в этой книге высказывания и размышления, но я хочу выразить свою благодарность всем тем, кто помог мне в подготовке материала. Я благодарю Линду Амстер и Терезу Редд, выполнивших для меня большую аналитическую работу, за их эффективную помощь, кропотливый труд и изобретательность; моих московских сотрудников по "Таймсу” — Тэда Шабада и Кристофера Рена, за их дружеские советы и участие в работе; специалистов из научных и государственных учреждений, щедро, не считаясь со временем, делившихся со мной своими знаниями, — Мюррея Фешбаха из Министерства торговли США, Уэсли Фишера из Колумбийского университета, Генри Мортона из Куинс Колледжа, Уильяма Одома из Вест Пойнта, а также Кэйс Баша и Джин Сосин с радиостанции "Свобода”. Приношу особую благодарность Стиву Коену из Принстонского университета за вдумчивый анализ моей рукописи, а также ее редактору Роджеру Йеллинеку, моему бесценному изобретательному советчику и другу. Наконец, я бесконечно благодарен моей жене Энн и тем русским, которых я не могу здесь назвать, но без которых эта книга не была бы написана.

Х.С. Ларчмонт Сентябрь, 1975 г.

ВСТУПЛЕНИЕ

Незадолго до моего отъезда в Россию в середине 1971 г. я случайно встретился с Мервином Келбом из Си-би-эс. У него еще свежи были воспоминания о первом дне, проведенном в Москве. Он приехал туда в январе 1956 г. в то смутное время, которое последовало за смертью Сталина, как раз перед секретным докладом Хрущева о сталинских чистках. Как начинающий дипломат Келб посвятил это первое утро прогулке по Москве. В метро, по дороге на Красную площадь, он заметил возле себя человека, который рассматривал его. Он решил было, что это — филер, но тут же отбросил эту мысль как нелепую выдумку. Однако, когда Келб вышел из метро, человек последовал за ним словно тень. Келб останавливался перед витриной магазина и рассматривал ее, человек тоже останавливался и смотрел. Когда он переходил улицу, улицу переходила и тень. Когда он замедлял или ускорял шаг, "тень” проделывала то же. В конце концов, несмотря на то, что был холодный зимний день, Келб подошел к одному из тех продавцов мороженого, которых можно встретить на Красной площади в любое время года, купил две порции эскимо и, даже не обернувшись, протянул назад руку, предлагая одну порцию своему "спутнику”. Тот молча взял мороженое. Так продолжалось весь день; они шли друг за другом, ни разу не обменявшись ни словом.

Рассказ Келба напоминал страницу из плохого детективного романа; различие было лишь в том, что Келб говорил правду. Это был один из тех мелких, но жутких эпизодов, которые не выходят у вас из головы, когда вы собираетесь в Москву. Я почувствовал в нем как бы скрытый вызов, брошенный мне, журналисту, собиравшемуся в Россию для того, чтобы проникнуть в самую суть феномена, называемого русским человеком, и попытаться увидеть этого человека таким, каким он видит самого себя. Однако вскоре после моего приезда произошел случай, из которого я заключил, что, может быть, не так уж трудно будет познакомиться с русскими поближе. Как-то вечером мы возвращались с женой Энн с концерта Дюка Эллингтона, организованного Обществом советско-американских культурных связей. Мы ехали в служебной машине — большом черном "Шевроле Импала”, имевшем нагло вызывающий вид среди маленьких, поистине спартанских машин, в которых разъезжают русские. Хотя было только около 11 часов вечера, улицы в центре города были почти безлюдны, тротуары залиты резким флюоресцирующим синеватым светом, типичным для уличных фонарей в Советском Союзе. То тут, то там редкие прохожие делали знаки таксистам или "голосовали” проезжающим машинам. К моему удивлению (поскольку я знал, что вступать в недозволенные контакты с иностранцами для русских небезопасно), нас весело остановила группа из нескольких молодых пар. Мы их подобрали. Молодежь возвращалась со свадебного ужина в ресторане, и им не хотелось сразу же расходиться. Когда мы подъезжали к указанному дому, они неожиданно пригласили нас к себе выпить.

Это была чисто русская встреча. Все они, мужчины и женщины, были врачами или студентами-медиками со старших курсов, все были женаты; было им лет по двадцать пять. Миша — стройный, бледный, задумчивый молодой человек, который оказался хозяином дома, — более или менее сносно объяснялся по-английски. Остальные сказали, что читают по-английски, но говорили еле-еле, так что мы болтали на какой-то смеси языков. В машине они непременно захотели сидеть все вместе, и все семеро кое-как втиснулись на заднее сидение. Они восхищались американской машиной, ее мощностью, размерами, удобством, скоростью, невиданными ранее приспособлениями. Все были в восторге от того, что им представилась возможность поговорить с американцами. Мы поставили машину не у парадного входа многоквартирного дома, а за углом. Миша предупредил нас, что в подъезде лучше не говорить по-английски, и мы молча прошмыгнули мимо пожилой лифтерши в поношенной телогрейке.

Мишина квартира — первое русское жилище, которое нам довелось увидеть, — была небольшой и скудно обставленной, но достаточно удобной для двоих. Это была однокомнатная квартира с маленькой кухней, прихожей, ванной комнатой и туалетом. Нас было девять человек; сгрудившись, мы уселись на кровать, которая одновременно служила диваном. Сначала разговор не клеился. Говорили о концерте Эллингтона (на котором никто из них не был, так как простым смертным билетов на такие концерты не достать), о западной музыке и модах, о нашей семье, о моей работе, о жизни на Западе и лишь немного о России. У хозяев дома — Миши и Лены, которые только недавно поженились, — не было почти никакого угощения, кроме того, что, по мнению русских, совершенно необходимо — двух бутылок водки, вынесенных кем-то под полой пальто из ресторана, двух больших соленых огурцов, еще влажных от рассола, и горбушки черного хлеба. Появились разнокалиберные рюмки, стаканы, чашки. Подчиняясь русскому обычаю, мы выпили водку залпом, запрокинув голову. Это было нашим приобщением к важнейшему ритуалу русской жизни. Присутствующих забавляло наше смущение. Они сразу же кратко проинструктировали нас о том, как действовать, чтобы выдержать смертельный удар водки: прежде чем глотнуть, надо сделать выдох, а выпив, сразу закусить. Девушки, проглотив водку, строили каждый раз страшные гримасы, а потом поспешно откусывали от одного из огурцов, ходивших все время по кругу. Другие понемногу откусывали от хлеба. Миша рассказал, что во время войны, когда хлеба не хватало, запойные пьяницы передавали по кругу корочку и только нюхали ее, не откусывая. Им было достаточно понюхать для того, чтобы ослабить действие водки. Он показал, как это делается, и подал мне хлеб и стопку. Я выпил водку, понюхал хлеб и раскашлялся. В комнате грохнул смех. Миша предложил мне попробовать еще раз. Я отрицательно покачал головой, но, оказывается, он имел в виду только хлеб и на этот раз настоял, чтобы я сделал вдох поглубже. Так я втянул в себя влажный, густой, кисло-сладкий, земной аромат русского черного хлеба. Я кивнул Мише, хотя и не понимал, как этот запах, каким бы насыщенным он ни был, сможет погасить огонь, все еще пылавший в моей глотке. Так мы и сидели, невинно болтая, до тех пор, пока не кончилась водка, — почти до трех часов ночи. Расставаясь, мы обменялись номерами телефонов и теплыми словами дружбы. И снова Миша шепотом попросил не говорить в подъезде по-английски и провел нас мимо сонной старушки у лифта. Мы простились на улице и расстались лишь после настойчивых просьб Миши и Лены о повторной встрече. "Нам обязательно надо встретиться снова”, — настаивал Миша.

Мы возвращались домой с Энн, пораженные тем, каким легким оказалось общение, как дружески отнеслись к нам эти молодые люди, как велико их неутомимое любопытство, стремление узнать как можно больше об Америке. А мы очень немногое узнали о России в тот вечер, если не считать того, что научились, как надо пить водку; это, казавшееся нам непреодолимым, препятствие было взято, а главное, мы завязали первые человеческие отношения в этой стране. Заворачивая за угол, я испытал острое чувство тревоги, когда в заднем зеркале вспыхнул свет фар. Однако машина не последовала за нами: может быть, она остановилась у мишиного дома. И все же мы были рады, что нам удалось так быстро познакомиться с молодыми русскими. На следующий день в знак благодарности я раздобыл для Миши и Лены два билета на концерт Эллингтона и набрал их номер телефона, чтобы сообщить об этом. Я не смог дозвониться: то не было ответа, то я попадал не туда. От моих коллег я уже знал, что московская телефонная сеть работает плохо, поэтому продолжал упорствовать. Но напав два раза подряд на один и тот же женский голос, я решил, что дело тут не только в телефонной сети. Вечером мы с Энн сами повезли билеты. Лифтерши в подъезде не было, и лифт не работал. На восьмой этаж мы поднялись пешком. Лена была дома: она удивилась и обрадовалась, что мы так быстро встретились вновь, а билеты привели ее просто в восторг. Я рассказал о неполадках с телефоном, и мы проверили номер: все было правильно, кроме последней цифры. Вместо "6” Миша написал "7”. Не могло быть и речи о неразборчивом почерке. Цифры были написаны четко и ясно. Мы исправили ошибку и ушли, передав Мише привет и взяв с Лены обещание встретиться после концерта. В течение ближайших недель я несколько раз звонил им. Миши не было дома: то он был на работе, то на экскурсии, то у родителей. Но Лена, судя по голосу, всегда была рада поговорить с нами. Однажды мы даже обсуждали вопрос о том, где бы нам встретиться, когда у Миши будет время. Как-то вечером, когда я позвонил, Лена сказала, что я могу застать Мишу у его родителей и договориться с ним. Она дала мне номер телефона. Я позвонил, трубку снял Миша, но когда я себя назвал, раздался щелчок и гудки "занято”. Я набрал номер еще раз. Телефон был занят. Я снова позвонил Лене и сказал ей, что Миша, по-видимому, больше не хочет с нами встречаться, и попросил прощения за свою назойливость. Она сказала: "Извините… Вы понимаете?” Я повесил трубку. Я был обескуражен, зато поднабрался опыта. Хотя в первые дни моего пребывания в Москве за мной и не следили так явно, как за Мервином Келбом, и мне быстро удалось вступить с русскими в контакт, только теперь я понял, что познакомиться с ними поближе и завязать настоящую дружбу — задача гораздо более трудная, чем это показалось вначале. Я попал в разряд тех иностранцев, которые тоже завели "одноразовых русских друзей”, но не смогли поддерживать с ними какие бы то ни было отношения в дальнейшем. Несколько недель спустя в разговоре с многоопытным американским дипломатом, которому довелось работать в Москве в разное время — при Сталине, Хрущеве и Брежневе, я упомянул о случае с Мишей и Леной.

”О, — сказал он, — теперь вы знаете, что железный занавес — это не колючая проволока на границе Австрии с Чехословакией; теперь вы понимаете, что он находится здесь, в Москве, у самых кончиков ваших пальцев. Вы можете вплотную приблизиться к русским, можете жить здесь, среди них, но вам не удастся узнать, как они живут на самом деле. Слежка настолько строга, что вас всегда сумеют оттеснить в сторону. Может быть, как-нибудь, поздним вечером, вам и посчастливится поговорить и выпить с ними, особенно, если такую встречу они смогут потом оправдать как случайную, но на следующее же утро они хорошенько все обдумают и решат, что такое знакомство слишком опасно."

Как это ни печально, дипломат, казалось, был прав. Однако он, по-видимому, уловил истину лишь частично. В противоречивых Мишиных чувствах я угадывал влияние среды более сложной и стимулы более противоречивые, чем мне показалось вначале. Было ясно, что Миша и Лена по-разному относятся к решению вопроса о наших дальнейших встречах. Мне и позже доводилось встречать русских, испытывавших в аналогичной ситуации такую же двойственность. Миша почти по-детски радовался возможности прокатиться в американской машине, восхищался ее отделкой и мощностью, но он был достаточно осторожен, чтобы заранее попросить меня оставить машину за углом и не разговаривать по-английски, проходя мимо лифтерши. Однако больше всего меня поразило определяющее влияние общества, в котором живет этот человек, на его политические рефлексы, влияние настолько могучее, что, даже когда он поднимал стакан с водкой, провозглашая тосты за нашу дружбу, в его мозгу все время гнездилось решение неправильно записать номер телефона. В этом человеке жила не одна, а две России: Россия официальная, Россия полицейского надзора и газеты "Правда”, Россия, удерживающая от недозволенных знакомств, и одновременно — другая Россия, более человечная, импульсивная, искренняя и непредсказуемая.

Когда я начал собирать воедино обрывки увиденного, мне стало ясно, что бытующие представления о русских не отражают ни этой сложности, ни этой двойственности. В примитивную модель тоталитарного государства совершенно не укладывается наличие таких "отклонений от нормы", встречающихся под поверхностью жизни русских, как готовность людей, подобных Лене, не следовать неписаным законам системы. Широко распространенная на Западе и весьма удобная точка зрения, согласно которой русские якобы не так уж сильно отличаются от нас, не учитывает весьма важных черт, которые советская система выработала, например, в Мише.

"Неправдоподобие” повседневных советских реалий, встречающихся почти на каждом шагу, постоянно заставляло меня пересматривать мои собственные предвзятые мнения. Кропотливые исследования западных советологов, может быть, и показали обманчивость коммунистического единства, но они вовсе не подготовили меня, например, к сообщению жены диссидента о том, что она — член партии, или к тому, что в течение целого вечера один из партаппаратчиков будет рассказывать мне циничные анекдоты о Ленине и Брежневе.

Чем дольше я жил в Москве, тем больше мне хотелось выяснить, не являются ли исключения правилом. Я обнаружил, что, несмотря на воинствующий государственный атеизм, в СССР вдвое больше верующих, чем обладателей партийных билетов; что в обществе, где провозглашен культ государственной собственности, больше половины жилой площади находится в частном владении; что при системе строго коллективизированного сельского хозяйства около 30 % сельскохозяйственной продукции производится единоличниками, и что большая часть этой продукции сбывается на официально разрешенных свободных рынках; что через шесть десятилетий после падения царизма резко возрос интерес к России царского времени и ее материальной культуре; что, несмотря на навязанный сверху конформизм, многие вообще безразличны к политике и в узком кругу посмеиваются над громогласными заявлениями коммунистической пропаганды; что в России — стране пролетариата — люди значительно более, чем на Западе, чувствительны к занимаемому положению и месту на иерархической лестнице. Я перестал верить в миф о бесклассовом обществе еще до приезда в Россию, и все же в начале моего пребывания в этой стране меня ошеломили разговоры русских о богатых коммунистах и даже о коммунистах-миллионерах. Когда я в первый раз услышал, как два писателя говорят о ком-то, что он "богат, как Михалков”, я подумал, что речь идет о каком-нибудь купце, составившем себе в царские времена состояние на продаже мехов или добыче соли. Но мне сказали, что Михалков Сергей Владимирович — коммунист, детский писатель, пользующийся огромным успехом, — является сторожевым псом советской литературы и важной шишкой в Союзе писателей. Позднее Михалков оказался первым, кто публично потребовал изгнания Александра Солженицына, и автором ряда других нашумевших заявлений подобного рода. Писатели рассказали мне и даже подсчитали, что, как и автор "Тихого Дона” Михаил Шолохов, а может быть, еще один-два писателя, Михалков, не нарушая законов, составил капитал в миллион рублей или около того из денег, полученных за многочисленные издания и собрания сочинений, а также в виде крупных премий за верную службу; что у него два больших роскошных загородных дома, машина с шофером, шикарная городская квартира, и что по образу жизни и банковскому счету он не уступает капиталисту. Более того, такое положение как будто распространяется на всю его семью: двое сыновей Михалкова преуспевают на литературной ниве, а зять — Юлиан Семенов — специализируется на детективных романах и сценариях многосерийных телевизионных фильмов, в которых он прославляет КГБ, срывая стотысячные гонорары^[1].

Но оставим Михалкова. Я узнал, что деньги вовсе не являются мерилом того, как на самом деле живется человеку в России. Я не шучу. Я расспрашивал гидов из Интуриста, переводчиков в нашем московском бюро, ходил на предприятия, заводил разговоры в ресторанах, спрашивал людей, сколько они зарабатывают, сколько тратят на питание, сколько платят за квартиру, сколько стоит машина, пытался сравнить их уровень жизни с нашим. Я усердно считал, но это занятие пришлось прекратить; русские друзья просто сразили меня, объяснив, что у них решают все вовсе не деньги, а возможность устроиться или блат, т. е. знакомство с влиятельным лицом или наличие связей, обеспечивающие возможность обосноваться в столице или других крупных городах, где в магазинах есть продукты, одежда и другие товары широкого потребления такого качества и в таких количествах, которых не найдешь в других местах; возможность устроить детей в самые лучшие школы, отдыхать в лучших санаториях, получить доступ к казенным машинам или к тому, что расценивается как наибольшие привилегии, например, поездки за границу, право общения с иностранцами или пропуск в специальные магазины, предназначенные для советской элиты, где новый малолитражный "Фиат-125” советского производства стоит не 7500 рублей (10 тыс. долларов), а только 1370 (1825 долларов) и где ждать его приходится не два-три года, как простым смертным, а всего два-три дня. Мне пришлось отказаться и от представления о том, что нынешняя Россия — это современное индустриальное государство, не уступающее передовым странам Запада: такое представление не столько объясняет, сколько запутывает. Маска прогресса, ракеты, реактивные самолеты, современная промышленная технология скрывают неизгладимый отпечаток, который наложила многовековая русская история на структуру советского общества, привычки и характер русского народа, отпечаток, благодаря которому страна остается специфически русской, малопонятной иностранцам, особенно американцам, стремящимся во всем разобраться немедленно, столь нетерпеливым, когда речь идет об истории, и к тому же имеющим раз и навсегда определенные представления о коммунизме. То тут, то там путешественнику бросаются в глаза приметы страны, живущей по старым традициям: женщины, терпеливо подметающие улицы метлами на длинных палках, крестьяне, гнущие спину на полях с мотыгой в руке, кассиры в магазинах, щелкающие — тук-тук — на старинных деревянных счетах. Долгие месяцы прошли до того, как я начал понимать, насколько велико влияние русского прошлого на советскую действительность. Я стал также понимать, что грандиозный спектакль, именуемый пятилетним планом, скрывает беспорядочную, скачкообразную работу предприятий, когда дикая гонка к концу месяца наносит качеству продукции такой урон, что советские потребители научились проверять дату выпуска товаров (подобно тому, как американские хозяйки проверяют свежесть яиц), чтобы случайно не купить сомнительное изделие, выпушенное в страшной спешке в последние десять дней месяца. Как оказалось, в России не одна экономика, а целых пять — экономика оборонной промышленности, тяжелой промышленности, производства товаров широкого потребления, сельского хозяйства, подпольная "контрэкономика”, и каждая из них имеет собственные законы. Создается впечатление, что наиболее благополучными являются первая и последняя. Остальные кое-как перебиваются. Неприкрытое нежелание работать, которое я наблюдал у официанток или рабочих, занимающихся ремонтом квартир, сантехники и т. п., вскоре заставили меня забыть о созданном пропагандой образе ударников, без устали строящих социализм.

"Здесь рай для трудящихся — самое лучшее место в мире, чтобы валять дурака, — весело сказал мне молодой русский лингвист. — Они не могут нас уволить."

Вот эта-то скрытая анархия, полная неуправляемость в системе, сотканной из правил, и поразила меня в России больше всего. Я и раньше кое-что слышал о коррупции в советском обществе, но насколько велика изобретательность русских, когда речь идет о том, чтобы обойти существующую систему, и как это отражается на самих основах повседневной жизни, — не представлял себе до тех пор, пока мне не довелось встретиться со студенткой Московского государственного университета Кларой. Семья Клары жила в захудалом провинциальном городишке. У нее не было никакой надежды избежать распределения на преподавательскую работу в свой родной город или куда-нибудь в Сибирь. В Москве же без прописки работу найти было невозможно (с помощью паспортного режима численность населения Москвы удерживается на уровне 8 млн. жителей), но Клара нашла выход: вступить в фиктивный брак с каким-нибудь москвичом. Один из ее близких друзей рассказал мне, что Клара заплатила брату его приятеля полторы тысячи рублей (2000 долларов — ее годовая зарплата как молодого специалиста) за фиктивный брак; она вовсе не собиралась провести с ним хоть одну ночь. И вправду, сразу же после церемонии бракосочетания "жених" удалился. Кларе нужно было только одно: воспользоваться штампом о браке, поставленном в ее паспорте, и шестью месяцами "замужней жизни", чтобы получить московскую прописку. Позднее один научный работник рассказал мне о муже и жене из провинциального города, которые решились на большее, лишь бы добиться привилегии жить в Москве. Они развелись, он женился на москвичке, а она вышла замуж за москвича. Затем они развелись со своими московскими супругами и снова сочетались браком. Я отнесся к его рассказу с недоверием, но мой собеседник настойчиво утверждал, что так оно и было. Я слышал и от других русских, что буквально тысячи людей прибегают к фиктивным бракам, называемым здесь "браками по расчету”, для того, чтобы поселиться в больших городах, таких, как Москва, Ленинград, Киев, и избавиться от жизни в провинции, которая на их взгляд ничем не отличается от ссылки. Меня поражало, что существуют такие хитроумные способы обмана властей, и что русские, которых как нацию в целом считают столь бесхитростным народом, прибегают к подобным уловкам. Дело в том, что понятие "тоталитарное государство”, удобное, может быть, для исследователей политики, рассматривающих советское общество "с птичьего полета”, не учитывает человеческий фактор, создавая представление о людях как о роботах, живущих в казармах. В большинстве случаев так оно и есть: подавляющее большинство русских выполняет все требования и внешне соблюдает все правила. Однако в частной жизни они нередко прилагают огромные усилия, проявляя недюжинную изобретательность и умение, чтобы тем или иным путем обойти эти правила, прорваться сквозь них для достижения своих личных целей. "Обходить правила — наш национальный спорт", — сказала мне с улыбкой женщина-юрист.

Я с радостью убедился в том, что русские сохранили все безрассудно-неправдоподобные черты героев Достоевского. Я был подготовлен к тому, чтобы услышать от многочисленных диссидентов, прошедших допросы в КГБ, проклятья своим следователям, но никогда не думал, что одновременно некоторые из этих людей расскажут мне о вежливости следователей, о том, что с годами между преследуемыми и преследователями иногда устанавливаются личные отношения. Меня, в частности, поразил рассказ поэта Иосифа Бродского, впоследствии уехавшего из Советского Союза, о том, что его собеседник из КГБ, считавший и себя писателем, когда бы они ни встречались, показывал Бродскому свои рукописи, интересуясь его мнением и прося совета.

Такие отношения вряд ли можно считать типичными; ведь контакты с политической полицией в любой стране по своей сути основаны на неравенстве и запугивании. Мне рассказывали о случаях садизма, о подлой мстительности, но я знал и таких советских граждан (особенно среди тех, кто прошел трудовые лагеря и кого нелегко было запугать), которые шутливо называли агентов КГБ "мой кагэбешник”, как будто говоря о своей собственности.

Члены одной еврейской семьи, которых во время визита президента Никсона в Москву в 1974 г. посадили под строгий домашний арест, чтобы помешать им участвовать в какой-либо демонстрации или опубликовать заявление, рассказали мне, что охранники бегали для них в магазин за продуктами. Они со смехом вспоминали, как позднее, увидев "нашего парня” в каком-то продовольственном магазине, они кивнули ему поверх мешков с сахаром как знакомому.

Одна из причин того, что картина советской жизни столь обманчива, заключается в великом умении русских держаться тише воды, ниже травы и принимать защитную окраску, когда они хотят остаться незамеченными или достичь цели, которой можно добиться только тайком. Это помогло сохранить некоторые важнейшие элементы русской культуры и интеллектуальной жизни. Например, во время преследования генетиков при Сталине и Хрущеве некоторым биологам удалось найти прибежище в институтах физики и химии. Вдали от любопытных глаз они спасли свою науку, прикрывая свои истинные исследования какими-то экспериментами, проводимыми для отвода глаз в других областях, и ставя опыты у себя на кухне, как рассказал мне один ученый. Тайное существование вела и "буржуазная лженаука” кибернетика в период ее опалы.

Когда западная музыка в стиле "рок”и джазовая музыка были публично осуждены в советской печати тупыми блюстителями коммунистической морали, некоторые советские музыканты тайком организовали группы "рока” и играли "запрещенную музыку”. Каким-то образом в центре Москвы удалось открыть студию футуристической электронной музыки; в этой студии создавались великолепные композиции из самого современного западного "рока" или "космической” электронной музыки и экспрессивного современного танца, сопровождающиеся пульсирующим светом и лучами, подобными лазерным. Это искусство, возникшее самым странным образом и существующее на основе достижений радиоэлектроники, которым в СССР придают огромное значение, далеко выходит за рамки дозволенного властями. Мне даже рассказали, что некоторым представителям власти об этом известно и что они готовы утверждать, будто никакой студии не существует, — до тех пор, пока это явление не привлечет к себе внимания, не "вызовет скандала”, как это называется у русских.

Специалисты-электроники и любители музыки, которые привели меня в студию и организовали сногсшибательное исполнение этих свето-звукотанцевальных композиций, попросили меня тогда не писать об этом в газете, так как предание этого дела гласности именно в то время могло поставить под угрозу ненадежное полуофициальное покровительство, которым пользовалась студия. Меня просили соблюдать такую же осторожность, когда привели на концерт настоящей "рок"-музыки. "До тех пор, пока власти хоть в какой-то мере терпят такие вещи, — предупредил меня один музыкант-джазист, — наше существование зависит от того, насколько мало о нас знают. Такова наша жизнь. Самое интересное происходит в частных домах, куда не попасть постороннему — не только Вам, иностранцу, но и русскому. Я знаю, вам это кажется безумием, но для нас это — самое обычное дело”. Иностранцам разузнать о подобных вещах, действительно, невероятно трудно. Власти воздвигли бесчисленные препятствия, чтобы помешать нормальным, открытым и удобным контактам между советскими людьми и иностранцами. Те, кто приезжает в Россию ненадолго, обычно входят в состав делегаций или туристских групп. На официальные встречи и в места отдыха они отправляются в сопровождении гидов и переводчиков, которые "пасут” их с утра до ночи. Хотя, приехав в Россию, я был заранее настроен скептически к подобным разговорам, один из переводчиков Интуриста рассказал мне, что гиды обязаны сообщать тайной полиции об иностранцах, отстающих от группы, говорящих по-русски или имеющих друзей либо родственников, с которыми они пытаются встретиться. Он даже показал мне тайную комнату в здании гостиницы "Интурист” и описал заднюю комнату на самом верхнем этаже гостиницы "Метрополь”, где офицеры КГБ принимают у гидов отчеты. "Некоторые гиды "добросовестны” в этом отношении, другие не слишком надрываются, — сказал он. — Но это входит в обязанности каждого из них. Если Вы этого не делаете, вас через некоторое время вызывают и спрашивают, в чем дело”.

Тот же, кто приезжает в Россию надолго, оказывается как бы внутри некоего ограждения. Помнится, когда мы впервые летели в Москву, и наш самолет австрийской авиакомпании шел уже на посадку, Энн внезапно почувствовала прилив свободолюбия. При виде домиков в западных окрестностях столицы она воскликнула: "Смотри, коттеджи. Может, мы могли бы жить за городом, в коттедже, а не в квартире для иностранцев!” Но нам не дано было выбирать. Дома, которые она увидела, были крестьянскими избами или загородными дачами советской элиты. Нам, как почти всем дипломатам, бизнесменам и журналистам, работающим в Москве, просто-напросто предоставили квартиру в многоквартирном доме — одном из полдюжины разбросанных по городу гетто для иностранцев, приехавших на длительный срок. Мы не смогли даже выбрать себе квартиру, а о том, чтобы жить, где нам хотелось, то есть за городом, среди русских, не могло быть и речи. Вокруг нашей иностранной колонии был устроен "санитарный"  кордон. Двор нашего восьмиэтажного дома № 12/24 по Садово-Самотечной улице был недвусмысленно отделен от соседних домов, в которых жили русские, трехметровой бетонной стеной, возведенной так близко к дому, что во дворе трудно было найти место для машины. В дом можно было попасть, только пройдя под аркой мимо вахтеров в форме, дежуривших в караульной будке круглые сутки. И хотя на них была обычная милицейская форма, на самом деле это были работники КГБ.

Власти пытались придерживаться шитой белыми нитками версии, будто эти люди поставлены для того, чтобы охранять нас, но часто этот обман становился явным. Однажды двенадцатилетняя школьная подружка нашей дочери Лори позвонила к нам из дому и рассказала испуганным голосом, что, когда она попыталась к нам пройти, вахтер остановил ее, устроил ей настоящий допрос и отправил домой. Девочка не решалась вернуться к нам до тех пор, пока Лори не пошла за ней и не привела ее (впрочем, никто из школьников, кроме этой девочки, у нас не бывал вообще, если не считать детей, приходивших группами на день рождения). Когда я выразил вахтерам свое возмущение по поводу того, что они связываются с детьми, один из них промямлил, что просто они старались защитить нас от "хулиганов”. Был и такой случай, когда коллекционер произведений искусства Александр Глезер, желая пройти ко мне в контору, расположенную в том же здании, глупейшим образом пытался надуть вахтеров, сказав несколько слов по-английски. Они схватили его и продержали более часа в караульной будке. Убеждая стражников отпустить Глезера, я видел через окно будки его испуганное лицо. Только после того, как возле будки собралась кучка корреспондентов, вахтеры согласились отпустить Глезера, решив, очевидно, что не стоит поднимать слишком много шума вокруг этого пустякового дела. На этот раз они снова оправдывались тем, что хотели защитить меня от мошенника, несмотря на то, что я сказал им, что хорошо знаком с этим человеком.

Как правило, русским и в голову не приходило близко подходить к нашей "зараженной” зоне. Беспрепятственно проходили в здание только специально отобранные КГБ люди: переводчики, домработницы, шоферы, дворники, ремонтные рабочие и служащие; для работы у иностранцев и в посольствах их поставляет особое учреждение при советском правительстве — Управление по делам дипломатического корпуса (УПДК), и вахтеры знают этих людей в лицо.

Чиновники и другие привилегированные лица из числа советских граждан могли пройти через такой кордон на дипломатические приемы или в связи с другими особыми случаями, лишь предъявив дежурным пригласительный билет. Простых же смертных задерживали и расспрашивали. За более чем трехлетнее пребывание в Москве я практически не встретил ни одного человека, готового пойти на это испытание. Провезти своих русских друзей к себе мы могли только в своей машине, проехав мимо вахтеров прямо во двор, но когда мы так поступали, а это случилось дважды, вахтеры подбегали к машине вплотную, пытаясь разглядеть наших гостей или нагнать на них страху. Были и такие, даже всемирно известные писатели или поэты, которые, обычно без всяких объяснений, отказывались принять приглашение к обеду. Помнится, один писатель сказал, вздрагивая: "Я не могу находиться в такой атмосфере”.

Я знал и такую пару: жена, родители которой были членами партии и которая хвасталась своей независимостью, утверждала, что она не боится того, что ее задержат, но что ей просто неприятно отвечать на вопросы вахтеров о том, кто она такая и к кому из иностранцев идет. Муж яростно протестовал: "Как ты можешь так говорить? Как ты можешь говорить, что не боишься?” — сказал он ей, задыхаясь. Потом он повернулся ко мне и проговорил спокойным голосом: "Она, может быть, и не боится, а я боюсь”.

Эти страхи придают дружбе с советскими людьми какую-то однобокость: мы их навещаем, а они нас — никогда. Существуют и другие препятствия: подслушивание телефонных разговоров, специальные черно-белые номера на машинах для иностранцев, чтобы сразу было видно, кто едет (наш индекс был К-04, где К означает — корреспондент, а 04 — американский), запрещение удаляться от столицы более чем на 40 км без специального разрешения (получение которого связано со сложной процедурой, продолжающейся не менее недели, и часто безрезультатной). Однажды отвод на телефоне в нашем бюро был сработан так грубо, что провода замыкались на линию главного управления милиции, и моему сотруднику Крису Рену пришлось отвечать на звонки людей, спрашивавших: "коммутатор?” Крис много раз поднимал трубку, пока не понял, о каком коммутаторе идет речь, и не сообразил, что это звонят офицеры милиции и еще какие-то люди с жалобами. После того, как мы сделали заявление об этом, и вплоть до конца моего пребывания в Москве, к нашим просьбам о ремонте телефона относились исключительно внимательно и предупредительно.

Однако, честно говоря, встречам иностранцев с рядовыми советскими гражданами мешает не только надзор. Разумеется, эти столь очевидные препятствия действительно мало кого из иностранцев вдохновляли на серьезные и многократные попытки встречаться и поддерживать знакомство с русскими, если не считать официальных контактов. Но дело еще и в том, что многие из нас полагали, что жить в атмосфере такой опеки гораздо спокойнее. Невозможность выбрать себе жилье, может быть, и оскорбляла западное свободолюбие, но зато избавляла от необходимости искать квартиру, а заодно и от повседневных встреч с рядовыми советскими гражданами. Точно так же обстояло дело и с покупками. Власти предусмотрели для иностранцев специальные продовольственные магазины, где расплачиваются валютой. Хотя в этих магазинах может вдруг не оказаться таких незатейливых продуктов, как помидоры, тунец, апельсиновый сок или клубничное варенье, все же они снабжаются значительно лучше, чем обычные магазины. В результате, очень немногие иностранки утруждают себя походами в обычные магазины и так и не знают, что такое закупка продуктов для русских женщин. Кроме того, как правило, иностранцы ездят в машинах и упускают возможность встречаться с русскими, подавляющее большинство которых пользуется общественным транспортом — автобусами, троллейбусами, трамваями или метро. Полная изоляция усугубляется и тем, что дети иностранцев учатся в специальных школах — французской, немецкой, англо-американской, — созданных при посольствах западных стран. УПДК поставляет домработниц и переводчиков, организует специальные занятия балетом и языком, спортивные занятия и, время от времени, экскурсии для жен дипломатов.

Каждое крупное посольство имеет собственную дачу для пикников, вечеринок. В Завидове, километрах в 160 к северо-западу от Москвы, на берегу Волги, построено несколько казенных домиков, которые сдаются внаем иностранцам. Так им предоставляется возможность вкусить прелести русской сельской жизни. Один наш русский друг, у которого есть лодка, рассказал нам, что, когда он проплывал мимо этих мест, охрана строго"посоветовала” ему держаться подальше от зон, отведенных для иностранцев.

К западу от Москвы за прелестным сосняком притаился на Москве-реке "дипломатический пляж”. Но если кто-нибудь из нас попытается спуститься ниже по берегу, туда, где купаются или сидят с удочками русские, милиционер сразу же остановит своевольного, торопливо запишет номер машины и отгонит чужака назад на отведенный для него участок пляжа. На дорогах, в тех местах, где расположены дачи советской элиты, тоже запрещено останавливаться. Такое выделение иностранцев в привилегированную изолированную группу ведет к тому, что большинство из них, даже из стран Восточной Европы, идет только по проторенной дорожке. В Москве они ходят в гости друг к другу, иногда посещают музеи и места, куда принято водить туристов. Если не считать официальных встреч с русскими, жизнь иностранцев в России напоминает скорее долгий круиз на роскошном лайнере, когда каждый вечер видишь одних и тех же партнеров по бриджу.

Как ни странно, но, несмотря на этот механизм изоляции, любознательный человек, знающий, чего он хочет, и говорящий по-русски, все же имеет возможность встречаться и знакомиться с русскими. Ограничения же приводят к тому, что это — встречи в основном с людьми особыми, почти всегда в какой-то мере нетипичными для советского общества. Очевидно, поэтому иностранцы видят Россию в искаженном, неверном свете.

Для общения с иностранцами советской системой создан особый слой людей, насчитывающий несколько тысяч человек. Мы обычно называли их "официальными русскими”, не имея при этом в виду правительственных чиновников. Сюда относятся высокопоставленные журналисты, специализирующиеся в области иностранных дел. гиды из Интуриста, переводчики, специалисты из института США и Канады или из Института мировой экономики и международных отношений, сотрудники внешнеторговых организаций, ученые и административные работники, принадлежащие к партийному аппарату. Практически любая советская организация, начиная с Красной Армии и кончая Союзом писателей или Русской православной церковью, имеет собственный отдел, предназначенный для поддержания контактов с иностранцами. Маршруты, предусмотренные для иностранцев, настолько постоянны, что однажды во время поездки в Сибирь — на озеро Байкал и в Иркутск — я попал к тем же самым специалистам, с которыми за десять лет до этого познакомился другой репортер "Таймса” Тед Шабад. Перед этими "официальными русскими", которым разрешено общаться с иностранцами, стоит задача представлять Россию газеты "Правда”. Россию научных достижений, социалистической рабочей демократии, Россию как современное процветающее государство. Несмотря на то, что мне приходилось поддерживать деловые контакты примерно с тремя десятками таких людей, было очень трудно — если не невозможно — узнать их взгляды на жизнь и вообще познакомиться в ними поближе. И это происходило не только со мной. Посол одной из Скандинавских стран после нескольких лет дипломатической службы в Москве жаловался на то, что ни разу не был приглашен к своему коллеге, занимавшему аналогичный пост в советском МИДе. Даже когда скончалась мать этого ответственного чиновника, посла, по его словам, постарались удержать на почтительном расстоянии. Он позвонил в Министерство иностранных дел, чтобы узнать домашний адрес своего коллеги и послать ему письмо с выражением соболезнования и цветы, но адреса ему не дали, а предложили послать цветы в министерство. С другими иностранцами, может быть, поступали иначе, но результат был нередко тем же самым. Юрист-международник, кандидат на пост президента, Серджент Шрайвер рассказывал мне, что в Москве ему устраивали не только торжественные встречи "на красном ковре”, но и приглашали домой руководящие работники и чиновники Министерства внешней торговли. Они оказывали ему радушный прием, но вели лишь официальные беседы. "Было то, что в их дипломатии принято называть обменом мнениями, — говорил мне Шрайвер. — Но ни разу у меня не было ни с одним русским того, что мы с вами назвали бы разговором”.

Нелегко человеку, сидящему где-нибудь на Западе в уютной гостиной, привыкшему к дружественной манере собеседования, принятой в открытом мире, понять, каким препятствием для нормального общения является этот официальный, парадный фасад, за который так трудно пробиться.

Меня часто спрашивали на Западе, создает ли цензура серьезные трудности для корреспондента, работающего в России. Формально — нет. Цензура на корреспонденции была отменена еще при Хрущеве, в 1961 г., и большинство репортеров передает свои статьи прямо по телетайпу или телеграфу (правда, цензуре подвергаются фотоснимки). Но русские разработали другие методы для репортеров, которые "суют нос куда не следует”. Обычным наказанием за нежелательные репортажи являются постоянные выговоры — часто устные, а иногда и публичные, в печати, — а также отвратительная травля. Бывает так, что завербованные милицией наемные хулиганы прокалывают шины репортерских автомобилей или избивают журналистов, чтобы тем неповадно было водить неположенные знакомства. Однажды во время моего пребывания в Москве двум западным журналистам устроили в КГБ такой допрос в связи с делами диссидентов, что он до смерти напугал всех иностранцев…

Но чаще всего советский МИД просто-напросто не разрешает авторам неугодных партийному руководству репортажей выезжать из Москвы или лишает их официальных интервью. Это случалось со мной не раз. Однажды в наказание за какой-то проступок мне не разрешили участвовать в пресс-конференции, устроенной Брежневым для американских журналистов накануне совещания в верхах. И, наконец, последняя мера — корреспондентов высылают или вынуждают уехать. За время моего пребывания в Москве это случилось по меньшей мере с четырьмя журналистами.

И все-таки эти неприятности не так страшны, как цензура. Не та цензура, которую имеет в виду большинство людей Запада, а та самоцензура, которой подвергает себя большинство русских и которая мешает им откровенно разговаривать о своей жизни с иностранцами. В большинстве случаев эта привычка — порождение страха и лояльности, но если смотреть глубже, она является также и следствием общенародной мании любыми средствами приукрашать действительность и скрывать тайные пороки или добродетели русской жизни либо неприятную правду, которая находится в противоречии с коммунистической пропагандой. Почти все в какой-то мере участвуют в негласном сговоре о сокрытии того факта, что советская действительность не соответствует заявлениям партийной пропаганды, будь то грубый вымысел об отсутствии цензуры на произведения советских писателей, ложь о счастливой жизни и о равноправии более сотни национальностей, входящих в состав Советского Союза, или такая мелочь, как утверждение, будто при социализме официантки не нуждаются в чаевых или не желают их брать.

Разумеется, и на Западе многие ответственные чиновники и политические деятели стараются замалчивать неприятные факты, но они редко прибегают к столь явной и подчас вызывающей недоумение лжи или увиливанию от прямого ответа, какие приняты у советских деятелей. Так, советские чиновники со всей вежливостью будут отрицать в беседе с делегацией американских юристов, что в Советском Союзе существует смертная казнь (хотя в самой советской печати время от времени публикуются сообщения о приведении в исполнение смертных приговоров), заявлять членам Конгресса, что евреи и граждане других национальностей Советского Союза пользуются правом свободной эмиграции, настаивать на том, что в советских трудовых лагерях создана отличная система медицинского обслуживания (и это — после гибели известного политзаключенного в результате операции по поводу язвы, сделанной ему другим заключенным, так как квалифицированная медицинская помощь оказана не была); они станут делать и другие заявления, слушая которые иностранцам остается лишь скептически поднимать брови.

Отсутствие публичных дискуссий и независимой информации, которые позволили бы внести необходимые поправки, приводят к тому, что советская ложь гораздо более эффективна, чем ложь в других странах. Иностранец может сколько угодно посещать электростанции и заводы, выпускающие грузовики или легковые машины, — это не поможет ему понять Советскую Россию. Она — не монолит, но она умеет скрываться за чертовски монолитным фасадом, и тот, кто находится снаружи, может и не разглядеть невидимые механизмы, которые изолируют Россию и ее жителей от Америки, Западной и даже Восточной Европы.

Другая трудность заключается в том, что советские люди порой совершенно сознательно отгораживаются от иностранцев, даже тогда, когда тем кажется, что, наконец, наступило время откровенных разговоров. Помню, один научный работник-еврей рассказывал мне, как во время его поездки в Америку американка, специалистка по Ближнему Востоку, спросила его, существует ли в Советском Союзе дискриминация евреев в научном мире, и. хотя они были наедине, советский ученый, по его же собственным словам, солгал американке, ответив отрицательно: а ведь ему самому, в собственном отделе, не раз приходилось страдать от дискриминации. Как объяснил мне этот человек, он боялся, что если скажет правду, об этом могут узнать в Москве и его больше не пустят в заграничные поездки. А теперь он может признаться мне, потому что принял решение эмигрировать в Израиль и порвал все связи с советской системой.

Разумеется, всякому обществу свойственно преуменьшать свои трудности, показывать себя с наилучшей стороны и стремиться произвести хорошее впечатление на визитеров. Однако в советском обществе, для которого предметом особой гордости является его утопическая идеология, эти тенденции доведены до крайности. Трудно найти более яркий пример приемов, к которым прибегают с целью произвести благоприятное впечатление на иностранцев, чем та "косметическая” операция, свидетелем которой я был в Москве перед самым приездом президента Никсона летом 1972 г.: дотла сжигались целые кварталы старых домов и вывозились их останки. Были переселены сотни людей. Буквально накануне приезда президента расширяли и асфальтировали улицы, красили дома, сажали деревья, разбивали газоны и украшали их свежими клумбами. Даже наш дом, расположенный недалеко от Кремля, был принаряжен на тот маловероятный случай, если вдруг Никсон пожелает его посетить. В царское время это называлось "строить потемкинские деревни” по имени князя Потемкина, соорудившего бутафорские деревни вдоль пути следования императрицы Екатерины Великой, чтобы создать впечатление благоденствия находившихся под ее властью областей. В наши дни русские называют это показухой.

Показуха — это все, что угодно, начиная от валютных магазинов, роскошных импортных товаров в витринах ГУМа (которые, как правило, в том же ГУМе купить нельзя), образцовых ферм и заводов, куда возят иностранцев, и кончая такими мелочами, как меню изысканных обедов в ресторанах гостиниц Интуриста, отпечатанные на мелованной бумаге, занимающие несколько страниц и представляющие собой внушительный перечень блюд на четырех языках. И только когда дело доходит до заказа, посетителю приходится столкнуться с действительностью и узнать, что на самом деле имеется не более трети перечисленных яств. Это настолько распространенное явление, что, например, американский импресарио Сол Юрок, по словам одного из его сотрудников, отвечал обычно русским официантам, когда те подавали ему меню и спрашивали, что он желает: "Оставьте в покое меню и все эти "чего вы желаете, мистер Юрок?” Просто скажите мне, что у вас есть”.

Я сам как-то раз случайно оказался свидетелем подготовки такой показухи. Однажды, во время поездки в Баку, я остановился в гостинице на берегу Каспийского моря. Вдруг пришло известие о том, что должна приехать с официальным визитом группа иностранных послов. Подобно провинциальным чиновникам из насыщенной великолепной сатирой гоголевской комедии "Ревизор”, весь персонал стал лихорадочно готовиться, приводить помещение в порядок. Дежурная по этажу собрала от всех номеров ключи, чтобы на них позолотили цифры. Раскосый электротехник принялся заменять перегоревшие лампочки, горничные — мыть окна и выбивать пыль. Парадная дверь и ограда приморского бульвара были покрыты свежей краской. В столовой вместо простых стеклянных пепельниц появились новые, более декоративные. На все столы поставили букеты крупной белой гвоздики и положили более нарядные, на глянцевой бумаге, меню — для послов. Как рассказал мне один из них, он наблюдал такое не только в этой гостинице, но и в других местах, которые посетили дипломаты.

Иногда стремление пустить иностранцам пыль в глаза начинает походить на национальный спорт. "Для нас это совершенно естественно, — сказал мне как-то блестящий молодой консультант в области международной политики, когда я был у него в гостях. — Это идет нам на пользу; этот обман компенсирует нашу слабость, комплекс неполноценности перед иностранцами. Как нация мы не можем чувствовать себя на равных с другими. Независимо от того, кто из нас сильнее — они или мы. И если они сильнее, а мы это чувствуем, то обманывать их — для нас утешение. Это очень важная особенность нашего национального характера”. Когда я заметил, что его собственный комментарий до некоторой степени опровергает сказанное им, он с улыбкой ответил, что является лишь исключением, подтверждающим правило.

К счастью, он был не единственным исключением; таких, как он, немало. Подобно Сердженту Шрайверу и многим другим, я потратил бесконечные часы на "обмен мнениями” (но не на человеческий разговор) у столов, покрытых зеленым сукном, — этой обязательной принадлежности советских учреждений. Однако в другой обстановке, уверенные, что их никто не услышит, желая показать сложность своей натуры или просто устав от вечного обмана, некоторые "официальные русские” начинали высказываться откровенно. Табу, наложенное на политические темы, может быть, действует и в этих разговорах (хотя не всегда), но, подобно другим людям, русские любят поговорить о своей личной жизни, и эти беседы приподнимают завесу над многими скрытыми сторонами советской действительности. Обычно им льстит, если иностранцы умеют говорить на их языке, и они настолько великодушно снисходительны к ошибкам, что вскоре мне уже доставляло большое удовольствие разговаривать с ними по-русски, да и чувствовали себя при этом мои собеседники гораздо свободнее. Так, например, во время длительной автомобильной поездки по Кавказу сопровождавшая меня переводчица (она помогала мне и одновременно не давала слишком близко наблюдать советскую действительность) нечаянно пустилась в печальный разговор о трудностях, с которыми ей как работающей женщине приходится сталкиваться, а заодно и о тяжелой жизни советских женщин вообще. На одной из ярмарок какой-то член партии, чувствуя себя, по-видимому, обойденным вниманием, и, быть может, просто желающий поделиться общей родительской заботой, неожиданно стал мне рассказывать о том, как трудно ему растить из сыновей хороших коммунистов, когда все они интересуются только "западным роком”. В своем кабинете сотрудник службы безопасности, ведавший поездками по стране и организацией интервью для иностранных журналистов, рассказал мне, что его поразила открытость отношений между людьми в Америке, и похвалился хорошо скроенным костюмом и широким ярким галстуком, привезенными из США. Я мог бы привести еще много подобных примеров, если бы не боялся подвергнуть своих друзей преследованиям.

Характерно, что, оказываясь вне официальной атмосферы, русские, как правило, начинают приоткрывать официальную завесу, за которой — другая, более человечная Россия. Как и Миша, русские по своей природе дружелюбны. Может быть, именно поэтому за ними так пристально следят, и "официальные русские” почти не встречаются с иностранцами наедине.

Но кроме "официальных русских” существуют и другие люди, которые, хотя и пользуются более ограниченным правом общения с иностранцами, часто проявляют в этом большую личную заинтересованность и ведут себя более свободно. К их числу относятся представители интеллектуальной элиты, молодежь, подпольные художники, диссиденты, евреи, решившие эмигрировать. Цели некоторых представителей интеллигенции идут лишь не намного дальше того, чтобы завоевать на Западе репутацию либералов, добиться приглашения в Америку или потягивать посольский джин и виски, сохраняя при этом безопасную дистанцию. Некоторые молодые люди заинтересованы только в том, чтобы купить ваши джинсы или новейшие западные музыкальные записи, художники — в том, чтобы продать свои картины, а евреи и диссиденты — опубликовать свои протесты. Но во всех этих группах попадались люди и в самом деле интересные и склонные к откровенности, способные, сохраняя лояльность, критически относиться к своему обществу и стремящиеся поделиться своими мыслями и опытом. Некоторые из них стали нашими истинными друзьями.

Должность заведующего московским бюро "Нью-Йорк таймс" давала мне определенные преимущества. Благодаря ей я мог чаще, чем большинство иностранных корреспондентов, встречаться с крупными журналистами газет "Правда” и "Известия”; она открывала доступ и в другие места. Те советские журналисты, кому довелось побывать за границей, проявляли менее явный догматизм, чем правительственные чиновники, которые чувствовали себя неловко с западными журналистами и обычно были совершенно недоступны. Этим журналистам нужно было во что бы то ни стало поддерживать свой профессиональный престиж в глазах иностранных коллег. Должность сотрудника "Таймса” помогала и в общении с рядовыми русскими людьми, так как советская пресса, стремясь придать своим сообщениям больше правдоподобия, постоянно цитирует именно эту газету, и русским это отлично известно. Вступая в разговор, я, как правило, сообщал, кто я такой. Некоторые сразу же начинали осторожничать, другие, даже если и произносили недоверчиво: "А! журналист!”, казались заинтересованными. Были и такие, которые как будто намеренно старались выступить с мелкими разоблачениями или жалобами, явно чувствуя, что, если соблюсти анонимность, то высказать свои мысли иностранцу более безопасно, чем поделиться ими со своим же русским.

В течение некоторого времени какая-то пожилая дама без конца звонила мне по телефону и дрожащим голосом требовала, чтобы я с ней встретился. Я пошел на эту встречу, хоть и неохотно. Она рассказала мне, что ютится с мужем-инвалидом и его отцом — тоже инвалидом — в однокомнатной квартире в нарушение всех принятых жилищных норм и что чиновники отказывают ей в предоставлении лучшей квартиры. Женщина была настроена невероятно решительно: в Центральный Комитет Коммунистической партии она уже жаловалась, а теперь думала, что, если я напишу о ее тяжелом положении, властям придется удовлетворить ее просьбу (я понимал дело иначе и считал, что статья, в которой будет упомянута ее фамилия, может навлечь на нее серьезные неприятности). Более обычным был случай, когда какой-то человек, раздобыв где-то номер моего домашнего телефона, позвонил мне среди ночи. Он говорил с прибалтийским акцентом и начал мне рассказывать, какому дурному обращению он подвергся со стороны советской охраны, когда подошел к американскому посольству. Человек не успел договорить — телефон смолк. Но наиболее сильное впечатление производили на меня случайные встречи в разных местах страны. Мы с Энн пришли к выводу, что чем дальше от Москвы, тем люди менее скованы и менее догматичны. В нерусских союзных республиках, например, в Грузии, Литве, Армении, Узбекистане, Эстонии, Азербайджане, Молдавии и даже на Украине, люди, как правило, были более откровенны, чем политически искушенные москвичи; кроме того, многие из них критически относились к советской системе в силу своих откровенно антирусских настроений. Трудность всегда состояла в том, чтобы найти подходящее время и место для разговора — будь то в ресторане, театре, поезде или аэропорту.

На Западе, особенно в Америке, если человек куда-нибудь едет, он вечно торопится. В России же мы почти всегда ездили поездами, поскольку они достаточно комфортабельны, да и в дороге легче знакомиться с людьми. Как-то я просидел добрых пару часов в вагоне-ресторане в обществе жилистого человека — директора небольшого совхоза. Пока мы ели борщ и пили кислое водянистое пиво, он рассказывал мне, как "обставлял” социализм, приумножая собственное овечье стадо. В другой раз ко мне подошел инженер-латыш в очках с толстыми стеклами: он где-то прочел, что американцы изобрели стекла, корригирующие ахроматопсию, и попросил помочь ему достать такие очки, а потом разговор перешел на недостатки строительства в Советском Союзе. Покачиваясь в коридоре ночного поезда Баку — Тбилиси, тащившегося через Кавказские горы, я постигал тайны получения работы за границей, которые раскрывал мне строительный рабочий; он рассказывал о бесконечных проверках благонадежности и различных инструктажах до того, как счастливец сможет, наконец, воспользоваться преимуществами заграничной надбавки к зарплате. На протяжении нескольких часов я играл в трик-трак с двумя советскими военными летчиками, один из которых пил водку и виски, опрокидывая залпом стопку за стопкой, обнимал мою жену, потому что ее зовут так же, как его сестру, и хлопал меня по спине, приговаривая: "Значит, ты и есть всамделишный американец”, — потому что единственными американцами, которых он видел до этого, были американские пилоты разведочных самолетов, которые он чуть ли не задевал крыльями, играя над Белым морем в игру времен холодной войны — "кто кого”.

Когда мы выезжали куда-нибудь из Москвы, жизнь в России становилась похожей на приключенческий роман, так как нас постоянно "бросало” от одной встречи к другой. И хоть трудно было сохранять столь мимолетно возникающие контакты, мы с Энн научились ценить некоторых из наших "краткосрочных” приятелей не меньше, чем более близких "долгосрочных” московских друзей. Среди этих людей была и армянская семья, внезапно, под влиянием минуты, только потому, что их дядя живет в Сан-Франциско, пригласившая нас на церемонию бракосочетания в армянскую церковь, а потом на многочасовую свадьбу к себе домой; и нервный художник-литовец, у которого мы купили две гравюры в современной манере. В самой обстановке, в трудности преодоления стены недоверия и страха, в неожиданном проявлении сердечности было нечто, придававшее этим встречам особую ценность. Помню, как однажды в Ленинграде Энн, учительница по профессии, случайно познакомилась с русской учительницей, к которой она обратилась за помощью в магазине. Женщина немного говорила по-английски, и мы, не успев моргнуть глазом, получили приглашение в гости. Может показаться странным, но мы неожиданно быстро сблизились с этой русской женщиной и ее мужем. В течение многих часов они с жадностью слушали наши рассказы о жизни и культуре Запада, а нас столь же живо интересовало все, что говорили они о своей жизни и о своих переживаниях. Нас угощали бутербродами с сыром, супом, и мы засиделись далеко за полночь; хозяева показывали нам слайды, сделанные во время туристского похода по Кавказу, а мы рассказывали им о наших семейных поездках с палатками на Голубой хребет и в горы Смоки в штатах Вирджиния и Теннесси.

От знакомых американцев, встречавшихся после нашего отъезда с этой парой и передававших наши записки, мы узнали, что эта чета была страшно перепугана, услышав мое имя в передачах "Голоса Америки”. Но теперь они это пережили и через тех же посредников посылают нам записки и сувениры.

Трагедия заключается не в том, что общение невозможно, а в том, что тратятся огромные усилия, чтобы ему помешать, так как власти стараются не допустить именно такие незапланированные и неконтролируемые контакты, причем их волнуют не возникающая дружба и чувства, а возможные при этом разоблачения. За время моего пребывания в Москве нескольких репортеров избили и содержали под кратковременным арестом за контакты с диссидентами и евреями. За большинством из нас временами вели слежку. Помню, как-то в столице Армении Ереване я разыскивал школьного учителя-армянина, родившегося в Америке, с которым однажды уже беседовали другие американские репортеры. Дело было утром, и я искал школу, где он работал. Я останавливал встречавшихся мне школьников и спрашивал у них дорогу. Случайно обернувшись, я увидел шагах в тридцати от меня человека в темном костюме, останавливавшего и расспрашивавшего каждого школьника, с которым я говорил. Я разыскал учителя перед началом занятий и спросил его, когда нам лучше всего встретиться. Очевидно, ему дорого обошлась предыдущая встреча с американскими журналистами, так как он ответил: "Лучше всего нам не встречаться вовсе”.

Во время моего пребывания в Риге вместе с Майком Мак-Гуайром из "Чикаго Трибюн” за нами в течение трех дней следили с такой беззастенчивой откровенностью, что мы даже дали прозвища нашим филерам (Шеф, Коротыш, Ветеран) и наблюдали за тем, как они сменяются. В Москве я иногда замечал машины, едущие вслед за моей; однажды это делалось настолько неприкрыто, что Энн и дети видели, как на протяжении всей нашей поездки от дома до валютного продовольственного магазина люди в следующей за нами машине ехали, высунувшись из окон и не спуская с нас глаз. Помню армейского офицера, попавшегося на разговоре с нами в нашем купе и уведенного на допрос. А мы только делились с ним впечатлениями о Ленинграде.

Иногда на почве слежки или опасности сексуальной провокации со стороны агентов КГБ иностранцы доходят до того, что у них попросту развивается помешательство. Дипломаты любили повторять старые истории о советских femmes fatales^[2], что заставляло многих мужчин-иностранцев становиться сверхбдительными. Как-то в жалком ресторане при маленькой сибирской гостинице мне пришлось ужинать за одним столиком (единственное свободное место, которое я нашел) с тремя местными жительницами, которых только что покинули их русские кавалеры. Все три были навеселе, и им показалось забавным сидеть за одним столиком с американцем. Они были очень развязны. Во время разговора сидящая ближе ко мне пышноволосая молодая брюнетка хватала меня за руки, гладила мое колено и настаивала на том, чтобы я отправился с ними на какое-то ночное развлечение. Я начинал подумывать, не ловушка ли это. Вдруг кто-то хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я увидел нависшего надо мной рослого армейского офицера. Он предложил мне выйти в коридор. "Так вот как это происходит!” — подумал я и, решив, что этот ресторан, полный свидетелей, наиболее безопасное для меня место, отказался выйти. Офицер настаивал, я продолжал отказываться. Девицы попытались от него отделаться — он не уходил. Присмотревшись к нему внимательнее, я увидел, что он тоже пьян, хотя и не так сильно, как женщины. Стремясь прекратить поднявшийся вокруг меня шум, я, в конце концов, согласился выйти с ним в вестибюль. Когда мы остались наедине, он повернулся ко мне, пожал руку и стал долго извиняться, как будто был виноват в моем невезении: я нарвался на местных проституток, и он настаивал, чтобы я ушел от этого столика. Он хотел только мне помочь. Мне оставалось лишь посмеяться над собственными страхами: этот человек менее всего походил на агента, желающего меня спровоцировать. Я не верю, что слежка за корреспондентами ведется постоянно и систематически. Со мной этого не было. Простейший метод слежки состоял в том, что, пока мы находились в Москве, мы почти все время были окружены советскими переводчиками, гидами и шоферами, а в поездки по стране вместе с нами отправлялись представители Министерства иностранных дел, Интуриста или Агентства печати "Новости".

Но даже и эта система изоляции иностранцев от русских, как показал мой опыт, отличается бюрократической неразберихой и неэффективностью, характерными и для других сторон советской действительности, и мы подолгу бывали предоставлены самим себе. Порой самые изощренные меры предосторожности, столь тщательно разработанные чиновниками советской службы безопасности, приводили к неприятным для них обратным результатам.

Майкл Перкс, корреспондент газеты "Балтимор сан”, рассказывал мне о своей поездке в Уфу (город, расположенный в 1400 км восточнее Москвы), куда он отправился, чтобы написать о передвижной американской выставке и посмотреть, что собой представляет жизнь советской провинции. Ему было выдано разрешение всего на одни сутки, но когда он собрался возвращаться в Москву, в субботу вечером, в самолете Аэрофлота не оказалось ни одного свободного места. Это вызвало великий переполох, поскольку, несмотря на перегруженность рейсов Аэрофлота, нарушить требования безопасности и разрешить журналисту остаться в Уфе до следующего рейса, т. е. до понедельника, было просто недопустимо. Работники отдела безопасности аэропорта решили снять с рейса девять пассажиров, чтобы освободить место для одного Перкса. Почему девять? Из соображений безопасности. Перксу предложили занять центральное кресло в ряду, где было три места. Справа и слева от него кресла остались незанятыми, так же, как все места в рядах спереди и сзади. Несколько минут просидел он так в великолепном уединении, пока не удалились представители службы безопасности. Тут лишившиеся мест неудачники подняли невообразимый шум. Появилась одна из стюардесс и, забыв о проблемах безопасности, спросила, почему Перкс сидит совершенно один. Перкс ответил, что он этого не знает, а стюардесса, думавшая прежде всего о том, как бы ей утихомирить шумящую раздраженную толпу в проходе без промедления заполнила все свободные места. По одну сторону от Перкса села жена армейского полковника, по другую — жена инженера-нефтяника; обе разговаривали с ним всю дорогу до самой Москвы. Жена инженера жаловалась на то, что в уфимских магазинах мало товаров, а жена полковника поделилась своим счастьем: ее муж перешел, наконец, из десантных войск в бронетанковые, и это замечательно, потому что десантники вечно ломают себе руки и ноги и попадают в катастрофы. Обе женщины слышали об американской выставке, но не смогли туда попасть и просили Перкса рассказать им об американских машинах и товарах широкого потребления.

И со мной случалось такое — происходили именно те встречи, которым КГБ стремилось помешать.

I. ПРИВИЛЕГИРОВАННЫЙ КЛАСС ДАЧИ И “ЗИЛы”

‘'…всякому ленинцу известно, если он только настоящий ленинец, что уравниловка в области потребностей и личного быта есть реакционная мелкобуржуазная нелепость… "

Сталин, 1934 г.

В любой будний день отправьтесь, подобно мне, в послеобеденные часы на улицу Грановского, неподалеку от Кремля. Вы неизбежно увидите там два ряда черных блестящих "Волг” с тихо, вхолостую урчащими двигателями, а в них — шоферов, внимательно смотрящих в зеркало заднего вида. Несмотря на знаки "Стоянка запрещена”, они поставили машины на тротуары, нисколько не беспокоясь о милиции, уверенные в безнаказанности. Внимание их приковано к входу в дом номер два по улице Грановского. На этом доме тускло-бежевого цвета, с закрашенными окнами укреплена мемориальная доска, гласящая о том, что в этом здании 19 апреля 1919 г. Владимир Ильич Ленин выступал перед командирами Красной Армии, отправляющимися на фронты гражданской войны. Возле двери — еще одна дощечка, согласно которой этот дом — не что иное, как "Бюро пропусков”. Но не для всех, как сказали мне, а только для членов Центрального Комитета коммунистической партии и их семей. Иностранец, не искушенный во вкусах партийных деятелей, предпочитающих черные "Волги” всем другим машинам, и не знающий, что буквы "МОС” и "МОК” на номерах машин отличают только машины ЦК, не заметит здесь ничего особенного. Время от времени из "Бюро пропусков” выходят мужчины и женщины с объемистыми пакетами и свертками из стыдливо-простой коричневой бумаги, удобно усаживаются на задние сиденья ожидающих "Волг” и едут домой. А рядом — закрытый от глаз прохожих, охраняемый двор, где вызываемые через громкоговоритель шоферы принимают распоряжения по телефону о том, что следует доставить. У ворот — седовласый вахтер, отгоняющий чересчур любопытных прохожих, как это произошло и со мной, когда я остановился, чтобы полюбоваться на развалины церкви в глубине двора. Сюда люди, принадлежащие к советской элите, приезжают за покупками. Это — закрытый распределитель, на котором, разумеется, нет никакой вывески, чтобы не привлекать внимания прохожих, и куда не попасть без специального пропуска.

Для "сливок” советского общества — хозяев или, как непочтительно назвал их один журналист, "нашей коммунистической знати” — создана целая сеть таких магазинов. Эти магазины избавляют советскую аристократию от вечного дефицита, бесконечных очередей, грубого обслуживания и других каждодневных забот и неприятностей, преследующих рядовых советских граждан. Здесь помазанник партии может достать такие изысканные русские деликатесы, как икра, семга, лучшие осетровые консервы, водка экспортных марок, грузинские и молдавские вина особых урожаев, лучшие сорта мяса, свежие овощи и фрукты, которые почти невозможно достать в других магазинах. Одна русская женщина как-то рассказала мне старую шутку: маленькая девочка спросила мать, какая в России разница между богатыми и бедными; та ответила: "Богатые едят помидоры круглый год, а мы — только летом”.

Некоторые из этих закрытых магазинов обеспечивают советскую верхушку заграничными товарами, которых простой народ и в глаза не видит, причем по сниженным ценам и без налогов. Здесь — французский коньяк и шотландское виски, американские сигареты и импортный шоколад, итальянские галстуки и австрийские сапоги на меху, английские шерстяные ткани и французские духи, немецкие коротковолновые радиоприемники, японские магнитофоны, стереофонические проигрыватели. Есть даже предприятия, снабжающие особо важных персон горячими обедами, приготовленными кремлевскими шеф-поварами. Продукты здесь настолько превосходят по качеству те, которые продаются в обычных государственных магазинах, что одна москвичка с большими связями рассказала мне, что она и ее друзья — постоянные покупатели диетического продовольственного магазина в районе старого Арбата, потому что туда передаются остатки из "Бюро пропусков” на улице Грановского.

Советская система привилегий имеет свои правила: блага распределяются в строгом соответствии с табелью о рангах. На самом верху — главные руководители Политбюро коммунистической партии, члены всесильного Центрального Комитета партии, члены Совета Министров и небольшая исполнительная группа Верховного Совета СССР — члены Президиума. Эти бесплатно^[3] получают так называемый кремлевский паек — месячным запас продуктов, достаточный для обеспечения роскошного питания их семей (для сравнения стоит отметить, что рядовая городская семья из четырех человек тратит на питание 180–200 рублей в месяц, т. е. добрую половину своих доходов). Самым ответственным руководителям продукты доставляют на дом, либо, как полагают, они пользуются распределителями, расположенными непосредственно в Кремле и здании ЦК. Заместители министров и члены Президиума Верховного Совета имеют специальный магазин, находящийся в неуклюжем громадном сером многоквартирном здании Дома Правительства, рядом с кинотеатром "Ударник” на Берсеневской набережной. Старым большевикам-пенсионерам, вступившим в партию до 1930 г., кремлевские пайки выдаются в трехэтажном здании в Комсомольском переулке. Величина и качество пайков тем ниже, чем ниже положение, занимаемое получателями.

Другие специальные магазины (с пониженными ценами) снабжают продовольствием советских маршалов и адмиралов, крупных ученых, космонавтов, героев социалистического труда, писателей, актеров и артистов балета, удостоенных Ленинской премии, главных редакторов газет "Правда”, "Известия” и других важных изданий, а также московскую городскую элиту. В аппарате Центрального Комитета ответственные работники и служащие подразделяются на три категории. Один человек, часто бывавший на приеме у работников Центрального Комитета, говорил мне, что покупки они делают в трех магазинах различных категорий и едят в специальных буфетах, расположенных в здании Центрального Комитета и снабжаемых в строгом соответствии с рангом едоков.

Чиновники среднего уровня в партийном аппарате, ведущих министерствах, генеральном штабе вооруженных сил и КГБ имеют свои магазины "среднего уровня”, где меньше роскошных товаров и где цены выше, чем для большого начальства. Во многих правительственных учреждениях руководящим работникам предоставляется то, что называют "особым распределением”, т. е. пропуска в специальные магазины на территории самих учреждений. Каждый ответственный работник, как рассказал мне один чиновник, имеет право истратить в таком магазине определенную сумму, указанную на особой карточке и установленную в соответствии с занимаемым ее владельцем положением. Сумма эта хранится в тайне от подчиненных. В ГУМе — главном универсальном магазине Москвы — на третьем этаже, в сторонке, находится так называемая секция 100; это — отдел готовой одежды, со специальным снабжением, предназначенный для части элиты. В цокольном этаже Военторга на проспекте Калинина расположен секретный торговый отдел для высших офицеров.

По всей Москве разбросаны швейные ателье, парикмахерские, прачечные, химчистки, мастерские по изготовлению рам для картин и другие магазины розничной торговли — всего около сотни, включая продовольственные магазины, — тайно обслуживающие избранных клиентов. Об этом рассказал мне человек, имевший доступ в эту сеть. "Я не могла поверить своим глазам… Мне хотелось купить все", — поделилась со мной журналистка средних лет, которую всесильный приятель провел как-то в такой магазин. "Они живут уже при коммунизме”, — добавил ее муж. Для другого привилегированного слоя советского общества имеется восемь валютных магазинов "Березка”, где русские, имеющие "сертификатные рубли”, могут покупать импортные и дефицитные товары по сравнительно дешевым ценам. "Сертификатные рубли” — это особая валюта, подлежащая обмену на советские деньги и выдаваемая обычно людям, которым случается работать или бывать за границей, — дипломатам, журналистам. поэтам, пользующимся довернём властей, и т.п. Однако, по-видимому, ответственные работники с хорошими связями, тоже получают часть своей зарплаты в сертификатных рублях; за каждый такой рубль на черном рынке платят по восемь обычных рублей. Почти все люди, регулярно имеющие дело с иностранцами, — гиды Интуриста, переводчики правительственных учреждений, журналисты, сопровождающие иностранцев, преподаватели языка, обучающие дипломатов, — получают некоторую сумму в сертификатных рублях на покупку импортного кашне, яркой рубашки или галстука, пары туфель на платформе, чтобы хоть немного оживить скучную советскую одежду. Кроме того, ответственные работники, которым приходится время от времени принимать важных иностранцев, получают для таких приемов специальное снабжение из ресторана; а их женам, как я слышал, в особых случаях предоставляют в пользование меха. Один американский дипломат заметил даже, как обычно следивший за ним агент органов безопасности покупал что-то в магазине "Березка”.

Многих русских существование этих магазинов, которые практически представляют собой сектор, где советские деньги не принимают, приводит в бешенство. "Это так унизительно, так оскорбительно, что в нашей стране имеются магазины, в которых наши собственные деньги недействительны”, — волновался какой-то служащий. Но там не принимают не только советские деньги; людей, не имеющих разрешения покупать в этих магазинах, не пропускают стоящие у дверей вахтеры, и это — больной вопрос для некоторых из моих русских друзей из интеллектуалов, потому что они видят в этом бесстыдное надругательство над провозглашенными идеалами социалистического равенства. Магазин на улице Грановского — лишь маленькая, выступающая над поверхностью вершина огромного айсберга привилегий, которые в основном нельзя купить за деньги.^[4]

Эти привилегии недоступны рядовым советским гражданам, так как являются дивидендами, распределяемыми в соответствии с политическим рангом или с личными заслугами перед государством. На Западе водопроводчик, мясник или владелец какой-нибудь лавки, желающий пустить по ветру свои деньги, может купить себе большой "Кадиллак”, съесть изысканный обед, провести время в роскошном или уединенном отеле или воспользоваться услугами того же хирурга, что и губернатор штата. Не так обстоит дело при советской системе. Она предоставляет самое лучшее исключительно тем, кого югославский коммунист Милован Джилас называет: "Новый класс… т. е. те, кто имеет особые привилегии и экономические преимущества в силу удерживаемой ими административной монополии”.

Этот привилегированный класс представляет собой значительную часть советского общества, составляющую много более миллиона человек, а если считать их родственников, то и несколько миллионов. ^[5] Его точные размеры относятся к числу труднее всего поддающихся выяснению фактов в жизни советского общества, поскольку русские не признают самого существования такого класса. Официально имеется лишь два класса — рабочие и крестьяне, между которыми существует "прослойка” — служащие и интеллигенция. К действительно привилегированному классу относится лишь верхний слой интеллигенции. Костяк этого класса составляет верхушка коммунистической партии и правительства, политическая бюрократия, управляющая страной, те, кто направляет экономику страны, а также наиболее влиятельные должностные лица в научном мире и заправилы партийной прессы и пропагандистской сети.

Нервный центр системы называется на советском жаргоне номенклатурой; номенклатура — это тайный список лиц, занимающих наиболее важные посты и отобранных партийными боссами. Номенклатура практически существует на всех уровнях советской жизни, начиная с деревни и кончая Кремлем. Наверху номенклатура Политбюро — лица, занимающие свои посты по прямому назначению самих советскихправителей, — министры, президент Академии Наук, редакторы "Правды” и "Известий”, партийные руководители всех республик и областей, заместители министров ведущих министерств, послы в США и в некоторых других крупных странах, а также работники секретариата ЦК. Этот секретариат — учреждение более могущественное, чем администрация Белого Дома, — в свою очередь назначает людей на тысячи других важных должностей, правда, на более низком уровне, но все же очень важных. И так далее вниз — на уровне республик, областей, городов, районов, деревень, что позволило создать гигантскую систему контроля за раздачей должностей и привилегий. Именно эта система, действующая по типу Тэмени-Холл^[6], предусматривает и вознаграждение тщательно отобранной элиты через сеть магазинов и других предприятий обслуживания. Система эта распространилась по всей стране, и даже в областных центрах существует аналогичная сеть закрытых распределителей и других привилегий для местной верхушки, разумеется, в меньшем масштабе и на более скромном уровне. Номенклатура действует подобно самообновляющемуся братству, которое само обеспечивает отбор своих членов; это — закрытое акционерное общество. Рядовые члены партии не получают дивидендов, которые причитаются акционерному обществу; они достаются лишь тем, кто входит в партийное руководство или занимает должности в партийном аппарате — аппаратчикам.

Другой способ попасть в советскую элиту, другой критерий приобретения высокого общественного положения и привилегий в советской системе — это возможность внести заметный личный вклад в укрепление могущества или престижа советского государства. За выдающиеся заслуги перед государством ведущий ученый, прима-балерина, космонавт, олимпийский чемпион, знаменитый скрипач или прославленный полководец могут войти в советскую элиту, не приобретая при этом власти, и в этом — основное различие между политической и любой другой элитой. Звезды культуры и науки — эти участники парада мощи и успехов Советов — должны постоянно демонстрировать свою лояльность, чтобы сохранить завоеванное положение и привилегии.

Партии принадлежит монополия на предоставление щедрых денежных премий, награждение орденами и должностями, дающими обеспеченную жизнь, так же, как партии принадлежит право решать, кому из писателей предоставить возможность выгодной публикации их произведений. Но партия и наказывает. Она может лишить официального признания, как это произошло несколько лет назад с Александром Солженицыным, которому не дали Ленинской премии; она может отнять привилегии у того, кто ей не угоден. Так, Мстислава Ростроповича, знаменитого виолончелиста, выступившего в защиту Солженицына, лишили права ездить за границу и даже выступать у себя на родине. Однако тех, кому партия создает успех, или тех, кто, уже имея популярность в народе, идет на ее приманки и условия, она награждает званиями (народного артиста или Ленинского лауреата), роскошными дачами и т. д., подобно тому, как на протяжении веков русские цари награждали поместьями и дворянскими титулами служилых людей за их заслуги перед престолом.

После революции Ленин приказал, чтобы талантливые специалисты получали более высокую оплату, чем рядовые трудящиеся, и чтобы ученым выдавали специальные продовольственные пайки, несмотря на то, что одной из целей коммунизма является равенство всех людей. Джон Рид, американский коммунист, автор книги "Десять дней, которые потрясли мир”, пишет о том чувстве неловкости, которое он испытал, видя, как советские руководители присваивают себе привилегии. Однако в полной мере систему привилегий развил Сталин, защищавший ее прямо с точки зрения капиталистической логики, на основе того, что некоторые люди, некоторые группы, особо ценные для государства, заслуживают особой оплаты и наград. Теперь целый отдел ЦК партии с безобидным названием "Управление делами”, имеющий секретный бюджет, занимается организацией обширной сети наиболее комфортабельных жилых многоквартирных домов, загородных дач, правительственных пансионатов, специальных домов отдыха, целых парков автомашин и бригад слуг, отобранных органами безопасности для правящей элиты. Один московский журналист объяснил мне, что эти слуги должны подписать обязательство о неразглашении подробностей частной жизни элиты. За свое молчание они получают прекрасное вознаграждение, тоже пользуясь специальными магазинами и дачными комплексами.

Среди всех символов высокого положения и привилегий больше всего заметны лимузины с личным шофером, за серыми занавесками которых скрывается от любопытных глаз начальство. Они мчатся по середине улиц, а милиционеры неистово отмахивают водителям других машин, чтобы держались поближе к тротуару.

На углу улицы Грановского, по пути следования Леонида Брежнева домой из Кремля, громкий звонок предупреждает ОРУДовца о том, что следует задержать остальные машины, что очередная важная шишка выезжает из Кремля, направляясь к зеленой полосе загородных вилл, принадлежащих сильным мира сего. Распоряжения передаются по радио и на другие милицейские посты вдоль пути следования начальства. Сливкам этой элиты (всего около 20 человек) — членам Политбюро и секретарям ЦК партии союзных республик — предоставляются черные лимузины "ЗИЛ”. Это — машины несерийного производства стоимостью примерно по 75 тыс. долларов (97,5 тыс. рублей) каждая. Я как-то заглянул было в один такой автомобиль, но тут же подошедший работник службы безопасности велел мне удалиться. Машина эта напоминает удлиненный "Линкольн Континенталь” с шикарной внутренней отделкой — мягкими виниловыми сиденьями с подлокотниками, ковровой обивкой, с кондиционером, радио, телефоном и другими приспособлениями. Один инженер, большой любитель изучать атрибуты власти, рассказал мне как об общеизвестном факте, что Сталин, выезжая куда-нибудь, использовал обычно колонну из шести автомобилей — пяти "ЗИЛов” и одного старого роскошного "Паккарда”, — каждый раз садясь в другую машину, чтобы никто не знал, в какой именно он находится. Хрущев сократил число этих машин до четырех. А после выстрела одного армейского офицера у Боровицких ворот Кремля по машине Брежнева (22 января 1969 г.) и Брежнев стал ездить в колонне из четырех машин.

Стоящие на второй от вершины власти ступеньке уже не достойны "ЗИЛа”; для них самой престижной машиной является "Чайка” — громоздкий, напоминающий беременные паккарды 50-х годов, автомобиль. "Чайки” настолько известны тем, что всегда несутся по специально отведенной для них центральной полосе главных улиц, предназначенной для машин важного начальства, что эти полосы люди так и называют "дорожкой Чайки”. Эти машины полагаются министрам, адмиралам, маршалам, важным иностранным визитерам и делегациям. Некоторые западные посольства и учреждения купили такой автомобиль стоимостью 10 тыс. рублей (13 тыс. долларов). Рядовые люди иногда нанимают их по случаю свадьбы.

Парк государственных машин (это обычно черные "Волги”) с шоферами чрезвычайно велик, и рядовые русские принимают это как должное: у важных политических деятелей должны быть и роскошные машины. Однако я слышал, как люди жалуются на то, что шоферы, ведущие эти лимузины, проезжают тесные перекрестки, не снижая скорости, и пешеходы бросаются от них в рассыпную, как куры на деревенской дороге; что они оттесняют другие машины к тротуарам. Одна негритянка, приехавшая из Америки на Всемирный конгресс сторонников мира, организованный Советским Союзом в 1973 г. в Москве, почувствовала себя неловко на этой "барской" дороге, по которой шофер гнал "Чайку” с официальной делегацией прямо сквозь толпу пешеходов. Когда же она высказалась, что это напоминает ей рассказы о царской знати, кареты которой неслись во весь опор по дорогам, обдавая крестьян грязью, гид ее предостерег: "Шшшш, некрасиво так говорить”. Но такое афиширование ранга и привилегий, как пользование специальной машиной с шофером, — явление нетипичное для России. Обычно советская политическая верхушка предпочитает в уединении наслаждаться благами жизни и предаваться радостям потребления незаметно, скрываясь от собственного народа. Меня несколько удивил помпезный прием, устроенный в 1974 г. в честь президента Никсона в холодном великолепии Георгиевского зала Кремля. Я находился всего в нескольких шагах от советских лидеров в тот момент, когда они вошли в зал и, выстроившись в ряд, замерли на время исполнения национальных гимнов США и СССР. Там были Никсон в синем саржевом костюме, Леонид Брежнев с поджатыми губами, щеголявший широким, по западной моде, винно-красным галстуком, президент Николай Подгорный с носом пуговкой и, наконец, премьер-министр Алексей Косыгин, поглядывавший во все стороны с выражением скуки на лице, подобно мальчику, нетерпеливо ожидающему конца официальной церемонии. Банкетные столы, расставленные по обеим сторонам зала и казавшиеся бесконечными, ломились от яств. Здесь было несколько сортов икры, копченая семга, жареные молочные поросята. Под большими хрустальными люстрами неслышно двигались официанты в белых форменных смокингах, подавая горячие закуски, а оркестр на балконе играл песенки южных берегов Тихого океана для сотен избранных гостей. Американские репортеры писали, конечно, о царском гостеприимстве советского руководства, советская же пресса хранила скромное молчание, а русским телезрителям и краешком глаза не удалось взглянуть на все это великолепие.

Это характерно для кремлевских лидеров, прячущих свою жизнь от посторонних взглядов. Они проживают в роскошных "гетто”, проводят часы отдыха в собственных, скрытых от глаз, загородных резиденциях или клубах — каждый в соответствии с занимаемым положением. Когда они улетают из Москвы, они пользуются специальным аэропортом Внуково II. Рядовой человек, может быть, и имеет какое-то смутное представление об их привилегированном образе жизни, но его держат на почтительном расстоянии.

Кремль производит грандиозное впечатление, но в Москве нет официальной резиденции, подобной Белому Дому. Советские лидеры больше заботятся о благоустройстве своих загородных дач, чем городских квартир. Брежнев занимает один этаж в выходящем во двор крыле старого громоздкого девятиэтажного многоквартирного дома номер 26 по Кутузовскому проспекту. Этажом выше живет шеф тайной полиции Юрий Андропов, а этажом ниже — министр внутренних дел Николай Щелоков. Расположению городской квартиры Косыгина можно позавидовать — он живет в многоквартирном доме, построенном высоко на Ленинских горах, откуда открывается прекрасный вид на центр Москвы по другую сторону реки. Подгорный, как мне рассказывали, живет на улице Алексея Толстого в высоком желтом каменном доме, который отлично содержится. Для политической элиты и московского партийного аппарата есть и другие роскошные внутригородские "гетто”. Для того, кто умеет видеть, эти многоэтажные дома имеют выдающие их отличительные признаки, свидетельствующие о высоком ранге их обитателей — чистота этих зданий из желтого камня, построенных по современным проектам, необычно большие окна, из которых открывается красивый вид, лоджии, отлично содержащиеся газоны, благоустроенные участки вокруг дома — настоящая роскошь для советских городов.

Но советских граждан, занимающих не столь высокое положение, особенно поражают интерьеры этих квартир. Одна актриса, имеющая друзей среди московской верхушки, рассказала мне, что была потрясена, увидев кухни этих квартир, оборудованные встроенными шкафами, длинными столами вдоль стен, отделанными формайкой, западногерманскими плитами и холодильниками от Купербуша; гостиные, со вкусом обставленные современной финской мебелью, купленной со скидкой и ввезенной беспошлинно. "Все это настолько отличается от того, что можно обычно приобрести в советских магазинах, — продолжала она, — что в Западную Германию приходится специально посылать рабочих для обучения тому, как нужно монтировать и содержать кухни советской элиты."

Простых смертных восхищают не только всевозможные новинки, но размеры этих квартир и такая роскошь, как, например, собственная спальня вместо кроватей в общей комнате. Я был знаком с аспирантом, которому приходилось часто бывать в семье генерала Степана Микояна — преуспевающего сына старого члена политбюро Анастаса Микояна. Молодой человек был потрясен дорогой семикомнатной (не считая кухни и ванных комнат) квартирой. По его мнению, она не уступала самым лучшим апартаментам на Парк-авеню: отдельная комната для каждого члена семьи, рабочий кабинет, гостиная и столовая, настолько просторная, что в ней, среди прочей обстановки, находился большой рояль, на котором однажды играл Ван Клиберн; 99 % населения страны такое использование жилплощади кажется невероятной роскошью. Даже потолки в квартире поразили моего знакомого своей почти неприличной высотой, точно так же, как на людей, приезжающих с Запада, неприятное впечатление производят низкие потолки в рядовых советских квартирах. Молодой аспирант был одним из тех немногих людей, которым довелось краем глаза увидеть, как "они” живут, а обычно мало кому удается приподнять завесу тайны, которой окружает себя советский привилегированный класс.

”Все замаскировано”, — сказал Павел, молодой референт-международник, внук коммуниста, попавшего в немилость. Я как-то прогуливался с ним в районе Сивцева Вражка, где проживают многие семьи представителей советской элиты. У Павла там были друзья из привилегированного института, в котором он учился. "В этих домах живут члены ЦК, — сказал он, показывая рукой. — А теперь взгляните на эти убогие постройки по ту сторону улицы. Никакого сравнения, не правда ли? За углом, вон там — гостиница ЦК. Никакого отличительного знака, ничего, что сказало бы вам о назначении этого здания. Люди проходят мимо и едва замечают его. Здесь останавливаются наши высокопоставленные гости из дружественных стран — Северной Кореи, Монголии, Польши. У меня был приятель, который должен был поехать в Австрию. Он умирал от любопытства узнать, как там внутри, увидеть, какая там мебель, как это все выглядит. И вошел. Но прежде, чем он что-либо увидел, к нему подошел дежурный, который пожелал узнать, что он тут делает. И для того, чтобы выбраться обратно на улицу, моему приятелю пришлось давать объяснения. Это привело к неприятностям; его поездка в Австрию была отменена, и этот единственный промах погубил его карьеру. Здесь не следует задавать вопросы и совать нос не в свое дело”, — закончил мой собеседник.

Я замедлил шаг, чтобы взглянуть на запретное здание с его ступенями с медной окантовкой, длинным термометром у входа и застекленным солярием на крыше; за занавесками ничего нельзя было разглядеть.

”Не останавливайтесь здесь, — тревожно сказал Павел. — Идите дальше, а то дежурная у входа возьмет нас на заметку”.

Мы продолжали путь и остановились против безобразного старого пятиэтажного здания в псевдоклассическом стиле, окруженного высоким забором. Фасад дома был облицован отполированным красным гранитом и украшен портиком с черными колоннами. Два каменных зданьица по бокам, в прошлом сторожки, осели и накренились. Чугунные ворота, служившие когда-то главным входом, теперь были постоянно закрыты на цепь. Посетители пользовались боковым входом с левой стороны. На улице перед домом стояли черные "Волги” с многозначительными буквами "МОС” и "МОК” на номерах. Один из шоферов в невысокой фетровой шляпе с узкими полями и темно-синем плаще — типичная штатская одежда кагебешников — прогуливался возле своей машины. Другой, сидя в автомобиле с ярко-красной обивкой, сторожил маленькую девочку, устроившуюся на заднем сиденье. Вышла женщина в элегантном, хорошо скроенном пальто с меховой отделкой и высоких, до колен, импортных сапогах. Она села в машину с красными сиденьями и уехала.

"Это — главная кремлевская поликлиника, — объяснил Павел. — Видите этот большой купол, эти тяжелые псевдогреческие колонны? Сталинский стиль”.

Я часто слышал разговоры о кремлевской поликлинике, но прежде мне не доводилось взглянуть на нее. На самом деле это — не одна поликлиника, это — целая система поликлиник и больниц, широко известных под названием "Кремлевка”. Самая приметная из них расположена против главного входа в библиотеку им. Ленина, на углу того дома по улице Грановского, где помещается и закрытый магазин. Здесь тоже нет никакой вывески, если не считать барельефа с изображением серпа и молота возле двери. Но мне пришлось однажды видеть "ЗИЛы” членов политбюро, стоящие перед этим зданием, и собравшихся кучкой на тротуаре агентов КГБ, коротающих время за болтовней, и шоферов, протирающих тряпкой запачканное крыло машины. Но мои русские друзья сочли маловероятным, чтобы Брежнев или другие деятели на самом деле приезжали сюда лечиться, потому что, как сказал один журналист, "когда ОНИ заболевают, доктора ездят к НИМ”.

Самые крупные персоны предпочитают лечиться в уединенных местах, например, в больнице в Кунцево, где находятся и дачи советской элиты. В этой больнице такие восточноевропейские лидеры, как Вальтер Ульбрихт или Эрих Хоннекер из ГДР, пользуются особым медицинским обслуживанием. По советским стандартам эта больница настолько роскошна, что редактор либерального журнала Александр Твардовский, как-то попавший туда на лечение, саркастически заметил своим друзьям, что это — "коммунизм на 80 коек”.

Сталин лечился в еще более привилегированной больнице в Филях, расположенной в густом сосновом бору на Минском шоссе. Балтийское побережье, берега Черного моря и районы вблизи минеральных источников просто усеяны санаториями и лечебницами для номенклатурной знати. Говоря об этих заведениях, обычно упоминают "Четвертое управление”, имея при этом в виду "Четвертое главное управление Министерства здравоохранения”, в ведение которого входят эти лечебные учреждения. Однажды, во время одного из официальных интервью, миловидная молодая женщина в ответ на мой вопрос о том, где она работает, ляпнула, что работает в Четвертом управлении, и тут же перепугалась. Можно было подумать, будто она призналась в том, что занимается чем-то ужасным, вроде шпионской деятельности. Она сразу же опустила глаза в надежде, что я не заметил ее оплошности, а главврач перевел разговор на более безопасную тему.

Другие престижные организации вроде Академии наук и Большого театра оперы и балета также имеют собственные поликлиники, больницы и врачей. Считается, что по своей квалификации персонал этих поликлиник и больниц настолько выше среднего уровня, что некоторые из работающих в них врачей, особенно стоматологи, имеют значительную неофициальную частную практику на стороне. Но московские евреи продекламировали мне по этому поводу стишок: "Полы — паркетные, врачи — анкетные". Смысл его в том, что условия в этих больницах могут быть самые великолепные, а врачи должны, главное, быть безупречны в политическом отношении, поэтому туда, как правило, не допускаются евреи или другие политически не совсем благонадежные люди, даже если их профессиональный уровень значительно выше. Точно так же, когда дело доходит до лекарств, очень дешевых в России, но всегда до такой степени дефицитных, что коммунистическая печать периодически жалуется на их нехватку, элите достается лучшее. Павел обычно брал у своих высокопоставленных приятелей служебное удостоверение, по которому проникал в кремлевскую аптеку, чтобы купить себе новые очки или даже такие обычные товары, как горчичники, либо средства народной медицины, например, природный транквилизатор — масло облепихи. Я слыхал, что очень трудно раздобыть валокордин для сердечников, гаммалон для лечения нервных заболеваний или такие синтетические антибиотики, как, например, сигмамицин, не говоря уже о медикаментах, изготовляемых на Западе, в которых только кремлевская поликлиника и некоторые специальные больницы не испытывают нехватки.

Однако самые большие привилегии ожидают сильных мира сего за пределами столицы. Советские лидеры и их семьи располагают целыми дачными комплексами, расположенными в уединенных местах; правда, ни один из них не может соперничать с роскошными резиденциями Никсона в Палм Бич и Калифорнии, но тем не менее эти дачи позволяют Брежневу наслаждаться мягким климатом Крыма или Пицунды на берегу Черного моря, живительным воздухом Центральной России, где в охотничьих поместьях, в районе Завидова, советские лидеры, как в далекие времена немецкие бароны, приятно проводят время и развлекают зарубежных гостей (вроде Генри Киссинджера) охотой на кабанов; умиротворяться тишиной уединенного сосняка в окрестностях Минска, где Брежнев принимал, например, французского гостя Жоржа Помпиду, или развлекаться в современных финских домиках из тика и стекла в государственном пансионате близ Ленинграда. Практически в Советском Союзе любой крупный центр, да и многие менее крупные, имеют свои специальные государственные резиденции для элиты или высокопоставленных гостей. Эти резиденции расположены вдали от посторонних взглядов, где-нибудь в стороне от дороги, за забором, в сосновой или березовой роще.

Однажды в Западной Сибири нас, группу американских репортеров, разместили в пансионате вблизи малопривлекательного нефтяного поселка Сургут; в этом пансионате отдыхал до нас председатель Совета Министров СССР Косыгин. Дом был отделан в приятном сельском стиле, ничем не напоминающем унылое однообразие поселков из сборных домов, построенных по соседству для семей рабочих; стены обшиты сосновыми панелями; двухкомнатные палаты просторны и светлы, с удобными кроватями и регулируемым освещением; правда, водопроводные трубы все-таки протекали. В столовой в изобилии подавались свежие фрукты и овощи — неслыханная роскошь в Сибири в эти ранние весенние месяцы.

Однажды я случайно встретился в поезде с дочерью Косыгина Людмилой Гвишиани, женщиной средних лет, и ее семьей; они ехали в какой-то правительственный дом отдыха в Латвии. Мы (Майк Мак-Гуайр из газеты "Чикаго Трибюн” и я разговорились с ее мужем Джерменом Гвишиани, известным специалистом по вопросам торговли между Востоком и Западом, с которым мне уже как-то пришлось встретиться на одной пресс-конференции. Мы непринужденно беседовали о торговле и советских курортах. Гвишиани, красивый, с иголочки одетый грузин, любитель хорошо скроенных костюмов и галстуков от Диора, вполне мог сойти, да и сходил, за крупного западного чиновника. Он доверительно сообщил мне, что его семья предпочитает пляжи и прохладную воду Балтийского побережья, так как сочинская жара плохо сказывается на его больной спине.

Во время нашей беседы, в нарушение существующих в Советском Союзе правил, семье принесли в купе обед из ресторана, который находился в шестом по счету вагоне от. нашего. Мы скромно удалились, но едва мы вернулись в свое купе, выяснилось, что в качестве предполагаемых знакомых семейства Гвишиани и нам можно воспользоваться этой привилегией — заказать обед в купе; это, как нам любезно объяснили, входит в число услуг, предоставляемых Латвийской железной дорогой. Но когда на обратном пути мы попытались этой услугой воспользоваться, удивленная молодая проводница тут же нам отказала, объяснив, что "это никогда не делается”.

В Риге наши пути с семейством Гвишиани, естественно, разошлись. Мы оказались в беспорядочной привокзальной толпе, ожидавшей такси, и, в конце концов, потеряв всякую надежду, махнули рукой и отправились в гостиницу пешком. Гвишиани встречало пять человек: две женщины с букетами цветов и трое важных мужчин в темных костюмах, взявших на себя заботу об их багаже и безопасности (кстати, в поезде охрана казалась на удивление слабой). Гвишиани умчались в большой "Чайке” в дом отдыха Совета Министров, расположенный в уединенном месте в 32 км от кишащих людьми пляжей Рижского взморья. Мадам Гвишиани рассказала мне в поезде, что место это настолько уединенное, "что вы можете пройти сотни метров, общаясь с одной лишь природой”. А это — немыслимая роскошь для большинства русских, обреченных на толчею, характерную для советских курортов и других мест отдыха.

В таких местах, как Крым и Кавказское побережье Черного моря, дачи некоторых членов Политбюро, особенно большой дом, построенный бывшим партийным боссом Украины Петром Шелестом, настолько роскошны, что это даже вызвало недовольство партийных чиновников более пуританского толка. Поскольку Крым входит в состав Украины, Шелест мог распоряжаться рабочей силой и строительными материалами, как душе угодно. Другие украинские лидеры тоже построили себе дачи на морском берегу. Однако один ученый, хорошо знакомый с этими местами, рассказал мне, что, подобно завоевателю из фильма о жизни в Южной Калифорнии, Шелест отхватил по соседству с роскошным Никитским ботаническим садом вблизи Ялты участок побережья около километра длиной, на котором он приказал украинским строителям возвести для себя просторный четырехэтажный дворец. Для его пляжа был специально привезен на грузовиках песок, доставлена обстановка, самое разнообразное оборудование и украшения для дома. Вдоль набережной была сооружена стена; среди тропической зелени в море сбегали волноломы; работники службы безопасности останавливали пловцов и гуляющих, не позволяя им приближаться к запретной зоне. Все это ученый увидел, бродя в этих местах во время своих посещений Ботанического сада.

Что бы там ни думали советские руководители о шелестовской роскоши, его лишили этой дачи только после того, как он был исключен из Политбюро и снят с поста, занимаемого на Украине. В этом отношении партийный "протокол” обычно беспощаден: лишился занимаемого поста — лишился и государственной дачи; правда, нет сомнения в том, что после этого Шелест в качестве замминистра тоже получил дачу, хотя и более скромную. Однако система функционирует и в противоположном направлении. В июне 1974 г., когда шли переговоры Брежнева с Никсоном, министр иностранных дел СССР Андрей Громыко смог похвастаться перед государственным секретарем США Генри Киссинджером, во время морской прогулки вдоль Крымского берега, своей новой "политбюровской” дачей в Ореанде. За 16 лет пребывания на посту министра иностранных дел он так и не получил дачи, которая полагается лицам, занимающим самые высокие посты, пока не стал членом Политбюро в апреле 1973 года!

Старый прославленный мастер партийной интриги армянин Анастас Микоян, продержавшийся, как говорят советские люди, "от Ильича до Ильича”, т. е. от Ленина до Брежнева, и переживший и Сталина, и Хрущева, являет собой наиболее разительный пример нарушения правил распределения привилегий. Уволенный в 1965 г. в отставку наследниками Хрущева как его близкий друг, Микоян умудрился тем не менее сохранить за собой не только свою большую виллу вблизи Гагры на Черном море, где у него, как рассказывают, два плавательных бассейна, облицованных мрамором (один для пресной, другой для морской воды), но и огромный дом в Подмосковье — поистине княжеское имение, полное слуг, окруженное даже крепостным рвом, правда, не заполненным водой. Кстати, это поместье до революции принадлежало чрезвычайно богатому кавказскому купцу.

Слово "дача” относится к числу тех волшебноемких русских слов, которые больше утаивают, чем объясняют. "Дача” означает прежде всего бегство из переполненных городов в тишину русской природы. Это слово затушевывает социальные различия — иногда оно звучит слишком пышно для того, что обозначает, иногда слишком скромно. Да это, пожалуй, и удобно. Может быть, именно поэтому русские так любят его употреблять. Многие с каким-то особым блеском в глазах говорят о том, что у них где-то "есть дача”, но ни за что не выдадут вам, где она находится и что собой представляет. Потому что дача — это все, что угодно, начиная от маленького, чуть больше обычного, сарая для хранения инструментов или однокомнатного домика на малюсеньком участке среди таких же домиков на таких же участках, где живешь на глазах у всех, до скромного, но приятного четырехкомнатного загородного дома (без водопровода, как обычно в русской деревне) или огромного дома-дворца, оставшегося от старых аристократов, или более современных, выстроенных в 40-е годы немецкими военнопленными, замысловатых загородных вилл. Между дачами существует и другое важнейшее различие: некоторые из них принадлежат государству или какой-либо организации — и ими пользуются бесплатно либо за символическую плату в 200 или 300 рублей (267–400 долларов) в год; другие же являются частной собственностью — одни были дарованы их владельцам во времена Сталина за выдающиеся заслуги перед советским государством, другие — выстроены каким-нибудь дачным кооперативом; бывает и так, что дачи несколько раз переходят от одного владельца к другому, причем купля-продажа не обходится без надувательства или несколько вольного толкования законов. Одна пятикомнатная дача недалеко от Внуково — к юго-западу от Москвы — сменила за десятилетие трех владельцев, причем цена ее выросла с 15 тыс. до 65 тыс. рублей (от 20 тыс. до примерно 87 тыс. долларов) в начале 70-х годов.

Обычно дорогие частные дачи принадлежат известным в стране писателям, награждаемым премиями за их верноподданические писания, кинорежиссерам, композиторам и солистам оперы, которым это по средствам. Что касается самих партийных лидеров, то они бесплатно получают от государства большие дома с участками, занимающими целые гектары. Дачи этих деятелей ограждены высокими зелеными заборами, и, как говорил мне один москвич, русские с детства привыкают не подходить к ним слишком близко. Многие из этих дач расположены в стороне от дороги, ведущей к деревне Успенское, где предусмотрен общий для сотрудников всех иностранных посольств пляж на Москве-реке. К дачам элиты, прячущимся в сосновом бору, ведут подъездные дороги со знаком "Въезд запрещен”, предотвращающим появление чрезмерно любопытных незваных гостей. Самых ответственных руководителей охраняют милиционеры в форме, стоящие у развилки дороги, чтобы зазевавшиеся водители не повернули случайно на подъездную дорогу, не говоря уже о том, что дальше в лесу прогуливаются охранники в штатском.

Москвичи видят во всем этом образе жизни такое издевательство над пропагандируемыми марксистскими идеалами, что они высмеяли его в одном анекдоте о Брежневе. Этот анекдот возник в бытность мою в Москве, когда еще была жива мать Брежнева. В нем рассказывалось, что сын, желая похвастаться тем, как он преуспел в жизни, пригласил мать из Днепропетровска (на Украине) и показал свою просторную городскую квартиру, но старая женщина казалась растерянной и даже несколько испуганной. Тогда Брежнев позвонил по телефону в Кремль, вызвал свой "ЗИЛ”, и они покатили на усовскую дачу, которой прежде пользовались Сталин и Хрущев. Сын водил ее повсюду — показывал каждую комнату, огромный прекрасный участок, а она по-прежнему молчала. Тогда он вызвал свой личный вертолет и доставил ее в свой охотничий домик в Завидово. Там он привел ее в банкетный зал, с гордостью продемонстрировал свой большой камин, свои ружья, показал все, вплоть до последней мелочи, и не в силах далее сдерживаться спросил умоляюще: "Скажите, мамаша, что Вы об этом думаете?” "Ну, — сказала она, поколебавшись, — все это хорошо, Леня. А что, как красные вернутся?”

Среди мягких холмов к западу и юго-западу от Москвы расположилось несколько крупных дачных комплексов. Самым широко известным из них за границей является, пожалуй, писательский поселок в Переделкино, где жил и работал Борис Пастернак и популярный детский писатель Корней Чуковский; где "Правда” имеет целую сеть дач для своих ведущих редакторов; где у Виктора Луи, которого на Западе считают агентом советской разведки по особым поручениям, большой внушительный двухэтажный дом с огромным камином, в котором может поместиться целое бревно, сауной, со стенами, увешанными иконами, с теннисным кортом, превращаемым на зиму в каток; где Андрею Вознесенскому и Евгению Евтушенко Союз писателей предоставил каркасные дома и где стоит маленькая православная церковь, такая же красочная и самобытная и такая же неправдоподобно прекрасная, как собор Василия Блаженного на Красной площади.

На Николиной горе, километрах в 25 к западу от Кремля, в чудесном лесу стоят дачи академиков, журналистов, писателей и крупных ответственных работников, например, председателя Госплана Николая Байбакова. На крутом берегу, с которого виден пляж для дипломатов, расположены дома таких людей, как всемирно известный физик Петр Капица и детский писатель Сергей Михалков. Все эти поселки находятся в нескольких километрах один от другого, совсем рядом с Жуковкой, о которой Светлана Аллилуева, дочь Сталина, упоминает как о своем последнем доме в Советском Союзе.

Жуковка чарующе красива; она находится в самом центре дачной местности, где отдыхает политическая, научная и культурная элита. Эта местность как бы символизирует удивительную малочисленность верхушки советского общества. До тех пор, пока друзья не посвятили меня в секреты географии Жуковки, я неизменно поражался высказыванию москвичей о своем городе, как о "большой деревне”. Эта бурлящая, полная энергии столица, этот восьмимиллионный промышленный город, в котором, как в Нью-Йорке, смешались столь многочисленные народы и расы, — деревня? Этого я долго не мог постичь. В конце концов, я понял, что имеется в виду: для тех, кто принадлежит к московской элите, очень многое, в том числе и передача всякой информации, происходит, как в маленьком городке, потому что все знают друг друга и давно связаны между собой. Для такого большого города, для такой огромной страны московская верхушка удивительно малочисленна. Это объясняется тем, что Москва представляет собой центр Советского Союза во всех отношениях, точно так же, как Лондон — в Англии или Париж — во Франции.

Американцам, воспринимающим Советский Союз как целый материк, вдвое превышающий по размерам Соединенные Штаты, это трудно понять. В Америке центр автомобильной промышленности находится в Детройте, кинопромышленности — в Голливуде, сталелитейная промышленность сосредоточена в районе Питсбурга, промышленность, связанная с использованием атомной энергии, — в Аламосе и Ок-Ридже, Вашингтон — политическая столица, а Нью-Йорк — центр финансовой жизни, издательств и телевидения. В Советском Союзе Москва — центр всей жизни во всех областях. Кроме того, если структуру западных обществ можно грубо изобразить в виде ромба с относительно малочисленной аристократией или элитой, образующей его верхнюю часть, с огромным, выпирающим в стороны средним классом в центре и вновь сужающегося книзу, то советское общество напоминает пирамиду с очень широким основанием, с более узкой серединой и заостренным концом. На деле существует не одна, а много пирамид — по одной в каждой области, — сходящихся в вершине, ну, а те, кто на вершине, — все встречаются в Жуковке.

Жуковка настолько неимпозантна, что неискушенные иностранцы проезжают мимо, не задерживаясь, не замечая ничего, кроме некоторого числа типично русских деревенских бревенчатых изб с уборными в огородах. Единственной приметой, достойной внимания, является низкий, но необычно большой деревенский торговый комплекс, построенный из бетонных блоков, а рядом с ним — открытая стоянка для машин. Иностранных дипломатов и журналистов, которые пытались там остановиться и что-нибудь купить, решительно и быстро прогоняли неизвестно откуда взявшиеся милиционеры в формах. Непосвященных русских, случайно попадавших в этот магазин, поражало то, как он хорошо снабжается.

”Я увидела здесь сковородки, эмалированные кастрюли, французские и итальянские костюмы и всякие вещи, которых нельзя достать в Москве”, — с удивлением рассказывала женщина средних лет. Магазин выстроен во времена Никиты Хрущева для элиты, дачи которой расположены в этих местах. Хрущев забыт, высмеян, и имя его никогда не упоминается в России официально, но оно продолжает жить каким-то косвенным, забавным образом… В среде жуковской элиты этот магазин и теперь называют "хрущевским”.

Одной из причин обезоруживающе буколического вида Жуковки, производящей впечатление рядового колхоза, является то, что на самом деле она представляет собой не один, а целых три поселка. Проезжающий автомобилист или пеший турист мельком увидит то, что называется "деревней Жуковкой”, находящейся по правую сторону от дороги из Москвы. По другую же сторону, в густом лесу, за веткой железной дороги, ведущей в столицу, прячутся еще два поселка с безликими названиями "Жуковка 1” и "Жуковка 2”. Однако местные жители называют "Жуковку 1” "Совмин” (Совет Министров), а "Жуковка 2” известна как "Академическая Жуковка”. Поселок "Совмин” — для членов Совета Министров и первых заместителей министров — окружен кирпичной с чугунными решетками стеной. Вход — только по специальным пропускам, и иерархия соблюдается строго. "Совмин”, что, впрочем, не удивительно, постепенно разрастался и теперь представляет собой два поселка, один из которых (тот, что поближе к дороге) предназначается для менее высокопоставленных, но все же очень крупных деятелей, а другой — в более уединенном месте, в стороне от железнодорожных путей, — для самой верхушки.

Дачи распределяются в строгом соответствии с рангом и существующими правилами. Однажды один ученый с положением, рассказал мне о том, как его знакомый — высокопоставленное должностное лицо в научном мире — был назначен на пост заместителя министра; ему сообщили, что он получит правительственную дачу в "Совмине”. Тот попытался учтиво отказаться на том основании, что купил себе уютный дом в одном из дачных поселков для ученых и что, несмотря на оказываемую ему честь, ему не хочется ни переезжать, ни отказаться от своей собственной дорогой дачи. Его строго одернули: "Вы что, хотите оскорбить номенклатурную систему? Вам следует продать вашу частную дачу и взять государственную, которая соответствует вашей должности”. Он подчинился.

Иногда, в виде исключения, деятелям, занимавшим чрезвычайно высокое положение ранее, оставляют их дачи, даже лишив их прежних постов. Непреклонный Вячеслав Молотов, в прошлом министр иностранных дел и приспешник Сталина, ныне седовласый старик не у дел, до сих пор занимает дачу в "Совмине”, как и внук Сталина, сын Аллилуевой, Иосиф, ставший врачом.

"Академическая Жуковка” — поселок более вольный, и правила там менее строгие. Он появился в первые послевоенные годы, когда Сталин награждал создателей атомной и водородной бомб и первого циклотрона двухэтажными загородными домами поблизости от территории "Совмина”. В период Хрущева к ним присоединились дачи ученых "космической эры”. Теперь поселок насчитывает около полутораста дач. Здесь находятся летние резиденции таких крупнейших ученых, как Юлий Харитон и Андрей Сахаров, создавших атомную и водородную бомбы. В последние годы некоторые деятели культуры, пользующиеся большой известностью и получающие немалые деньги, купили дачи в "Академической Жуковке” у вдов ученых, которым эти дачи были подарены государством. Именно таким образом приобрели здесь дачи композитор Дмитрий Шостакович и виолончелист Мстислав Ростропович. Некоторое время в домике садовника на даче у Ростроповича жил Солженицын. В самой же исконной деревне Жуковка в последние годы среди маленьких бревенчатых изб и уютных, старых, обшитых некрашеными досками домов тоже появились новые дачи — старомодная дача генерала КГБ, отдел которого занимается инакомыслящими интеллектуалами; тут же напротив — дача генерала пограничных войск КГБ, который среди более простых строений, сдаваемых жителями деревни на лето государственным служащим, писателям, журналистам, артистам и другим состоятельным людям, построил себе современный дом, облицованный импортной желтой плиткой.

С задней стороны "Академическая Жуковка” примыкает к огромному поместью Анастаса Микояна и санаторию ЦК, расположенному на дороге к деревне Подушкино. В двух или трех километрах оттуда, в направлении Москвы, за Барвихой, живет Михаил Суслов, главный теоретик партии, который, по общему мнению, назначает и смещает правителей и который сколотил коалицию, сбросившую Хрущева. В противоположном направлении, через две деревни, напротив поселка Усово, расположились самые роскошные уединенные дачи — резиденции Брежнева, Косыгина, Кирилла Мазурова, первого заместителя Косыгина, и министра иностранных дел Громыко, переехавшего из своей министерской дачи (во Внуково) в "Брежневское окружение” после того, как был введен в состав Политбюро.

Любой человек, которому довелось провести в Жуковке хоть один летний день, поймет, почему так тянет сюда власть имущих. Это тихое пленительное место отличается чисто русской прелестью. Деревня расположена на крутом берегу, с которого открывается вид на медленно текущую Москву-реку и на мягкие очертания среднерусской равнины. Прогулка по сосновому бору местами не очень легка — земля, изрытая в годы войны траншеями, бугриста.

"Это — следы войны”, — объяснил мне писатель Лев Копелев, громадного роста и крепкого сложения человек с окладистой бородой, сидевший вместе с Солженицыным в лагерях, который любит гулять по окрестностям, опираясь на тяжелую палку, срезанную в лесу. "Эти траншеи были вырыты, чтобы защищать Москву, но немцы пошли другой дорогой. Здесь боев не было”.

Это чудесное, тихое место, как будто неподвластное времени, отделяет от Москвы менее 32 км. И… целая эпоха. Сядьте в час заката на высоком речном берегу, и вы увидите простершуюся перед вами на многие километры Россию — беспредельную, неизменную на протяжении столетий. Вы увидите беспорядочно чередующиеся луга, кустарники и мелколесье, которых не касалась рука человека. В этот час небо окрашивается в мягкие тона, непохожие на ярко-оранжевые или пурпурные закаты Флориды или Калифорнии — более легкие, белесоватые; ведь места эти намного севернее. Легкий ветерок напоен ароматом сосны. До вашего слуха донесутся приглушенный лай собаки, всплеск рыбы, отдаленный детский смех в лесу.

Рев реактивного самолета рвет тишину, и Лев тихим голосом предсказывает: "Когда-нибудь кто-нибудь получит целое состояние за изобретение бесшумного реактивного двигателя”. Словно хозяин здешних мест, хотя он и одет не лучше лесоруба, Лев останавливается со случайно встреченными знакомыми, выехавшими загород, чтобы сказать им: "Добро пожаловать в Жуковку”. Он с женой Раей проводит здесь лето вот уже два десятилетия. "Это мое самое любимое место в мире”, — говорит он, и глаза его загораются веселым блеском. "Когда-то здесь можно было плавать, теперь — это запрещено, — говорит Рая. — И рыбу ловить запрещено без особого разрешения. Этот участок реки находится под особой охраной, так как отсюда снабжается водой Москва”. Но сквозь молодые березки и подлесок, ниже по течению, видны фигуры рыболовов с удочками. На берегу резвятся мальчишки, бросают камешки, стараясь, чтобы они прыгали по воде, и лазают по упавшим деревьям. На высоком берегу молодая девушка в новом импортном джинсовом костюме с американским значком на отвороте — верный признак того, что у нее высокопоставленный папа, разъезжающий по всему миру, — сидит на сосновом пеньке, спокойно глядя на открывающийся простор.

”Там вот, — говорит Лев и показывает на какое-то место километрах в пяти к западу, — дача Брежнева. Видите водонапорную башню? Это — для брежневской дачи. И косыгинской, и мазуровской. Самих дач не разглядеть, но они именно там, внизу. Дачу Брежнева люди называют "Дача номер 1”. Когда в этих местах жил Сталин, ее называли "Дальняя дача”. Когда Никсон приезжал сюда в 1959 г., она находилась в распоряжении Хрущева. Увидеть ее можно со стороны реки, или, вернее, можно было увидеть. Мы видели ее в хрущевские времена. Мы как раз были там, на реке, когда Хрущев устроил для Никсона речную прогулку на своем катере. Это и вправду великолепный дом с прекрасным участком и красивым крутым берегом, с мраморной лестницей, ведущей к воде, но теперь на этом участке реки запрещено бывать даже нам, русским”.

На обратном пути в деревню, когда мы шли по вьющейся между дачами узенькой тропинке, не шире кроличьей тропы, Лев затеял разговор о привычке советской элиты селиться рядом друг с другом. "Знаете, — задумчиво говорил он, — если бы вам довелось постоять утром возле хрущевского магазина осенью 1972 или весной 1974 года, вы бы увидели всех и вся. Около девяти часов проходил Сахаров с женой, они шли к реке купаться, затем Брежнев, Косыгин и Мазуров спешили в Кремль в своих "ЗИЛах”: в хорошую погоду все они живут на своих дачах. Около десяти появлялся Солженицын — купить молока для своих мальчиков. Он жил тогда в домике садовника у Ростроповича в "Академической Жуковке”. Можно было увидеть даже Молотова, приходившего пешком за покупками из "Совмина”. Однажды Солженицын встретил Молотова и захотел, как впоследствии рассказывал, подойти к этому старому человеку со словами: "Давайте поговорим, Вячеслав Михайлович”, пытаясь представить себе, что сказал бы Молотов. Солженицын был уверен, что Молотов стал бы разговаривать тем же деревянным языком, на котором говорил всю жизнь. "Потому что он верил в это?” "Нет, — ответил Солженицын. — Он не верил в это. Просто по привычке”.

Однажды я услышал рассказ о том, как летом 1972 г. какая-то женщина, увидев Молотова в очереди за помидорами в хрущевском магазине, воскликнула: "Не хочу стоять в очереди вместе с палачом”. Как рассказывают, не сказав ни слова, Молотов вышел из очереди и удалился.

Лев рассказывал о магазине как о каком-то перекрестке, где все встречаются: "После Солженицына и Молотова пришел бы внук Сталина, сын Светланы — Иосиф; потом Харитон — один из главных создателей советской атомной бомбы; потом Ростропович и Шостакович из "Академической Жуковки”. Ростропович всегда приходил поздно — артист. Затем мимо магазина проносились машины Петра Капицы и Сергея Михалкова. Они ехали с Николиной горы. Мог проследовать и Микоян из своей дачи близ Барвихи. На протяжении двадцати лет он катался в этих местах верхом, но теперь перестал. И так все знаменитости в области науки, культуры и политики проходят и проезжают мимо этого маленького деревенского магазина”.

Но советская элита, совместно развлекающаяся в уединенных дачных поселках в окрестностях Москвы и в других привилегированных "городках”, разбросанных по всей стране, присвоила себе не только такие преимущества, как возможность лучше питаться, одеваться, жить в лучших квартирах, пользоваться лучшим медицинским обслуживанием, чем все остальное население. Она просто-напросто живет на другом уровне, чем остальная часть общества. Как можно догадаться уже только по одним их машинам с шоферами, эти люди пользуются преимуществами, недоступными простым смертным во всех сферах жизни: путешествуя у себя на родине или за границей, теша свое пристрастие к западной музыке или кинофильмам, давая своим детям хорошее образование или подыскивая для них теплое местечко, либо просто отправляясь куда-нибудь поужинать. Система установила два различных уровня жизни — один для элиты, другой для масс, с некоторыми промежуточными нюансами для тех, кто уже поднялся на несколько ступенек. В своем высокомерном пренебрежении к простому человеку, часто превосходящем снобизм самых заносчивых богачей на Западе, представители элиты считают, что эти преимущества — нечто само собой разумеющееся.

"Администраторы хорошо знают, что в каждом поезде, в каждом самолете Аэрофлота, в каждой гостинице, на каждое представление они обязаны оставлять определенное количество мест для властей, — сообщил мне по секрету гид Интуриста. — Это происходит повсюду, по всей стране, а не только в Москве. В других городах оставляют места для ответственных работников из Москвы, для работников обкома партии, для работников горкома партии — на всякий случай, а вдруг ОНИ их закажут. Для НИХ оставляют места в гостиницах (вдруг ОНИ прибудут), а людям говорят, что свободных номеров нет. То же с местами на самолет. Потом, если окажется, что забронированные билеты не нужны, их пускают в продажу за полчаса до вылета самолета или до начала театрального представления. Такая практика — повсеместна. Для властей оставляют места просто на всякий случай. А может случиться и такое. Какой-нибудь бедолага купил себе билет на самолет и уже собрался в дорогу. Тут на его пути появляются ОНИ; тогда ему говорят: "Вы не полетите. Нам нужно ваше место. А вы подождете до следующего рейса.” Так вот и отнимает у человека его билет какой-нибудь партийный начальник, заставляя неудачника ждать в аэропорту, может быть, пять или шесть часов, а то и больше. Вот как это происходит. И ничего тут не поделаешь”.

Возмущенные рассказы о таком оскорбительном обращении с простыми людьми я слышал от многих русских, которые, в конце концов, всегда смиряются с этим явлением, а также от двух-трех более или менее крупных журналистов, хваставшихся тем, что их положение всегда обеспечит им номер в гостинице, тогда как рядовому гражданину скажут, что свободных номеров нет. И эти тоже считали такое положение естественным.

В распоряжении представителей политической и культурной элиты — множество клубов и специальных закрытых ресторанов, где они могут приятно провести время и поесть, не выстаивая, подобно простым смертным, в длинных очередях на улице 9 не терпя дурного обслуживания, столь характерного для страшно переполненных московских ресторанов. Самые высокопоставленные ответственные работники ужинают в таких местах, как пансионаты ЦК и Совета Министров близ Химкинского водохранилища. Для менее могущественных, но все же достаточно крупных деятелей имеются рестораны при профессиональных клубах, например, в Союзе писателей, Союзе архитекторов, Доме офицеров вооруженных сил, Доме журналиста, где подают икру, бифштексы, водку лучших сортов (обычно идущую только на экспорт), а обслуживание — вежливое и быстрое. Что касается поездок или театральных постановок, то не только Брежневу, Косыгину и Подгорному гарантированы быстрое обслуживание и бывшая царская ложа — большая часть политической верхушки, а за ними и представители научной, культурной и экономической элиты тоже получают свою долю. Так, ЦК партии, Совет Министров и другие важные организации имеют специальные билетные кассы, где для сильных мира сего их секретари бронируют билеты на все виды транспорта, на значительные спектакли, концерты, спортивные соревнования, на которые всегда не хватает билетов, так что обычно рядовые граждане простаивают за ними целые ночи в очередях. В сентябре 1972 г. перед хоккейным матчем СССР — Канада, вызвавшим огромный интерес, один мой друг, канадский дипломат, находился в главной билетной кассе стадиона в Лужниках, когда туда вошел преуспевающего вида молодой человек с плоским чемоданчиком. Положив чемоданчик на стол, молодой человек отрекомендовался работником ЦК и сказал, что пришел за билетами. Кассиры, оставив все другие дела, бросились его обслуживать. У дипломата глаза на лоб полезли, когда он увидел, что молодому человеку было выдано по три тысячи билетов на каждый из четырех матчей. Это составляло больше четверти всех мест, т. е. каждый второй работник ЦК мог увидеть все соревнования, тогда как для остального населения восьмимиллионного города оставалось менее одного шанса из тысячи попасть хоть на одну игру.

”И никто не жаловался, никто не счел это неправильным, — сказал дипломат. — Так это здесь делается. Я тоже не выразил недовольства, я только хотел получить свои двести билетов для сотрудников Канадского посольства”. Свою долю получили и основные советские спортивные клубы, особенно военные, и всякие влиятельные лица, а когда эта закрытая дележка кончилась, для простых болельщиков не осталось, пожалуй, ничего, кроме нескольких десятков билетов, да и то, наверно, только для того, чтобы показать, что в кассах билеты все-таки продаются. И это повторяется вновь и вновь, всякий раз, когда в Москву приезжает на гастроли какой-нибудь известный иностранный театр или ансамбль или даже когда выступают популярные советские исполнители, например, танцевальный ансамбль Моисеева, либо ведущие солисты балета Большого театра возвращаются на родину из заграничной поездки. "На такие спектакли, — сказала женщина средних лет, которой редко удается побывать на подобных представлениях, — билеты не продаются. Они распределяются,”

Для некоторых представителей элиты одинаково важно как само интересное зрелище, так и демонстрация своего исключительного права наслаждаться вещами, как правило, недоступными простым смертным, например, произведениями Эрнста Неизвестного, одного из самых независимых советских скульпторов и художников. Эрнст Неизвестный, произведения которого были в свое время осуждены Хрущевым (впоследствии восхищавшимся художником) и который заработал много денег на надгробных памятниках известным деятелям, находился тем не менее в постоянном конфликте с властями, потому что работы, выполненные в его излюбленной манере, слишком сложны, символичны и пессимистичны для социалистического реализма. У рядовых советских граждан нет ни малейшей возможности познакомиться с искусством Неизвестного, но мой знакомый, вполне достойный доверия, рассказал мне, что у одного из личных секретарей Брежнева — Евгения Самотейкина — дома имеется модернистская графика Неизвестного. Один американец, побывавший у нескольких высокопоставленных работников Внешторга, говорил мне, что видел у них дома не только работы Неизвестного и других советских художников-модернистов, выполненные в недозволенной манере, но и произведения абстрактного искусства, явно привезенные из зарубежных поездок. А вот нечто еще более удивительное: я знаю известных советских писателей, у которых почти открыто на книжных полках стоят запрещенные произведения Солженицына и другая литературная "контрабанда”, за хранение которой диссидентов сажали в тюрьму. Дело в том, что занимаемое этими писателями официальное положение служило им надежной зашитой.

Пожалуй, наиболее поразительным проявлением этих различий в образе жизни элиты и рядовых советских людей является признанный за привилегированным классом доступ ко всему иностранному: журналам, книгам, фильмам, машинам, путешествиям за границу. Привилегированным, как мне говорили, можно видеть такие фильмы, как "Взрыв”, "Снисходительный всадник”, "Полуночный ковбой”, "Бонни и Клайд”, "Конформист” или "Восемь с половиной”, запрещенные цензорами для показа рядовому советскому зрителю. Эти запрещенные фильмы демонстрируются на закрытых просмотрах на студии "Мосфильм”, в профессиональных клубах или в Доме кино (клубе кинематографистов). Возможность посещения этих просмотров считается среди интеллектуалов чрезвычайно ценимым признаком высокого общественного положения. На дачах представителей самой верхушки государственной элиты установлены кинопроекторы, и там, наряду с советскими, регулярно показываются западные фильмы. Иногда к иностранным труппам обращаются с просьбой показать их наиболее смелые и яркие номера в узком кругу, для представителей советского искусства и работников Министерства культуры, хотя это же министерство запрещает показывать эти номера широкой публике из-за их тлетворной буржуазной формы.

Я познакомился с одним балетоманом, попавшим на закрытое и чрезвычайно сексуальное, как он считал, представление французского танцевального ансамбля; балетоман вернулся домой с вытаращенными глазами, совершенно выбитый из колеи тем, что вкусил от запретного западного плода. Других приводили в восторг закрытые просмотры кинофильмов. "Вы не можете себе представить то удовольствие, которое испытываешь, когда смотришь такой фильм, как "Восемь с половиной”, то ощущение, что вкушаешь от запретного плода и принадлежишь к избранному кругу”, — сказала мне рыжеволосая женщина-редактор. Ее семья принадлежала к высшей интеллигенции, но не занимала достаточно высокого положения для того, чтобы иметь доступ так часто, как ей бы этого хотелось, к произведениям западного искусства. "Вы у себя в Риме или Нью-Йорке можете купить билет и посмотреть любой фильм, какой только пожелаете. Здесь же — это действительно большое дело, когда имеешь такую возможность”. И тут, как в случае с балетоманом, было ясно, что возбуждение, вызванное возможностью увидеть то, что для других табу, не уступало удовольствию, полученному от самого фильма.

В материальном выражении символом самого высокого общественного положения, заимствованным советской элитой на Западе, является обладание роскошными дорогими западными автомобилями. Ввел их в моду (с началом детанта) Брежнев. Известно, что у него самого немало машин западных моделей ("Роллс-Ройс”, "Силвер-Клауд”, "Ситроен-Мазерати”, "Линкольн”, "Мерседес” и "Кадиллак”), подаренных ему иностранными государственными деятелями, которые знают о его пристрастии к роскошным автомобилям для официальных выездов. Не менее широко известно, что и другие высокопоставленные советские деятели увлекаются западными машинами: у председателя Верховного Совета СССР Подгорного — "Мерседес 600”, у "владыки” советского Госплана Николая Байбакова — "Шевроле-Импала”, прима-балерина Большого театра Майя Плисецкая предпочла "Карман-Гия 1500”, а такие танцоры, как Владимир Васильев и Мариус Лиепа обзавелись "Ситроенами”, "Фольксвагенами Стейшн”; бывший чемпион мира по шахматам Борис Спасский приобрел седан "Бритиш Ровер”, Виктор Луи — журналист, якшающийся с КГБ, является обладателем "Порше”, "Ленд-Ровера” и "Мерседес 220”, кстати, это — любимая (среди прочих) марка композитора Арама Хачатуряна. Этот список с каждым годом растет, потому что журналисты и дипломаты, возвращающиеся на родину после длительного пребывания за границей, высокооплачиваемые деятели культуры, прибывающие с гастролей, помешаны на западных автомобилях. Для всех этих людей важнейшей целью поездки на Запад, sine qua поп, является, в первую очередь, удовлетворение своей жажды приобретательства. "При советской системе деньги — ничто, — жаловался высокооплачиваемый писатель, ни разу не получивший разрешения выехать за Запад. — Нужно иметь возможность их тратить. Член ЦК получает не больше денег, но он бесплатно приобретает любые вещи. Он может обучать своих детей в университетах или лучших институтах или посылать их за границу. — Он помолчал и саркастически добавил, — Все они посылают теперь своих детей за границу; они их экспортируют, как диссидентов”. И, подобно десятилетнему американскому мальчишке, любителю бейсбола, знающему наизусть средние показатели известных игроков, он раздраженно отбарабанил имена, неизгладимо запечатлевшиеся в его памяти, — так велика была его досада на то, что они могут ехать, а он — нет: сын Брежнева Юрий вот уже десять лет как находится в Швеции в качестве торгового представителя, не говоря уже о других поездках; дочь Косыгина Людмила часто сопровождает за границу отца и мужа Джермена Гвишиани — торгового эксперта; сын Громыко Анатолий, раньше работавший в Лондоне, теперь — ответственный чиновник в советском посольстве в Вашингтоне, а Игорь Андропов, сын начальника тайной полиции Юрия Андропова, без конца ездит на Запад и даже исследование для своей дипломной работы об американском рабочем движении проводил в США; Михаил Мазуров, сын первого заместителя председателя Совета Министров Кирилла Мазурова, зоолог, провел пару лет в Кении и много путешествовал за границей; один из сыновей бывшего руководителя украинской компартии Петра Шелеста, специалист по биологии моря, ездил в научную экспедицию во Флориду во времена, когда отец находился на вершине политической карьеры.

Для многих система прямых привилегий подкрепляется сетью неофициальных связей, позволяющих генералу позвонить знакомому ученому и попросить его устроить сына в институт, или ученому получить за это для своего сына отсрочку от призыва в армию, или киносценаристу, написавшему хороший сценарий шпионского фильма, позвонить в КГБ и получить для жены разрешение поехать за границу. Блат — это постоянно действующий, жизненно важный и всепроникающий фактор русской действительности. "У нас кастовая система, — сказал мне один старший научный сотрудник. — В семьях военных браки заключаются в своей среде. Точно так же обстоит дело в семьях ученых, партийных деятелей, писателей, семьях, принадлежащих к театральным кругам. Сыновья и мужья дочерей рассчитывают на то, что папаша или тесть помогут им с помощью блата продвинуться по службе, а отцы считают, что это — их обязанность. Другие же делают, и я сделал это для моего сына. Почему бы и нет?”

Некоторые университеты и институты в СССР известны как вотчина детей партийной, правительственной и военной элиты. К числу таких заведений относятся факультет журналистики и юридический факультет Московского государственного университета, считающиеся "политическими”, а также Московский институт иностранных языков и Московский институт международных отношений (МИМО), так как они открывают путь к поездкам за границу и к службе за рубежом. Известно, что в эти учебные заведения устраивают своих сыновей и дочерей, внуков и внучек высокопоставленные деятели партии и правительства, нередко пользуясь блатом для того, чтобы превратить непроходной балл, полученный на вступительных экзаменах, в пятерки.

"Чтобы попасть в МИМО нужно иметь очень хорошие партийные и комсомольские рекомендации”, — сказал мне один обладатель диплома этого института и назвал десятка два сыновей и дочерей деятелей партии и правительства, поступивших в это учебное заведение благодаря связям отцов. Сам он был из семьи партийного работника. Он рассказал мне, каким духом кастовости проникнуто это студенчество. Лишь очень немногим "обыкновенным” молодым людям удалось попасть в МИМО — ведь хотя это и не секретное учреждение, институт даже не фигурирует в перечне советских высших учебных заведений, издаваемом для будущих абитуриентов. Мой знакомый рассказал мне, что знал одного преподавателя МИМО, члена партии, который был уволен за то, что отказывался выполнять распоряжения декана и незаслуженно ставить высокие оценки детям из семей элиты, насмешливо называемым некоторыми русскими "советские детки ". По его словам, когда он учился в этом институте, там было несколько очень плохо занимавшихся студентов из высокопоставленных семей, но благодаря связям родителей деток не исключали из института. Мой собеседник вспоминал, что самым отъявленным балбесом был сын министра внутренних дел Игорь Щелоков, который прославился тем, что он устраивал вечеринки и выпивки на отцовской даче, приезжал в институт на "Мерседесе”, подаренном отцом, и без всякого стеснения пребывал в уверенности, что независимо от знаний, получит нужные оценки. Он нахватал по английскому языку столько двоек, что по всем существующим в институте правилам его следовало бы исключить, но вместо этого на пятом курсе он получил не очень-то обычное направление "на практику” — в советское посольство в Австралии.

Другие мои молодые приятели хотели шутки ради провести меня как-нибудь в МИМО, чтобы я мог посмотреть, что это такое, хотя институт относится к числу тех закрытых советских учреждений, на дверях которых нет вывески с их названием или указанием назначения, а у входа стоит вахтер, готовый выдворить нежелательных посетителей. У двери висит лишь табличка, недвусмысленно гласящая: "Предъявляйте пропуск в развернутом виде”. Но мои друзья заверили меня — и это оказалось правдой, — что уверенный многозначительный кивок и спокойная твердая походка позволят мне беспрепятственно пройти мимо вахтера. Мой эскорт показал мне вывешенное расписание занятий и библиотеку со специальным фондом иностранных газет и книг. Но я был разочарован, увидев, что институт похож на обычное советское учреждение, в котором не было ничего необыкновенного, что соответствовало бы его привилегированному статусу. На доске объявлений были вывешены газетные вырезки со статьями о гонке вооружений. Некоторые строки в статьях были подчеркнуты красным, чтобы читателю сразу бросались в глаза суммы, которые западные страны расходуют на оборону; аудитории с простыми деревянными кафедрами и изрезанными, изрисованными столами напоминали классы старого школьного здания, построенного в 20-е годы. Я не увидел ни одного из тех новейших технических средств наглядного обучения, которые обычны для американских колледжей.

Правда, одна молодая американка, побывавшая здесь на танцевальном вечере со своими друзьями из Восточной Европы (этот институт открыт также для сыновей и дочерей руководителей восточноевропейских компартий), рассказала мне, что на неофициальных вечеринках в МИМО царит чисто западная атмосфера. Ей показали среди танцующих пар внуков Брежнева и Косыгина, внука министра иностранных дел Громыко, игравшего на гитаре в студенческом ансамбле. "Играли они хорошо, — рассказывала американка, — и мне кажется, что за весь вечер не было исполнено ни одной русской пьесы. Это были сплошные Битлы, Роллинг Стоуне и прочая западная продукция; пели по-английски”.

К числу организаций, которые политическая элита считает достойным местом работы для своих детей, относится, например, агентство печати "Новости”, уделяющее особое внимание политической благонадежности своих сотрудников и являющееся, по мнению западных разведок, орудием КГБ, а также институт США и Канады. Некоторые высокопоставленные папаши, используя свои связи. находят для детей неутомительные должности в издательствах или в научно-исследовательских учреждениях, связанных с международными проблемами.

Русские считают, что само существование высшего класса в настоящее время все больше и больше напоминает дореволюционную Россию. Один инженер сказал мне, что предсказания Маркса относительно капиталистического общества, в котором якобы экономическая власть будет сосредоточиваться в руках все меньшего и меньшего числа людей, а разрыв между элитой и массами будет все увеличиваться, кажется, сбылись сегодня в Советском Союзе. Представители элиты проявляют сознание своей кастовой принадлежности во многих отношениях, причем это наблюдается во всех возрастах. Жена одного преуспевающего писателя сказала, что ее восьмилетний сын избегал приглашать к себе домой своих школьных товарищей и, только познакомившись с сыном известного генерала, сделал для него исключение. Мальчик объяснил свое поведение тем, что не хотел, чтобы другие видели, как он хорошо живет, но в генеральском сыне он почувствовал "подходящего гостя”.

Кажется, существует неписаный закон, по которому представители верхушки, находящейся у власти, не могут продвинуть своих отпрысков поближе к командным постам в партии. Да и сами дети нынешних советских лидеров проявляют удивительно малую склонность к политической деятельности или необходимые для такой работы способности. Сын Громыко Анатолий — третий человек в посольстве СССР в Вашингтоне — является исключением, о котором стоит упомянуть. Зять Косыгина Джермен Гвишиани, ныне заместитель председателя всесильного Государственного комитета по науке и технике — тоже исключение из правила. Это ограничение в области передачи политической власти, которое одновременно исключает передачу по наследству государственных дач и других привилегий, связанных с занимаемыми должностями, используется русскими, в том числе марксистски настроенными диссидентами, как доказательство того, что на самом деле советское общество не породило нового привилегированного класса. "Класс характеризуется устойчивостью, стабильностью, — спорил со мной инакомыслящий биолог, марксист, Жорес Медведев. — До революции старая аристократия могла быть спокойна за свое положение. Теперь дело обстоит иначе. Сейчас никто не уверен в прочности своего положения и, лишаясь его, теряет все. Он не может передать своим детям ни своего положения, ни своих привилегий. Это — не то, что неотъемлемые права, получаемые по рождению”.

Этот аргумент до некоторой степени верен, особенно в отношении политической власти или если проводить аналогию с одной только практикой наследования титулов, поместий и других атрибутов высокого положения дворянством царского времени. Но, обучая детей и внуков в самых престижных институтах, используя свое влияние для того, чтобы устроить их на работу и обеспечить продвижение по служебной лестнице в наиболее привилегированных учреждениях и организациях, политическая элита обеспечивает соответствующее общественное положение следующим двум поколениям своих семей. Кроме того, высокопоставленные папаши, работающие в области науки и культуры, имеют полную возможность передавать своим детям во владение свою собственность, например, дачи, квартиры, машины и деньги, а также обеспечить им пути к хорошей карьере и высокому общественному положению.

Таким образом, для советской элиты характерны не неустойчивость и ненадежность положения, а наоборот, его прочность и длительность пребывания на занимаемых постах. Одной из наиболее типичных тенденций брежневской эры является как раз чрезвычайная медлительность в отношении административных перемещений, благодаря которой теперь, когда отпала угроза массовых сталинских чисток и непредсказуемых хрущевских реформ, государственная и партийная бюрократическая верхушка в большей степени, чем когда-либо в прошлом, укрепила свое положение.

В Америке ответственные правительственные чиновники и директора корпораций сменяются значительно быстрее, чем советские министры и руководители промышленности, многие из которых занимают свои должности по 10–20 лет, укрепляя не только свое собственное положение, но и общественное положение своих семей в будущем. Ответственный работник одного из министерств, руководящих промышленностью, жаловался как-то моему другу, что одной из трудностей советской экономики 70-х годов является то, что "ни один директор крупного предприятия не был смешен с должности”. Он считал, что более частые перемещения должностных лиц превысили бы эффективность производства, но такая позиция нетипична для нового класса.

Когда Милован Джилас утверждает, что коммунизм создал новый класс, он имеет в виду не отдельных высокопоставленных советских работников, а политико-экономическую бюрократию в целом как слой советского общества, который стремится защитить свою монопольную власть и свои привилегии, причем для отдельных входящих в него индивидуумов характерно чувство классовой солидарности, поскольку сохранение их привилегий зависит от сохранения всего класса в целом.

Бесспорно справедливо мнение советских и западных специалистов, считающих, что советское начальство не представляет собой монолитной группы. Элита имеет своих консерваторов и своих новаторов, своих твердолобых из числа кагебистов, своих строгих идеологов и технократов, стремящихся к повышению эффективности промышленности и науки. Культурная элита тоже имеет своих консерваторов и либералов. Однако в брежневско-косыгинские годы, как только возникали открытые разногласия, руководство постоянно шло на спасительные компромиссы, чтобы устранить эти разногласия и сохранить единство. Таким образом, несмотря на возникающие трения, советская элита — это все же единое целое в своей лояльности по отношению к партии и номенклатурной системе, которые являются гарантией власти и привилегией ее членов.

Некоторые западные социологи утверждают, что контраст между самыми богатыми элементами советской элиты и самыми бедными советскими гражданами все же значительно меньше, чем между самыми богатыми и самыми бедными элементами в Америке. В чисто денежном выражении это, конечно, так, хотя скрытые доходы советской элиты — в форме больших скидок в специальных магазинах, бесплатных государственных автомашин, дач и других видов обслуживания, получаемых от государства, — трудно вычислить точно. В любом случае деньги здесь — неподходящее мерило, поскольку преимущества, получаемые советской элитой, зависят от влияния, связей и возможностей, которых нельзя купить за деньги. По моему мнению, образ жизни высших советских правительственных чиновников, ответственных работников Внешторга, пользующихся почетом писателей и высокопоставленных журналистов, часто совершающих поездки за границу и получающих крупные суммы на расходы, носящих импортную одежду и пользующихся всевозможными земными благами, или образ жизни политической верхушки с ее дачами, обслугой, лицей, приготовленной в Кремле, со специальными магазинами и бесплатно доставляемыми на дом деликатесами, так же неизмеримо выше всего, что может представить себе русский литейщик или колхозная доярка, как образ жизни американца, улетающего на реактивном самолете на неделю в Швейцарию, чтобы покататься там на лыжах, а затем — на Карибское море, чтобы заняться парусным спортом на деньги, заработанные на умелых вложениях и жульническом сокрытии доходов от налоговой инспекции, далек от образа жизни рабочего автомобильного завода в Детройте или постоянно переезжающего с места на место сельскохозяйственного рабочего в Калифорнии. Но в отличие от Америки роскошный образ жизни и скрываемое благополучие советского привилегированного класса практически не рассматривается в России как общественная проблема. Немногие диссиденты, такие как Андрей Сахаров и Рой Медведев, высказывались против системы привилегий, однако даже в среде инакомыслящих этот вопрос считается второстепенным. Рядовым же советским гражданам в общем известно, что правящая верхушка и элита искусства и культуры ведут привилегированный образ жизни, но они не представляют себе, насколько велики эти привилегии, потому что пользование ими не только не демонстрируется, но тщательно скрывается, и частная жизнь представителей привилегированного класса не предается гласности. Кроме того, несмотря на все преимущества, которыми пользуется этот класс, он еще далеко не так образован, празден и пресыщен, как аристократия царского времени, описанная Пушкиным в "Евгении Онегине”. Его представители еще не накопили таких богатств, как сказочно богатые купцы дореволюционной России, с роскошью которых соседствовала отчаянная нищета. Более того, обсуждать этот вопрос открыто для русских — дело рискованное, и даже тот, кто ворчит по этому поводу, осмеливается высказываться только в узком кругу. Как-то вечером одна пожилая женщина, проходя мимо молочного комбината, снабжающего, как известно многим, закрытые магазины для элиты, с горечью воскликнула, обращаясь к моей жене Энн: "Мы ненавидим эти особые привилегии. Во время войны, когда они и вправду были нашими руководителями, это было правильно. Но не теперь”. Светлана Аллилуева писала о кулачных боях и перебранках с некоторым оттенком классового антагонизма, возникавших между юными представителями элиты с жуковских дач и местными деревенскими мальчишками.

В Ташкенте я увидел однажды, как подошедший к очереди на такси военный высокого чина встал впереди всех и занял первую же подошедшую свободную машину; усталые люди бормотали проклятья, но не раздалось ни одного слова громкого протеста, и никто не сдвинулся с места, чтобы остановить наглеца. Рабочий, помогавший устанавливать кондиционеры воздуха и кухонное оборудование в квартирах высокопоставленных офицеров, с досадой рассказывал своему приятелю: "Чего у них только нет! За что же мы боролись во время революции?”

Самый поразительный случай проявления возмущения, с которым мне пришлось столкнуться, произошел на вечере, устроенном членом Политбюро и министром сельского хозяйства Дмитрием Полянским. Гости изрядно выпили, в том числе и жена одного очень известного поэта, удалившаяся в ванную комнату, чтобы привести себя в порядок. Вдруг гости услыхали страшный шум. Это жена поэта разбивала флаконы французских духов госпожи Полянской — "Ланвен”, "Скиапарелли”, "Ворт” — и отчаянно ругалась. "Какое лицемерие! — кричала она, — считается, что это — рабочее государство, что все равны; вы только посмотрите на эти французские духи!”

Однако более типичной была бессильная злость, которую испытал один мой знакомый физик, когда узнал, куда исчезла драгоценная обезьянка из чистого янтаря, выставленная, разумеется, не для продажи, в витрине магазина янтарных изделий в центре Москвы. Физик рассказывал, что он со своими приятелями вошел в магазин узнать, что случилось с обезьянкой.

— Мы ее продали, — ответила продавщица, не проявившая особого желания вступать в беседу.

— А мы думали, что она не продается, — заметил один из вошедших. Женщина беспомощно пожала плечами.

— Кто ее купил? — спросил кто-то.

— Дочь Брежнева, Галя, — сказала женщина, стремясь закончить разговор.

— Хорошо еще, что она не ходит за покупками в Эрмитаж, — прокомментировал кто-то из присутствующих, и они уныло, но безропотно вышли из магазина.

Безропотность — характерная реакция советских граждан на привилегии сильных мира сего. "Так было в России от века”, — говорят русские, принимая эти привилегии как нечто неизбежное. "Вся штука в том, чтобы найти способ использовать это явление к своей выгоде, — такой вывод сделал молодой американский гид, работавший на выставке США в Москве, из ежедневных бесед с тысячами русских людей, с которыми он встречался на протяжении десяти месяцев. — Люди не стремятся изменить эту сторону системы, они хотят обойти ее. Они не говорят, что система дурна. Они хотят, чтобы исключения делались и для них”, — объяснил он мне.

II. ПОТРЕБИТЕЛИ ИСКУССТВО ОЧЕРЕДЕЙ

Наша цель — сделать жизнь советского народа еще лучше, еще более прекрасной и еще более счастливой.

Леонид Брежнев, 1971 г.

Жизнь пройти — не поле перейти

Русская пословица.

К моему другу я попал в предвечерний час. Его не было дома, но его мать, сухопарая пожилая женщина, проведшая 18 лет в сталинских лагерях и ссылке после романа с коммунизмом, пережитого ею в молодые годы, начала вдруг делиться со мной своими раздумьями о различиях между поколениями в России и о новых материалистических настроениях. "Людей среднего возраста, тех, которым сейчас лет 30–40 или немножко больше, я называю "поколением голодных детей”,— говорила она спокойным певучим голосом, устремив на меня темно-карие глаза. — В детстве и юности они навидались таких трудностей, что на всю жизнь хватит. Теперь их позиция такова: "Дайте нам еду, крышу над головой и работу, а в политике делайте, что хотите. Дайте нам материальный минимум. Большего мы не просим”. Она говорила, что эти люди — советский эквивалент американских "детей депрессии”. Она объяснила мне причины возникновения этих материалистических устремлений, а бледное зимнее солнце медленно угасало. Но сгущавшийся сумрак не мешал ей, и она продолжала говорить, не зажигая света. "Я знаю одну семью, — рассказывала она, — отец был бедным рабочим, без всякой квалификации, почти неграмотный. Его жена тоже была простая женщина. У них было одиннадцать детей. Отец работал на фабрике, семья жила в общежитии — просто в бараке. Все ютились в одной очень большой комнате, разделенной занавеской, за которой стояли кровати. Спали посменно. Так было во время войны. А после войны наступило не менее тяжелое время. Мать умерла сразу же после рождения последнего ребенка. Теперь все дети выросли, сыновья женились, дочери вышли замуж, у самих есть дети. Это и сейчас рабочие семьи, но живут они гораздо лучше, чем их родители. Каждый имеет теперь отдельную квартиру. Маленькую — однокомнатную или двухкомнатную, но с удобствами: кухонная плита, холодильник. У одного даже есть машина. Теперь вместо одиннадцати детей семья состоит из 40–45 человек, считая всех внуков. На время летнего отпуска получают через профсоюзы льготные путевки. Работают на разных предприятиях — один на пищевом, другой на электростанции, третий на Автозаводе имени Лихачева, другие — на других заводах. Все они понимают, насколько лучше их теперешняя жизнь, чем в голодные военные и послевоенные годы. А что бывает еще лучше — они просто не знают. Они думают, что у них есть все и что этим они обязаны своей тяжелой работе и советскому строю. Другого-то они ничего не видели. Конечно, они меньше интересуются политикой, чем интересовались люди в первые послереволюционные годы. Тогда, вспоминается, мы жили в голоде и холоде, но мы строили социализм и были готовы терпеть все это, сколько понадобится. Однако через 15–20 лет мы убедились, что не так-то он и хорош, наш социализм. А в 1937 году наступил сталинский террор, и стало совсем ужасно. Но в наши дни люди об этом не думают. Они думают только о том, насколько их жизнь стала лучше”. После мрачных военных и сталинских лет эта женщина понимала и одобряла новый материализм, но многие другие старые большевики сокрушались и негодовали на новые буржуазные настроения.

В печати тоже иногда звучат предостерегающие нотки по поводу разрушения спартанского социалистического идеализма под влиянием духа приобретательства. "Односторонняя ориентация в сторону удовлетворения потребительского спроса, особенно, если это не сопровождается необходимым идейным воспитанием, чревата опасностью распространения таких социальных "болезней”, как индивидуализм, эгоизм и алчность”, — писал в начале 1975 г. журнал "Плановая экономика” — библия плановиков. Но это лишь арьергардная вылазка. Ведь сам Леонид Брежнев задал тон на 70-е годы, когда после беспорядков в Польше в декабре 1970 г. он рекомендовал пятилетний план, учитывающий интересы потребителя и обеспечивающий "насыщение рынка товарами широкого потребления”. Правда, пока мы жили в Москве, бурного наводнения товаров не произошло, но уровень жизни повысился в такой мере, что потребители, которыми так долго пренебрегали, почувствовали, что для них наступили самые лучшие годы после большевистской революции.

В Москве одним из моих первых впечатлений было то, что люди одеты лучше, чем я ожидал. Я не заметил ни особенно модной, ни особенно элегантной одежды. Мы приехали осенью, и одежда была мрачных, почти погребальных тонов, но я обратил внимание, что для уличной толпы характерна респектабельность пролетарского толка. Хотя москвичи и не одеты по последней моде, они все же проявляют какой-то мелкобуржуазный инстинкт соблюдения приличий. Они избегают носить нарочито неряшливую одежду, например, поношенные линялые джинсы, которые так любят многие горожане на Западе. Женская одежда незамысловата, а на мужчинах — простые, но добротные на вид костюмы, хотя порой и неглаженые; в парках я видел студенток в мини-юбках и в высоких пластиковых сапогах обычно диковатого розового или кричаще-красного цвета. Тогда я еще не мог как следует понять, в какой мере москвичи лучше обеспечены, чем остальное население, хотя слышал, что в Москву стекается все самое лучшее. Впоследствии я понял: как бы официально ни критиковался американский буржуазный материализм, образ жизни американского среднего класса и есть воплощение стремлений все большего и большего числа русских. Так было почти всюду, особенно в городах. Люди хотят иметь собственную квартиру, побольше модной одежды, модерной музыки, хотят иметь телевизор и другие бытовые приборы, а особо удачливые — собственную машину.

Мы видели, как на протяжении трех лет жизнь понемногу улучшалась. Появились магазины самообслуживания и расфасованные продукты. Некоторые женщины почувствовали себя достаточно состоятельными, чтобы позволить себе приобрести парики, завести собаку или сделать пластическую операцию — подтянуть кожу на лице. Ученые опубликовали данные, согласно которым режим питания настолько улучшился со времен войны, что русские дети на 5–7 см выше своих родителей. В комиссионных магазинах жены генералов и преуспевающих советских писателей перебивают друг у друга царский антиквариат, взвинчивая на него цены, и старинные безделушки, которые еще десять лет тому назад считались идеологическим табу. Некоторые фельетонисты сетуют на то, что хрустальные люстры продаются по случаю за 1000 рублей (1333 доллара), женские кольца — по 2000 рублей, а собольи манто — по 4000 рублей.

В своих письмах в "Литературную газету” читатели обсуждают этику поведения молодых девушек, которые оценивают своих предполагаемых женихов с точки зрения их заработка и способности обеспечить семью.

Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко высмеяли новый материализм в стихах, но какой-то фельетонист дерзко заявил в молодежной газете, что лучшие рабочие заслуживают зарплаты в десять раз большей, чем лодыри, и что правы те. молодые люди, которые хотят больше получать за тяжелую и хорошовыполненную работу.

За время моего пребывания в СССР ничто так наглядно не свидетельствовало о натиске "буржуазного” приобретательства, как запоздалое увлечение собственными машинами. Для стимулирования элиты и растущего среднего класса инженеров, технократов и администраторов среднего уровня советское руководство инвестировало около 19,5 млрд, рублей (15 млрд, долларов) в развитие автомобильной промышленности в 1965–1975 гг. (значительная доля этих средств была израсходована на заводы, выпускающие грузовики; довольно большая часть предполагаемого выпуска легковых машин предназначалась на экспорт по сниженным ценам). Машины, высмеянные некогда Хрущевым как "вонючие кресла на колесах”, наконец, завоевали свое место в жизни советского общества. Запад может сколько ему угодно бороться с трудностями, связанными с загрязнением среды, заторами и нехваткой горючего, порожденными его ранним браком с двигателями внутреннего сгорания, а Россия начала 70-х переживала свой медовый месяц увлечения машинами.

Посол одной западной страны рассказал мне, как однажды в Москве его жена остановила перед красным светом свой "Линкольн Континенталь”, а какой-то смуглый пешеход, по-видимому, приезжий из Грузии, сделал ей знак открыть окно и предложил 30 тыс. рублей (около 40 тыс. долларов) за машину. Во время моей поездки по Армении директор завода, гордо показав мне два десятка машин, стоявших на площадке возле руководимого им завода, на котором работают 5500 рабочих, сказал хвастливо: "Это частные машины наших рабочих”. Один знакомый инженер рассказал, что до тех пор, пока у него не произошла авария, испытывал буквально чувство освобождения благодаря своей машине и с восторгом описывал наслаждение от "диких путешествий” (т. е. не связанных с организованными группами, не зависящих от автобусных или заранее запланированных маршрутов). В жаркие летние дни и ранней осенью подмосковные леса и луга наводнены малолитражками "Жигули” вырвавшихся на природу горожан.

За мое трехлетнее пребывание в Москве число частных машин в Советском Союзе выросло с 1,8 до 3 млн. (по сравнению примерно со 100 млн. в Америке). Но среднему заводскому рабочему, зарабатывающему около 140 рублей в месяц (187 долларов), частная машина недоступна до сих пор, потому что советская автомобильная промышленность предлагает четыре марки и восемь моделей машин, начиная от маленького "Запорожца-968” — микролитражки европейского типа мощностью 13 лошадиных сил и стоимостью 3500 рублей (4665 долларов) до пятиместной "Волги М-124”, напоминающей "Плимут” среднего размера и стоящей 9150 рублей (12200 долларов). Популярный "Жигуленок” стоит около 10 тыс. долларов. И при этом — никакого кредита, всю сумму нужно заплатить наличными. Русские друзья рассказывали мне, что если покупатель не относится к числу счастливчиков, попадающих в особые списки для привилегированных, ожидание заказанной машины может длиться от одного года до пяти лет. Один мой знакомый журналист, уже прождавший "Волгу” шесть лет, предсказывал: "Пока я ее получу, пройдет еще пять лет”. Правда, пустив в ход связи, он получил машину уже через несколько месяцев после нашего с ним разговора. А тому, кто ожидает своей машины в обычном порядке, когда, наконец, подходит его очередь по единому для всего города списку, не из чего особенно выбирать ни по цвету, ни по оснастке машины. Но это, кажется, никого не беспокоит. Русские рады и тому, что им достается.

Советский автомобильный век отличается и другими странностями, которые приводят иностранца в замешательство. Например, советские правила уличного движения почти всегда запрещают левый поворот, поэтому сначала вы должны проехать нужную вам улицу, сделать разрешенный разворот, а затем вернуться назад, причем участки, где разворот разрешен, встречаются не часто и находятся на значительном удалении Друг от друга. Бензоколонки работают по принципу самообслуживания, и ни один подросток не спешит к тебе, чтобы проверить масло или протереть ветровое стекло. На бензозаправочных станциях, расположенных на межгородских магистралях, вывешены объявления на нескольких языках, отбивающие охоту воспользоваться советским автомобильным сервисом. Я сам, как завороженный, остановился перед объявлением на английском языке, которое гласило: "Протирка переднего стекла — 15 коп.; протирка бокового стекла — 21 коп.; протирка заднего стекла, указателя поворота и стоп-сигнала — 15 коп.; проверка давления в шинах и их накачка — 15 коп. за одно колесо”. Еще одной особенностью автомобильного движения в России является обычай ездить ночью, даже на межгородских магистралях (ни одну из которых не назовешь автострадой в западном понимании этого слова), включив только подфарники. Поэтому вождение машины после наступления темноты оказывает воистину разрушающее действие на нервную систему. Бывали случаи, когда я чуть не врезался в большие, еле-еле освещенные грузовики или едва не наезжал на крестьян, идущих по обочинам дороги и еле заметных в своих темных ватниках. Не удивительно, что в Советском Союзе показатель несчастных случаев очень высок — гораздо выше, чем в Америке. Мне рассказали, правда, неофициально, но зато на основании вполне надежных источников, что в 1974 г. вследствие несчастных случаев на дорогах в Советском Союзе погибло около 45 тыс. человек, т. е. почти столько же, сколько в Америке, где общее число погибших составило 46200, т. е. в процентном выражении, если учесть общее число автомобилей в обеих странах, почти в десять раз больше.

Однако самой большой "головной болью” владельцев автомобилей является обслуживание. Имеющихся станций обслуживания далеко недостаточно для того количества машин, которые сходят с советских сборочных конвейеров. Когда я уезжал из Москвы, там было 16 ремонтных центров, три из которых действительно очень крупные, а остальные весьма скромные, и это — при необходимости обслуживать четверть миллиона частных автомобилей. В 1972 г. была обнародована грандиозная программа создания охватывающей всю страну сети обслуживания автомашин "Жигули”, но в середине 1974 г. печать сообщила, что к этому времени было открыто менее одной трети из 33 запланированных станций обслуживания; строительство остальных существенно отстало от графика. Но даже там, где имеются такие станции, поиски запасных частей могут превратиться в кошмар, как выражаются русские, поскольку советская промышленность больше заинтересована в производстве новых автомобилей, чем запчастей, которые гораздо менее выгодны в смысле выполнения плановых показателей. Я был знаком с одним владельцем "Волги”, который долгие месяцы не пользовался своей машиной из-за того, что не мог заменить заднее стекло. Другой мой приятель, инженер, предложил отвезти нас однажды вечером на какую-то загородную встречу, но в последнюю минуту, извинившись, сообщил, что не может этого сделать, так как у него сломалась машина. Месяца через два я спросил его, как обстоят дела с машиной, и он мне сказал, что она по-прежнему стоит. Дефицит запчастей порождает кражи; крадут даже такие мелкие приспособления, как боковые зеркала и стеклоочистители — столь же дефицитные, что и более крупные детали. Поэтому русские водители, оставляя машину на стоянке, каждый раз снимают стеклоочистители, а в хорошую погоду вообще их не ставят и хранят в машине, в ящике для перчаток.

Одним из самых комических зрелищ, увиденных мной в Москве и запечатлевшихся в памяти, был вид потока машин, захваченных неожиданным проливным дождем. Водители быстро зарулили к тротуару, остановили машины и, подобно персонажам из старых чаплинских фильмов, передвигаясь прыжками от одной стороны машины к другой, вздрагивая под дождем и осторожно наклоняясь над машиной, чтобы не запачкать свой костюм или рубашку, начали устанавливать стеклоочистители. Много раз и я присоединялся к армии автомобилистов, исполнявших у тротуара эту неистовую короткую джигу.

До сих пор лишь незначительная часть советских граждан вступила в автомобильный век; правда, советская экономика трудится над тем, чтобы предоставить менее обеспеченным слоям населения некоторые другие блага. В начале 1974 г. две трети семей в стране имели телевизоры, около 60 % — швейные и стиральные машины и около половины — холодильники той или иной марки^[7]. Зарплата постепенно растет; в 1975 г. среднегодовая зарплата рабочего достигла 1728 рублей (2244 доллара). Значительно увеличились вклады в сберегательные кассы, превысив 80 млрд, рублей (при 2 %-ной годовой прибыли). Отмечая огромные изменения с начала послевоенного периода, американский эксперт-экономист Гертруда Шредер, утверждает, что с 1950 по 1970 г. потребление продуктов питания на душу населения удвоилось; доход, остающийся после уплаты налогов, увеличился в четыре раза; продолжительность рабочей недели сократилась, социальное обеспечение улучшилось, потребление товаров кратковременного пользования возросло в три раза, а товаров длительного пользования — в 12 раз.

Однако я имел возможность убедиться в том, что при поразительном прогрессе и недостатки тоже ошеломляющие. Перед иностранцем, желающим определить советский уровень жизни, прежде всего встает задача выбора критерия. Если сравнивать с Россией прошлого, то окажется, что пройден огромный путь, а если — с индустриальными странами Европы и Америки, то станет ясно, что путь предстоит еще долгий. ”Несмотря на впечатляющие достижения, уровень жизни советского народа в 1970 г. составил, как отмечает Гертруда Шредер, лишь одну треть этого показателя в США, около 50 % жизненного уровня в Англии, Франции и Западной Германии; он был, может быть, немного ниже уровня жизни даже в Италии и Японии и значительно ниже, чем в таких восточно-европейских коммунистических странах, как Восточная Германия и Чехословакия”^[8].

По-видимому, к середине 70-х годов разрыв несколько сократился, но это сокращение очень незначительно. Так думают не только иностранцы, живущие среди русских. Восточногерманский ученый, который работал в России на протяжении нескольких лет, признался мне, что пришел в ужас от того, как плохо живут рядовые русские. Реакция других людей, приехавших из стран Восточной Европы, была аналогичной.

Дело в том, что несмотря на данное Брежневым обещание об ориентации пятилетнего плана на удовлетворение личных потребностей населения, заместитель председателя Совета Министров Николай Байбаков, руководящий планированием народного хозяйства СССР, еще до конца 1974 г. признал, что это обещание и громогласно объявленная задача удовлетворения спроса потребителей "оказались невыполнимыми” в период 1971–1974 гг. Он открыто заявлял, что в 1975 г. руководство будет развивать в первую очередь тяжелую промышленность. Наглядный пример такого однобокого действия плана, реализация которого уже фактически началась, привел мне многоопытный краснолицый начальник строительства крупнейшего Камского автомобильного завода Перстев. Он объяснил, что из каждых 4 рублей капиталовложений 3 рубля идут на строительство самого завода и только 1 рубль на строительство целого города со 160-тысячным населением — на все жилые дома, магазины, предприятия бытового обслуживания, места отдыха и развлечений, спортивные сооружения, рестораны и т. д., которые строятся из чего попало. Для ускорения строительства автомобильного завода и для борьбы с прогулами, как сказал Перстев, наложили запрет на водку — главную утеху русских рабочих и основной источник неприятностей для администрации. Я спросил его, есть ли пивоваренный завод в этом заводском поселке, построенном на овеваемой всеми ветрами равнине в 1000 км к востоку от Москвы, куда запихнули 50 тыс. рабочих, живущих в переполненных общежитиях и не имеющих практически никаких развлечений. Мне было трудно представить себе такую армию строительных рабочих без водки или пива. '’Нет, пивоваренного завода нет, — заявил он. — Приезжайте через пять лет, тогда у нас будет и пивоваренный завод — он предусмотрен планом”. Потом, посмеиваясь, проговорил: "Но только не раньше. Раньше его не ищите. Сначала нам нужно построить автозавод”.

Такого рода официальная точка зрения на очередность капиталовложений в советской экономике оказывает существенное влияние на жизнь советских людей как потребителей. Людей с Запада прежде всего интересуют сравнительные статистические данные, характеризующие уровень жизни, и обычно на них производит сильное впечатление удивительная дешевизна жилья и низкие цены на продукты питания и одежду. Мне вспоминается разговор в самолете — во время полета в Ташкент — с одной женщиной (пестрое платье, полный рот золотых зубов). Она и ее муж работали на текстильной фабрике. По ее словам, они вдвоем зарабатывают 210 рублей (280 долларов). Две трети этой суммы идет на питание трех членов семьи (у них трехлетняя дочь) и только 12 рублей (16 долларов) — на оплату двухкомнатной квартиры; остальные 56 рублей (75 долларов) — на все остальное: одежду, транспорт, развлечения, сигареты, символические налоги. Однако эти цифры не дают ни малейшего представления о "качестве” жизни советского потребителя и о громадном разрыве, существующем между ежедневными мучительными трудностями, которые испытывают советские покупатели, и необременительной повседневной жизнью американцев. Моих русских друзей очень забавляли рассказы об американских домохозяйках, которые, живя в пригородах, отправляются разок-другой в неделю на машине в супермаркет или торговый центр за продуктами. Ведь русским женщинам ежедневно приходится ходить за покупками пешком и нередко далеко, и в разные магазины — в один за хлебом, в другой за молочными продуктами, в третий за мясом и т. д. Некоторые предпочитают покупать продукты в центре, потому что несколько имеющихся там больших продовольственных магазинов типа супермаркетов, лучше снабжаются, но при этом женщинам приходится возвращаться с тяжелыми сумками домой на метро или автобусе. Другие ездят за покупками в центр еще и потому, что во многих новых жилых кварталах в течение первых двух или трех лет после начала их заселения нет самых необходимых магазинов из-за плохой синхронизации темпов строительства и развития торговой сети. В газетах я читал бесчисленное количество жалоб на то, что людям приходится идти пешком полтора километра, чтобы отдать в починку пару туфель или в поисках других столь же прозаических, сколь и необходимых услуг.

Поход за покупками в России обычно напоминает лотерею. Еще до приезда в Москву я слыхал о нехватке товаров, но в первое время нашего пребывания в СССР мне казалось, что магазины снабжаются достаточно хорошо. И только, когда мы сами начали делать серьезные семейные покупки, трудности, испытываемые русскими потребителями, стали мне понятны. Прежде всего нужно было купить учебники для детей (они посещали русские школы), но нам сказали, что учебники для шестого класса кончились. Несколько позже мы попытались достать балетные туфельки для нашей одиннадцатилетней Лори, но эти попытки привели только к тому, что мы узнали: в столице великих балерин — Москве нельзя достать балетных туфелек номер 8. В ГУМе, знаменитом универмаге, построенном на Красной площади в барочном стиле закрытых базаров 90-х годов прошлого века, со множеством закоулков и фонтаном в центре, я попытался найти туфли, на этот раз, для себя. Но я не нашел никакой обуви моего размера, кроме сандалий или легких, очень непрочных на вид туфель, которые сам продавец, взглянув на меня, посоветовал не покупать: "Они долго не продержатся”, — признался он. Энн понадобилось несколько эмалированных кастрюль (русские знакомые посоветовали ей не покупать обычных алюминиевых или оцинкованных, так как они придают пище неприятный привкус, а кастрюль из нержавеющей стали, меди или тефлона не существует). Она обегала четыре самых больших универмага и несколько магазинов поменьше, но безрезультатно. Так, товары, которые произвели было на меня вначале благоприятное впечатление, превратились при ближайшем рассмотрении в ряды костюмов и пальто такого плохого качества и так давно вышедших из моды, или в горшки, кастрюли и другую кухонную утварь, настолько никому не нужную, что русские домохозяйки отказывались их покупать.

Несмотря на некоторые половинчатые реформы, советская экономика до сих пор руководствуется планами, спущенными сверху и не учитывающими спроса "снизу”, а это вызывает несоответствие ассортимента товаров потребностям населения. Товары выпускаются для выполнения плана, а не для продажи. Эти аномалии порой непостижимы. Так, например, ленинградские магазины могут быть забиты беговыми лыжами, и в то же время там невозможно в течение долгих месяцев купить мыло для мытья посуды. В столице Армении Ереване я обнаружил избыток аккордеонов, а местные жители жаловались на то, что им уже на протяжении долгих недель приходится обходиться без обыкновенных ложек и чайников. Я был знаком с одной семьей, которая лихорадочно искала по всей Москве детский ночной горшок, а магазины были завалены радиоприемниками. В Ростове в июньский день в 30-градусную жару все киоски с мороженым были закрыты уже в два часа дня, так как, по словам нашего гида, во всем районе кончилось мороженое; и это происходит здесь каждый день. Наш приятель, американский журналист, охотился за кремнями для своей зажигалки, но русские курильщики посоветовали ему забыть о ней, так как в Москве кремней не было в продаже уже месяца два.

Практически список дефицитных товаров бесконечен. Правда, они иногда бывают в магазинах, но момент их появления на прилавках непредсказуем. К числу таких товаров относятся зубная паста, полотенца, топоры, замки, пылесосы, фаянсовая посуда, утюги, ковры, запчасти к любому устройству, начиная с тостера или фотоаппарата и кончая автомашиной, модная одежда или приличная обувь — этот список включает лишь немногое, о чем упоминалось на страницах советской печати. Во время поездок по провинции я заметил отсутствие мяса — этого важнейшего продукта питания. Жители таких городов, как Нижневартовск или Братск, привыкли к тому, что зимой мясные отделы магазинов просто-напросто закрыты. Я знал молодого человека, семья которого жила вблизи Калинина — города с 380-тысячным населением, расположенного примерно в 250 км к северо-западу от Москвы. Этот человек рассказал мне, что не было случая, чтобы он, отправляясь навестить родителей, не захватил с собой мяса, потому что в Калинине они не могли купить ничего, кроме копченой колбасы и сосисок.

Еще одним из "кошмаров” для русского потребителя является ужасное качество советских товаров. Однако это явление настолько широко известно, что о нем не стоит вновь распространяться. Сами русские с презрением отказываются от многих товаров, которые они называют штамповкой (т. е. сделанных по шаблону и являющихся символом самых дешевых изделий массового производства) или браком. Это — товары блеклой окраски, непривлекательной формы, выполненные без какого бы то ни было намека на вкус или стиль. Непонятно почему, но особенно много неприятностей с обувью. В конце 1973 г. "Литературная газета” сообщила, что из каждых восьми пар обуви, выпускаемых в стране, одна бракуется контролерами по качеству, и ее приходится списывать. Что касается советских электробытовых товаров, то американская хозяйка, читая о них, но представляя себе то, к чему она привыкла, пришла бы в ужас, узнав, что это такое на самом деле. Один украинский исследователь писал в 1972 г., что 85 % стиральных машин, выпускаемых в Советском Союзе, устарели (в них не предусмотрено центробежного отжима белья, автоматического управления; каждую операцию приходится начинать вручную, емкость машины — всего 1,5–2 кг), что советские холодильники намного хуже зарубежных (уступают им по емкости, которая составляет примерно одну треть от вместимости американских, и в большинстве случаев не имеют морозильных камер). Наглядным подтверждением этого служили для меня вывешенные зимой за окна сетки со скоропортящимися продуктами.

Но это старая история. Новым и революционным в 70-е годы является то, что русские стали капризными покупателями. Деревенские жители до сих пор покупают практически любой товар, но городские более разборчивы и следят за модой. Может быть, в карманах у них стало больше денег, чем было когда-либо раньше, но расстаются они' с ними не так охотно. Именно потому, что снабжение товарами ширпотреба так же непредсказуемо, как погода (а рекламы, которая могла бы помочь покупателям, практически нет), русские потребители разработали целый ряд контрмер, помогающих им преодолевать такое положение вещей. Они знают, что некоторые предприятия, особенно, в Прибалтийских республиках, выпускают хорошие вещи — женскую одежду, отличающуюся некоторым шиком, более яркие мужские рубашки, хорошие спальные мешки, радиоприемники или подвесные лодочные моторы, — и стоит этим товарам появиться на прилавках, как их немедленно раскупают. Поэтому покупатели постоянно рыскают по магазинам в надежде оказаться в нужном месте и в нужный час, когда "выбрасывают что-то хорошее ". Именно на этот счастливый случай все женщины обычно носят с собой плетеную сетку, авоську (авось, что-нибудь попадется), потому что бумажных пакетов в магазинах не дают. Точно так же почти все мужчины, куда бы они ни шли, всюду носят с собой портфели. Вспоминаю, что поначалу все эти мужчины с портфелями произвели на меня впечатление ученых или деловых людей, но однажды я беседовал в парке с одним солидным ученым; во время беседы он неожиданно сунул руку в портфель, и я подумал было, что он собирается достать какой-нибудь документ, подтверждающий его высказывания. Однако, проследив взглядом за его рукой в портфеле, я увидел там неплотно завернутый в запятнанную кровью газету кусок мяса. Ученый купил его, чтобы отвезти домой, загород, и просто проверял, не слишком ли промокла бумага. Так, постепенно я сделал открытие: в портфели, по-видимому, чаше кладут апельсины, запасы зубной пасты или ботинки, чем книги и бумаги.

Другая необходимая мера из разработанных советскими покупателями состоит в том, чтобы всегда иметь при себе изрядную сумму наличных денег, так как советская торговля не знает кредитных карточек, не принято выписывать счета за покупки, нет чековых книжек или кредита на легких условиях. В рассрочку продаются лишь такие товары, как не пользующиеся спросом модели радиоприемников и телевизоров, которыми завалены склады. Одна крупная блондинка объяснила мне, что, если вдруг посчастливится и попадется что-нибудь дефицитное, нужно быть к этому готовой, т. е. носить с собой много денег: "Представьте себе — вы вдруг увидели, что продают хорошие сапоги по 70 рублей. Надо сразу же встать в очередь, ехать домой за деньгами некогда. Пока вы вернетесь в магазин, сапоги расхватают”.

Одной из привлекательных черт поведения русских, выработавшихся вследствие такого положения, является почти всеобщая, как у американских пионеров, готовность к взаимопомощи: здесь с легкостью делятся деньгами с друзьями или сотрудниками, чтобы помочь в серьезных покупках. Как это ни парадоксально, русские, у которых, как правило, меньше денег, чем у американцев, отличаются большей щедростью по отношению к друзьям. Для них занять или дать взаймы 25, 50 или 100 рублей до получки — если они могут их сэкономить, и даже, если они этого не могут — самое обычное дело. Для многих деньги сами по себе значат меньше, чем возможность потратить их на что-нибудь стоющее.

Еще одно серьезное правило русских потребителей — покупать для других. Так, например, считается непростительным грехом натолкнуться на такие редкие товары, как ананасы, польские бюстгальтеры, бра из ГДР или югославская зубная паста, и не купить что-нибудь не только для себя, но и для лучшего друга по работе, для матери, сестры, дочери, мужа, шурина или еще какого-нибудь родственника или соседа. Поэтому, как я с изумлением обнаружил, люди знают наизусть размеры обуви, номер бюстгальтера, штанов, платьев, размер талии, рост, любимые цвета и всякие другие жизненно важные "параметры” многих своих родных и близких, чтобы быть во всеоружии, когда случайно окажешься в нужном магазине в нужный час. Тогда люди тратят все, что у них есть, до последней копейки. Одна москвичка средних лет рассказала мне и о том, как московские служащие организуют "объединения” покупателей, подобно тому, как американские домохозяйки объединяются для пользования машиной и едут за покупками по очереди. В своих маленьких учрежденческих "коллективах”, как она рассказала, кто-нибудь отправляется в обеденный перерыв покупать самые необходимые продукты для всех и таким образом помочь каждому избавиться от ужасной давки в магазинах после работы. Часто женщины тайком отправляются на разведку в рабочее время; они обходят главные магазины в центре города в поисках чего-нибудь хорошего и возвращаются на работу за подкреплением, если это нужно, чтобы закупить побольше. При этом заработать немножко на перепродаже дефицитного товара — явление вполне нормальное. Один молодой человек рассказал мне, что однажды видел, как в автобус села женщина, у которой в авоське было двадцать тюбиков югославской зубной пасты "Сигнал”. Ее тут же засыпали вопросами о том, где она ее достала, и некоторые шепотом предложили женщине продать им пасту по повышенной цене.

Охота за импортными товарами — еще один способ защиты своих интересов, характерный как для рядовых потребителей, так и для представителей привилегированного класса. Западных товаров мало, но даже изделия стран восточной Европы и Третьего мира пользуются спросом и кажутся особенно привлекательными в силу некоторой их экзотичности, и русские готовы заплатить за эти товары "сверху”, даже если аналогичная советская продукция не уступает им по качеству. "Я скорее вдвое переплачу за импортные туфли, чем куплю советские”, — сказал мне молодой гид во Владимире. На нем были испанские туфли, за которые он заплатил 35 рублей (около 48 долларов), т. е. более одной трети своей месячной зарплаты.

Даже продавцы расхваливают импортные товары больше советских. Как-то вечером я зашел в ГУМ купить на пробу какие-нибудь изделия советской парфюмерной промышленности. Но когда я показал коробку, на которой было написано по-русски "Крем для бритья”, продавщица посоветовала мне другую марку.

— Это советская? — спросил я.

— Нет, — ответила она. — Это производство ГДР. Он лучше нашего.

Тогда я осведомился о зубной пасте. Она мне посоветовала болгарскую пасту "Мери”.

— А как насчет советской? — спросил я. — У вас есть советские марки?

— Да, конечно, — ответила она и посмотрела на меня, как на чудака. — Но болгарская лучше.

Я настоял на своем и купил советскую пасту — апельсиновую. Попробовав ее, я понял, почему продавщица рекомендовала мне болгарскую. Кислый апельсиновый запах совершенно не подходил для зубной пасты.

"Все хотят импортные вещи, — заметил один научный работник. — Я помню одну приятельницу моей жены — высокопоставленную женщину, которая занимала ответственный партийный пост на студии "Мосфильм”. Она заведовала отделом, который занимался "редактированием” фильмов. — Он взглянул на меня поверх очков, желая убедиться в том, что я понял, на что он намекает. — Помню — это было 15 лет тому назад — она, бывало, говорила: "Неважно, что, как они говорят, материал плохой, лишь бы платье было импортное”. Даже такая персона! Конечно, это никак не влияло ни на ее убеждения, ни на ее лояльность, она просто хотела иметь заграничные вещи, так как считала, что они лучше и являются атрибутами "красивой жизни”. В те дни люди говорили "импортные" товары. Теперь им нравится считать себя более искушенными, и они употребляют слово фирменный, хотя практически это означает одно и то же. Люди хотят, чтобы у них было хоть что-нибудь несоветское: рубашка, галстук, сумка, хоть какой-нибудь пустяк. Тогда они чувствуют себя выше других”.

Чувство кастовой принадлежности, стремление иметь лучшие вещи, чем у других, по-новому повлияло и на такое классическое установление русской жизни, как очередь. Во всем мире покупателям приходится иногда подождать в магазине, но советские очереди по своим размерам, подобно египетским пирамидам, не знают себе равных; они позволяют многое узнать о трудностях русской жизни и о русской психологии, и действие их значительно сложнее, чем это кажется на первый взгляд. Когда проходишь мимо таких очередей, кажется, что это стоят почти недвижимые ряды смертных, обреченных пройти через некое торговое чистилище, прежде чем сделать свои скромные покупки. Однако иностранец не видит ни того скрытого магнетизма, который таится для русских в очередях, ни их внутреннего динамизма, ни их особых законов. В новейшей истории Америки только однажды можно было получить представление о стоических бдениях русских покупателей; это было зимой 1973–1974 гг., во время нефтяного кризиса, когда в предутренние часы у бензоколонок выстраивались огромные очереди. Тогда в Америке это вызвало всеобщий приступ жалости к самим себе, хотя такое явление было временным и касалось только одного товара. Но представьте себе, что это происходит повсеместно, постоянно, и вы поймете, что хождение за покупками в Советском Союзе напоминает предрождественскую беготню американцев по магазинам, только длящуюся круглый год. Принято считать, что советская женщина, как правило, тратит ежедневно два часа на стояние в очередях семь дней в неделю, ежедневно подвергаясь испытаниям вдвое более тяжелым, чем те. которые раз, от силы два раза в неделю, выпадают на долю американских домохозяек в супермаркетах. Я прочел в советской печати, что русские тратят только в очередях за покупками 30 млрд, человеко-часов в год. В это число не входят миллиарды человеко-часов, которые тратятся на ожидание в швейных мастерских, парикмахерских, почтовых отделениях, сберегательных кассах, химчистках и у многих приемных пунктов, где сдаются бутылки и т. п. Однако довольно и 30 млрд, человеко-часов, чтобы занять делом в течение всего года 15 млн. грудящихся при 40-часовой рабочей неделе.

Мне лично известны случаи, когда люди простояли полтора часа в очереди, чтобы купить четыре ананаса; три часа — чтобы в течение 2 минут покататься на американских горах в парке культуры; три с половиной часа за тремя большими кочанами капусты, которые им так и не достались — пока подошла очередь, капуста кончилась; 18 часов — чтобы записаться в очередь на ковер, который можно будет купить только в будущем; целую морозную декабрьскую ночь — чтобы попасть в список на покупку машины, которую эти люди прождали затем 18 месяцев и безумно радовались такой удаче. Очереди бывают длиной в несколько метров и в полквартала (примерно полтора километра), причем обычно они еле-еле подвигаются. Наши знакомые, жившие на юго-западе Москвы, наблюдали и сфотографировали очередь, протянувшуюся в четыре ряда через целый жилой район и не иссякавшую полных два дня и две ночи. По оценке наших знакомых, там было от 10 до 15 тысяч человек, записывавшихся на покупку ковров — такая возможность представляется в этом большом районе Москвы только один раз в год. Некоторые разжигали костры на снегу, чтобы согреться; треск горящего дерева и назойливый гул бесконечных разговоров всю ночь не давали заснуть нашим друзьям.

Однако, несмотря на такие тяжкие испытания, инстинктивная реакция русской женщины на образующуюся где-нибудь очередь — поскорее встать в нее, даже не узнав еще, что продается. Очереди обладают собственной силой магнетизма. Русские много раз говорили мне о том, что при виде людей, поспешно становящихся в очередь, естественно возникает предположение, что, должно быть, появилось что-то хорошее, ради чего стоит потратить время. Да это и неважно: сначала займи очередь, а потом уж задавай вопросы; узнаешь, когда подойдет твоя очередь, а, может быть, и раньше — передние передадут. Одна женщина-юрист рассказала мне о том, как однажды в Мосторге она увидела огромную очередь, вытянувшуюся через весь универмаг. "Когда я спросила у стоявших в хвосте, что продается, те ответили, что не знают; другие огрызались и говорили, чтобы я отстала. Я прошла метров 20–25, расспрашивая людей в очереди. Никто не знал, за чем стоит. В конце концов, я перестала спрашивать”.

Переводчица детской литературы и писательница Нина Воронель рассказала мне, что как-то ей довелось оказаться у прилавка отдела электробытовых товаров, где она покупала обыкновенный ручной миксер за 30 рублей (40 долларов) в тот момент, когда один из работников притащил ящик настенных ламп из ГДР. "Я сказала продавщице: "Выпишите мне одну, я пойду заплачу в кассу”. И не успела я дойти до кассы, образовалась очередь человек в 50. Уж не знаю, как они узнали о том, что эти лампы поступили в продажу. Наверно, шепнул кто-то. Мы обо всем здесь узнаем по слухам, — говорила Нина. — Практически все, кто был в магазине, оказались в этой очереди. И никакого значения не имело, нужны тебе такие лампы или нет. Люди здесь покупают не то, что им нужно, а все стоящее, что им попадется. Некоторые, может быть, продадут эти лампы. Кое-кто подарит их своим друзьям. А большинство положит на полку. Может пригодиться. Хорошие ткани тоже нужны всегда, и меховые шубы, и меховые шапки, и хорошие зимние сапоги, и яркие летние платья, и ковры, и посуда, и эмалированные кастрюли, и сковородки, и чайники, и хорошие вязаные кофты, и зонтики, и приличная сумка, и красивый письменный стол, и пишущая машинка, и женский бюстгальтер — не советский бесформенный, без пряжек на лямках и без удобной застежки, выпускаемой как будто только для грудастых деревенских девушек, а чешский или польский — белый, хорошенький, а не какой-нибудь голубой с розовыми цветочками. Вот почему, все сразу же занимают очередь. Может быть, продают что-нибудь из этих товаров”.

Люди образуют очередь с такой же скоростью, с какой утки в пруду бросаются за куском хлеба. В киевском универмаге я однажды стоял возле прилавка с женскими перчатками, когда кто-то произнес: "Импортные перчатки”. Меня в давке чуть не прижали к прилавку. Одна особенно энергичная молодая пара протиснулась вперед; рассмотрев перчатки через голову какого-то покупателя, они заявили, что перчатки не импортные, и удалились, расталкивая людей, но основная масса, оставшаяся в неведении, держалась стойко до тех пор, пока какая-то продавщица в синем халате не прошла по проходу, толкая тележку, нагруженную хорошими на вид стегаными мужскими куртками. Подобно морскому отливу волна покупателей отхлынула от прилавка с перчатками и в буквальном смысле слова снесла несчастную продавщицу с куртками в какой-то угол. Было очевидно, что она не собиралась продавать их прямо здесь, но ей удалось скрыться со своим грузом в лифте только после того, как стоящие впереди выжали из нее всю необходимую информацию — о цене, размерах курток, и о том, в каком отделе они будут продаваться.

Советские очереди обладают и гораздо большей подвижностью, чем это кажется. В них образуются водовороты и подводные течения. В большинстве магазинов, например, мучения покупателей еще усугубляются тем, что за каждой покупкой им приходится выстаивать в трех очередях: в первой — для того, чтобы выбрать покупку, узнать ее цену и выписать чек; во второй — в кассу, которая находится где-нибудь в другом месте, чтобы заплатить и получить кассовый чек, и в третьей — чтобы вручить контролеру этот чек и получить, наконец, купленный товар. Но однажды субботним утром в молочном магазине я обнаружил, что эта "игра” и проще, и одновременно сложней, чем та, которую я только что описал. Я пришел туда, чтобы купить сыр, масло и копченую колбасу, которые, к сожалению, продавались в трех разных отделах магазина — каждый со своей очередью. Девять очередей, расстроился я, но вскоре заметил, что покупатели-ветераны минуют первый этап. Они знали цены на большинство товаров и сразу же отправлялись платить в кассу. Быстро изучив цены, я поступил точно так же. Затем с чеками в руке я подошел к очереди, стоявшей за сыром, чтобы худшее поскорее осталось позади, потому что это была самая длинная из всех очередей — она состояла, наверно, человек из двадцати. Но не успел я постоять и минуты, как стоявшая передо мной женщина обернулась ко мне и попросила поберечь ее место в очереди, а сама устремилась в очередь за молоком и маслом. Очередь за сыром двигалась так медленно, что женщина успела вернуться со своими покупками прежде, чем мы продвинулись на один метр. Я тоже решил рискнуть отойти и, получив масло, вернулся, а очередь за сыром еле-еле двигалась. Потом мне стало ясно, что все эти люди, которые крутятся в магазине, действуют точно так же: подходят к одному хвосту, занимают очередь, отходят, возвращаются. Очередь за сыром была для всех "базой”, поэтому-то она и двигалась так медленно, постоянно пополняясь в середине. Обнаружив это, я еще раз сказал стоявшему за мной пожилому человеку, что сейчас вернусь, и отправился за колбасой. Способ сработал и на этот раз. В конце концов, на покупку копченой колбасы, масла и сыра у меня ушло 22 минуты, и вместо того, чтобы разъяриться, я испытывал какое-то странное чувство — как будто мне удалось при помощи всех этих маневров обойти систему. Позднее от более серьезных покупателей я узнал, что прыганье из очереди в очередь допускается только при покупке обычных товаров. Если же появляется что-нибудь дефицитное, "обстановка накаляется", как объяснили мне многие женщины. "Люди знают по собственному опыту, что, пока они стоят в очереди, товары кончаются, — говорила молодая блондинка. — Так что, если стоит очередь за чем-нибудь действительно стоящим, а вы уйдете надолго, люди будут очень недовольны. Они выйдут из себя, начнут вас ругать и постараются не пустить обратно в очередь, когда вы вернетесь. Сохранять ваше место в очереди может только тот, кто стоит за вами. Поэтому попросить кого-нибудь об этом — серьезное дело. Этот человек берет на себя моральную ответственность не только за то, чтобы потом пропустить вас впереди себя, но и за то, чтобы защитить вас перед другими. Сами вы тоже должны быть упорны и настаивать на своем, несмотря на оскорбления и недоброжелательные взгляды. Если "в одни руки” отпускается неограниченное количество дефицитного товара, то, когда подойдет ваша очередь, вам доведется услышать крики стоящих позади, за шестым или восьмым человеком от вас, о том, что вы не должны брать так много, что у вас нет совести или что вы не считаетесь с другими людьми. И может возникнуть не очень приятная ситуация”.

Этот дух борьбы, состязания, царящий в магазинах, создает на поверхности русской жизни какое-то искусственное напряжение, которое, как ничто другое, отделяет рядовых людей от элиты. Как-то один американский журналист сравнил эти магазинные страсти с муштрой, которой сержанты подвергают новобранцев, чтобы сбить с них спесь. При этом он имел в виду угрюмое высокомерие продавцов, плохо оплачиваемых, часто перегруженных, а то и просто ленивых. Русские рассказывают бесчисленные истории о том, как в ресторане пришлось дожидаться целый час, пока официантка приняла заказ, а потом еще полчаса, чтобы узнать от нее, что заказанного вами блюда нет. В Ташкенте одна пожилая женщина рассказала мне о том, как простояв в длинном хвосте за мясом, она должна была, когда подошла ее очередь, прождать еще минут пять, пока продавец разговаривал со своим приятелем о спортивных состязаниях; когда она попросила дать ей мясо определенного сорта, продавец с раздражением повернулся к ней и сказал: "А может, вам еще его и в рот положить?” Грубость продавцов — настолько типичное явление, что один из ведущих советских эстрадных актеров Аркадий Райкин с неизменным успехом показывает сценку, в которой продавщица, полностью игнорируя просьбу какого-то рохли (вроде Каспара Милктоста) посоветовать, что купить в подарок женщине средних лет, навязывает ему игрушечную пушку. Такое поведение советского продавца — неотъемлемая черта советской торговли. "Вас много, а я один, чего ж мне торопиться? Все равно будете ждать, никуда не денетесь — так рассуждают продавцы, — объяснил мне один служащий. — И они, конечно, правы. Куда же еще пойдешь, если то, что вам нужно — у них в руках?”

Во многих магазинах покупатели не могут подойти к полкам с товарами, так как отделены от них прилавком; вот и приходится ждать до тех пор, пока продавец не соизволит вас обслужить. Исключением являются булочные. Там для покупателей предусмотрены металлические вилки, которыми проверяется свежесть хлеба. Но в больших универсальных магазинах в отделы женской одежды, детской обуви или спортивных принадлежностей, огороженные канатами, покупателей пропускают маленькими группами, за которыми внимательно следят.

Появление продовольственных магазинов самообслуживания положило начало некоторым изменениям, но новшества прививаются здесь чрезвычайно медленно, отчасти потому, что русские очень верны своим привычкам. Так, например, в двухэтажном продовольственном магазине на проспекте Калинина, в центре Москвы, я заметил, что такие продукты, как мука, сахар, макароны, люди покупают в расфасованном виде, а молоко предпочитают брать разливное, принося с собой для этого из дому бидоны и выстаивая очередь к продавщице, вместо того, чтобы взять с прилавка бутылку или пакет с молоком, хотя это заняло бы значительно меньше времени. Некоторых покупателей отпугивает оскорбительная, по их мнению, выборочная проверка сумок, введенная в магазинах самообслуживания для борьбы с воровством. Злоключения русских покупателей усугубляются также и тем, что вдруг самым неожиданным образом магазин прекращает работу и закрывается. В Советском Союзе больше, чем в какой-либо другой стране, соблюдаются "санитарные дни” и дни "учета”, когда торговля прекращается. Покупателей иногда ожидает и другой сюрприз: подойдут к двери магазина — а на ней написано: "Ремонт", что равноценно повсеместно используемому маскировочному "Закрыто на обед”. В провинциальных городах магазины закрываются тогда, когда удобно продавцам, независимо от часов работы, указанных на табличке у входа. "Они работают так, как будто они сами себе хозяева, — сказала мне в кавказском селении расстроенная крестьянка, с которой я оказался товарищем по несчастью, очутившись у запертой двери единственного в этой местности продовольственного магазина. — Если они считают, что у них есть, что продавать, они открывают, а нет — так нет”. Некоторые учреждения устраивают себе обеденный перерыв, не очень-то заботясь освоих клиентах; так, например, буфет в вестибюле гостиницы "Украина” закрыт с 12 до 2 часов дня. А Московский парк культуры и отдыха имени Горького, где существует восхитительный обычай зимой заливать все тропинки, чтобы посетители могли кататься на коньках среди деревьев, регулярно закрывается в воскресенье от 4 до 6 вечера, то есть в часы, когда особенно много желающих покататься. Более того, я с огорчением узнал, что кассирши отказываются продавать входные билеты в парк уже после 3 часов. "Вы все равно не успеете приготовиться”, — рявкнула на меня одна из них, и никакие убеждения не могли заставить ее отменить это своевольное решение.

Русские проявляют ко всем этим явлениям удивительное равнодушие и к хождению за покупками относятся, как к своего рода физической и психологической борьбе, примерно так же, как жители Нью-Йорка собираются с силами, готовясь к штурму подземки в часы пик. Люди врываются в магазины, толкают друг друга с мрачным, агрессивным выражением лица и не утруждают себя тем, чтобы поблагодарить человека, придержавшего за собой дверь или пропустившего их вперед. Москвичи, эти ожесточившиеся горожане, считаются особенно грубыми. Время от времени какой-нибудь фельетонист принимается их укорять в печати за дурные манеры. При этом русские, проявляющие чудесную теплоту в частной жизни, нередко удивляются тому, что иностранцы находят их суровыми и неулыбчивыми в общественных местах. "Вы должны понять, — сказал мне любезный седовласый литературный критик, — что сколько мы себя помним, ходить за покупками было все равно, что отправляться в бой. Жизнь — это борьба. Очень важно, какое место вы занимаете в очереди. Это восходит еще к годам войны, когда мальчик, не вставший достаточно рано, чтобы занять место в начале очереди, возвращался домой без хлеба. Конечно, теперь дела обстоят лучше, но люди до сих пор ощущают отголоски этой напряженности, когда приходят в магазин”.

Усталость, связанная не только с покупками, но и с работой, режимом питания и житейскими передрягами, сказывается — люди раньше стареют. Я заметил, что люди старше 30 лет часто ошибаются, определяя возраст друг друга: русские, как правило, дают американцам лет на 8 — 10 меньше, а американцы русским — на 8 — 10 больше, чем на самом деле. Вечные страдания потребителей имеют, однако, и положительный результат — любая удачная покупка доставляет огромную радость и составляет предмет гордости.

Русские — меньшие материалисты, чем американцы, но они испытывают особое чувство удовлетворения и радостное ощущение достигнутой цели по поводу сравнительно простых вещей в значительно большей степени, чем люди на Западе, для которых покупки не связаны с такими трудностями. "В Америке, если ваша жена купила себе красивое новое платье, и я замечу это, я скажу: "0, да, очень мило”, и это все, — говорила знакомая журналистка, повидавшая Америку и встречавшаяся с американцами. — В Москве же, если я достану туфли, которые мне нравятся, — это настоящий успех, подвиг, великое дело. Это значит, что мне удалось решить трудную задачу, действуя сложными путями — может быть, через какого-нибудь знакомого, или найдя продавца, которому можно было всучить взятку, или исходив множество магазинов и простояв долгие часы в очереди. Обратите внимание на то, как я это формулирую — я не говорю просто: "Я купила туфли”, я говорю: "достала туфли”. Поэтому, когда я приобретаю туфли, которые мне нравятся, я очень ими горжусь. И мои подруги говорят мне: "0! у вас новые туфли? Скажите, где вы их достали?” И это не праздный вежливый вопрос, это серьезный, настоящий вопрос, потому, что они думают: "Может быть, она и мне поможет достать такие”. Американке этого просто не понять. Верно?” Да, она была права: я видел полные победоносного возбуждения взгляды женщин, целую вечность простоявших в очереди и вернувшихся домой с хорошим шиньоном или с югославским свитером. Вид этих женщин радует глаз.

Для большинства русских существуют и такие стороны экономической жизни, которые компенсируют явные недостатки их потребительской системы и заставляют людей предпочесть свой социализм более свободному, но менее надежному образу жизни на Западе. Западные экономические кризисы 70-х годов привели к тому, что в последнее время некоторые русские стали больше верить в свою систему при всех ее недостатках. Инфляция, исчисляемая двузначными числами, безработица, высокая стоимость жилья, медицинской помощи и высшего образования в Америке — все это пугает русских. Для многих выгоды, связанные с дешевизной жилья, бесплатное медицинское обслуживание, субсидируемое высшее образование, а более всего гарантированная работа, т. е. уверенность в завтрашнем дне, — все это перевешивает недостатки в торговле.

Помнится, как однажды вечером мы ужинали у одного специалиста по охране природы, большого любителя рассказов О’Генри. Хозяин играл на гитаре для Энн и меня печальные волжские песни, а потом мы заговорили на экономические темы. "Мы знаем, что жизнь здесь не так хороша, как в Америке, что ваши лучшие рабочие зарабатывают втрое или вчетверо больше наших, что ваши квартиры и дома больше наших, — сказал он, — но здесь нам не приходится откладывать деньги на случай безработицы. Я приношу домой свою получку, отдаю ее Любе, а она ведет хозяйство. О чем мне беспокоиться? Денег хватает. Вы зарабатываете намного больше меня, но вам надо откладывать, нужно иметь сбережения, потому что в любой момент вы можете оказаться без работы и вам необходимо позаботиться о том, что будет на старости лет. Мне нет. Мне не о чем беспокоиться. У меня есть специальность. Я могу уйти из своего института и найти другую работу по специальности и буду зарабатывать столько же (220 рублей в месяц) без всяких проблем. Я могу рассчитывать на свои 220 рублей — в этом вся разница, мне нечего беспокоиться о будущем, не то, что вам”. Такие высказывания изо дня в день повторяются и в печати: советские граждане говорят это практически каждый раз, когда встречаются с иностранцами, особенно с американцами. Кое в чем это мнение обоснованно, особенно в отношении безработицы.

Советские статистические данные по социальному обеспечению звучат всегда весьма внушительно, хотя факты, которые за ними скрываются, часто оказываются значительно менее впечатляющими. Так, например, советские государственные чиновники любят громогласно заявлять о том, что ежегодно в СССР выплачивается пенсий на сумму около 20 млрд, рублей. Но когда вы узнаете, что эта сумма распределяется между 41,5 млн. пенсионеров, то окажется, что в среднем каждый из них получает по 40 рублей в месяц (33 доллара), что ниже неофициально подсчитанного порога нищеты. На деле многие бабушки и дедушки не знают нужды только потому, что живут вместе со своими взрослыми детьми, а иногда после наступления пенсионного возраста продолжают работать в качестве низкооплачиваемых вахтеров, уборщиц, лифтеров, гардеробщиков, домработниц, причем правительство поощряет такую практику. Но ведь это, в конце концов, не называется "уйти на пенсию”.

Подобным же образом советская экономика избежала ползучей инфляции, переживаемой западной экономикой в последние годы. Однако она защищена от инфляции далеко не так надежно, как провозглашают официальные органы. Верно, что государство субсидирует транспорт: проезд в метро и сейчас стоит 5 копеек (около 6, 5 центов), т. е. столько же, сколько и 20 лет тому назад. Плата за жилье, которое является государственной собственностью, очень невелика и практически неизменна — от 6 до 8 рублей (8—11 долларов) в месяц за две комнаты, кухоньку и ванную. Сегодня, как и десять лет тому назад, пол-литра обычного молока стоит 16 копеек (около 35 центов за кварту). В государственных магазинах цена на картофель до сих пор составляет 10 копеек за килограмм (около 6 центов за фунт). Номинально высшая цена на говядину в этих магазинах тоже не изменилась — 2 рубля за килограмм (1,20 долларов за фунт). Транспорт дешев: за поездку на поезде или самолете на расстояние около 1500 км русские платят только 50–60 рублей (66–80 долларов). В гостиницах в одну комнату помещают обычно двух или более человек — цена одного места (койки) 1 или 2 рубля за ночь. Великим благом по-прежнему являются льготные путевки стоимостью 120 рублей (160 долларов) на 26 дней; эта сумма включает плату за комнату и питание в скромном доме отдыха. Пребывание детей в пионерских лагерях стоит 9—15 рублей (12–20 долларов) за три с половиной недели. Правда, получить место в гостинице, билет на поезд, путевку в дом отдыха или в лагерь не так уж просто.

В последние недели моего пребывания в Москве, в конце 1974 г., я слышал, как рядовые советские граждане в узком кругу посмеивались над официальными заявлениями о том, что индекс розничных цен понизился с 1970 г. на 03 %. Женщина средних лет утверждала, что то, что можно было купить на 5 рублей несколько лет тому назад, стоит теперь 7 рублей. Одна женщина-лингвист считает, что сейчас прокормить и одеть ее семью из четырех человек, включая двух подрастающих мальчиков, стоит вдвое дороже, чем в 1970 г. По более скромным оценкам одного врача, подорожание составило 20 %. Некоторые западные экономисты предполагают, что скрытая инфляция в Советском Союзе составляет около 5 % в год.^[9]

В редких случаях цены повышались официально. В 1973 г. сразу на 100 % были повышены цены на такие предметы роскоши, как икра, семга, меха и ювелирные изделия, в то время как цены на некоторые марки телевизоров и радиоприемников понизились примерно на 20 %. Однако наиболее распространенным приемом повышения стоимости товаров является замена старых артикулов новыми, под которыми, скрываются товары. как правило, того же или почти того же качества, что и прежние, но стоящие дороже: при атом более дешевые изделия снимаются с продажи. Другой вид инфляции является результатом дефицита, вынуждающего население покупать продукты питания на свободном рынке, где цены на мясо и овощи сильно поднялись. В 1970 г. произошло скрытое повышение цены на водку — эту универсальную в России валюту. Знаменитые старые марки водки, например. "Столичная", продававшаяся по 2,87 рубля за пол-литра, просто-напросто исчезли из продажи (они пошли на экспорт), а вместо них появилась новая, более грубая, называемая просто "Водка”, стоимостью 3, 62 рубля. В 1974 г. старую машину "Жигули-1” (советский вариант "Фиата-124”) стали постепенно вытеснять "Жигули-3” ("Фиат-125”) — машина чуть более мощная, с несколько более привлекательной внутренней отделкой, зажиганием сигнальной лампочки при открывании дверцы и большим количеством хромированных деталей, а также с несколькими другими незначительными изменениями. Но цена выросла настолько, что и американские, и итальянские автомобильные фирмы могли бы только позавидовать: старая машина стоила 7333 доллара, а новая 10 тыс. долларов — повышение на 36 % одним махом! При помощи подобных трюков повышаются цены и на товары первой необходимости, начиная от чулок и кончая теплыми куртками для детей или продуктами питания. Одна домашняя хозяйка рассказала: "Более дешевые сорта цыплят исчезли с прилавков. Теперь в продаже лучшие сорта — по 2.65 рубля за килограмм (1,59 доллара за фунт) или импортные — венгерские либо датские, которые стоят дороже. А если вы уж решили швыряться деньгами, то можете купить разделанного цыпленка по 3,40 рубля за килограмм (2,04 доллара за фунт). Так протекает инфляция у нас. Самых дешевых сортов вы не найдете, средние — редки, и вам предлагаются самые дорогие. Таким образом, стоимость жизни повышается даже без изменения цен”.

Один из жизненно важных секторов, свободных от инфляции, — это медицинское обслуживание. Советская система очень гордится отсутствием огромных счетов за медицинскую помощь, особенно при том, что в США стоимость медицинского обслуживания неудержимо повышается. Лично мое знакомство с советской системой здравоохранения свелось к нескольким посещениям поликлиник, где в честь иностранных гостей был наведен особый блеск. Однажды наши дети пошли на медицинское обследование в поликлинику для дипломатов — здание блеклого бежевого цвета за тяжелыми чугунными воротами в центре Москвы. Люди приносят сюда свои "анализы” в баночках из-под кофе, бутылках из-под воды и всякой другой посуде, так как специальных емкостей для медицинских целей не предусмотрено; лаборатория бывает открыта только в течение одного часа в день. Чтобы пройти обследование, понадобилось несколько визитов. Но врачи, как правило, симпатичные женщины средних лет, производили впечатление знающих, и Энн поразило, насколько тщательно было проведено обследование.

Путешествуя по Средней Азии и по другим районам страны, я вынес впечатление, что общие достижения советского здравоохранения относятся к числу самых значительных побед советской системы за полстолетия, прошедших с тех пор, как Ленин заявил: "Либо вши победят социализм, либо социализм победит вшей”. Стало значительно меньше эпидемий. Детская смертность снизилась до уровня, близкого к показателям 15 самых развитых стран. Средняя вероятная продолжительность жизни увеличилась до 70 лет. В 1970 г. Советский Союз имел самый высокий в мире показатель по числу врачей (23,8 врача на каждых 10 тыс. жителей, по сравнению с 15,8 в США); больничных коек здесь больше, чем в Америке (10,6 на тысячу человек против 8,2 в США, хотя одна из причин этого заключается в том, что в России кладут пациентов в больницу по поводу таких болезней, как, например, хронический алкоголизм, которые в Америке принято лечить амбулаторно). По оценке западных специалистов, кремлевское правительство расходует на нужды здравоохранения 5–6 % от валового национального дохода по сравнению с 7 % в США^[10].

Советские руководители без устали говорят о том, что гарантия от финансовой катастрофы в связи с болезнью — это одно из наиболее значительных и популярных достижений советской системы. Некоторые русские рассказывали мне о своих знакомых, людях с очень скромными средствами и положением, пользовавшихся практически бесплатно медицинским обслуживанием (включавшим операцию и лечение в больницах и институтах, расположенных на большом расстоянии от места жительства этих людей), которое на Западе стоило бы чрезвычайно дорого. Тем не менее многие русские жаловались мне на то, что их система здравоохранения, как и прочие области обслуживания, далеко не совершенна из-за перегруженности врачей, нехватки лекарств, плохого медицинского оборудования и вообще низкого качества медицинского обслуживания. Они осуждали правительство главным образом за то, что оно платит врачам, как всему остальному медицинскому персоналу, низкую заработную плату. Врачи, большая часть которых — женщины, относятся к самым низкооплачиваемым слоям населения и зарабатывают по 100–130 рублей (133–173 доллара) в месяц, т. е. меньше заводских рабочих средней квалификации. Андрей Сахаров, физик-диссидент, оценивает качество медицинского обслуживания как "очень низкое”, что и заставило его отправить свою жену для лечения глаз за границу. Президент Советской Академии Наук Мстислав Келдыш пользуется услугами американского специалиста по сердечным заболеваниям. Другой знаменитый ученый осторожно высказался так о советской системе здравоохранения: "Она — неоднородная. Некоторые врачи, некоторые больницы и клиники хороши. Другие плохи. И вы заранее не угадаете, какие из них окажутся хорошими, а какие — плохими. Я, конечно, говорю о Москве. В других местах дело обстоит хуже”. Ученый-медик, который эмигрировал в Америку в 1974 г., а в прошлом работал в одном из ведущих московских медицинских институтов, хвалил советских врачей за то, что они "более человечны”, чем стремящиеся к наживе американские частные врачи, и одобрял принцип государственного здравоохранения. "Но вы не можете себе представить, — сказал он, — как низок общий уровень медицинского обслуживания. В Рязани, например, где я вырос (а это город с 400-тысячным населением), врачи располагают очень плохим оборудованием. Нет самых простых вещей, в том числе лекарств. Квалификация врачей намного ниже, чем в Москве. Но хуже всего — это организация дела, и плохая работа среднего медперсонала. Инструменты стерилизуются чрезвычайно небрежно. После операций даже в нашем институте — одном из ведущих — было много случаев сепсиса, нагноения ран, инфекций и абсцессов. Сестры работают недостаточно чисто, делают много ошибок во время операций. Директор нашего института выходил из себя из-за того, что результаты его блестяще выполненных операций сводились потом на нет из-за внесения инфекций. Так бывало часто. Вы знаете, работа среднего медицинского персонала плохо оплачивается; на сестер нельзя положиться, они недостаточно квалифицированны. Однажды я был в Харькове, где мне пришлось оперироваться по поводу аппендицита в обычной районной больнице. Вы не можете себе представить, какая там была грязь. Простыни посерели от долгого употребления. Одежда персонала больницы не отличалась чистотой. И хотя ко мне относились с особым вниманием, как к работнику важного московского института, инфекцию все же внесли, как и многим другим. На моих глазах из-за этого после обычной операции по поводу аппендицита умер человек”.

Когда в 70-е годы из СССР вместе с другими евреями эмигрировали и советские врачи, американские и израильские медики пытались помочь им освоить методы лечения, принятые вне СССР. Эти люди были поражены низкой, против ожидания, квалификацией советских врачей. "Различие огромное”, — сказал мне один нью-йоркский специалист, работавший в области переподготовки советских врачей. Другой американский медик был крайне удивлен, узнав, что женщина-врач из ведущей ленинградской детской клиники не умеет пользоваться отоскопом (прибор для осмотра ушей); на вопрос о том, как же она определяла, есть ли у ребенка воспалительный процесс, она ответила: "Насучили потянуть за мочку уха; если ребенок кричит, значит имеется воспаление”. С этой оценкой квалификации советских врачей американскими медиками согласился встретившийся мне на Кавказе гинеколог из ГДР, три года работавший в Ленинграде. Он сказал: "Советы превозносят свою систему здравоохранения, но я работал в их клиниках и на их скорой помощи: уход за больными плохой; лекарств мало и снабжение ими недостаточное. Не хватает самого необходимого медицинского оборудования. Конечно, у них есть научно-исследовательские институты или специальные больницы для важных шишек, вроде "кремлевки”, которые, по-видимому, не уступают вашим американским больницам: они располагают хорошими специалистами и прекрасно снабжаются. Но мы, в Восточной Германии, отстаем от вас лет на 15 по общему уровню медицинского обслуживания, а русские отстают от нас. Правительство попросту отпускает обычным поликлиникам и больницам недостаточно средств. Скорая помощь заставляет себя слишком долго ждать. Часто машину скорой помощи вызывают для того, чтобы подбирать пьяных, а больным с сердечным приступом приходится ждать по два часа. Больницы переполнены. Теперь в СССР строят больницы не с такими большими палатами, как раньше, скажем, на шесть человек, но те, которые видел я, рассчитаны на большое число коек. Атмосфера в больницах неприятная, еда плохая. Большинству больных еду приносят родные из дому; они же суют деньги или подарки санитаркам, чтобы те почаще меняли постельное белье и больше заботились о чистоте”.

Многие говорят о том, что больницы переполнены и попасть в них можно только после долгого ожидания. "В экстренных случаях попасть в больницу нетрудно — такими больными занимаются немедленно, — рассказал мне один московский врач. — Но "плановые” операции по поводу хронических заболеваний, не требующих срочного вмешательства, повсеместно связаны с большими трудностями”. Инженер-энергетик из Молдавии рассказал мне, что ему в Кишиневе пришлось прождать несколько месяцев, пока подошла его очередь на полостную операцию. В Московском институте сердечно-сосудистой хирургии "трехлетний или даже пятилетний срок ожидания — не редкость”, — сказал мне один ученый. В менее престижных учреждениях ждать приходится меньше, но все же очень долго.

Один врач из Восточной Германии, опровергая мое не слишком лестное мнение о дипломатической поликлинике в Москве, сказал: "Для вас, иностранцев, в Москве имеется специальная больница, где обслуживание лучше, чем в больницах для русских”. Тем не менее, я знал людей с Запада, которые лежали в этой больнице и рассказывали, что были подавлены антисанитарией, которую они там наблюдали. Других удивляло, что при несложных операциях, например, абортах или удалении аппендикса, русские врачи пользуются лишь новокаином, не применяя общего наркоза, и что почти все виды лечения зубов, за исключением удаления, проводятся без применения обезболивающих средств.

Одно из серьезных достоинств советской системы здравоохранения — дешевизна лекарств (как правило, они стоят менее одного доллара за рецепт) — часто сводится на нет из-за нехватки медикаментов. На это русские жалуются почти открыто. Даже печать часто упрекает фармацевтическую промышленность за отсутствие в продаже таких простых лекарств или ингредиентов лечебных средств, как глицерин для сердечных больных, настойка йода, гидроокись аммония, новокаин и даже наборы для оказания первой помощи, а также жгуты, не говоря уже о новейших антибиотиках. Один доктор рассказал мне, что врачи получают инструкцию не прописывать лекарств, которых, как они знают, нет в аптеках. Мои русские знакомые часто обращались ко мне (как часто обращаются люди и ко многим другим иностранцам, живущим в Москве) с убедительной просьбой помочь им получить совершенно необходимые лекарства, которых в Москве ни за какие деньги достать невозможно. Правда, большинство находит утешение в том, что теперь с лекарствами дело обстоит лучше, чем раньше. В системе бесплатного медицинского обслуживания люди видят одно из самых значительных достижений социализма.

Самым наглядным примером своеобразного сочетания победы и поражения советских потребителей является, пожалуй, положение с жильем. Достигнуты действительно потрясающие успехи, но имеются и ужасающие недостатки. За двадцатилетие, прошедшее с 1956 г., усилиями государственного, частного и кооперативного секторов в СССР построено около 44 млн. новых жилых единиц, т. е. больше, чем в какой-либо другой стране в мире.^[11] За первую половину текущего десятилетия было ассигновано 35 млрд, рублей (около 48 млрд, долларов) на жилищное строительство. В 1975 г. была поставлена задача улучшить только в одном этом году жилищные условия более 1 млн. человек, причем более половины из них переселить в новые дома.

Видимые результаты выполнения программ жилищного строительства в Советском Союзе поразительны. Иностранцев, возвращающихся в СССР после десятилетнего отсутствия, приводят в изумление ряды сборных панельных 9-,11- и 14- этажных жилых домов, возвышающихся теперь в окрестностях Москвы и других больших городов. Однообразие архитектуры и гигантские размеры этих домов потрясают, но их интерьеры гораздо скромнее, чем грандиозные фасады. Однако сам размах строительства производит сильное впечатление. Повсюду, где мне ни приходилось бывать, я встречался с учеными, инженерами, рабочими, учителями, гордо рассказывающими о своих новых квартирах. По западным понятиям, это, может быть, и очень скромные квартиры, но они достаточно светлые и в них достаточно воздуха, чтобы качественно изменить быт людей, которым прежде приходилось тесниться с четырьмя, а то и шестью чужими семьями в коммунальных квартирах — с общей кухней, ванной и туалетом. "Вы не можете себе представить, какая это огромная перемена в жизни людей”, — сказал мне один учитель средних лет.

Однако нехватка жилья — настолько обширная и наболевшая проблема в СССР, что такие западные экономисты, как Гертруда Шредер, до сих пор считают Россию страной, в которой жилищные условия хуже, чем в любой из крупных европейских стран, что они неудовлетворительны даже с точки зрения минимальных советских санитарных требований и требований приличий. Русские санитарные нормы на жилплощадь (минимум 9 м2 на человека) были установлены еще в 1920 г., но и теперь, более чем 50 лет спустя, Генри Мортон, американский специалист по советской жилищной проблеме, установил, что "подавляющее большинство населения городских районов в Советском Союзе не достигло минимального уровня 1920 года".

Советские чиновники вынуждены признать, что более 25 % советских граждан до сих пор живет в коммунальных квартирах; западные специалисты считают, что число этих граждан составляет около одной трети. В 1972 г. в городских районах Советского Союза на одного жителя приходилось в среднем 7,6 м жилой площади, т. е. около 1/3 того, чем располагают американцы, или 1/2 — европейцы. Если же сравнивать положение в различных городах Советского Союза, то окажется, что в Москве и столицах Прибалтийских республик — Риге и Таллине — оно значительно лучше, чем в таких менее развитых городах, как Ташкент, Ереван и Душанбе (Средняя Азия и Кавказ). Однако проблема эта — скорее проблема человеческих отношений, чем статистическая. Чтобы я понял, почему это так, один мой московский друг повел меня как-то серым ноябрьским днем в старый район Москвы возле Ржевских бань, рядом с Проспектом Мира. Здесь часами толклись сотни людей, напоминая пикеты забастовщиков: руки глубоко засунуты в карманы, шеи плотно обмотаны шарфами, к кожаным курткам или пальто из плотной ткани пришпилены объявления, нацарапанные от руки. Время от времени люди останавливались, образуя маленькие группки по два-три человека, спокойно беседовали и снова начинали прохаживаться. Но, несмотря на внешнее сходство, это были не пикетчики, а "ходячие объявления” — москвичи, жаждущие улучшить свои жилищные условия путем обмена.

Мы услышали, как одна модно одетая молодая пара предлагала очень заманчивый "размен”: обмен четырехкомнатной квартиры, очень большой по советским стандартам, на две меньшие, потому что они недавно поженились и не хотят жить вместе с родителями. Какая-то пожилая женщина пыталась уговорить человека в темной фетровой шляпе взять две комнаты в двух различных коммунальных квартирах в обмен на его отдельную однокомнатную квартиру, разумеется, с маленькой кухней, ванной комнатой и туалетом. То, что столовых, как таковых, в квартирах вообще нет, и что комната, служащая гостиной днем, на ночь превращается в спальню — всем было понятно.

Когда четыре человека — супруги, ребенок и бабушка — живут в двух комнатах, такие условия считаются нормальными и даже хорошими, если комнаты большие.

В то воскресенье дела шли слабо. Люди все больше присматривались, спрашивали, что-то бормотали, обсуждали, отказывались и проходили мимо. Но в конце переулка что-то происходило. Там группа студентов и офицеров обступила нескольких квартировладельцев, предлагавших сдать в наем маленькую квартирку, комнату или просто койку. Одна молодая женщина, окруженная пятью рядами претендентов, предлагала комнату в центре города, но подтянутому майору отказала, опасаясь, наверно, что он привезет к ней в квартиру жену и ребенка, а для этого места у нее недостаточно, как объяснила она. Высокий крепкий человек с вьющимися седыми волосами, в плотном синем бушлате вызвал настоящий переполох, предложив двухкомнатную квартиру в старом доме с газовым отоплением. "Вода и уборная во дворе”, — объявил он. Это отпугнуло заинтересовавшихся было двух молодых людей. "Кому это нужно!” — с отвращением сказал один из них, отходя в сторону. Но женщина средних лет, очень решительная, не испугалась Она хотела снять эту квартиру для своей дочери и ее подруги — студенток медицинской школы. "Они очень хорошие девочки, круглые отличницы”, — сказала она. "Мне все равно — двоечницы они или пятерочницы, — ответил хозяин. — Мне не нужны студентки. Они уйдут в общежитие”.”Вы хотите семью?” — спросила молодая брюнетка, стоящая сбоку. Он кивнул, и она, повернув голову, крикнула: "Котик, подойди сюда!” Все засмеялись — в России не принято такое ласкательное обращение употреблять при посторонних. "Котик" явился. Это был смуглый курчавый симпатичный мужчина в куртке на молнии. Ему было лет 26. Посыпались вопросы о квартире. Затем хозяин квартиры подверг будущих съемщиков перекрестному допросу:

— Чем занимаетесь? — спросил он.

— Я аспирант, — ответил Котик.

— А московская прописка у вас есть? — поинтересовался хозяин квартиры, очевидно, желая избежать длительной и обычно бесплодной борьбы с властями за московскую прописку.

— Да, временная прописка у меня есть, — ответил Котик.

— А как насчет вашей жены? — спросил хозяин, посмотрев на молодую женщину.

— Я не жена ему, — чистосердечно сказала она.

— Ладно, как насчет нее? — спросил хозяин у мужчины, больше интересуясь официальными документами, чем личными отношениями.

— У нее — московская прописка, — заверил его Котик. — А сколько вы берете за квартиру?

— Пятьдесят рублей в месяц, оплата за год вперед, — твердо заявил седовласый владелец квартиры. Это было втрое больше квартплаты за такую же квартиру в новом доме с водопроводом и другими удобствами, которых в этой квартире не было. Но жилищный кризис настолько велик, что эта пара была рада за глаза снять квартиру на условиях, поставленных хозяином. Все трое удалились заполнять необходимые документы.

Бюро по обмену квартир у Ржевских бань — одно из 30 учреждений такого рода в Москве и одно из нескольких сотен, существующих во всей огромной стране с 250-миллионным населением. Во многих городах, как и в Москве, издается местный бюллетень по обмену жилой площади. Имея опыт чтения между строк, люди быстро разбираются в нем, отличая непривлекательные, шумные пятиэтажные "хрущевские дома" от более современных и лучше построенных. "Старайтесь не брать верхний этаж, потому, что обычно крыша течет, — советовал один московский охотник за квартирами. — Да и первый этаж тоже нехорошо — шумно и живешь у всех на глазах. Квартира, в которой уже есть телефон — это настоящая удача, потому что поставить телефон почти невозможно. Проверьте, есть ли в доме мусоропровод".

Обмен часто требует многомесячных усилий из-за трудностей, связанных со множеством ограничений, установленных государством. В обмене иногда участвуют пять, шесть, семь или даже десяток семей. И каждая исполняет свою партию в гигантской игре, напоминающей игру в "музыкальный стул”, участники которой должны быстро пересаживаться с одного стула на другой.

Один мой знакомый — жилистый лохматый художник из нелегальных, — у которого была двухкомнатная квартира, после рождения второго ребенка захотел обзавестись квартирой попросторнее. На протяжении нескольких недель они с женой занимались безрезультатными поисками; они уговорили своих состоятельных родителей согласиться на обмен их четырехкомнатной квартиры вместе со своей в надежде получить две трехкомнатные, но и эта комбинация не увенчалась успехом. Наконец, они нашли трехкомнатную квартиру, но это была "коммуналка”, в которой жили две семьи и одинокий пожилой человек. Чтобы получить квартиру, художник и его жена должны были устроить всем этим людям отдельный обмен, связанный со сложной комбинацией. Когда сделка была, наконец, заключена, художник подсчитал, что в ней участвовало восемь семей, проживающих в шести различных квартирах. Пожилой человек был не очень доволен предложенным ему жильем и, только получив 500 рублей отступного, согласился переехать. После этого весь обмен необходимо было оформить в соответствующих инстанциях Горсовета, которые тщательно проверяют все подробности дела, чтобы удостовериться в том, что не нарушено ни одно из сложных ограничений относительно максимальной и минимальной норм на жилую площадь для различных категорий населения (ученые, некоторые категории государственных служащих и инвалиды войны имеют право на дополнительную площадь и т. п.). Чтобы помешать просачиванию в столицу жителей периферии, милиция проверяет, действительно ли все лица, участвующие в обмене, имеют московскую прописку.

"Все это заняло уйму времени и сил, но дело того стоило, — сказал художник своим друзьям. — Мы получили очень хорошую квартиру”.

Но не всегда все кончается так благополучно. Известный прозаик Юрий Трифонов опубликовал рассказ под названием "Обмен”, в котором показано, до чего теснота может довести людей. Герои этого рассказа, муж и жена, сговорились заставить мать мужа, умирающую от рака, переехать из квартиры, в которой она прожила всю свою жизнь, для того, чтобы успеть, пока она жива, улучшить свои жилищные условия, включив в обмен ее квартиру. Иначе после смерти матери квартира автоматически перейдет государству.

Писатели, а также многие частные лица объясняют высокий процент разводов в Советском Союзе (один из самых высоких в мире) тяжелыми жилищными условиями. Один ленинградский драматург в своей мелодраме "С любимыми не расставайтесь" показал горькие страдания мужа и жены, которые после развода были вынуждены жить под одной крышей, так как не могли найти другого жилья. И это — не плод фантазии. Мне рассказывали о реальных случаях такого рода.

Советские демографы объясняют немногочисленность русских городских семей (обычно один ребенок в семье) теснотой жилья. В прессе часто появляются статьи о большой текучести рабочей силы в советской промышленности, что вменяется в вину руководителям предприятий или авторам строительных, проектов, не обеспечивающим необходимых жилищных условий. Для рабочих жилье — часто более важный вопрос, чем зарплата. Один мой знакомый инженер-физик на полтора года ушел со своей постоянной работы на стройку жилого дома в пригороде Москвы, чтобы получить в этом доме новую квартиру. Для улучшения своих жилищных условий к такому способу прибегают многие. Этот инженер жил с женой и ребенком в девятикомнатной квартире, которую с ними разделяло еще 54 человека. В конце концов, они получили отдельную двухкомнатную квартиру, но в районе, куда они переехали, практически не было ни магазинов, ни удобного общественного транспорта. Жена инженера рассказала мне, что у каждого из них ежедневно уходило около двух часов на дорогу к месту работы. Прошло года два, и они, махнув рукой, вернулись в свою старую коммунальную квартиру. К тому времени в ней жило только 27 человек.

Одной из причин большого спроса на жилье в Советском Союзе является чрезвычайно низкая квартплата, в основном, благодаря государственной субсидии. Но главной причиной нехватки жилья, несмотря на огромные размеры строительства в течение последних двух десятилетий, является ужасающее наследие сталинского периода, когда жилищному строительству отводилось, пожалуй, самое последнее место в числе задач, стоявших перед государством. Если добавить к этому бурный рост городов и разрушения в Европейской части России, Белоруссии и на Украине во время войны, то вы получите представление об основных факторах, обусловивших то отчаянное положение с жильем, которое сложилось в СССР после войны. Кроме того, значительная часть усилий, предпринятых за последние годы, ушла на то, чтобы решить жилищные проблемы, связанные с ростом населения и его миграцией в города. Если с 1956 по 1975 гг. было выстроено 44 млн. единиц жилья, то население страны за тот же период выросло на 45 млн. человек.

С 1962 г. для более зажиточных семей выходом из положения стало участие в строительных кооперативах при учреждениях, предприятиях, научно-исследовательских институтах. В Советском Союзе обычно практикуется оплата 40 % стоимости квартиры наличными; остальная сумма выплачивается затем в течение 15 лет. С ростом спроса на квартиры повысились и цены. Друзья рассказали мне, что удобная трехкомнатная квартира, которая в 1966 г. стоила 6000-6500 рублей (8000–8660 долларов), стоит теперь в новом кооперативе от 8500 до 10000 рублей (11450-13300 долларов). Хотя люди на Западе сочли бы, что это недорого, советские граждане, получающие около 400 долларов в месяц, находят, что это очень большая сумма. Поэтому кооперативы доступны только более или инее состоятельным людям, да и объем кооперативного строительства составляет лишь, около 3 % всего жилого фонда городов.^[12]

Положение с жильем во многих отношениях отражает всю жизнь советского потребителя середины 70-х годов. Уровень жизни значительно повысился, но все еще сильно отстает от западного, особенно от уровня Америки, с которой русские так любят сравнивать твою страну. Кремль пошел на уступки потребителям, то России еще далеко до того, чтобы стать потребительским обществом. Так, выполнение обязательств, данных потребителю в первой половине 70-х годов, все время отодвигалось на задний план во имя страшной гонки, создаваемой Кремлем, чтобы догнать Вашингтон в области ядерной техники, укрепить советский военно-морской флот и продолжать оказывать огромную экономическую помощь арабам. Средний русский человек, как мне кажется, до сих пор является в глазах своих руководителей, главным образом, производителем, а не потребителем; и если ему идут на уступки, то только для того, чтобы стимулировать производительность труда.

Верно, что требования русского потребителя растут, но людей с Запада часто удивляет, что после всех жертв, приносимых в течение полу столетия, эти требования не растут быстрее или не звучат более настойчиво. Например, несмотря на все свои заботы, кремлевским руководителям ни разу не пришлось столкнуться с таким бурным проявлением недовольства потребителей, как то, которое потрясло польское правительство в 1970 г., привело к падению Гомулки и к вынужденным уступкам потребителям. Советским лидерам удалось добиться большего успеха в том, чтобы убедить свой народ повременить с вознаграждением, согласиться на меньшее сейчас в обмен на обещания лучшего, но постоянно отдаляющегося будущего. Русские согласны стоять в очереди — в прямом и переносном смысле слова — намного дольше, чем большинство людей в мире. Как-то на Кавказе у меня завязался разговор о советских автомашинах с шофером лет пятидесяти, который вез нас в далекую экскурсию. Он зарабатывал 95 рублей в месяц (127 долларов), имея 25-летний водительский стаж. Я спросил его, какая, по его мнению, машина лучше — "Волга”, "Жигули”, "ЗИЛ” или "Чайка”, или еще какая-нибудь машина, может быть, иностранная. Он начал свой ответ с предыстории.

"Хороша была "Победа” в свое время, — рассуждал он, — как и старая модель "Волги”. Новая модель "Волги” — лучше, а "Жигули”, ЗИЛ” или "Чайку” я никогда не водил. Техника развивается. Каждая новая модель лучше прежней, но в свое время каждая тоже была лучшей. Все они были хороши в свое время”.

Этот ответ показался мне типично русским. Он отражал полнейшую неосведомленность рядовых людей, особенно старше сорока, о том, что на каждом этапе существовали лучшие машины, которые производились где-то в другой стране, а также готовность этих людей без всякой критики принять любую вновь появившуюся модель. Молодежь и городская интеллигенция среднего уровня страстно стремятся к приобретению заграничных товаров, но рядовые труженики, вроде этого шофера, принимают жизнь такой, какая она есть, т. е. с ее незначительными улучшениями. Парадоксально, но даже те из этой массы рядовых людей, кого выводит из себя качество советских изделий и постоянная нехватка товаров, тут же заявляют, что живут теперь лучше, чем когда бы то ни было в прошлом.

"Вам, может быть, это трудно, но вы должны понять, что большинство людей здесь довольны своей жизнью, — говорил мне один научный работник, сам весьма критически относящийся к советской системе. — У многих из них квартиры в городе. Вам они могут показаться маленькими — две или три маленькие комнаты. Но эти люди помнят, что их родители жили в деревне в избах. Вы знаете, что это такое? Такие деревянные дома без всяких удобств. А теперь эти люди живут в своих городских квартирах. И, кроме того, ведь были и другие улучшения. Поэтому рядовой человек даже не задумывается о том, что и в других странах стало лучше. Он не сравнивает себя с вами. Он сравнивает свое нынешнее положение со своим же собственным прошлым, с жизнью своих родителей, и видит, что произошли большие улучшения. И он доволен”.

III. КОРРУПЦИЯ ЖИЗНЬ НАЛЕВО

Воровство как социальное явление — дин из неизменных спутников капитализма. Все развитие капиталистического общества сопровождается огромным ростом имущественных преступлений.

Большая Советская Энциклопедия, 1951 г.

Вскоре после моего прибытия в Россию я очутился в Ленинграде, где остановился в гостинице "Европейская”. Я предпринимал отчаянные попытки раздобыть такси, так как машины, заказанной для меня по телефону через Интурист, не было уже 20 минут, а я опаздывал на назначенную встречу. Я вышел на улицу и направился было на поиски стоянки такси, как вдруг подкатила "Чайка”, по-видимому, из Адмиралтейства, и из лимузина высыпала группа высокопоставленных морских офицеров в синих мундирах с галунами. С портфелями в руках они под дождем пробежали к гостинице, а шофер поставил автомобиль поблизости. Не видя ни одной машины, хотя бы напоминающей такси, я подошел к "Чайке”, чтобы спросить шофера на своем не очень уверенном русском языке, где можно поблизости найти такси. "А куда вам нужно?” — спросил меня шофер. Я объяснил. Встреча должна была состояться в другой гостинице, куда я уже почти настроился идти пешком, прикидывая, сколько времени это может занять. "Садитесь”, — сказал шофер, приглашающим жестом указывая на "Чайку”. Я побежал в гостиницу за своим гидом, и мы с комфортом покатили в этой машине со старомодной обивкой и стеклами, прикрытыми занавесками с кисточками. "Это называется работа налево ", — объяснил мне мой русский гид, имея в виду, что шофер не просто сделал мне одолжение, а использовал машину Адмиралтейства для того, чтобы подработать.

— А у него не будет неприятностей, если вдруг эти "адмиралы” неожиданно выйдут из гостиницы? — поинтересовался я.

— Они, наверно, там обедают, — сказал гид, — у него есть время. А может быть, они отпустили его пообедать, и он использует это время, как ему удобнее.

Когда мы прибыли к месту назначения, шофер запросил за поездку один рубль; это было больше, чем пришлось бы заплатить за такое расстояние по счетчику, но вскоре я узнал, что рубль — минимальная принятая плата за проезд на "левых”машинах. Шофер отъехал, причем не в сторону нашей гостиницы, по-видимому, чтобы еще подработать в городе.

Я решил, что, подобно путешественнику, столкнувшемуся на улице с каким-нибудь типом, предложившим ему купить иконы или незаконно обменять валюту, я познакомился с одним из видов мелких сделок с туристами, которыми занимаются жители многих стран и которые широко распространены в России: студенты подходят к вам на улице в надежде купить американские грампластинки или вашу одежду; старший официант известного московского ресторана шепчет вам на ухо, подавая счет: "Получается 72 рубля, но если вы желаете заплатить долларами, то с вас всего 50 долларов”. Человек, пошедший на такой риск и решившийся на это небольшое нарушение закона, сэкономит 46 долларов (72 рубля — это 96 долларов по официальному курсу), а официант (при обменном курсе 4: 1 или еще больше — на черном рынке) заработает около 130 рублей. Но я думал, что такие истории случаются исключительно с туристами и не обратил особого внимания на рассказ одной москвички о том, что мастер, пришедший как будто для предварительного осмотра ее испортившегося холодильника, предложил немедленно его починить за 30 рублей, которые он положил себе в карман, что избавило женщину от многомесячного ожидания очереди на ремонт. Но размах этого явления я начал понимать только тогда, когда один химик, которому очки с толстыми стеклами придавали весьма интеллигентный вид, но который тем не менее тайком гнал в своем институте самогон, рассказал мне, что за пять лет он еще ни разу не подъезжал к бензоколонке, чтобы заправить свой небольшой автомобиль. Бензин всегда сам "приезжал” к нему, причем регулярно, каждую пятницу. Во второй половине дня водители автомашин различных учреждений или автопарков подъезжают к стоянкам частных автомобилей и сливают из своих баков бензин, купленный их учреждениями по льготным (за счет государственных субсидий) талонам. Меня поразило, что эта подпольная торговля носит столь систематический характер, но химик заявил, что в этом нет "ничего особенного”. "Все настолько привыкли к этой процедуре, что достаточно показать подъехавшему шоферу два, три или четыре пальца, чтобы он понял: вам требуется 20, 30 или 40 литров (5; 7,5 или — 10 галлонов). Обычная цена за 40 литров 76-октанового бензина 1 рубль (12,5 центов за галлон). Самому шоферу бензин не стоит ни копейки, и все, что он таким образом получает — его заработок, а мне бензин обходится в треть государственной цены. Я знаю одного парня. У него "Москвич” уже 11 лет и за это время он, наверно, купил 10 тыс. литров бензина (2500 галлонов), ни разу не подъехав к бензоколонке”.^[13]

Но бензин — не исключение. Все автомобипевладельцы в том районе Москвы, где живет этот химик, были озабочены тем, что их кирпичные гаражи построены прямо на голой земле, без пола или фундамента, а вокруг — сплошная глина. Нужно было самим делать бетонный пол — задача, по моим представлениям, почти невыполнимая, если учесть, как трудно достать стройматериалы по обычным государственным каналам. Но химик рассказал мне, как он и его соседи решили эту сложную проблему. "Самый легкий способ — это выйти на Кольцевую дорогу (знаете эту большую круговую дорогу вокруг Москвы?) и, сделав вид, что просите вас подвезти, подождать, пока появится большая автобетономешалка. Их много проезжает по этой дороге, так что долго ждать не придется. Вас подбирает какой-нибудь шофер, и, проехав с ним немного, вы говорите: "Послушай, друг, мне нужно немного бетона. Сколько возьмешь?” Тот, кивнув, спрашивает, сколько бетона вам нужно, и вы договариваетесь о цене. Мне шофер доставил бетон прямо в гараж. Сделка состоялась за несколько минут. Я получил бетон, он положил себе десятку в карман, а для стройки, которую он обслуживал, бетона и так хватит. Никто ничего не заметил, да никого это и не волновало. Бетон-то все равно ничей”.

Был и такой случай, когда мы с Энн ужинали у одного молодого биолога и похвалили прекрасную свежую говядину, которую подала его жена. Мясо было гораздо лучшего качества, чем то, что можно купить в магазинах. Но биолог сказал мне, что достал его в обычном магазине, заплатив по 3,20 руб. за кило (1,92 доллара за фунт), т. е. процентов на 60 выше твердой государственной цены. Я спросил, как это ему удалось. "Очень просто, — поделился он со мной. — У меня есть знакомый мясник в магазине, расположенном рядом с одним из сталинских высотных зданий. Там живут важные люди, поэтому магазин хорошо снабжается. Во второй половине дня туда обычно доставляют килограммов 30 свежей говядины. Я отправляюсь в магазин, узнаю у моего знакомого, остались ли хорошие куски, и, если — да, иду к кассе и выбиваю чек на 20 копеек, независимо от того, сколько мяса я собираюсь купить. Затем я тщательно заворачиваю в чек трешку (эквивалент пятидолларовой бумажки, которую обычно дают на чай) так, чтобы было незаметно для посторонних, становлюсь в очередь и подаю двадцатикопеечный чек с трешкой, а мой знакомый выдает мне килограмм мяса самого лучшего сорта. Я получаю мясо, он получает трешку, а магазин 20 копеек.”

— Но откуда у мясника мясо для такой продажи? — поинтересовался я. — Разве ему не приходится отчитываться за него перед заведующим?

— Теоретически. Ну, они недовесят немножко здесь, немножко там, не додадут понемножку другим покупателям и наскребут столько, сколько продали налево.

— Они? — допытывался я. — Мне показалось, вы сказали, что у вас один знакомый мясник.

— Ну да, с этого началось, но теперь они все меня знают. Ведь все продавцы это делают. У них, я думаю, покупателей пятьдесят, которых обслуживают на тех же началах.

— А как вы узнали об этих продавцах и о том, что они на это согласны?

— Одна моя хорошая знакомая повела меня туда и познакомила. Она сказала мяснику: "Это мой брат, будьте к нему повнимательней”, — биолог рассмеялся, вспомнив об этом. — С тех пор я и прохожу у них как ее брат.

Люди, которые участвую в таких сделках, не всегда заинтересованы в первую очередь в получении денег и не всегда занимаются нелегальным бизнесом. Часто они устанавливают таким путем дружеские связи и получают доступ к дефицитным товарам.

Однажды вечером мы с Энн наслаждались ужином у поэта Андрея Вознесенского и его жены Зои. Нам подали изысканные рыбные деликатесы и другие закуски (которые играют важнейшую роль в русских обедах и которым придается большее значение, чем основному блюду). Вдруг зазвонил телефон. У Андрея был необыкновенный телефон: он не звонил, а щебетал, как птичка. Поэт ответил и о чем-то быстро заговорил. Потом, прикрыв трубку рукой, спросил меня, не знаю ли я. как достать два билета на решающий финальный матч мирового первенства по хоккею между шведами и русскими, который должен был состояться на следующий день вечером. Случилось так. что у меня как раз было два лишних билета, которые я и принес в тот вечер Андрею в подарок, но еще не успел ему об этом сказать. Он был в восторге, тут же сообщил об этом своей собеседнице, и, сияя, повесил трубку. Я думал, что он сам пойдет со своим другом на матч и почувствовал разочарование, узнав, что он собирается отдать оба билета, которые считались в те дни в Москве очень большой ценностью. "Это неважно, — успокоил меня Андрей. — Для меня гораздо важнее, чтобы эта женщина получила билеты в подарок. Вы знаете кто это? Она для нас важнее правительства. Она — директор одного из самых больших московских продовольственных магазинов и посылает нам самые лучшие продукты. Все, что мы ели сегодня за ужином, все эти закуски, которые невозможно достать, мы получили от нее. Причем за все это вы не можете просто переплатить. Эта женщина страшно богата; деньги, и немалые, она получает от многих. Ей они больше не нужны, но она страстная любительница хоккея. А на эту игру ей удалось достать только один билет, который она отдала мужу. Но ей нужны еще два, потому что она хочет пойти на стадион со своим любовником. Так что, отдав ей эти два билета, я сделаю большое дело. Это важнее денег. Большое вам спасибо”. Когда Андрей говорил по-английски, он особо подчеркивал слово "большой” и тянул его так, что получалось "бооооль-шое спасибо”, "боооольшое дело”.

Порой не самые высокопоставленные чиновники, а очень скромные работники в состоянии оказать самую большую услугу. Так, в середине зимы, когда с московских столов исчезают свежие фрукты, Ирина, журналистка с телевидения, подала во время нашей беседы у нее на кухне блюдо с. несколькими чуть помятыми яблоками и виноградом. В ответ на мое удивление она сказала, что у нее установились хорошие отношения с чудаковатым пареньком по имени Саша, работающим грузчиком в магазине "Овощи — фрукты”, находящемся поблизости. На такую работу, как объяснила Ирина, немного желающих, поэтому администрация готова принять любого, кто на нее согласится. В этом магазине принят такой метод: большое количество поставляемых фруктов списывается как помятые или порченые, независимо от того, в каком они состоянии на самом деле. А Саша продает эти фрукты частным образом своим постоянным покупателям, живущим поблизости, по стандартной цене плюс один рубль. "Рубль и половину цены за виноград он берет себе, — рассказывала Ирина, — а заведующий магазином получает вторую половину”.

Некоторое представление о размахе недозволенной торговли в Советском Союзе я получил уже в первые месяцы своего пребывания в России. Этому помогло несколько встреч. Так, в Баку я встретил молодого шофера такси, который рассказал мне, что, заплатив 500 рублей (667 долларов) милиции в своей деревне, он получил разрешение занять участок и построить себе на этом участке дом, а за то, чтобы получить работу шофером такси в Баку, ему пришлось заплатить 400 рублей (533 доллара). Разговорившись с одним рабочим, я узнал, что за операцию, которую ему пришлось перенести после падения в шахту подъемника, он заплатил хирургу в государственной больнице 50 рублей (66 долларов), а жене шофера, с которым я как-то познакомился, коронки на три зуба обошлись в 150 рублей. В магазине музыкальных инструментов в Ереване один из продавцов шепнул мне, что если я готов переплатить 50 рублей сверх твердой цены, он предложит мне импортный аккордеон, который лучше, чем любой из тех, что выставлены в магазине. Мне рассказали о взятке в 13 тыс. рублей, заплаченной в Тбилиси за поступление в медицинский институт. В поезде директор одного совхоза изложил мне точные расчеты (в рублях и копейках) по разведению, откорму, забою и продаже собственного овечьего стада (намного превышающего по размерам законную норму).

Однако больше всего поразил меня случай с одним инженером большого автомобильного завода. Этот инженер утянул со своего завода столько деталей, что смог построить себе из них целый жилой автоприцеп, представляющий в России неслыханную, да и практически несуществующую роскошь. Лысеющий лингвист, лично знакомый с этим инженером, рассказал мне, что тот собрал свой автоприцеп по частям прямо на территории московского завода ЗИЛ, выпускающего роскошные лимузины для членов Политбюро. Вероятно, в этой авантюре участвовали и другие; может быть, они думали, что автоприцеп строится для какого-нибудь важного начальника и помалкивали из осторожности. Так или иначе, все осталось шито-крыто, хотя и не обошлось без трудностей.”Несколько недель тому назад я говорил с ним, — рассказывал лингвист, — он нервничал из-за того, что не знал, как вывезти свой автоприцеп с территории завода (дело в том, что на каждом заводе имеется охрана для предотвращения хищений государственной собственности). Инженер беспокоился, что не сможет найти вахтера, которому можно будет сунуть взятку за то, чтобы он выпустил его с завода вместе с автоприцепом. Но через пару недель я снова с ним виделся, и он сказал, что автоприцеп уже стоит у него на даче. Нашел, значит, нужного парня”.

Коррупция и незаконные частные предприятия в России — "ползучий капитализм”, как шутливо называют это некоторые русские, — следствие самой природы советской экономики и ее неэффективности: дефицита, плохого качества товаров, неимоверно растянутых сроков выполнения услуг. Вся эта подпольная деятельность представляет собой нечто большее, чем то, что на Западе понимается под черным рынком. Дело в том, что параллельно с официальной экономикой существует целая процветающая контрэкономика, в рамках которой заключается огромное количество тайных и полутайных сделок, необходимых как для государственных учреждений, так и для частных лиц. Практически любые материалы и любые виды услуг могут быть "устроены” налево, начиная от снятия дачи за городом на время отпуска, покупки дождевого плаща или пары хороших туфель в государственном магазине, приобретения модного платья, сшитого хорошей портнихой, перевозки дивана, ремонта водопровода или установки звукоизоляции на двери вашей квартиры, лечения у хорошего зубного врача, устройства детей в частный детский сад, домашней консультации знаменитого хирурга и кончая возведением зданий и прокладкой трубопроводов в колхозе.

Эта контрэкономика стала неотъемлемой частью советской системы, характерной и постоянной чертой советского общества. В этом подпольно действующем мире приняты любые способы, начиная от мелкой взятки, торговли на черном рынке, оптовой кражи государственного имущества, нелегального частного производства вплоть до тщательно подготовленных крупных операций, вроде той, что описана в "Крестном отце” (раскрытие одной такой операции привело к падению видного деятеля коммунистической партии, кандидата в члены Политбюро). Эта подпольная система действует прямо-таки с восточным размахом и с такой наглой откровенностью, что, несомненно, привела бы в негодование первых революционеров-большевиков. Однако рядовые люди воспринимают ее как должное, как смазочное средство для плановой экономики, работающей с таким скрипом. То. что элита получает законным путем, благодаря системе привилегий, через свои специальные магазины, рядовые люди вынуждены раздобывать незаконно, используя контрэкономику страны. "Именно это позволяет придать человечность нашему социализму”, — сказал, улыбаясь, мой приятель-химик.

Однажды я спросил Андрея Сахарова, физика-диссидента, лауреата Нобелевской премии, что он думает о размерах контр экономики. По его оценке, она составляет "несомненно десять или более процентов от валового национального продукта, т. е. порядка 50 млрд, рублей (66 млрд, долларов). Я слышал и более высокие, и более низкие оценки. Профессиональные советские экономисты, даже те, которые в частных беседах признают, что масштаб контрэкономики огромен, не решаются назвать какую-либо цифру. "Он очень велик, особенно в секторе розничной торговли, несерьезных статистических данных нет; точных цифр назвать никто не может”, — сказал недавно эмигрировавший из СССР бывший профессор экономики Московского государственного университета. Однако существования контрэкономики никто не отрицает. В печати появляется много статей о коррупции, воровстве, спекуляции, но никогда — и это характерно — не публикуется достаточно подробных статистических данных, которые давали бы представление об общих размерах подпольных операций. Зато ежегодно печатаются сообщения о вынесении смертных приговоров за экономические преступления перед государством, за сделки на сумму в сотни тысяч, а иногда в миллион рублей (смертная казнь за экономические преступления была восстановлена в 1961 г., очевидно, в связи с тем, что эта проблема становилась все более серьезной). В 1966 г. в газетах был Опубликован материал, согласно которому одна четверть всех преступлений, совершаемых в стране, связана с незаконным присвоением государственной собственности. В сентябре 1972 г. "Правда” предала гласности сведения о том, что за последнее время было возбуждено более 200 судебных дел по поводу хищения государственного имущества в РСФСР (включающей около 50 % населения страны), и что более половины самых серьезных судебных дел связано с долгосрочными операциями, проводимыми преступными организациями.

Эта проблема настолько серьезна, что в Министерстве государственной безопасности имеется специальный отдел, известный под названием "Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности” (ОБХСС), деятельность которого распространяется на всю территорию страны. Однако этому учреждению не только не удалось решить стоящую перед ним задачу, но даже искоренить продажность собственных агентов. Они так же поддаются подкупу (о некоторых таких, разумеется, негласных случаях рассказывали мне мои русские знакомые), как работники бригад по борьбе с наркотиками на Западе, которых торговцы успешно совращают. Кроме того, отчеты, публикуемые в прессе, указывают на то, что во многих случаях сложная система предполагаемых проверок и контроля на складах, фабриках, заводах, фермах и во многих других организациях оказывается неэффективной из-за того, что сами контролеры участвуют в сговоре.

Коррупция, конечно, явление не новое. Она не прекращалась, как мне говорили русские, даже в строжайшие сталинские времена. К сведению читателя, смертная казнь за экономические преступления была впервые введена Сталиным в 1932 г. во время насильственной коллективизации и принудительной индустриализации и отменена только после войны в 1947 г. Но русские утверждали, что в конце 60-х и начале 70-х годов, когда советское общество стало более обеспеченным, коррупция резко возросла. Один человек с Запада, у которого в Москве были старые друзья, рассказал мне, что, вернувшись в Россию в 1972 г. после долгого отсутствия, он спросил одних своих знакомых, какая наиболее разительная перемена произошла в стране за последнее десятилетие, и оба в один голос воскликнули: "Коррупция”!

— Она ужасно выросла, — жаловался муж.

— Вы не можете себе представить, чем стала у нас коррупция, — сказала, содрогаясь, его модно одетая жена. — Раньше люди в большинстве случаев просто делали друг другу одолжения: билеты на балет — за сигареты, немножко икры портнихе. Теперь все стоит денег, "наличных”, — и она потерла свой большой палец об указательный тем характерным движением, которое во всем мире означает "деньги”.

Советская контрэкономика имеет свои законы и свою специфическую терминологию, свои каналы и свои обычаи, всеми понимаемые и применяемые практически всеми почти ежедневно. Ее виды и варианты бесчисленны. Наиболее распространенный и невинный из них — то, что русские называют блатом.

В экономике, для которой характерны хронические нехватки и тщательное распределение привилегий, блат является основным смазочным средством. Чем выше положение и чем больше власть человека, тем большим блатом он, как правило, располагает. Но практически каждый может в чем-то "сблатовать” другого — вахтер, проводник спального вагона, уборщица в продовольственном магазине, продавец, автомеханик или профессор, — потому что каждый из них имеет доступ к труднодостижимым вещам или услугам, которые люди стремятся получить или в которых они действительно нуждаются. Блат начинает действовать в тот момент, когда кто-нибудь просит другого об услуге, имея в виду, что он со временем не останется в долгу. Технически блат действует без денег. "Блат — это не настоящая коррупция, — заявила одна артистка. — Это просто ты — мне, я — тебе. Иными словами: я тебе почешу спину, а ты — мне”.

Почти любое дело можно устроить по блату или по знакомству, как говорят русские, начиная от билетов на хоккей, подаренных Андреем Вознесенским директрисе продовольственного магазина, до хорошей оценки на вступительном экзамене в университет, которой в порядке любезности генерал домогается для сына от профессора, за что профессор, в свою очередь, получает у генерала отсрочку от призыва в армию для своего сына (истинный случай). Вышеупомянутая актриса пожелала, чтобы ее сына приняли в секцию плавания детского спортивного клуба. Сын был не ахти какой атлет и не выдержал испытания, но она полагала, что за номер журнала Playboy тренер смягчится, и поэтому страшно хотела заполучить журнал. Был и такой случай, когда одна украинка устроилась по блату на работу в болгарском консульстве в Киеве. Единственная неприятность, как говорила она своим друзьям, заключалась в том, что некоторые знакомые стали избегать ее, потому что они считают, что любой советский гражданин, попавший на службу в иностранное посольство или фирму, является агентом тайной полиции. Поэтому друзья стали опасаться ее, как она заявила, необоснованно.

Моя знакомая, молодая секретарша Ольга бесплатно летала по блату на самолетах Аэрофлота в различные пункты Советского Союза — один ее одноклассник стал диспетчером Аэрофлота и ведал списками пассажиров на некоторых внутренних рейсах. Когда на Ольгу нападала охота к перемене мест, она справлялась у своего друга-диспетчера о том, куда можно полететь. В выбранный день диспетчер ставил Ольгу в начало очереди пассажиров, ожидающих посадки на намеченный рейс, и Ольга без билета получала одно из лучших мест. Если же все места в самолете были заняты или пассажиров было больше, чем мест, что случается регулярно, диспетчер говорил неудачникам, стоявшим в конце очереди, что кто-то по ошибке продал им билеты на уже укомплектованный рейс и что им придется ждать следующего рейса. Это случается так часто, что, хотя и вызывает недовольство, до скандала дело не доходит. Билет у Ольги, естественно, не спрашивали. Мне так и не довелось узнать, что же она давала своему приятелю-диспетчеру взамен, но наверняка это было что-то хорошее.

Но блат — это только верхушка айсберга. Не меньше распространено взяточничество. То, что арабы называют бакшиш, мексиканцы mordida, американцы — greasing the palm (дать на лапу), русские называют взяткой. Самой обычной формой ее является повсеместная мелкая нажива низкооплачиваемых продавцов советских магазинов, зарплата которых составляет 80—120 долларов в месяц, и "чаевые”, получаемые обслуживающим персоналом. Один специалист по электронно-вычислительным машинам сказал мне: "Никто не может прожить на свою зарплату. Знаете, — продолжал он, — в Одессе существует проклятье: "Чтоб ты жил на свою зарплату”. Это страшный удел. Никто себе этого не может представить”.

Как я уже говорил, одним из моих первых московских впечатлений было то, что люди одеты лучше, чем я ожидал. Но, когда я начал сравнивать то, что на них надето, с тем, что имеется в продаже в магазинах, оказалось, что одно не соответствует другому. Очевидно, в продажу поступало больше товаров, чем можно было видеть в магазине. И действительно, все эти, как называют их русские, дефицитные товары покупатели получают за взятки продавцам, у которых сложился обычай попросту откладывать часть каждой партии товаров, пользующихся спросом, под прилавок, а затем потихоньку продавать их постоянным покупателям, которые заранее оставили взятку или от которых можно получить "сверху”. Переплатить 10–15 рублей за 60-рублевый дождевик — дело обычное.

Эта практика настолько широко распространена, что советская печать постоянно, но безуспешно с ней сражается. Я помню статью в московской областной газете "Ленинское знамя”, опубликованную в феврале 1973 г., в которой рассказывалось о типичном случае спекуляции в необычно хорошо снабжаемом магазине "Чайка” в Щелково — подмосковном городке для специалистов по космической технике, научных работников и рабочих оборонной промышленности. Газета сообщала, что во время одной из проверок была обнаружена спекуляция 35 видами дефицитных товаров: меховыми шапками, меховыми воротниками, женскими сапогами "Аляска”, лакированными туфлями и сапогами, свитерами, исландскими клетчатыми пледами, оренбургскими платками, шерстяными коврами, перчатками, чайными сервизами, портфелями, мохеровыми шарфами и т. п. Высмеивая эту практику, советский юмористический журнал "Крокодил” поместил карикатуру на администратора универсального магазина, рекламирующего вновь полученные товары следующим образом: "Дорогие покупатели, в отдел кожгалантереи нашего магазина поступила партия в 500 импортных женских сумок; 450 из них куплено работниками магазина, 49 под прилавком — они были заказаны заранее друзьями. Одна сумка находится в витрине. Мы приглашаем вас посетить отдел кожгалантереи и купить эту сумку”.

Черный рынок начинается там, где кончается продажа с небольшой надбавкой, потому что, как намекает "Крокодил”, сами продавцы скупают дефицитные товары, а затем незаконно продают их либо покупатели запасают лучшие товары и перепродают их. Пресса постоянно подвергает спекулянтов резкому осуждению. Но это явление настолько широко распространенное, что никто не видит ничего особенного в том, чтобы заплатить 4 или 5 рублей за обыкновенный двухрублевый билет в театр; на спектакли, пользующиеся большим успехом, билет стоит намного больше. Один молодой человек рассказал мне, что купил пару высоких сапог для своей '’сестры” через спекулянта, который заплатил за них государственную цену — 60 рублей плюс 20 рублей продавцу, — а с него потребовал 140 рублей. Студенты, имеющие скидку на проездные билеты, зарабатывают на продаже этих своих билетов. Но есть люди, занимающиеся и значительно более крупными операциями. Например, одна женщина, благодаря своим связям в магазинах, скупила 200 шарфов, 800 косынок и целый груз вязаных кофт и была в конце концов, арестована за продажу их прямо из чемодана на толкучке в Душанбе. Действовала также шайка, продававшая шапки из заячьего меха по 30 рублей (государственная цена 11 рублей) и жакеты из голубой норки по 500 рублей (государственная цена 260 рублей).

Черный рынок не имеет какого-то конкретного месторасположения. Часто — это просто квартира покупателя или продавца. Поскольку операции осуществляются непосредственно между двумя участниками, этот рынок в буквальном смысле слова везде и нигде. Правда, некоторые его секторы имеют и постоянные места. Одна москвичка рассказала мне, что самый активный в Москве черный рынок по торговле губной помадой и косметикой помешается в женской общественной уборной на одной из боковых улиц, прилегающих к Большому театру. Эта уборная стала излюбленным местом предприимчивых женщин, так как мужчины-милиционеры не могут туда вторгнуться. Черный рынок по торговле импортными коротковолновыми радиоприемниками, кассетными магнитофонами и стереофоническими проигрывателями действует иногда, как я обнаружил, перед специализированным комиссионным магазином электронных изделий на Садовом кольце. В небольшом московском сквере возле памятника Ивана Федорову, русскому первопечатнику, расположился черный рынок по продаже книг; здесь торгуют как дефицитными легальными, так и самиздатовскими книгами. В бытность мою в Москве самиздатовский вариант "Ракового корпуса” Солженицына стоил на этом рынке около 100 рублей, а трехтомное полное собрание поэтических произведений покойной Анны Ахматовой, выпущенное на Западе, 200 рублей. Огромные деньги платят и за некоторые книги, издаваемые в самой России, потому что тиражи их весьма ограничены и ни в какой мере не удовлетворяют спроса. Я вспоминаю ажиотаж, поднявшийся в конце 1973 г. вокруг однотомного сборника, включающего три романа Михаила Булгакова, в том числе "Мастер и Маргарита” (сатира на сталинскую Россию). Официальный тираж составлял 30 тыс. экземпляров, но, как говорила молва, 26 тыс. было отослано для продажи за границу — "чтобы показать вам на Западе, насколько мы либеральны”, как ворчливо заявил один писатель. Оставшиеся в России 4 тыс. экземпляров мгновенно исчезли. Но мне рассказывали, что издательство тайком напечатало 900 дополнительных экземпляров, которые были распроданы "своим” с потрясающей прибылью: официальная цена книги составляла 1 рубль 53 копейки, а на черном рынке она продавалась за 60-200 рублей.

Наиболее крупными в Москве поставщиками высококачественных товаров, продаваемых на черном рынке, являются коллективы спортивных команд, выезжающих на международные соревнования, и балетных трупп, члены делегаций, возвращающиеся с капиталистического Запада с уймой всякого добра, на котором можно здорово подзаработать, а также покупатели валютных магазинов "Березка”, куда имеют доступ некоторые русские, получающие в качестве привилегии особые премии в "сертификатных рублях”, или работавшие за границей (дипломаты, различные специалисты, писатели, получающие гонорары из-за рубежа, люди, которым шлют посылки зарубежные родственники, и т. п.).

Существование магазинов "Березка” — это неприкрытое приглашение к наживе на черном рынке, так как в них продаются дефицитные товары по пониженным ценам. Покупать в "Березке" и продавать на черном рынке, значит обеспечить себе прибыль, в несколько раз превышающую уплаченную цену. Это напоминает спекулятивные сделки с реализацией разницы цен, но без всякого риска. Один научный работник, еврей, получавший деньги из-за границы, рассказал мне, что, например, в конце 1974 г. был очень большой спрос на ярко раскрашенные японские зонтики. В магазине "Березка” они стоили 4 сертификатных рубля за штуку, а на черном рынке продавались за 40 рублей. Поступившие в "Березку” джинсы "Супер Райфл” итальянского производства, стоимостью по 7,5 сертификатных рубля, продавались на черном рынке по 75–80 рублей. Разница в цене не всегда так велика, но она достаточна для того, чтобы обеспечить возможность продажи сертификатных рублей высшей категории (существует несколько категорий) из расчета: 8 обычных рублей за один сертификатный.

Одним из закоулков советской контрэкономики является так называемый "серый” рынок по торговле всеми видами товаров, особенно подержанными автомобилями, которые продаются дороже новых. По всей стране раскинулась сеть государственных комиссионных магазинов, в которых продается все, начиная от электронных приборов и тканей и кончая растениями в горшках. Эти магазины устанавливают цену для каждого продаваемого предмета и берут 7 % за комиссию. Когда дело доходит до продажи подержанных автомашин, то государственные цены оказываются чрезвычайно низкими, если принять во внимание огромный и неудовлетворяемый спрос, длительность очереди на новый автомобиль и тот факт, что многие никак не могут попасть в списки на новые машины и вынуждены решиться на покупку подержанной. Это-то и вызвало появление "серого” рынка с его двойной системой цен — государственной и той, о которой лично договариваются — между собой покупатель и продавец комиссионного магазина.

Хмурым октябрьским днем я приехал с одним моим другом на московский рынок подержанных автомобилей посмотреть, как он действует. Жалкая грязная площадка с разбросанными по ней бетонными блоками с соседней стройки была забита машинами различных марок и различных выпусков, начиная от старого маленького "Москвича” до новеньких седанов "Жигули” или черного "Мерседес Бенц” и изношенного "Форда Фэрлейн” 1968 г. (обе машины были куплены за несколько лет до этого через посредничество советского официального агентства у отъезжающих из Москвы дипломатов). Люди собирались кучками вокруг машин, осматривали их, торговались с владельцами. Я наблюдал за ходом одной такой сделки. Это был коммерческий флирт по поводу старого помятого желтого "Москвича” (малолитражка, в которую русские как-то умудряются втиснуться вчетвером) между миловидной темноволосой женщиной и молодым человеком с эспаньолкой. В любой другой стране или в другой обстановке вы бы подумали, что они торгуются о чем-то совсем другом. Владелица сидела в машине с опущенным стеклом и ласково-завлекательно отвечала на тихие вопросы молодого человека. Ее рекламные фокусы привлекли внимание нескольких наблюдателей. Молодой человек стал осматривать машину то с одной, то с другой стороны, а хозяйка вышла из нее, чтобы навести на нее блеск: она протерла ветровое стекло мягкой тряпкой, затем кокетливо обошла машину, протирая то крыло, то фары, а покупатель неотступно следовал за ней, продолжая задавать вопросы, еще и еще раз поглядывая на машину и время от времени слегка ударяя ногой по шинам. В конце концов, оба сели в машину, поговорили минуту-другую и поехали. "Это самый важный момент, — наставлял меня мой русский друг. — Предлогом для их отъезда служит то, что покупатель будто бы хочет проверить машину на ходу, но на самом деле они оба стремятся избежать нежелательного внимания к себе и поговорить о цене с глазу на глаз”. Официально спекуляция на ценах считается незаконной, но практически всем известно, что никто не покупает и не продает подержанную машину по цене, установленной государственными оценщиками, несмотря на то, что здесь, на московском автомобильном рынке, полным полно осведомителей, маскирующихся под покупателей. После поездки вокруг квартала, во время которой участники сделки договариваются о настоящей цене, обычно на несколько тысяч превышающей государственную, покупатель и продавец возвращаются на площадку, проходят процедуру оценки машины в магазине и заполнения официальных документов; затем по истечении положенных трех дней машина переходит к новому владельцу.

Я не имел ни малейшего понятия о том, сколько темноволосая женщина получила за свой "Москвич”, но, расспросив о ценах на другие машины, я составил себе некоторое представление. За "Форд Фэрлейн” и "Мерседес Бенц” просили по 20 тыс. рублей (26600 долларов), несмотря на пройденный ими большой километраж. Но еще сильнее поразило меня то, что никто и глазом не моргнул, когда хорошо одетая пара, появившаяся на площадке в новом белом седане "Жигули-3” с еще неснятой защитной пластиковой пленкой внутри и всего 493 км на спидометре, попросила за свою машину 12 тыс. рублей (на 4500 рублей больше стоимости новой машины). Я знал одного ученого-гуманитария, получившего за свою старую "Волгу”, прошедшую 80 тыс. км, 12 тыс. рублей, хотя новая она стоила ему в свое время 5500 рублей. Два брата-мусульманина из Азербайджана, которые рассчитывали использовать машину для каких-то своих левых деловых поездок, так обрадовались возможности купить машину, что готовы были заплатить за нее любые деньги. "Они совершенно потеряли голову от возбуждения, — вспоминал мой приятель, — даже не заглянули под машину и ничего не стали проверять. В течение трех минут они купили старую машину, заплатив за нее стоимость двух новых "Кадиллаков”, ни разу не сев за руль, не испытав машину. Они едва говорили и понимали по-русски. Купив машину, один из них попросил меня: "Пожалуйста, довезите нас до гостиницы. У меня есть водительские права, но я боюсь вести машину в Москве”. Мой друг оказал им эту услугу.

Так же, как и рынок подержанных автомобилей, переходной от "серого” к черному рынку и широко распространенной областью советской контрэкономики является совместительство. Официально русские имеют право, не нарушая закона, выполнять частным образом переводы, машинописные работы, давать частные уроки или сдавать комнату отпускникам либо временным жильцам при определенных ограничениях (умеренные цены, незначительные масштабы) и при условии уплаты соответствующего подоходного налога. Однако на практике эти ограничения давно не соблюдаются, и размер получаемых доходов просто удивителен. Один московский инженер рассказывал мне о своей соседке, преподавательнице языка, которая, получая в институте, где она работала, НО рублей в месяц, могла заработать еще 500–600 рублей в месяц, натаскивая учеников средней школы перед сдачей вступительных экзаменов в институт. Объявления, вывешенные по всей Москве на специально предназначенных для этого досках, свидетельствуют о масштабах деятельности частного сектора в области обучения. Рассказывали даже о предприимчивом преподавателе, занимавшем хорошее положение в одном учебном заведении и умеющем так себя рекламировать, что прямо на собрании, где присутствовало 500 абитуриентов, он, рассказав о своей частной преподавательской практике, тут же договорился о частных уроках на сумму 4000 рублей. Родители, оплачивающие такие уроки, говорят, что эти преподаватели хороши тем, что в первую очередь стремятся получить результаты, а не отбарабанить скучную обязательную программу, как это делают учителя в советских школах. "Мы учим их тому, что не преподается в школе, — думать”, — хвастался один из них.

Появление частных автомобилей, так же, как и растущие стремления людей среднего класса, имеющих некоторые сбережения, протолкнуть своих детей в высшие учебные заведения в условиях жесткого конкурса, послужили серьезным стимулом для развития другой сферы незаконных услуг. Рассказывают бесконечные истории о шоферах такси (или государственных машин), ворующих бензин и запчасти для продажи. Мне, например, рассказали об одном автомеханике (а квалифицированный механик всегда нарасхват), который на ремонте автомобилей частным образом зарабатывал обычно по меньшей мере 700–800 рублей в месяц дополнительно к своей зарплате в 200 рублей. "Он зарабатывал столько, что смог нанять частных учителей для подготовки обоих своих сыновей к вступительным экзаменам в университет, — говорил мне один инженер. — Одному мальчику потребовались уроки по трем предметам — математике, физике и английскому языку. Такие частные уроки в течение нескольких месяцев стоят очень больших денег. И подготовка только одного сына обошлась этому механику больше чем в 1000 рублей. Но он достаточно заработал налево, чтобы позволить себе это”.

Список услуг, предлагаемых шабашниками, так по-русски называют совместителей, бесконечен. Женщины, стремящиеся одеваться изысканно и элегантно, чего советская промышленность не в состоянии им обеспечить, раздобывают материал и отправляются к частной портнихе либо дают взятку портному в ателье за выполнение модели или фасона из западного журнала. Некоторые семьи интеллектуалов и элиты находят для своих детей частные детские сады, работающие без излишней гласности (услугами такого детского сада пользовались для своих детей Солженицын и литературный критик Андрей Синявский). Я слышал об одном зубном враче, который обслуживал художественный ансамбль, пользующийся международной известностью, и имел большую частную практику у себя дома. Его домашний кабинет был оснащен оборудованием, которое он по частям вынес из своей клиники и вновь трудолюбиво собрал дома. Этот человек очень внимательно относился к своим пациентам — не то, что зубные врачи в поликлиниках, которые сверлят зубы без новокаина и при виде большого дупла не лечат зуб, а вырывают. "Он действительно умеет хорошо поставить коронку, сделать мост или протез”, — сказала мне одна американка, которая была частной пациенткой этого врача.

Цены, принятые в контрэкономике, часто весьма высоки. Корреспондент C.B.S. Моррей Фромсон обратился как-то к одному советскому фотографу с предложением выполнить для него частный заказ. Фромсон был поражен платой, которую тот потребовал за работу — 3 рубля (4 доллара) за каждый отснятый кадр.

— Это дух свободного предпринимательства, — сказал в свое оправдание фотограф.

— Да, но без духа конкуренции, — отпарировал Фромсон. — На свободном рынке вы бы при такой цене остались не у дел.

Меня поражало, как много людей действует в сфере контрэкономики, как много денег в ней обращается и сколько потребителей, потерявших надежду на своевременное и высококачественное обслуживание или выполнение заказа, было бы счастливо обратиться к левакам. Например, из-за чрезвычайно низкого качества строительных работ в Советском Союзе только что выстроенные квартиры обычно приходится сразу ремонтировать. Мне доводилось иногда читать газетные статьи, в которых высказывалось предположение, что рабочие нарочно плохо навешивают двери или ставят окна, оставляют протекающие трубы, не подсоединяют выключатели, дверные звонки и т. д., чтобы потом вернуться и предложить жильцам свои услуги частным образом и за высокую плату. "Литературная газета”, еженедельник Союза писателей, сообщила, что в одной только Москве владельцы новых квартир заплатили за один год по меньшей мере 10 млн. рублей незаконно орудующим рабочим за самый необходимый ремонт. Эта цифра дает лишь самое слабое представление о масштабах незаконных операций и о той зависимости от предприимчивых дельцов, в которой находится население. Периодически в печати появляются статьи, указывающие на то, что не только частные лица, но и колхозы, и промышленные предприятия прибегают к услугам контрэкономики. В середине 1974 г. в "Литературной газете” был опубликован репортаж о двух колхозных председателях, осужденных за покупку краденого у подпольных дельцов, причем сделали они это не для собственной выгоды, а чтобы облегчить своему колхозу выполнение поставленных перед ним экономических задач. Одному до зарезу нужны были ящики для упаковки яблок, второй никак не мог достать трубы для коровника, и ни одному из них не удалось получить требуемое в нужный срок нормальным путем, т. е. через государственный сектор.

Колхозы и предприятия обращаются и к частным строительным бригадам, чтобы в срок выполнить задания, когда это невозможно сделать другим путем. Мне рассказывали, что такая практика особенно широко распространена в Сибири и на Севере, где трудно удерживать постоянных рабочих, даже несмотря на надбавки к зарплате за тяжелые условия работы. Хотя предполагается, что руководящие работники соблюдают законы о найме неорганизованной рабочей силы, из сообщений, появляющихся в печати, и рассказов частных лиц становится ясно, что рабочие бригады, являющиеся на деле маленькими "частными компаниями”, часто подписывают договоры с совхозами, государственными предприятиями или строительными организациями на возведение зданий, прокладку труб или асфальтирование дорог в определенный срок и по установленной цене. По распространенному мнению, у этих бригад больший рабочий день и работают они значительно быстрее, чем обычные строительные бригады, известные своей нерадивостью, превышением смет и срывом сроков работы.

Обычно люди рассказывают о мелких и единичных операциях в сфере контрэкономики, с которыми они столкнулись на собственном опыте, однако время от времени в печати появляются сообщения о крупных хищениях. В 1973 г. советские газеты сообщили об орудовавшей в Литве шайке, которая присвоила текстильных изделий и тканей на сумму 260 тыс. рублей; другая группа дельцов — в Азербайджане — незаконно сбыла на 650 тыс. рублей фруктовых соков; третья — на предприятии по шлифовке алмазов вМоскве — украла драгоценных камней на сумму 700 тыс. рублей. В начале 1975 г. перед московским судом предстала еще одна группа, руководитель которой был приговорен к смертной казни за подпольные торговые махинации, принесшие около 2 млн. рублей чистого дохода. Центральная фигура процесса — Михаил Лавиев, директор магазина "Таджикистан” на улице Горького в Москве, — обвинялся в подкупе государственных инспекторов с целью занижения стоимости шелков, вин и некоторых особых пищевых продуктов, поступающих из Таджикской республики, которые затем продавались в магазине по повышенной цене, а разницу директор прикарманивал.

Однако классическим примером операций черного рынка, сочетающим в себе все элементы контрэкономики, начиная от воровства, жульнической бухгалтерии и кончая производством, продажей и распределением товаров, является наличие целой подпольной промышленности. Время от времени кое-что становится о ней известно публике. В 1972 г. в Башкирии было раскрыто предприятие по производству пластмассовых изделий, клеенок, летней женской обуви и других изделий. Два года спустя в печати было уделено значительное место материалам об одесской шайке, создавшей подпольную меховую фабрику, на которой изготовлялись элегантные изделия из краденого у государства необработанного меха, продаваемые затем с прибылями, составлявшими кругленькую сумму. Но из всех подобных разоблачений за последние годы ничто не может сравниться с сенсационным скандалом, разразившимся в связи с деятельностью подпольной промышленности в Советской Грузии.

Жизнь в грузинской столице Тбилиси имеет своеобразный налет латинского стиля. Ее жители, обычаи и нравы гораздо ближе к средиземноморскому миру, чем к Москве. Тбилисские улицы носят имена поэтов чаще, чем комиссаров. Теплыми вечерами вдоль проспекта Руставели лениво прогуливаются темноокие грузины, и в жаркие утренние часы рабочие поливают пыльные скверы в центре города. А в старых кварталах, под балконами с чугунными оградами вьются, подобно руслам высохших рек, узкие горбатые мощенные булыжником улочки, напоминая окраины Бейрута или Алжира. Модно одетые люди заводят иностранцев в кондитерские или парикмахерские, чтобы предложить им 50 рублей за пару английских мокасин или 30 рублей за яркую рубашку. Вечерами группы людей останавливаются, чтобы посмотреть, как милиционер мечется между проезжающими машинами, догоняя какого-нибудь парня, и в отличие от русских, ни один человек не постарается помочь представителю власти. Безошибочно улавливаешь здесь дух сицилийского неприятия закона.

В 1883 г. анонимный французский путешественник записал, что в Тбилиси 126 портных, 104 сапожника, 40 цирюльников, 4 золотых дел мастера, 5 часовщиков, 16 художников и 8 балалаечников, что свидетельствует о склонности грузин к нарядам, украшениям и приятной жизни. Даже в советскую эпоху Тбилиси демонстрирует такой размах потребления, который кажется неприличным в социалистическом обществе. Портные до сих пор шьют дорогую одежду; в ресторанах в центре города грузины, распевая свои горские песни, выпивают по пол-ящика вина и вдруг, повинуясь импульсу, посылают на соседний столик бутылки в подарок совершенно незнакомым людям, которые чем-то привлекли их внимание. Во время завтрака в буфете одной гостиницы мне с Бобом Кайзером из "Вашингтон пост” как-то послали бутылку бренди — просто в порыве гостеприимства.

По сравнению с остальными советскими гражданами, грузины славятся щедростью, широким размахом: они дают продавцам самые крупные взятки за дефицитные товары, предлагают самые высокие цены за подержанные машины, снимают отдельные номера в старых Сандуновских банях в Москве, и, подобно вельможам, устраивают пиры с сочным шашлыком из баранины, доставленной вместе с обслуживающим персоналом из Тбилиси на незаконно зафрахтованных самолетах. Грузинский крестьянин с крючковатым носом, в плоской кепке, с маленькими усиками — непременная фигура на колхозных рынках Москвы и других северных городов, куда грузины чемоданами привозят тропические фрукты и цветы в середине зимы (беззастенчиво запрашивая в Москве по рублю за каждый цветок). Русские рассказывают анекдот о грузине, который летел на самолете Аэрофлота в Москву. В кабину пилотов ворвался, потрясая револьвером, бандит, который потребовал, чтобы самолет был направлен в Лондон. Пилот изменил курс, но тут же в кабину вломился другой пират, с двумя револьверами, и приказал пилоту лететь в Париж. Пилот снова изменил курс.

Тогда в кабину с бомбой в руках вошел маленький жилистый смуглый грузин и заявил: "Ведите самолет на Москву или я его взорву ". Пилот в третий раз изменил курс. После приземления в Москве обоих бандитов увели в тюрьму, а маленького грузина встретила с поздравлениями высокопоставленная делегация. "Скажите, товарищ, — спросил с некоторым удивлением один из встречавших его сановников, — почему вы потребовали лететь в Москву?” "А что бы я стал делать со своими 5 тысячами гвоздик в Париже?” — ответил грузин.

В течение двух десятилетий после смерти Сталина, родившегося в Грузии, Кремль терпел капризы вспыльчивых, сердечных, любящих вино грузин. Когда я впервые приехал в Грузию осенью 1971 г., до меня через советских друзей дошли слухи о подпольных грузинских миллионерах, но слухи эти упорно опровергались грузинскими должностными лицами. Один советский журналист рассказал мне, что ему довелось побывать у грузина, дом которого представлял собой дворец с мраморными лестницами и плавательным бассейном на заднем дворе. В Тбилиси худощавый ученый-гуманитарий рассказывал о подпольных фабриках, производящих ковры, текстильные изделия, защитные козырьки от солнца и купальные костюмы. Однако госпожа Виктория Сирадзе, рыжеватая, с непринужденной манерой держаться женщина — тогдашний заместитель премьер-министра Грузии — опровергала все это как грубые инсинуации. "У нас нет миллионеров, — говорила она мне во время одного интервью. — Миллионеры у нас колхозы”. Но когда я 10 месяцев спустя приехал снова, настроение было иным — изменилась партийная линия. Люди рассказывали о чистке, которая до основания потрясла образ жизни грузин, обнажив их подпольные богатства и разоблачив по крайней мере одного известного миллионера (кстати, когда я видел госпожу Сирадзе, следствие, руководимое ее ближайшим политическим шефом, уже, оказывается, велось). Кремль, в конце концов, устал от вольного стиля грузинской коммерции, очевидно, потому, что этот стиль срывал выполнение экономических планов, устанавливаемых для Грузии Москвой. На должность нового грузинского партийного руководителя Политбюро назначило бывшего полицейского (министра внутренних дел) Эдуарда Шеварнадзе, человека кромвелевской прямоты.

Когда я прилетел в Тбилиси в 1972 г., таксист, который вез меня из аэропорта, сказал: "Новый хозяин у нас крутой. Любит порядок. При нем спекулянтам уж так не развернуться. Сначала, конечно, сделает предупреждение, а там…” — он замолчал, многозначительно покачав головой. Позднее я слыхал, что Шеварнадзе начал с того, что созвал заседание всех членов правительства и предложил им за что-то проголосовать левой рукой, а сам, проходя по рядам, поглядывал на дорогие импортные золотые часы собравшихся; затем вернувшись на место, приказал сложить эти "буржуазные символы” в центре стола, возвестив этим начало новой эры.

Но главной фигурой грузинских событий оказался бывший, ничем не примечательный, шофер и бывший недоучившийся студент экономического факультета Отари Лазишвили — советский вариант "Крестного отца”. В конце 60-х годов Лазишвили вместе с другими дельцами создал сеть подпольных частных предприятий, составив себе на этом целое состояние. Многие русские говорили мне, что Лазишвили имел влияние на бывшего партийного босса республики Василия Мжаванадзе и поэтому фактически от Лазишвили и его шайки часто зависело назначение или смещение самых крупных местных деятелей — министров республики, высших партийных работников Тбилиси и даже секретарей партии по всей Грузии. Прикрываясь скромной должностью заведующего маленькой экспериментальной лабораторией синтетики, Лазишвили, как писала газета "Труд” (орган профсоюзов), был настоящим "подпольным миллионером”, который позволял себе устраивать в ресторанах Москвы, Киева и Алма-Аты тысячные ужины по случаю победы любимой футбольной команды, имел две дачи с плавательными бассейнами: одну — в окрестностях Тбилиси, другую — в Абхазии на берегу Черного моря. Газета "Труд” сообщала, что Лазишвили и его "соратники” (82 из них предстало перед судом) присвоили имущества на сумму 1,7 млн. рублей. Используя лабораторию синтетики в качестве камуфляжа и приспосабливаясь ко вкусам советских людей, готовых платить высокие цены за дефицитные товары, они изготовляли "водолазки”, шарфы типа мохеровых, пластиковые плащи, пляжные тапочки и цветные нейлоновые сетки, пользующиеся спросом у покупателей. "На деле это был частный концерн под названием "Лазишвили и компания”, — писала газета "Труд”. — Во время следствия милиция обнаружила более чем на 100 тыс. рублей курток из искусственной кожи, свитеров, трикотажных изделий и других товаров, не зарегистрированных ни в каких официальных документах.” Позднее рассказывали о том, что работало по меньшей мере еще три фабрики, одна из которых была спрятана в горах, а две — в помещениях обычных государственных промышленных предприятий в Тбилиси.

Как объясняла советская печать, основным методом работы этих предпринимателей было использовать недостатки планирования, воруя у государства необходимое им сырье. Предположим, например, что какая-то фабрика выпускает нейлоновые мешочки, причем на производство одного такого мешочка требуется якобы 14 унций синтетического материала, на самом же деле достаточно около одной унции. Остальное шло на изготовление "левых” товаров. Установленные государством производственные нормы свободно позволяли выполнять план за одну смену, но тайком производство работало в две смены. Было даже приобретено пять дополнительных машин для увеличения производства.

Причиной падения Лазишвили была, очевидно, медленно развивавшаяся кровная вражда с Шеварнадзе, начавшаяся еще за несколько лет до того, как Шеварнадзе стал в 1972 г. партийным боссом республики. Когда-то Лазишвили был частым гостем у Мжаванадзе — бывшего секретаря ЦК республики, назначенного на свой пост при Никите Хрущеве. Мжаванадзе, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, был известен как любитель выпивки и широкой жизни, как тщеславный человек и слабовольный руководитель, находящийся под сильным влиянием жены, которая, по рассказам, охотно принимала дорогие меха, драгоценности и другие роскошные подарки от дельцов, министров и ответственных работников. В Москве мои знакомые — члены партии, а также люди, имеющие большие партийные связи, — рассказывали, что за 19 лет пребывания Мжаванадзе на своем посту он и его жата стали мультимиллионерами.

В дни своего могущества Лазишвили причислял якобы к своим протеже руководителей тбилисского горкома партии. Говорили, что тогда он пытался организовать снятие Шеварнадзе с важного партийного поста, позволявшего ему причинять сильное беспокойство подпольной промышленной империи Лазишвили. Но, в конце концов, Шеварнадзе — высокий, худощавый, красивый аппаратчик, ведущий скромный образ жизни, — поймал одного из сообщников Лазишвили с поддельным лотерейным билетом и арестовал его, когда тот явился за получением выигрыша — новой машины "Волга”. Несмотря на обращение к высоким московским покровителям, Лазишвили был арестован и осужден, хотя приговор, вынесенный ему в феврале 1973 г., явно показывал, что этот человек все еще пользуется влиянием на грузинские суды: в то время, как в других местах всякую мелкую рыбешку приговаривали к смертной казни и за гораздо более скромные махинации, Лазишвили получил только 15 лет. После того, как "Крестный отец” был убран с дороги, началась настоящая чистка: было снято с работы множество высоких партийных и государственных чиновников, а некоторые работники помельче отправились в тюрьму. В советской печати были опубликованы уточненные статистические данные, показавшие, какое неблагополучное положение сложилось в Грузии за последние годы с выполнением плана, и насколько экономика республики подорвана коррупцией. Инакомыслящий историк-марксист Рой Медведев, который специализировался на изучении партийной жизни СССР, писал, что новый прокурор Грузии хотел было приняться и за Мжаванадзе, исключенного из состава Политбюро в сентябре 1972 г. Однако, несмотря на то, что, как утверждал Медведев, "оснований было больше, чем достаточно” для производства обыска в тбилисской квартире Мжаванадзе и в его роскошных виллах в Пицунде, Икхнети и Ликани, кремлевское руководство приостановило следствие. Дело было замято. Противопоставляя такую позицию правительства Уотергейтскому делу, Медведев указывает, что вмешательство политических лидеров в ведение уголовных процессов "не считается преступлением в нашей стране”. Против партийных работников, как он говорит, следствия возбуждаются лишь с разрешения их партийных шефов.

На деле это случается чаще, чем думают непосвященные. Следствия и судебные процессы, возбуждаемые против крупных партийных работников, ведутся втайне, чтобы не запятнать звание члена партии в общественном мнении. Один советский журналист сообщил мне, например, о тайном судебном разбирательстве по делу четырех важных партийных работников в Ворошиловградской области, обвиненных в коррупции, в конце 1973 г.; это дело привело к вынужденному уходу в отставку партийного босса области Владимира Шевченко. Но в таких случаях, как говорят люди осведомленные, основная причина обычно — не стремление искоренить коррупцию внутри партии, а внутренняя политическая борьба между соперничающими партийными группировками. Ворошиловградское дело, как рассказывал журналист, возникло потому, что Владимир Щербицкий, партийный лидер Украины, долгое время искал способ устранить Шевченко — крупную фигуру соперничающей группировки, и коррупция послужила для этого подходящим предлогом. Многие и многие другие случаи коррупции внутри партии остаются безнаказанными, как утверждают сами члены партии. "Они стали в этом отношении так наглы и откровенны! — жаловалась одному моему другу женщина-инженер, член партии, из какого-то северного города. — В нашем городе партийные начальники просто звонят на меховую фабрику и приказывают доставить им бесплатно меховые пальто”. Один москвич, занимающий хорошее положение, говорил, что чиновник, который ведает специальными магазинами для московского партийного аппарата, "стал миллионером”, занимаясь незаконной торговлей.

Самым нашумевшим во время моего пребывания в Москве было дело, связанное с Екатериной Фурцевой, министром культуры, которая в свое время была любимицей Хрущева. Во времена Хрущева она стала единственной за всю советскую историю женщиной-членом Политбюро, известного тогда под названием "Президиум”. Рассказывали, что в течение ряда лет после падения Хрущева от Фурцевой пытались избавиться как от ставленницы Хрущева. Но эта энергичная женщина, умеющая и выпить, и пустить матерком, то жестко, то ослабляя узду управляющая делами культуры, мертвой хваткой вцепилась в свое министерство. Однако весной 1974 г. начали просачиваться слухи о том, что дела у нее пошли хуже и что вскоре она лишится своего, автоматически сохранявшегося за ней долгое время, места в Верховном Совете, а возможно, и министерского поста. Предлогом послужил скандал по поводу дорогой дачи (стоимостью около 120 тыс. рублей — 160 тыс. долларов), которую она построила для своей взрослой дочери Светланы в привилегированной дачной местности. У госпожи Фурцевой и ее мужа, заместителя министра иностранных дел Николая Фирюбина, уже были две дачи — одна в Подмосковье, другая на Черном море. Скандал, разразившийся сначала в московском строительном тресте, силами которого строилась новая дача, а позднее в партийных кругах, был вызван не тем, что это была третья дача, а тем, что Фурцева приобретала строительные материалы по сниженным оптовым ценам и строила дачу открыто на имя дочери. Это, по мнению некоторых партийных работников, было уж слишком беззастенчивой попыткой передать следующему поколению привилегии власть имущих. По слышанной мной версии, директор строительного треста согласился на продажу строительных материалов по сниженным ценам потому, что чувствовал себя обязанным госпоже Фурцевой за крупную государственную премию, которую он получил в период, когда эта дама возглавляла московскую партийную организацию (в середине 50-х годов). Когда сплетни распространились, партийное руководство решило, как говорили, что Фурцева должна заплатить полную стоимость дачи, вернув государству около 60 тыс. рублей (около 80 тыс. долларов), и требуемая сумма была через пару дней внесена; уже одно это является свидетельством того, какие значительные богатства накоплены некоторыми ответственными советскими работниками. Однако, несмотря на то, что деньги были внесены, настойчиво продолжали циркулировать слухи, что госпожа Фурцева будет снята со своего министерского поста. Когда же сведения об этом скандале проникли в иностранную прессу, Фурцева, как говорили, дважды ходила к Брежневу просить о сохранении за ней ее поста, по крайней мере до момента официального объявления нового состава Совета Министров в июне 1974 г. Как и предсказывали, госпожа Фурцева лишилась своего места в Верховном Совете. Однако ее обращения к Брежневу и скандальная огласка, какую получило дело за границей, очевидно, побудили Кремль оставить Фурцеву на должности министра культуры вместо того, чтобы, сместив ее, открыто признать справедливость распространившихся слухов. Фурцева занимала этот пост до самой своей смерти 25 октября 1974 г.

За исключением таких из ряда вон выходящих случаев злоупотребления официальным положением, только незначительная часть операций советской контрэкономики была бы сочтена на Западе преступной. Конечно, в Советском Союзе есть растратчики, шайки, занимающиеся кражей автомобилей, проститутки, торговцы наркотиками, вооруженные грабители банков, а время от времени объявляется и банда вымогателей, выдающих себя за милиционеров, одетых в форму, снабженных наручниками и документами, с помощью которых они шантажируют свои невинные жертвы, т. е. правонарушители, которых в любой стране сочли бы преступниками. Но большая часть деятельности советского черного рынка не была бы незаконной, если бы советская коммунистическая доктрина допустила существование небольшого частного торгового сектора, такого, например, типа, какой законно существует при венгерской, польской или восточногерманской разновидностях коммунизма. В большинстве левых операций, как осмелилась намекнуть в рискованном газетном комментарии "Комсомольская правда” в октябре 1974 г., виновата система, так как она не в состоянии удовлетворить основные потребности населения.

Редко, чрезвычайно редко, появляются свидетельства о том, что кто-то из партийной иерархии играет в легализацию того или иного аспекта широкоразвитого частного предпринимательства. В марте 1971 г. в отчетном докладе на 24 съезде партии Брежнев сказал, что необходимо подумать о создании таких условий, которые позволили бы некоторым людям "дома, индивидуальным образом, или организуясь в кооперативы, браться за какие-нибудь работы в области обслуживания”. Шестнадцать месяцев спустя в статье, опубликованной в "Литературной газете”, высказывалось предположение, что Россия могла бы по примеру Восточной Германии, Венгрии и Польши предоставить частным лицам "некоторую свободу действий в сфере обслуживания”. Автор имел в виду маленькие магазинчики, кафе, парикмахерские, маленькие рестораны и ремонтные мастерские. Но из этой идеи ничего не вышло. Так и осталась эта деятельность в России противозаконной.

Как ни странно, несмотря на все нападки на коррупцию, складывается впечатление, что власти испытывают противоречивые чувства по отношению к контрэкономике. Казалось бы, любая система, придающая большое значение централизации управления, неизбежно должна предавать анафеме деятельность, осуществляемую независимо от государственных планов и правил. Власти испытывают настоящую тревогу по поводу огромных потерь государственной собственности и рабочего времени, в течение которого люди явно пренебрегают своими служебными обязанностями, чтобы выполнять в свои рабочие часы недозволенную работу по совместительству. Партия глубоко обеспокоена моральным разложением и цинизмом, порожденными повсеместно распространяющейся коррупцией. Но режим стоит перед сложной дилеммой. Как заметил один русский (и такое мнение. повторяют многие): "В советской розничной торговле все до единого воры, но всех их посадить в тюрьму невозможно”. Прагматическая политика властей заключается в том, чтобы поймать, разоблачить и наказать самых крупных деятелей подпольного мира (пока они еще не поставили партию в затруднительное положение), а в отношении миллионов мелких дельцов ограничиться лишь мерами, затрудняющими их деятельность. Как предположил один экономист, власти некоторым образом вынуждены терпеть частную торговлю "маленьких людей” как неизбежную отдушину для неудовлетворенных потребителей и как способ отвлечения их от любых более серьезных форм протеста против системы. Партия знает, рассуждал этот человек, что люди, которые гоняются за левыми товарами, не думают о реформах. Более того, пока народ относится к контрэкономике как к желательному и необходимому явлению, мало надежды на поддержку масс в борьбе за строгое соблюдение законов.

Русские часто рассказывают анекдот, выражающий их фаталистическое отношение к коррупции. В этом анекдоте, где смех звучит сквозь слезы, а порок превращается в добродетель, рассказывается следующее:

Иван говорит Володе: "Я думаю, что наша страна — самая богатая в мире”. "Почему?” — спрашивает Володя. "Потому что вот уже около шестидесяти лет все воруют у государства, а все еще есть что воровать!”.

IV. ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ РУССКИЕ КАК НАРОД^[14]

Товарищи, мы с вами строим не страну для бездельников, где текут молочные реки в кисельных берегах, — мы строим самое организованное и самое совершенное общество за всю историю человечества. И люди, которые будут жить в этом обществе, будут самыми трудолюбивыми, самыми сознательными, самыми организованными и политически развитыми, каких когда-либо знала история.

Из высказываний Леонида Брежнева, 1972 г.

Дверь отворилась, и в первый момент я подумал, что передо мной — воскресший Борис Пастернак. Те же неправильные черты, те же глаза над выступающими скулами, тот же мягкий, ласковый, задумчивый взгляд. Седые волосы, словно растрепанные ветром. Чуть выше лоб, чуть длиннее подбородок, но та же прочно посаженная, слегка суховатая голова на стройной нежной шее. Человек, стоявший в дверях, был немного ниже ростом, чем я представлял себе Бориса Пастернака по фотографиям, но сходство было столь разительным, что я просто замер на мгновение, прежде чем мы с женой переступили порог дома старшего сына поэта, Жени, который очень тепло приветствовал нас. Потом, в течение долгих месяцев, мы все лучше узнавали эту семью — Женю, его жену Алену, их сыновей Бориса и Петю и их маленькую дочку Лизу. По совету Пастернака (Женя все время называл отца "Пастернак”) сын отказался от карьеры в области искусства как от политически слишком опасной. Инженер по образованию, он стал специалистом по автоматическим системам управления, но его истинное призвание и страсть — сохранить славу Пастернака, учитывая двусмысленное отношение к поэту властей, и не давать угаснуть памяти о нем: он собирает письма и другие неопубликованные материалы и добивается, чтобы их напечатали. Женя и Алена обратились к властям с просьбой об открытии музея Пастернака на состоящей из нескольких флигелей даче поэта в Переделкино, но в этой просьбе им было отказано, и дачу передали в распоряжение Союза писателей, оставив семье лишь небольшой флигель.

Роман Пастернака "Доктор Живаго" все еще, спустя 15 лет после шума, связанного с присуждением поэту Нобелевской премии, находился под запретом; более того, семья даже не видела фильма, выпушенного по этой книге на Западе. Благодаря стараниям нашего друга-дипломата мы сумели в один из вечеров показать этот фильм семье Пастернака в их московской квартире, в гостиной со скрипучими половицами и высокими потолками. Со стен сняли картины отца поэта и других художников и устроили самодельный экран. Некоторым друзьям семьи фильм не понравился — они сочли, что характеры героев показаны недостаточно глубоко, и были неприятно поражены последними кадрами, где молодая пара снята на фоне гигантской плотины; такой конец показался им пропагандистским, слишком в стиле официальных советских фильмов и слишком чуждым Пастернаку. Но Женя, самый терпимый из всех, сказал, что создатели фильма сумели передать романтический дух книги Пастернака и остались верны ее сути. Больше всего мне запомнилось, как все — и иностранцы, и русские — расхохотались во время сцены встречи на вокзале, когда молодой Живаго и его приемные родители сдержанно, без бурных проявлений чувств, приветствуют его сводную сестру, приехавшую из Парижа. Небрежный, холодный, беглый, невыразительный "западный” поцелуй в щечку и рукопожатие — так выглядела эта сцена; было очевидно, что поставили и сыграли этот эпизод люди, никогда не видевшие экспансивных, темпераментных встреч и проводов на русских железнодорожных станциях. Русские бросаются друг к другу в объятия, обмениваются горячими троекратными поцелуями в обе щеки, причем это не поцелуи в воздух, для вида, а настоящие крепкие поцелуи, иногда в губы, и это — не только между мужчиной и женщиной или двумя женщинами, но и между мужчинами. Правда, после медвежьих объятий Никиты Хрущева с заросшим бородой Фиделем Кастро в рабочей солдатской форме люди на Западе испытывают к подобным сценам доходящее до идиосинкразии недоверие. Однако это и есть именно русский стиль. Минутам встреч и прощаний русские отдаются с полным самозабвением, неохотно отрываясь друг от друга, забыв, что они не одни, что со всех сторон на них смотрят. Быт и характеры героев показаны в фильме настолько приглаженно, что русские зрители продолжали посмеиваться над некоторыми кадрами и после его окончания. И действительно, на протяжении всего фильма в речи всех персонажей, кроме Живаго и Лары, мало, например, таких ласково-шутливых словечек с уменьшительными суффиксами, которыми, сами того не замечая, пользуются в разговорах друг с другом члены семьи, друзья и даже соседи. Такие интимные словечки являются у русских одной из очаровательных примет близости, и иностранцу бывает очень трудно уловить и понять их на фоне общего грубоватого стиля.

Но когда русские находятся "на людях”, для них типично совершенно бесстрастное поведение, которое я однажды наблюдал во время лекции о джазе.

Докладчик, Леонид Переверзев, признанный авторитет по американскому джазу, душу вкладывал в эту лекцию, говорил с большим энтузиазмом, иллюстрируя рассказ великолепными записями джазовой музыки, что само по себе составляет редкое удовольствие для советской аудитории, неизбалованной возможностью слушать такую джазовую классику. И при этом ни одна голова не кивала в такт музыке; ни одна пара рук не хлопала и не щелкала пальцами; ни одна пара ног не отбивала такта. Зал не разражался внезапными овациями. Люди сидели спокойно, вели себя сдержанно, их лица ничего не выражали. В зале было не менее тысячи молодых людей, которые приложили немало усилий, чтобы достать билеты. Публика внимательно слушала и музыку, и объяснения, но не выражала никаких эмоций и, казалось, не была захвачена ритмом. Это всеобщее равнодушие так поразило меня, что я потом спросил у одной молодой учительницы, в чем дело, почему аудитория не реагировала на музыку; может ли быть, что музыка им не понравилась. "0 нет, — сказала она, — мы переживали эту музыку про себя. Но у нас не принято выражать свои эмоции в общественном месте, на лекции или концерте такого типа. Здесь действует самоконтроль”.

Столь поразительное противоречие между горячими проявлениями чувств на железнодорожной станции и самоконтролем на лекции о джазе — одно из наиболее загадочных явлений русской жизни. Русский народ славится своей выносливостью, жизнеспособностью, мужеством, терпеливостью, стоицизмом — качествами, благодаря которым он сумел выстоять и измотать армии Наполеона и Гитлера в условиях суровой русской зимы, — и этой внешней сдержанностью, которую часто, когда русские находятся в общественном месте, можно принять за грубое безразличие, пассивную покорность судьбе или отталкивающую невоспитанность. Люди Запада, побывавшие в России, отмечали угрюмость и бесстрастность лиц в уличной толпе и недоброжелательную мрачность обслуживающего персонала. Я вспоминаю, как в первые месяцы пребывания в России мне случалось в общественном месте кивнуть или произнести приветствие, встретившись с человеком глазами, но в ответ я получал лишь ничего не выражающий взгляд. Один русский рассказал мне, что сотрудники советских агентств типа Интуриста, работающие с иностранцами, получают специальную инструкцию — побольше улыбаться, потому что иностранцы ждут этого от них.

Действительно, русские, особенно москвичи, находясь в общественном месте, производят в большинстве своем впечатление людей неприветливых, равнодушных, твердолобых и безликих. Но в частной жизни, в кругу людей, пользующихся взаимным доверием, обычно в кругу семьи или близких друзей, куда иногда может попасть и недавний знакомый, если он сумеет затронуть какую-то струну в их душе, русские — один из самых неунывающих, великодушных, щедрых на проявление чувств и безудержно гостеприимных народов на земле. Я говорю не о том фальшивом добродушии, с которым советские официальные лица принимают иностранные делегации, заставляя, как правило, своих гостей пить больше водки, чем им того хочется; нет, я говорю о подлинных, бескорыстных, идущих от самого сердца проявлениях дружбы."Русские, — сказал как-то поэт Иосиф Бродский, веснушчатый, похожий на ирландца человек, во время нашей с ним прогулки холодным московским деньком, — вроде ирландцев: они так же бедны, живут такой же интенсивной духовной жизнью, так же дорожат своими привязанностями и так же сентиментальны”.

Эта двойственность, это сочетание холодности с душевной теплотой частично объясняется некоторым дуализмом, присущим психологии русского человека, и складом русского характера, формировавшегося под влиянием климата и исторических обстоятельств. Именно в силу этих причин русские — одновременно стоики и романтики, мученики, способные на долготерпение, и не знающие удержу любители наслаждений, покорные и неуправляемые, напыщенные и скромные, склонные к внешней помпе и непритязательные в частной жизни, неприветливые и доброжелательные; они способны и на жестокость, и на сострадание.

Еще Достоевский сказал, что русские — полусвятые, полу варвары; эти его слова напомнил мне один египетский журналист, и его пухленькая русская жена добавила: "Русские могут быть очень сентиментальными, но в то же время и очень равнодушными, и очень жестокими. Русский человек может плакать над стихами и через несколько минут тут же убить врага”. Райт Миллер, английский писатель, которому во многом удалось проникнуть в тайны русского характера, в своей книге "Кто такие русские?”, вышедшей в 1973 г., пишет о том, как Иван Грозный, в минуту гнева убивший родного сына, часами выстаивал потом на коленях в приступах раскаяния или как он грабил монастыри, а затем отпускал на них огромные средства. Мне довелось наблюдать такую мгновенную смену настроения и реакции на гораздо более житейском примере. Однажды вечером на спектакле в московском Художественном театре я с удивлением наблюдал, как довольно примитивная, сентиментальная пьеса, которая, как и следовало ожидать, заканчивалась победой доброго начала, оказалась способной довести русского зрителя до слез. Женщины вокруг меня вытирали глаза, не в силах даже аплодировать, а буквально через пару минут те же самые женщины грубо толкались в толпе у гардероба, словно чувства, вызванные пьесой, не оставили никакого следа в их душе. "И слезы, и грубость — эти инстинктивные проявления — рождаются в желудке, а не в голове”, — услышал я позднее от Андрея Вознесенского. — И это очень типично для русских”.

Впрочем, есть и другие причины двойственности поведения русского человека. В том авторитарном окружении, к которому русские привыкли с детства, у них развилось острое ощущение уместности того или иного поступка, выработались правила поведения и умение понимать, что позволено, а что нет, что может сойти с рук, а что чревато серьезными последствиями. Люди приспосабливаются к окружающей их среде, играют навязанную им роль. Это у них что-то вроде заранее запланированной шизофрении — разделение жизни каждого человека на общественную и личную, проведение четкой грани между "официальными” и личными взаимоотношениями. Конечно, в какой-то мере такое разграничение существует везде, но у русских оно особенно явственно, потому что в силу политического давления они обязаны быть конформистами. Вот они и строят свои две жизни по двум совершенно разным схемам: в одной жизни они молчаливы, лицемерны, пассивны, осторожны, недоверчивы, а в другой — разговорчивы, честны, откровенны, даже открыты, страстны. В первой жизни мысли и чувства всегда в узде ("Наша жизнь в обществе — это жизнь во лжи”,— саркастически заметил один физик-экспериментатор). Во второй — чувства проявляются с большой теплотой, порой несдержанно.

Даже внешнее оформление общественной и частной жизни совершенно различно. Так, внешний пейзаж Москвы — это грандиозный показной фасад. По плану Сталина в Москве построено семь небоскребов в псевдоготическом стиле, которые доминируют над городом и выглядят неуклюжими замками из песчаника, шпили которых венчают пятиконечные звезды. Более новые кварталы столицы застроены сплошными массивами сборных многоквартирных жилых домов, наводящих уныние своим однообразием (такие совершенно одинаковые кварталы можно встретить в любом городе страны). Стены этих домов, как и других сооружений советской архитектуры, испещрены отметинами от обвалившейся плитки и быстро темнеют. Совершенно голые, без травы или кустарника вокруг, без ставень, без цветочных ящиков такие дома напоминают флотилию океанских лайнеров, приставших к пустынному берегу и подавляющих своих пассажиров нечеловеческими масштабами. Пожалуй, любимым детищем отцов города является гостиница "Россия” — дань их гигантомании. Это, по-видимому, самая большая гостиница в Европе: она насчитывает 3076 комнат, 5738 мест, девять ресторанов, 20 кафе, шесть банкетных залов, 16 км коридоров и ни одного кондиционера воздуха. Размеры улиц — тоже поистине олимпийские. Через весь город проходит Садовое кольцо — следующие друг за другом улицы с десятью, двенадцатью, четырнадцатью полосами движения, настолько широченные, что нью-йоркская Пятая авеню, например, показалась бы рядом с ними боковой пригородной улицей.

Другим примером стремления к грандиозности при оформлении общественной жизни является монументальная скульптура. Главное место паломничества в Москве — мавзолей Ленина. В других городах на центральной площади возвышается преисполненная мощи статуя: Ленин, как правило, в развевающемся на ветру пальто уверенно шагает вперед, к светлому будущему или, подняв руку и устремив перед собой взор, призывает пролетариев объединяться. Концентрация гражданского самосознания, присущая этому жанру, нашла свое впечатляющее воплощение при возведении в Волгограде памятника, посвященного Второй мировой войне: на вершине холма стоит 50-метровая скульптура — женщина (олицетворение Родины) с мечом, поднятым на врага, у ног которой погребены ее павшие сыновья. Апофеозом такого штампа в скульптуре социалистического реализма являются гигантские, выполненные из нержавеющей стали фигуры строителей коммунизма у входа на Выставку Достижений Народного Хозяйства: мускулистый молодой рабочий одной рукой сжимает молот, а другой — крепко держит за руку не менее мускулистую колхозницу, вздымающую ввысь серп. Неподалеку от этой скульптуры, у другого входа на ВДНХ, эффектно взмывает в небеса ракета, опираясь на хвост выхлопных газов, — монументальный, высотой с 15-этажный дом, памятник советским завоевателям космоса.

Размеры этих памятников — весьма существенный ключ к разгадке их общественного назначения и к проникновению в психологический склад советского человека. Русские любят наводящие трепет конструкции — огромной ширины проспекты, теряющиеся в дали перспективы, и изображения титанических подвигов, свидетельствующие о российской мощи. У них — чисто техасская страсть ко всему чрезмерно большому, которая превосходит любовь к преувеличениям у прочих американцев, точно так же, как фетишизация экономического роста СССР превосходит ныне поколебленную веру американцев в развитие национальной экономики как средство, автоматически обеспечивающее благоденствие. В духе Поля Беньяна русские гордятся гигантской величиной плотин гидроэлектростанций, построенных на широких сибирских реках. Они хвастаются размерами своих грузовиков, металлургических заводов и колоссальных межконтинентальных ракет. В размерах — сила. Но зато в частной жизни они стремятся избежать всего титанического, возвращая вещам их естественные размеры.

Внутренний, непоказной пейзаж Москвы и любого другого города сильно отличается от грандиозных внешних декораций. Проходя тихими, вытоптанными, неухоженными дворами в темноватые подъезды и поднимаясь в скрипучих деревянных старомодных, с двойными дверьми, лифтах, я чувствовал, что соприкасаюсь с иным образом жизни, менее показным, менее подавляющим окружающих, более человечным. Хорошо устроенные и обеспеченные семьи являются обладателями гарнитуров полированной мебели. Но большинство из тех десятков квартир, которые мы посетили, обставлено разнокалиберными столами и стульями, словно натащенными с чердаков. Комнатам не хватает живости красок, но русских это мало волнует. Они принимают как само собой разумеющееся, что кровать, на которой они ночью спят, днем может служить диваном. Иногда большую комнату разгораживают занавеской, отделяя спальный уголок ребенка от места, где спят родители; особенно это распространено в коммунальных квартирах с их пятью звонками у входных дверей и большими комнатами, в каждой из которых живет целая семья. Ковры в таких комнатах попадаются лишь изредка. Комнат-столовых не существует; для трапез иногда используют письменный стол, установленный в большей из комнат, предназначенных для спанья. Многие квартиры оставляют впечатление постоянного, но удобного беспорядка. Они не кажутся специально, спешно прибранными к приходу гостей, как и их хозяева не кажутся специально приодетыми. Это бывает лишь в праздники или, если кого-либо из русских официально обязывают быть готовым к приему иностранцев. Стиль жизни в русских домах естествен и лишен внешнего лоска. Я пришел к выводу, что это — одна из наиболее привлекательных сторон образа жизни русских, одна из черт, характеризующих их общую непритязательность в частной жизни. Русские гораздо меньше, чем американцы, например, заботятся об обязательном соблюдении декорума, о том, чтобы не отстать от других, о том, чтобы быть всегда тщательно вымытыми, вычищенными, хорошо пахнущими, с ароматным дыханием, всегда иметь свежий вид. В России человек может быть прыщавым, невзрачно одетым, потным, может иметь потрепанный вид, но его все равно принимают.

Кроме того, мы обнаружили, что если ты действительно желанный гость в русском доме, тебя сразу же ведут в самое скромное и вместе с тем в самое уютное место в квартире — к кухонному столу, если кухня вмещает больше двух человек. Стол, будь то на кухне или в комнате, — центральное место в русском доме; эта традиция уходит корнями в деревенскую жизнь. В отличие от Запада, где в гостиных устраивают приемы а ля фуршет, русские, собирая у себя друзей, сразу садятся за стол. Обычно стол невелик и сидеть за ним тесно, но это создает и более интимную обстановку, может быть, потому, что русские, привыкшие к тесноте в своей повседневной жизни, любят физически ощущать близость друга.

Как-то в воскресенье мы обедали у Пастернаков; нас было десятеро за столом, не больше американского столика для завтрака, — дети вперемежку со взрослыми и дедушкой, без соблюдения какого-либо строгого порядка. Наши колени все время поневоле сталкивались, и это напоминало толчею в очередях русских магазинов или тесноту в русской церкви. Если бы мы были официальными гостями, нас бы усадили за специально подготовленный стол, но мы были приняты en famille^[15], и стол был накрыт соответственно — тарелки разного размера и из разных сервизов, простые кухонные ножи, вилки и ложки. Еда была обильной, простой, достаточно сытной, но не особенно разнообразной: квашеная капуста с уксусом и растительным маслом, черный хлеб, овощной суп на некрепком мясном бульоне, котлеты из телятины, картошка и горошек, а на десерт — яблоки, нарезанные кружками и залитые сладковатым лимонным желе. Впрочем, это был воскресный обед. В будни еда гораздо скромнее: гречневая каша, сыр, немного соленой или копченой рыбы, ломтики черного хлеба, иногда какая-нибудь колбаса, чай.

Стол у русских предназначен не только для трапез. Это — место встреч. Мы с Энн часами просиживали за русским столом, попивая крепкий чай, обычно глубокого, богатого цвета красного дерева (русские пьют свой чай обжигающе горячим, с большим количеством сахара и очень крепким, иногда чуть ли ни черного цвета), или что-нибудь еще более крепкое, с сухарями, сыром или другим нехитрым угощеньем, и болтая весь день, весь вечер и часть ночи практически ни о чем. В русском доме стол играет ту же роль, какая в Америке отведена кабинету, гостиной и месту у камина вместе взятым. Стол — центр общения людей, мост между ними, место, где можно пооткровенничать. Здесь, за домашнимстолом, русские находят убежище от безликости и лицемерия общественной жизни, от раздражающей грубости в магазинах и на рынках. В кругу семьи и среди друзей эти люди становятся очаровательными, открытыми, преисполненными чувств героями Толстого; в их разговорах переплетаются и юмор, и печаль, и душевные признания, приводящие к бесхитростной, но глубокой близости, менее эгоистичной и менее сдержанной, чем обычно на Западе.

Именно потому, что в своей общественной жизни они подвергаются строгому надзору, что они лишены возможности быть откровенными и искренними с большинством людей, русские придают такое большое значение личной дружбе. Почти каждый из них, по крайней мере, если говорить о горожанах, был единственным ребенком в семье, и близкие друзья, с которыми русские готовы видеться почти ежедневно, словно с членами семьи, заменяют человеку братьев и сестер. Круг людей, с которыми русский человек общается, обычно гораздо уже, чем у человека на Западе, особенно в Америке, где придают Столь большое значение популярности, но дружеские связи в России, как правило, гораздо сильнее; русский более требователен и более постоянен в дружбе, что нередко и вознаграждается сторицей.

Мне рассказывали о том, например, что одна супружеская пара, уехавшая в двухлетнюю командировку на Кубу, оставила своего сына-подростка в семье друзей в их тесной двухкомнатной квартире. Поэтессе Белле Ахмадулиной, которой негде было жить, когда она вышла в третий раз замуж, друзья купили квартиру с полной меблировкой. Стоит кому-либо из диссидентов-представителей интеллигенции попасть в беду, как его друзья, невзирая на ужасный риск, бросаются его спасать. Нам с Энн тоже довелось испытать душевную теплоту и импульсивную щедрость русских. Ведущая ленинградская балерина, услышав, что мы не можем достать балетные туфельки для одной из наших дочерей, спросила, какой размер она носит и, тут же встав из-за стола, вернулась с парой собственных туфелек, изготовленных по специальному заказу для одной из ее ролей. Муж и жена из Ташкента, с которыми у нас завязалась искренняя дружба с первой встречи, были так растроганы, что подарили нам на память редкую, уже исчезнувшую с магазинных полок, книгу с посвященной этой паре авторской надписью — альбом фотографий археологических находок в Узбекистане. В другом доме моя жена залюбовалась довольно дорогим чайным сервизом с большими чашками, и хозяйка, которая только что купила этот сервиз, тотчас же его нам подарила. А черноволосый инструктор, сопровождавший нас в походе по Кавказским горам, узнав, что моя мать больна раком, очень трогательно предложил мне весь имевшийся у него крошечный, но драгоценный запас мумиё — лечебной пасты, приготовляемой из трав, растущих высоко в горах и с большим трудом добываемых альпинистами. Если друг заболевает, русские не жалеют никаких усилий, чтобы ему помочь, не обращая при этом внимания на собственные трудности.

Дружба — не только компенсация за холодную безликость общественной жизни, но и крайне важная возможность самовыражения. "Друзья — это единственное, что является нашей собственностью, — признался один математик. — Друзья — это то, что мы выбираем сами. Мы не можем сами выбрать политику, религию, литературу, работу. Кто-нибудь сверху всегда определяет наш выбор. С друзьями не так. Здесь мы выбираем сами”.

Выбор, во всяком случае в среде интеллигенции, производится весьма осторожно, потому что основное, из чего при этом русские исходят, — порядочность человека в политическом плане. Это придает дружеским связям в России особую глубину и обусловливает взаимную ответственность друг перед другом. У американцев, не знающих жестокости советских политических чисток, репрессий и постоянного давления, вынуждающего к идеологическому конформизму, нет необходимости давать людям оценку, точность которой жизненно важна, — действительно рядом с тобой друг или ловкий осведомитель. Советские люди часто оказываются перед необходимостью такой оценки, и она всегда должна быть безошибочной. "Человеческие взаимоотношения — это для нас вопрос жизни и смерти, — сказал мне один ученый. — Мы очень остро реагируем, когда к нам на вечеринку приходит иностранец, приводя с собой незнакомых нам русских. Мы считаем, что вечер испорчен, потому что должно пройти время, пока мы узнаем человека и поверим ему”.

Хотя эпоха Сталина, когда оттого члена семьи натравливали на другого, миновала, и ситуация изменилась к лучшему, недоверие к окружающим (за исключением небольшой горстки близких) — это средство самозащиты — осталось. Недоверие — одно из наиболее угнетающих и разлагающих следствий политического контроля, разъединяющего людей против их воли. "Нельзя доверять никому, кроме собственной подушки”, — с горечью пожаловался мне один молодой человек после того, как узнал, что его давнишний приятель доносил на него в КГБ. Некоторые из "подпольных" художников, много общающихся с западными дипломатами, совершенно спокойно говорили мне о том, как бы им хотелось выяснить, кто среди них стукач (осведомитель) или сексот (секретный сотрудник КГБ) и следит за остальными. А то, что таковой среди художников имеется, считалось само собой разумеющимся. У большинства людей развивается прямо-таки животное чутье к каждому, с кем он сталкивается.

— Вы никогда не скажете всей правды человеку, которого не считаете настоящим другом, — сказала мне рыжеволосая женщина — редактор детской литературы. — Знаете, мы жили дверь в дверь с одной парой практически всю нашу жизнь. Ее я знала с детства и все же никогда не была с ней до конца откровенна. У нас всегда были товарищеские взаимоотношения. Мы хорошо их знали. Они бывали у нас, а мы у них. Но это для нас — не свои. Мы это чувствуем.

— Как, — спросил я.

— Он — славный парень, научный работник, — вмешался в разговор муж моей собеседницы, полный человек с курчавой шевелюрой, писатель, автор научно-популярных книг. — С ним можно выпить, поболтать о хорошеньких девочках и так далее. Но никаких серьезных разговоров. Знаете, когда встречаешь человека, сразу чуешь, наделен он даром критически подходить к действительности или нет. И неважно, кто он — колхозник, рабочий или интеллигент. Вы чувствуете, умеет он мыслить самостоятельно, или нет. А если нет, ни о чем серьезном с ним говорить нельзя.

Для большей безопасности русские держатся друг от друга на расстоянии. "Мы не желаем водить дружбу с этой толпой чужаков”, — выразился напрямик один мой знакомый. Русские общаются лишь с немногими, но зато тщательно отобранными друзьями, к которым относятся с большой нежностью. Внутри своего узкого круга проявления дружеских чувств у русских столь бурны, что человек Запада находит это одновременно забавным и утомительным. Если уж русский человек перед вами раскрывается, он относится к вам как к духовному брату, а не просто как к собеседнику. Он ищет друга, перед которым мог бы раскрыть душу, поделиться с ним своими бедами, рассказать о семейных неурядицах или любовных переживаниях; друга, который помог бы облегчить тяготы жизни, поучаствовал бы в бесконечных и бесплодных философствованиях. Меня как журналиста это порой раздражало, потому что русский требует от друга полной поддержки. Он не понимает, что профессия журналиста предполагает необходимость поддерживать открытые контакты со всеми без ограничения, оставаясь при этом независимым и объективным. Выбирая друзей, русские не гоняются за внешней респектабельностью человека; они хотят, чтобы вы были союзником, единомышленником. Это справедливо и в отношении власть имущих, и диссидентов, и рядовых граждан. Дружба по-русски — это верность клану, вне которого нет друзей; и, вводя человека в этот клан или группу после тщательной оценки, они придают образовавшимся связям гораздо большее значение, чем абстрактной лояльности по отношению к системе или к партии, причем такой подход наблюдается и в высокой политике, и в личных взаимоотношениях. Они требуют от друзей и сторонников (и сами готовы к этому) такой безоговорочной преданности, которую человек Запада вряд ли может получить более чем от двух-трех человек за всю свою жизнь.

Русские обычно держат свои чувства под замком и проявляют их только перед родными или близкими друзьями, либо в исключительных случаях. Однако я обнаружил, что достаточно любого толчка — серьезной неприятности, или удачной шутки, или какого-то поступка, или присутствия ребенка, или личной симпатии, — чтобы заставить русского раскрыться, и тогда, даже при первой встрече, даже нового знакомого, он может одарить ощущением близости и причастности к его переживаниям, угадав в нем брата по духу, а тем более, если этот поток дружеских чувств можно подкрепить рюмкой-другой водки. Именно в силу такой прямоты русского характера, такого стихийного стремления раскрыться американцы считают русских близкими им по темпераменту в гораздо большей степени, чем французов с их сложным характером или сдержанных англичан и немцев. Имея в виду эту способность раскрываться, русские говорят о своем народе, что у него широкая душа, и гордятся своим умением вести душевный разговор. В этом проявляется и другая общенациональная черта русских — слезливая сентиментальность.

Великие страдания, выпавшие на долю русского народа, не только закалили его, превратив в нацию стоиков, но и сделали его нацией неисправимых романтиков. Всему миру известны стоицизм и флегматичный фатализм русских, так точно выраженный словцом "ничего ", которое буквально означает следующее: "Подумаешь, чего ты волнуешься, ты тут ничего поделать не можешь, ну, так не морочь мне голову. Это словечко выражает безропотное терпение, безразличие, тщетность любых усилий, отказ от личной ответственности. Но тому, кто становится объектом наплевательского отношения, которое также содержится в этом "ничего”, приходится несладко. Вам могут причинить неприятности и при этом вряд ли даже извинятся.

Редактор одной американской газеты собирался как-то лететь из Москвы в Лондон; он встал в пять утра, проделал длинный путь до аэропорта и, как оказалось, только для того, чтобы узнать, что он не сможет улететь в тот день, который был обозначен на билете, а только на следующий. В указанный день по расписанию вообще не было такого рейса; билет был выписан неправильно. Никаких других подходящих рейсов в течение ближайших 24 часов не было, и редактор не успевал на назначенную в Лондоне встречу. "Ничего”, — было ему ответом.

Но, с другой стороны, перед лицом настоящего горя возможно отступление от правил или временный отказ от них, потому что горе вызывает сочувствие — такова особенность русского характера. Нам рассказывали, что, учитывая тяжелые и неотложные семейные обстоятельства, Министерство иностранных дел и ОВИР иногда оформляли выездные визы за два дня вместо обычных четырех-пяти. Такое сострадание горю простой русский человек одобряет от всей души, потому что, несмотря ни на какие громкие слова о трудовой дисциплине и выполнении народнохозяйственного плана, русского больше трогают душевные качества человека, чем его производственные успехи. "Человек может быть хорошим работником, но работа — это. всего лишь работа, — сказал мне лысоватый экономист. — Что действительно важно — душевные качества человека, его отношение к окружающим. Если он чересчур педантичен, чересчур хладнокровен, его не будут любить. О таком человеке мы говорим: "суховатый”. — Он сморщил нос с видом отвращения. — Но еще хуже, если человека называют "сухой”, или, наконец, "сухарь это хуже всего, это означает, что человек вообще лишен человеческих черт”.

Эта сентиментальность народа проявляется и в любви русской публики к красотам меланхолических произведений Чайковского и к сказочному миру романтических балетов типа "Лебединого озера” или "Спящей красавицы”. И Большой театр с его пышно оформленными постановками кормит русского человека этой смесью великого с фантастическим, столь далеко уводящей его от прозы жизни. Ничто так не отвечает "викторианским”, идущим из XIX столетия, вкусам русских, как украшенные оборочками из органди пачки балерин, вращающихся в нескончаемых пируэтах. Насыщенные интеллектуальностью композиции современных хореографов типа Джерома Робинса, как правило, оставляют русских равнодушными. На одном из представлений нью-йоркской балетной труппы в Москве я видел зрителя, пробирающегося между рядами. Как оказалось, этот человек был огорчен отсутствием сюжетной линии и жаловался: "Это не балет!”. Как это ни покажется удивительным, в коммунистическом государстве зрители получают тем большее удовольствие от спектакля, чем больше в нем королевского великолепия, чем претенциознее музыка, грандиознее декорации, фантастичнее костюмы, мелодраматичнее эмоции, чем сказочнее создаваемый на сцене мир и чем больше он "хватает за душу”.

Русские влюбились в Вана Клиберна — ведь этот красивый американский юноша с такой душой играл их Чайковского! Во время гастролей миланского театра "Ла-Скала” в Москве русские буквально были вне себя от мощи и эмоциональной насыщенности "Реквиема” Верди в исполнении этой труппы. Слушатели оглушили хор своими аплодисментами, криками "браво” и забросали его цветами. Цветы у русских — особый признак восхищения и искреннего расположения. Один из наиболее симпатичных обычаев в России — прийти к кому-нибудь в гости с цветами, хотя бы с одним цветком, завернутым в целлофан. Цветы покупают у входа на Новодевичье кладбище, где захоронены знаменитости, и, гуляя между могилами, оставляют цветок-другой у памятников тех, к кому испытывают особое уважение. В театрах администрация обязательно преподносит ведущим артистам цветы в корзинах или в виде букетов. Но вы всегда можете определить, когда публика по-настоящему взволнована, — цветы летят на сцену прямо из зала. Реакция на выступление "Ла-Скала” — не случайность; русские, как и итальянцы, любят сильные эмоции и героизм в чистом виде. По духу они — один из латинских народов, хотя и самый северный. "Мы всегда чувствовали свою близость Испании, — задумчиво произнес как-то один литературный критик. — И вовсе не из-за испанской Гражданской войны. Испанцы — благородный народ. Испания — страна рыцарства и романтизма. Мы очень любим Дон-Кихота”. И действительно, Дон-Кихот мог бы быть русским героем.

Если сентиментальность можно противопоставить русскому стоицизму, то и народный, традиционный, крестьянский путь, которым идут русские, находится в противоречии с напыщенно-высокопарным марксистско-ленинским определением нового советского человека. Русские скорее беспечны, ленивы и неорганизованны, нежели подтянуты, рациональны и деятельны; кроме того, их досуг и развлечения так же просты и безыскусны, как и их дружба. Способные на самоотверженность в трудные дни, в другое время они — жизнелюбы, знающие толк в чувственных удовольствиях, таких, как обильная вкусная еда, выпивка, походы в баню. И несмотря на то, что научный социализм строго осуждает мистицизм, религиозность и суеверия, русские в душе очень к этому склонны.

Моя учительница русского языка, женщина средних лет, с ортодоксальными политическими взглядами, уверяла меня, что суеверия в России ушли в прошлое, что суеверны только жалкие необразованные люди или те, кто измучен болезнью. Она утверждала, что здоровым, полным сил людям суеверия не нужны. Пожилой писатель согласился с ней, но добавил, что из-за трудностей, а порой и тяжелых испытаний, с которыми русские сталкиваются в повседневной жизни, они начинают верить в дурные предчувствия, приметы, предзнаменования; словно язычники, боятся дурного глаза, прислушиваются к россказням старых бабок, проповедуют народные методы лечения. Помню, как один поэт совершенно серьезно советовал мне никогда не возвращаться с полдороги домой за забытой вещью, так как это, по его словам, приносит неудачу. Хорошенькая учительница объяснила мне, что если девушка получает шутливый шлепок, шлепнувший обязан немедленно одернуть сзади ее юбку, иначе девушка никогда не будет пользоваться взаимностью в любви. Одна высокообразованная дама убеждала нас в необходимости присесть на несколько минут и посидеть в полном молчании перед отъездом кого-либо из членов семьи; очевидно, это — пережиток какого-то религиозного обряда, потому что, встав, она сказала: "Ну, с Богом”. Некоторые стараются избежать точного упоминания места, куда они едут, опасаясь "дурного глаза”.

Наша русская домработница сказала Энн, что в ночь под новый год под подушку принято класть три бумажки с надписями "Хороший год”, "Плохой год” и "Средний год”. Утром вы вытаскиваете из-под подушки одну из бумажек, чтобы узнать, какой год вас ожидает. Девушка призналась, что сама она не отваживается это делать, потому что боится узнать, что ее ожидает плохой год. Мы были знакомы и с другими русскими, которые, подобно жителям Востока, верили, что каждый год проходит под каким-нибудь знаком Зодиака. Встречал я и таких людей, в том числе интеллигентных, которые были убеждены, что високосный год приносит несчастье, и то обстоятельство, что 1972 г. был неурожайным, а также другие беды они объясняли еще и этой причиной. Такое важное событие, как рождение ребенка, связано с целым рядом особых предосторожностей. Заранее выбрать имя — плохая примета; заранее купить подарок — тоже, но хуже всего называть примерную дату родов. Не зная этого, я как-то спросил будущего отца, когда, примерно, он ожидает рождения ребенка, но друг дома перебил меня, заметив: "Нехорошо это спрашивать”. А будущий отец, человек с инженерным образованием, робко ответил: "Не знаю”, и его жена одобрительно кивнула: "Это — лучший ответ”. Русские считают недостатком (скорее, может быть, из-за стремления к конформизму, чем из-за суеверия), если ребенок — левша. Как только они замечают, что ребенок начинает есть или рисовать левой рукой, они "исправляют” его, заставляя все делать правой. Запрет пожимать друг другу руки через порог из боязни, что это приведет к ссоре, настолько силен, что уже дома, в Америке, я боялся здороваться за руку через порог. У русских не принято, в той мере, в какой это принято у нас, стучать по дереву, чтобы не случилось худа, но с той же целью они делают вид, что трижды плюют через плечо. Тринадцать человек за столом — к несчастью, хотя русские инженеры берут на себя смелость обозначать тринадцатые этажи. Пятница считается несчастливым днем (может быть, в память о Великой страстной пятнице); но меня удивило, что очень многие стараются не начинать новое дело и в понедельник — это, мол, не принесет удачи. Только после того, как я узнал об этом от одного приятеля, советского журналиста, я понял, почему большинство поездок, запланированных для иностранных корреспондентов, начинается поздно вечером в воскресенье, а не утром в понедельник. "Опасайтесь, как бы кошка, любая, не обязательно черная, не перешла вам дорогу, но, переезжая на новую квартиру, именно кошку пустите туда первой”, — учат русские. Если к вам в окно влетит птичка, это очень дурной знак; это означает большое несчастье, может быть даже смерть или арест.

Корни всех этих суеверий нужно искать, по-видимому, в старом деревенском укладе жизни, определившем также пристрастие русских к пословицам и поговоркам и их веру в народную медицину. Как горожане, так и сельские жители охотнее лечат легкое недомогание целебными травами или горчичниками, чем современными лекарствами. Одному моему другу, американцу, посоветовали приложить к ушибленному месту медную монету, чтобы уменьшить опухоль. Мы видели повязанные на шею дольки чеснока как средство от простуды.

В своих удовольствиях русские тоже старомодны, бесхитростны, целомудренны. Охотнее всего они проводят свободное время на лоне природы или в простых, недорогих развлечениях. Телевизионные передачи, за исключением спортивных, довольно однообразны, и вообще Советский Союз — это страна с гораздо менее развитой, чем страны Запада, индустрией развлечений: нет ни открытых кинотеатров для автомобилистов, ни китайского биллиарда-автомата, ни скетинг-рингов, ни гоночных треков для маленьких электромобилей, и практически нигде не встретишь кегельбан или луна-парк вроде кони-айлендского. Спросите советского чиновника, как проводят свой досуг советские люди, и он оглушит вас потоком сведений о том, сколько миллионов, фактически или на бумаге, занимается в спортивных секциях, сколько ездит в санатории и дома отдыха по профсоюзным путевкам. И хотя достать эти путевки, продаваемые с огромной скидкой, подчас бывает чрезвычайно трудно, они относятся к числу самых больших благ, которые советская система предоставляет простому человеку, ибо русские, как и немцы, придают большое значение лечебным процедурам, серным и грязевым ваннам. Во время официальных поездок мне не раз приходилось бывать в санаториях, и я видел рабочих, сидевших, опустив ноги или руки в горячую грязевую ванну, или женщин, вдыхающих серные пары и уверявших меня, что такое 26-дневное пребывание в санатории, обошедшееся им в 200 долларов, — идеальный отдых.

Однако далеко не все советские люди отдыхают в таких специально предусмотренных местах или по заранее предусмотренной программе. Наиболее распространены гораздо менее организованные и более скромные способы проводить время. Я видел, как мужчины, старые и молодые, стояли, сгрудившись, вокруг садовых скамеек и наблюдали за игрой, по моим предположениям, в шахматы, но чаще оказывалось, что это — домино; в ходе игры зрители нередко заключают пари (русские любят также лотереи). Снова вошло в моду такое хобби, как разведение домашних животных, и массовым увлечением москвичей стало ездить по воскресеньям на Птичий рынок (нечто вроде западного "блошиного рынка”), расползшегося в разные стороны по грязной площади, где продают птиц, золотых рыбок, кроликов, кошек, собак, морских свинок и прочих домашних зверьков, которых сами же продавцы и разводят, самодельные клетки и другую утварь для содержания этих животных и корм для них. Молодежь помешана на коллекционировании памятных нагрудных значков. По своим масштабам это увлечение оставило далеко позади коллекционирование марок и монет и вызвало выпуск сотен миллионов значков: каждый город, каждый клуб, агентство, предприятие, организация имеет свою эмблему. Нередки случаи, когда мальчишки подстерегают иностранных туристов, предлагая им целые пригоршни таких значков в обмен на жевательную резинку. Помню, как канадские хоккеисты и болельщики были буквально атакованы коллекционерами — те охотились за канадскими значками, ценившимися весьма высоко. Это хобби нашло столь широкое распространение и достигло такой изощренности, что профессиональные коллекционеры стали встречаться, как правило, тайком, в подземном переходе около Парка им. Горького, чтобы обменять или продать редкий экземпляр, сравнить свои сокровища, приколотые к обтянутой войлоком картонке, тщательно обернутые прозрачным пластиком и уложенные в плоский чемоданчик. На этой почве расцвела значительная спекуляция. "Правда” как-то бросила упрек не только частным лицам — взрослым людям, занимающимся таким коллекционированием, — но и государственным предприятиям, тратящим огромные средства на разработку и выпуск значков. Более того, "Правда” осудила Челябинский клуб собаководов за изготовление значка, напоминающего весьма уважаемый военный орден, и выразила объединению сантехников Азербайджанской ССР свое негодование по поводу выпуска ими значка в виде миниатюрного унитаза с надписью: "Лучший водопроводчик Азербайджанского сантехнического треста”.

Когда дело доходит до развлечений, русские охотно посещают свой классический цирк с одной круглой ареной, танцующими медведями и головокружительными трюками гимнастов и акробатов, относясь к нему с неиссякающим традиционным энтузиазмом. Даже приходя в какое-нибудь злачное место, например, ресторан "София”, где оркестр состоит из женщин, русские развлекаются в большинстве случаев незамысловатыми танцами, напоминающими гимнастические упражнения. Некоторые идут сюда просто выпить как следует. Несколько молодых пар вполне современно танцуют западные танцы, но большинство пускается в эдакий скачкообразный пляс, напоминающий скорее спорт, чем танец.

Однако предоставленные сами себе русские чаще всего отдыхают на лоне природы. Они садятся в электричку, едут за город, чтобы просто побродить в своих пестрых ситцевых платьях и рубашках по высокой траве или полежать на берегу реки, потягивая пиво. В пятницу вечером железнодорожные вокзалы переполнены молодежью; с рюкзаками и спальными мешками за спиной парни и девушки устремляются из города, чтобы походить пешком и переночевать на открытом воздухе. Я видел, как они играют в волейбол — в поле, в лесу, всюду, где только есть место, даже иногда на снегу, за неимением сетки просто становясь в круг и перебрасываясь мячом.

Но излюбленное хобби русских, когда они попадают на лоно природы, хобби, наводящее оторопь на человека Запада, — это сбор грибов, который осенью приобретает характер повального помешательства. Знатоки держат в строгом секрете свои излюбленные грибные места, а простачки часами слоняются по какому-нибудь старому лесу или лощине с ведрами, сумками или косынками и шапками вместо корзинок и внимательно смотрят себе под ноги в надежде напасть на "золотую жилу” либо присаживаются поболтать или перекусить. В грибной сезон этот "вид спорта” приобретает такой размах, что предприятия устраивают групповые вылазки в лес; заказывается автобус, и в пятницу вечером грибники выезжают. Ночь они проводят в автобусе, на сельской дороге, клюя носом или согреваясь чаем или водкой, и при первых проблесках зари бросаются по принципу "Кто первый” собирать нежные грибы, только что показавшиеся из-под земли. Видов грибов множество, и нужен наметанный глаз, чтобы отличить ядовитый гриб от съедобного. В помощь неопытным любителям в советских магазинах развешиваются таблицы с примерным изображением видов грибов и с указанием, в какой сезон и в каком окружении каждый гриб лучше растет. Но эти таблицы настолько сложны, что когда мы попытались разобраться в них, это заняло больше времени, чем сам сбор грибов. Этот спорт гораздо более многогранен, чем может показаться на первый взгляд. Знатоки утверждают, что каждому виду грибов соответствует определенный напиток. "Белые грибы лучше всего идут с очищенной темной Петровской водкой, — сказал мне один старый специалист, — а под рыжики нужна белая водка, прозрачная, как хрусталь, и очень холодная, чтобы ее вкус не заглушил вкус гриба. Но обычно люди валят в кучу все грибы, просто чтобы иметь предлог лишний раз выпить — все равно что”. И все же для большинства грибников истинная цель сбора грибов состоит в том, чтобы удрать из города, проветриться, уйти от повседневности.

Русские страстно влюблены в свою природу. Горожане, которые как и американские городские жители, считают удовольствием отдыхать без привычных удобств, снимают на время отпуска какой-нибудь деревенский домик, готовят еду на печке, спрятавшейся под навесом, пользуются туалетом, расположенным во дворе, и сушат свои горшки и кастрюли, насадив их на колья видавшего виды деревянного забора. Березовые рощи, пронизанные солнцем, и холодные величественные сосны полны прелести. Но при длительном общении с русской природой я почувствовал себя разочарованным. Россия не предлагает вашему взору эффектных пейзажей; это обширная равнинная страна, и она простирается, без какого бы то ни было разнообразия, во все стороны до бесконечности, подобно бескрайним прериям Канзаса. Ей не хватает головокружительных видов Швейцарии, живописных холмов Баварии или шпалер и каменных стен, делающих столь привлекательным английский пейзаж. Пейзаж в России — более плоский, хаотичный и беспорядочный.

"Мне нравится старательно ухоженный английский сад, — сказал мой русский спутник, когда мы с ним входили в калитку одной из подмосковных дач, — но русский сад больше говорит моей душе”. Это меня озадачило; перед нами за зеленым забором открывался совершенно дикий, беспорядочный лесной участок, просто огороженный забором. Я бы вообще не назвал это садом. Кусты, деревья, трава росли как попало: человеческая рука не потрудилась здесь над приданием им формы. И я вдруг понял, что именно это и импонирует русской душе. В этом хаотичном, диком, восхитительно небрежном беспорядке русский человек надеется отдохнуть от своей чересчур напряженной, чересчур скученной, чересчур подчиненной надзору жизни. Русский жаждет разорвать свои путы, сбросить запреты, фигурально выражаясь, разуться и пробежаться пешком — и все это дает ему его природа.

Могу привести и другой пример. Мы с Энн отдыхали в Домбае, горнолыжном курорте на Северном Кавказе, примерно в 1300 километрах к югу от Москвы. На двух хлипких подвесках канатной дороги нас доставили на открытую поляну у подножия гор, на высоту всего каких-нибудь 200 метров. Дальше предстояло идти своим ходом, что при выборе даже самой скромной трассы составляло метров 800 по ровной местности с последующим восхождением на лыжах. Никаких буксирных приспособлений не было и в помине. Перед каждым спуском нужно было подниматься вверх по склону минимум метров 350–400, и с каждым разом это становилось все труднее, так как к полудню снег сверху начинал подтаивать под теплым мартовским солнцем. Но русские не обращали на эти трудности ни малейшего внимания. И действительно, вокруг было очень красиво; виды напоминали альпийские. Русские пользовались здесь возможностью общаться с природой, а катанье на лыжах было уже делом второстепенным. По мере того, как солнце пригревало все сильнее, эти бледнолицые северяне радостно снимали с себя одежду и, оставаясь в купальных костюмах или нижнем белье, устраивались на любом мало-мальски подходящем вылезшем из-под снега камушке и принимали солнечные ванны.

Если не считать пляжей, единственным местом, где мне довелось видеть русских еще более оголенными, чем на этом высокогорном склоне, была баня. Посещение бани — явление тоже чисто русское; как место встреч она имеет такое же значение, что и беседа за кухонным столом. Русская баня — это нечто среднее между финской сауной и турецкой паровой баней. Ее назначение соответствует некоторой склонности русских к мазохизму — человек должен пропотеть так, чтобы через поры вышла вся грязь. '’Баня излечивает большинство болезней”, — сказал мне один знаток. Но, как и в случае со сбором грибов, здесь важно не столько мытье само по себе, сколько весь процесс — сбор необходимых принадлежностей, выполнение во всех деталях банного ритуала: взвеситься, намылиться, попариться, ополоснуться, снова взвеситься и… начать все сначала; здесь дорого ощущение мужской солидарности, возможность переброситься остротой или грубоватой шуткой, важно все то, что сопровождает в общественной бане собственно мытье. Постоянные посетители уже знают друг друга. Порой до моих ушей долетал такой разговор:"Что-то давно вас не видно”. "Да, был в командировке”. "Ну, как сегодня парок?” "Хорош”. Баня — это целый комплекс удовольствий. Ее можно, пожалуй, считать для русских мужчин чем-то вроде мужского клуба (у женщин есть свое отделение), и этот клуб каждому по карману; это тоже одна из причин популярности бани, как и вылазок за грибами. За 60 копеек (80 центов) человека пропускают в баню, выдают ему грубую простыню, в которую он драпируется, как римлянин в тогу, и веник — пучок березовых веток с листьями, которым русский стегает себя в парильне, чтобы очищающий пар глубже проникал в поры тела вместе с нежным ароматом березы.

Хотя я и слышал от своих русских друзей, что у интеллигенции, У рабочих и служащих есть свои излюбленные бани, баня как общественное заведение поразила меня именно тем, что это одно из немногих мест, где можно наблюдать истинное равенство между советскими людьми. Я видел, как в раздевалке, где одежду вешают не в шкафчик с замком, а прямо на крюк, вбитый над скамейкой, и где служитель за гроши может присмотреть за вашим кошельком, чистые костюмы и офицерские формы висят вперемежку с грубыми рабочими робами и потертыми куртками крестьян. Большинство московских бань было построено еще до революции; в них любили захаживать богатые купцы, которые баловали себя отдельным номером, мраморным бассейном, наслаждаясь "шикарной” жизнью. В наше время все происходит гораздо более по-пролетарски. Кричаще безвкусные, без меры разукрашенные Сандуновские бани обветшали до такой степени, что их плиточные полы и статуи просто крошатся, а об их канделябрах один мой рурский приятель как-то сказал:"Они уж до того вульгарны, что даже почти красивы”. Парильня напоминает котельную с открытыми трубами. Но русских не волнует убогость обстановки, если они могут наслаждаться совместным "очищением” в приятной компании.

Считается, что баня способствует хорошему самочувствию, но я убедился, что для русских наслаждение ею будет неполным без некоторых мазохистских процедур. Как и финны, они любят такой сильный жар в своих парильнях, чтобы при вдохе обжигало ноздри. Они считают, что лучшее место в парильне — самый верхний полок, куда ведут шесть-семь каменных ступеней и где влажный пар обжигает глаза; любители стараются продлить там свою "агонию” и немного сбросить вес. "Пять-семь минут — больше вы не выдержите”, — наставлял меня, угадав во мне новичка, один русский. Другой настойчиво убеждал надеть что-нибудь на голову, если я хочу пробыть там дольше, — "старую фетровую шляпу или что-нибудь в этом роде”. Я сидел среди них, исходя потом, стараясь держаться, утешаясь зрелищем других парящихся, которые, поругиваясь и довольно ворча, хлестали сами себя или друг друга своими березовыми вениками до покраснения. ("Эй, друг, спину не обработаешь?” или: "По ногам, давай, по ногам!”). Этот монотонный гул время от времени переходил в непременный громкий спор о том, окатить еще разок водой раскаленные кирпичи или нет. Вдруг раздавался крик какого-нибудь "старожила”, недостаточно интенсивно, по его мнению, потеющего и заметившего, что в парильню входит новенький: "А ну, подбавь-ка водички!” И новичок, повинуясь обычаю, наполнял одну-две цинковых шайки водой и выплескивал ее на раскаленные кирпичи. "Хватит, хватит”, — раздавался хор голосов, сдавленных горячим, перенасыщенным паром воздухом. Некоторые добавляют к воде кружку пива или немного эвкалиптовой эссенции, и пар делается более ароматным. Но соль тут не в аромате, а в умении проникнуть в тонкий механизм баланса влажности: избыток воды или пива делает жару непереносимой, а при недостатке влаги afecionados^[16] лишаются необходимой им доли страдания. Как и во многих других явлениях русской жизни, облегчение наступает, когда человек кончает эту добровольную пытку и выскакивает наружу, в раздевалку. Здесь русские расслабляются и голые или небрежно обернутые своими простынями обмениваются шутками, обсуждают вчерашний хоккей с канадцами или футбольный матч между "Спартаком” и "Динамо”. Здесь принято послушать других и самому вмешаться в разговор, дать непрошеный совет по части обращения с женщинами, добывания дефицитных товаров или сохранения молодости. Помню, как один седовласый человек внушал мне с приятелем, что при мытье не следует торопиться: "Вы, молодые, всегда торопитесь, и это нехорошо”, — проповедовал этот человек. Ему было 75 лет, но выглядел он лет на десять моложе; он рассказал, что секрет сохранения молодости вычитал в книге одного болгарина, где во всех подробностях излагаются правила мытья и техника массажа лица, который нужно выполнять ежедневно при помощи горячего полотенца. "Это делается так, — поучал наш собеседник, показывая, как обтирают лицо таким полотенцем, — сначала вокруг глаз, затем вниз, к подбородку, и вы никогда не будете выглядеть старо”.

Тут же слонялись рабочие в черных трусах, разукрашенные татуировкой — орлы, женщины, слово "родина”; двое читали, сидя в углу; некоторые наблюдали за игрой в домино. Почти каждый из них посылал банщика в вестибюль за кружкой водянистого "жигулевского” пива. Многие, удрав для такого дела с работы, приносили с собой хлеб и копченую колбасу или коробку сардин, поглощая еду вместе с пивом. Но самым излюбленным деликатесом (и могу поклясться, что это действительно деликатес) у них считалась вобла — сухая, костистая, соленая рыба — то, что в России заменяет сухие соленые крендельки, картофельную соломку и соленые орешки. Некоторые утверждают, что лучшее время для посещения бани — утро, потому что "парок суше”, как сказал один старый специалист, но большинство предпочитает вечер: вечером веселее. И все без исключения считают, что на баню требуется достаточное время, чтобы это была настоящая вылазка. "Никто не пойдет в баню меньше, чем на два-три часа, — сказал один служащий, — полтора часа, — слишком мало”. Шофер нашей конторы Иван Гусев ходил в баню раз в неделю и брал с собой своего сына-подростка; они проводили там весь вечер, наслаждаясь причастностью к мужскому товариществу, едой, пивом и ощущением чувственной удовлетворенности — всем тем, о чем русские говорят: "Люкс”.

Русские ищут эти ощущения в основном в еде и выпивке. Они любят вечеринки и устраивают их по поводу любого праздника; даже неожиданный приход или приезд гостя может служить таким поводом. В России в свое время был изменен календарь, и мы знали русских, которые, пользуясь этим, четыре раза отмечают конец года — светский и религиозный, по старому и по новому стилю — и так же Рождество. Умеренность и бережливость — не русские черты: русские живут минутой. Так, когда решено устроить вечеринку или есть другой предлог выпить, они могут "угрохать" всю премию или солидную часть зарплаты (больше, чем они могут себе безболезненно позволить) за один вечер безудержного веселья и эмоционального славянского: "Что хочу, то и делаю”. Они могут отправиться с друзьями в город, в ресторан с танцами под грохочущий оркестр и танцевать там скачущие фокстрот, мазурку, польку, атлетическое подражание твисту, манки или псевдороку, подсаживаясь в перерывах между танцами к столу, плотно уставленному бутылками водки, коньяка и сладкого советского шампанского, чтобы подогреть веселье; либо, как предпочитает большинство, они могут "скинуться” по 20–30 рублей с пары и устроить торжественную праздничную вечеринку у кого-нибудь дома.

В этих случаях русские погружаются в оргию праздника и выпивки с самозабвением, в котором живет, по-видимому, воспоминание о былых голодных временах. Они заранее рыщут по магазинам и используют все свои связи, чтобы раздобыть немного черной и красной икры или семги — предметы редкой роскоши, одно присутствие которых на столе дает русскому ощущение "красивой жизни”. Женщины целыми днями трудятся над приготовлением закусок, которые по праву считаются самой прославленной частью русских трапез. Когда гости усаживаются, наконец, за стол, он буквально ломится от яств. Закуски не полагается есть без следующих друг за другом тостов-здравиц, после каждого из которых все залпом осушают стопки холодной водки. Русские едят маринованные грибы — под водку; селедку — под водку; семгу — под водку; копченую колбасу — под водку; икру на черном хлебе — под водку; маринованные огурцы — под водку; холодный язык — под водку; винегрет — под водку; зеленый лук — под водку; все и вся — под водку.

”Вы не представляете себе, какое удовольствие для нас праздники и как они важны для нас, — сказал мне журналист средних лет. — Знаете, накануне больших праздников в магазинах "выбрасывают” хорошие продукты, которых обычно не достать. В будни мы едим ужасно, но мы к этому привыкли. Всем на это наплевать. Но в праздники мы должны поесть хорошо. Это — компенсация за все остальное время”.

Впрочем, праздники — это не только веселое времяпрепровождение. То, что начинается с приятного застолья, очень часто кончается запоями, безудержной пьянкой, чтобы развеять скуку, согреться, забыть о неприятностях. "Водка — дьявол”, — так веками говорят на Руси; водка — национальный порок, бедствие, столь же разрушительное, как наркомания в Америке, но гораздо труднее искоренимое. На Западе нет эквивалента русской водки — я имею в виду то значение, какое она имеет в России. В жизни русских водка, как и коррупция, относится к числу необходимых "смазочных” материалов и средств ухода от действительности. Одного упоминания о водке достаточно, чтобы у русского потекли слюнки и он пришел в хорошее расположение духа. Понадобились бы целые тома, чтобы описать все выражения и жесты, связанные с водкой, — от легкого щелчка по собственной шее, символизирующего выпивку, до нескольких десятков словесных оборотов, придуманных русскими для передачи простой мысли: "Пошли, выпьем!”. Водка облегчает тяготы жизни. Она помогает людям лучше узнать друг друга, и многие русские считают, что нельзя доверять человеку, пока с ним как следует не выпьешь. Выпивка обставляется символикой махизма. Рой Медведев, историк-диссидент, рассказывал, как он, тогда еще начинающий учитель, работал в уральской деревне, и ему приходилось ходить по домам и уговаривать родителей не забирать детей из школы; и вот в одном доме он напал на трех стариков, которые и разговаривать с ним не пожелали, пока он не выпьет полную стопку водки. Когда он это требование выполнил, они сочли его человеком, достойным их доверия. Среди рабочих и крестьян водка настолько популярна, что они охотнее выполнят какую-нибудь дополнительную работу за поллитровку стоимостью в 4,8 доллара, чем за деньги.

Тот, кому не довелось быть собутыльником русских, не может представить себе, что такое русская выпивка, хотя иностранцы, приезжающие в Россию, с непреходящим удивлением описывают это явление вот уже несколько столетий. Адам Орлеанский, представлявший двор герцога Гольшгейнского в Москве в 1639 г., заметил: "Русские предаются пьянству больше, чем любая другая нация на земле”. В 1839 г. маркиз де Кюстин, французский дворянин, раскопал такой афоризм: "Веселие Руси есть пити”. Это справедливо и по сей день, но это не значит, что русские — эдакие веселые выпивохи. Они просто не знают меры. Если бутылка водки откупорена, ее необходимо прикончить. Убрать початую бутылку в шкаф — такого понятия не существует, и если западный гость выскажет подобное предложение, русского оно просто позабавит. Русские пьют, в основном, чтобы забыться, чтобы развеять скуку жизни, чтобы согреться в морозную зиму, и они снаслаждением погружаются в создаваемый водкой иллюзорный мир.

Как-то в Ташкенте, в ресторане, средь бела дня, я видел, как двое русских, хорошо одетых — в пиджаках, при галстуках, — сели за столик, заказали обед и к нему пол-литра водки. Сидевший лицом ко мне полный человек явно был в хорошем настроении, как свойственно круглолицым, с круглым животиком, склада мистера Пиквика, людям; и его настроение еще больше поднялось, когда на столе появилась водка. Ее быстро разлили, подняли рюмки с коротенькой здравицей, чокнулись. Пока водка "проходила” внутрь, что сопровождалось мотаньем головой и звуком "пф-ф-ф” при выдохе винных паров, толстяк успел подцепить вилкой кусочек селедки и отправить его в рот, закусив хлебом. С небольшими интервалами процедура повторялась. Очень скоро щеки русского мистера Пиквика покрылись нежным румянцем. Было забавно наблюдать, насколько прекрасной, под влиянием водки, становилась для него жизнь. Взгляд его выражал полное блаженство. Когда я расплачивался, водка у них кончилась и на столике появился скромный графинчик коньяка. Остаток дня для них явно пропал. Я не раз наблюдал финал подобных сцен. Если в такой компании бывала женщина и кто-нибудь приглашал ее танцевать, дело могло кончиться безобразным скандалом. А однажды вечером в ресторане "Берлин” в Москве я наблюдал следующее: два человека настолько быстро опьянели, что, когда принесли десерт, один из них с остекленевшим взглядом наклонился над вазочкой с мороженым, намереваясь есть его прямо ртом, и спикировал в вазочку носом. Его сотрапезнику пришлось с помощью официанта откинуть товарища к спинке кресла и вытереть ему лицо, после чего тот стал есть мороженое ножом.

Время от времени пресса и партийное руководство резко выступают против алкоголизма, этого национального бедствия. Высокое начальство прямо называет пьянство основной причиной большинства преступлений (90 % убийств), более половины автомобильных катастроф, 40 % разводов, 63 % утоплений, квалифицируемых как "несчастный случай”, и трети всех вызовов "Скорой помощи” в Москве. Пьянство — основная причина прогулов, наносящих сокрушительный удар по советской экономике. И все же я не без скептицизма относился к подобным государственным кампаниям, якобы направленным на уменьшение пьянства; ведь производство спиртных изделий при наличии государственной монополии растет из года в год; потребление их возросло впятеро по сравнению с 1940 г., и вряд ли отыщется хоть одна жалкая сельская лавчонка, где бы не было водки, даже при нехватке других товаров. Пьяница, который, вытянувшись, как бревно, или свернувшись калачиком, валяется на тротуаре — такую картину вы можете увидеть в любой праздник и не только где-нибудь в заброшенном переулке, но практически на любой улице города. Тяжелое пьянство в воскресенье днем — явление столь же обычное, как попойки в пятницу и в субботу вечером. Женщины пьют меньше мужчин, но гораздо больше, чем женщины на Западе. Я видел, как глушат водку и четырнадцатилетние.

Иностранцу трудно долго прожить в России и не нажить болезнь печени. Русские на протяжении веков заливали иностранцев морем разливанным водки, почитая это верхом гостеприимства и одновременно притупляя способность гостей критически оценивать действительность. Барон Сигизмундцу Герберштейн, посол императора династии Габсбургов при дворе Ивана Великого, писал в 1526 г., что”русские прилагают все силы, чтобы споить своих гостей”, изобретая все новые и новые тосты и выдумывая поводы для выпивки, если их даже нет. Гостю, который не решается пить или пьет мало и не присоединяется к русскому "Пей до дна”, мрачно заявляют, что он оскорбляет хозяина, ибо русские считают делом чести упоить иностранца, особенно американца, до того, что тот валится под стол. Я убежден, что за три года моего пребывания в России я выпил больше спиртного, чем за все остальные годы жизни.

Случилось и мне, правда, всего один раз, напиться до бесчувствия, но зато я постиг одну важную особенность русской жизни. Это было в Бухаре; такси, которое везло нас с Энн, сломалось, и двое научных работников — армянин и узбек — любезно предложили подвезти нас. В дороге последовало приглашение на ужин — попробовать узбекский плов. Но когда мы пришли на этот ужин, стало ясно, что цель собравшихся — выпить с американцем. Собралось полдюжины мужчин, все — преподаватели местного пединститута. Они пришли без жен, и Энн была единственной женщиной. Мы уселись за стол, на котором уже стояло шесть или семь бутылок. Один из них отказался от выпивки, поскольку ему предстояло вести машину; отказалась и Энн. Трое мужчин постарше решили пить коньяк. Я быстро прикинул, что нам остается четыре бутылки водки (две кварты шотландского виски) на троих — на меня, маленького армянина и красивого мускулистого молодого узбека, который провел весь день на уборке хлопка (институт, где все эти люди работали, был закрыт на шесть недель, и все студенты и преподаватели были отправлены на уборку хлопка). Обычно, когда ешь, меньше пьянеешь, и вообще за едой все-таки пьют медленнее, но тут стол был обескураживающе пуст, если не считать нескольких плиток шоколада, нескольких маринованных помидоров и блюда с зеленым луком. Армянину не терпелось выпить, и он не хотел ждать, пока будет готова еда. Чтобы оттянуть время, я заговорил с одним из присутствующих о его детях, но вообще отказаться пить было совершенно невозможно. Мы выпили за нашу встречу, за советско-американскую дружбу, за мир, за разрядку напряженности, за наших женщин, за рекордный урожай хлопка. Тут мускулистый молодой узбек дал мне блаженный роздых, начав декламировать наизусть отрывки из Омара Хайяма, и я все еще надеялся, что принесут еду. Я не люблю помидоры, но ничего другого не было. Старики неторопливо потягивали свой коньяк, но мои собутыльники требовали "пить до дна” в доказательство дружбы. Я еще чувствовал себя хорошо, пока мы пили за наших детей, за всех детей на земле, за то, чтобы наши дети никогда не воевали друг с другом, за двоюродных братьев армянина, которые, по его сведениям, жили в Сан-Франциско, за Армению, за Никсона, за Брежнева, за домашнее вино, приготовленное хозяином дома (приторно-сладкий напиток, никак не сочетающийся с выпитой нами водкой), и уж не помню за что еще. При этом разговор явно носил все черты бессвязного пьяного бреда, как в романах Достоевского, но я, словно истый пьяница, уверял свою жену, что совершенно трезв. Два моих собутыльника говорили теперь со мной "по душам”. И когда, часа три спустя, наша полная хозяйка-узбечка появилась, наконец, со знаменитым пловом, вся водка была выпита, и мы дошли до такого состояния, что никто, кроме Энн, есть уже не мог.

Водка — и это подтвердит вам любой русский — обладает замедленным действием, поражая мозг с внезапностью гильотины, отделяющей голову от тела. Меня такой удар настиг уже на улице, когда мы пытались поймать такси, чтобы ехать домой (непьющий водитель исчез вместе со своей машиной). В соответствии с русской традицией оба моих собутыльника, убежденные, что они нашли во мне брата по духу, упорно желали проводить меня. Они битый час прождали около нашей гостиницы, а я в это время бродил по городскому парку в надежде протрезвиться, до тех пор, пока два офицера милиции не проводили меня с Энн обратно к гостинице, которая к тому времени была уже заперта на ночь. Не без труда удалось нам добиться, чтобы дверь открыли, после чего оба моих собутыльника и милиционеры отправились за нами до нашего номера, где и произошла довольно бурная сцена. Дело кончилось тем, что милиция вывела обоих моих незадачливых приятелей вон. Следующий день прочно врезался мне в память. Водка обладает счастливым свойством: после выпивки у вас не болит голова и не тошнит, как от других напитков, но она полностью выбивает свои жертвы из колеи. Когда я наутро встал и, чтобы окончательно проснуться, плеснул, как обычно, себе в лицо холодной водой, я ничего не почувствовал. Мое лицо оставалось окаменевшим. Мы непременно должны были лететь в тот день в Самарканд, но я провел весь день в постели. Я не чувствовал себя больным, но был абсолютно беспомощен, неспособен к действию. Я был просто потрясен этим парализующим, опустошающим действием водки. Я никогда, ни раньше, ни потом, ничего подобного не испытывал. В данном случае я оказался в таком беспомощном состоянии некоторым образом по неведению, но и маленький армянин, и красивый молодой узбек с самого начала и совершенно сознательно стремились привести и меня, и себя в это состояние полной деградации, и миллионы людей в России пьют именно так.

V. ЖЕНЩИНЫ ОСВОБОЖДЕНИЕ, НО НЕ ЭМАНСИПАЦИЯ

Для полного освобождения женщины и для действительного равенства ее с мужчиной нужно, чтобы было общественное хозяйство и чтобы женщина участвовала в общем производительном труде. Тогда женщина будет занимать такое же положение, как и мужчина.

Ленин, 1919 г.

Мария Федоровна Макшеева — высокая представительная женщина лет под пятьдесят, внешним видом напоминающая Этель Мерман, но в русском варианте, любительница душещипательных романсов времен ее молодости. У нее решительный подбородок, крепкое рукопожатие, широкая улыбка и доверительно-общительная манера держаться — одновременно властная и дружеская. Меня познакомил с ней в Мурманске (арктический порт, известный как база для союзнических транспортов в годы Второй мировой войны) Николай Беляев, редактор газеты "Полярная правда” — местного органа Коммунистической партии. Беляев явно благоговел перед этой женщиной.

Как любой иностранец, немало поездивший по Советскому Союзу, я встречался со многими "показательными” женщинами, занимавшими высокие общественные посты — это и заместитель председателя Совета Министров Грузии, и председатель Верховного Совета Якутии, и председатель Комитета в защиту мира в Москве, и профсоюзный лидер в Латвии. Многие из них являли собой типичный пример советского очковтирательства: женщины номинально занимали высокие посты, но реальной власти не имели. Однако Мария Федоровна действительно была одной из самых замечательных деловых женщин, каких я встречал в СССР, потому что на нее была возложена подлинная ответственность, и она обладала подлинной властью.

Мария Федоровна сумела не только вырастить своих сыновей, которые теперь служат в Мурманском рыболовецком флоте, но и проложить себе путь на самую вершину мурманской иерархии, став директором Рыбкомбината, где под ее началом работает 4500 человек. Она является членом горкома, фактически управляющего городом. Внешне (черные волосы, стянутые в пучок, скромные золотые сережки и строгое платье цвета морской волны) она совершенно не похожа на очаровательных американских феминисток типа Глории Стайнем, но она близка им по духовному складу. В Америке ее назвали бы сильной личностью; и эта женщина обладает всеми чертами, действительно отвечающими такой характеристике. Ладная, энергичная, деловая, умная, наделенная сильной волей, она является воплощением тех русских женщин, которые в послевоенные годы, когда в России ощущалась острая нехватка мужчин, смело пошли на производство и достигли командных постов, что даже для того сурового времени было нетипично, так как начальниками все равно обычно оставались мужчины. Меня поразило, что она чувствовала себя гораздо более уверенно, чем многие мужчины, с которыми мне доводилось встречаться в Советском Союзе; в отличие от большинства официальных лиц, окружающих себя толпой помощников и заместителей на любой встрече с иностранцами, она беседовала со мной одна.

На мой вопрос о том, как ей удалось попасть на руководящую работу, где, как правило, одни мужчины, она отвечала с широкой улыбкой, открывавшей два ряда великолепных зубов: "Да ведь не так уж и трудно руководить мужчинами”. Она со смехом рассказывала, как на банкетах, где она бывала единственной женщиной среди мужчин-начальников, крупных руководителей, при ней иногда произносили тосты за женщин, которые ждут своих мужей дома. С достаточной долей лукавства она предлагала контртост, напоминая этим мужчинам, что не все женщины сидят дома. Мария Федоровна считает вполне естественным, что женщина зарабатывает тысячу с лишним рублей (800 долларов) в месяц, занимая пост директора рыбоперерабатывающего завода. "Восемьдесят пять процентов наших рабочих — женщины, — говорила она, — как же во главе такого завода не стоять женщине?” До нее директором тоже была женщина, но раньше завод всегда возглавляли мужчины. Она добродушно поддразнивала меня и Беляева, говоря, что нам было бы очень трудно работать на ее заводе, потому что требования у нее очень высокие. Согласно кивая головой, Беляев подтверждал, что она — строгий директор.

Мария Федоровна провела нас по территории своего комбината; шел снег; мы обходили один за другим девять отдельно стоящих корпусов, склады, холодильники, доки. На рабочих местах я увидел только трех мужчин, но зато женщины были повсюду. Снаружи дородные женщины в валенках и синих ватниках с натянутыми на них оранжевыми куртками, как того требовали правила безопасности, кололи лед, сгребали снег или работали в трюмах рыболовецких траулеров. Внутри, в цехах, молодые женщины с худыми и бледными лицами, на вид почти девочки, в резиновых сапогах и фартуках, оскользаясь на мокром полу, волокли тяжелые брикеты мороженой рыбы, с трудом поднимали их и загружали в бункер. То тут, то там женщины постарше, с завязанными назад косынками, обрубали головы и хвосты у селедки, трески или морского окуня и с невероятной быстротой и ловкостью вязали рыбу в небольшие связки, которые затем подвешивали для копчения. На заводе Марии Федоровны женщины зарабатывали не меньше 200–500 рублей (150–400 долларов) в месяц благодаря 50 %-ной надбавке, получаемой в Заполярье, но я видел, как тяжело достаются им эти деньги. Многие из них были женами рыбаков и обрабатывали улов, добытый мужьями.

Мария Федоровна, проработавшая на этом заводе двадцать лет, лично знала большинство своих работниц; не меняя сердечно-покровительственного тона, она перебрасывалась с ними шутками и объясняла мне при этом процессы копчения, соления, разделки и консервирования рыбы: рассказывала, куда отправляют продукцию завода, приносящую доход в 190 миллионов долларов. "Сейчас любят не такую соленую рыбу, как раньше, — говорила она, — значит, мы должны позаботиться, чтобы она соответствовала современным вкусам”. Проводя нас по территории комбината, Мария Федоровна вспоминала, как 25 лет тому назад приехала сюда из подмосковного городка Шатуры, закончив Институт рыбного хозяйства. Нелегко было жить в этом холодном северном краю, и замужество ее было неудачным, но она никогда не стремилась вернуться в Центральную Россию — в более умеренный климат. Она настолько привыкла к суровому Заполярью, что врачи не рекомендуют ей ездить в отпуск на юг, так как это может плохо отразиться на сердце. "Я не переношу слишком сильную жару”, — сказала она, поправляя выбившуюся прядь волос.

Мария Федоровна принадлежит к тем женщинам, которых власти предержащие в Советском Союзе любят показывать иностранцам, — ведь она олицетворяет собой утверждение о равноправии советских женщин, какого не встретишь больше нигде в мире. В 1936 г. сталинская конституция провозгласила: "Женщины пользуются равными с мужчинами правами во всех областях экономической, государственной, культурной, общественной и политической жизни,” тогда как в Америке еще в середине 70-х годов женщины боролись за включение такого пункта в конституцию США. На бумаге советские женщины действительно пользуются всеми правами. Официально они полностью раскрепощены. Аборты разрешены. Оплаченный четырехмесячный отпуск по беременности и родам является законом, и в течение года после родов за молодой матерью сохраняется ее место на работе. Страна охвачена сетью дошкольных учреждений, существующих на государственный счет и рассчитанных на десять миллионов малышей. Равная оплата за равный труд возведена в принцип. По сравнению с другими промышленно развитыми странами процент работающих женщин в Советском Союзе — самый высокий, и некоторые из них достигли успехов в своей карьере. Очень многие имеют высшее образование и работают бок о бок с мужчинами в науке, промышленности, в правительственном аппарате. Однако, несмотря на эти достижения и невероятно крикливую пропаганду о равноправном положении советских женщин, им в СССР совершенно четко отведена второстепенная роль. Если существует большая группа населения, которая больше всего в России подвергается эксплуатации со стороны системы, то это — женщины. Даже спустя три десятилетия после Второй мировой войны, когда образованные горожанки стали следить за своей фигурой, гоняться за западными модами и вообще заботиться о своей внешности гораздо больше, чем это могли позволить себе русские женщины в прошлом, на долю женщин приходится основная часть малооплачиваемой изнурительной черной работы. Они несут на своих плечах тяжелый двойной груз — работы и того, что Ленин назвал "домашним рабством”. Разрываясь между работой и домом, они справедливо жалуются на явный недостаток в отдыхе.

Живя вдали от Советского Союза или приезжая туда ненадолго и сталкиваясь с таким нетипичным случаем, как карьера Марии Федоровны, некоторые американки с завистью говорят о своих советских подругах. Но при ближайшем рассмотрении их жизнь выглядит совершенно иначе. Я не встречал ни одной американки, которая, прожив в России достаточно долго, чтобы действительно понять жизнь советской женщины, согласилась бы с ней поменяться. Чем же это объясняется? Как говорят сами русские женщины, массовое участие в общественно-полезном груде еще не является, вопреки предсказанию Ленина и утверждениям некоторых западных феминистов, панацеей от всех бед. Со многих точек зрения, это только усложнило жизнь. Некоторые русские женщины чувствуют себя настолько угнетенными, что одна из них даже сказала своей американской собеседнице, моей знакомой: "Надеюсь, что у меня родится мальчик, а не девочка. Мальчику жить гораздо легче".

Несмотря на то, что марксизм-ленинизм проповедует и "гарантирует” равенство женщины, традиционный мужской шовинизм, который развит в России весьма сильно, сдал свои позиции при советской власти лишь незначительно. Убежденность в мужском превосходстве и женской "второсортности” настолько живуча, что ею пронизан весь народный юмор русских, как правило, отражающий глубоко укоренившиеся представления. Вспоминаю популярную миниатюру, поставленную Ленинградским театром сатиры. Четыре здоровенные женщины сидят дома у одной из них, играют в карты, шумно выпивают, орут песни, вспоминают свои подвиги в годы войны, а тем временем муж хозяйки, который явно находится под каблуком у жены, прислуживает у стола. Женщины все больше пьянеют, все больше теряют контроль над собой, а робкий мужчина, напялив смешной фартучек, послушно хватается то за одну домашнюю работу, то за другую. Напрасно пытается он положить конец пьянке, подсовывая чай и бутерброды взамен бутылки с водкой, — разгулявшиеся женщины не выпускают бутылку из рук, ругая его за грязный стол и плохую закуску. Но вот, слава богу, гулянка заканчивается, женщины поднимаются и начинают пьяно шататься по сцене; бедный "хозяин дома” старается напялить на них пальто и выпроводить за дверь. Гостьи, наконец, уходят, а он пытается уложить пьяную жену в постель, но когда он хочет снять с нее туфли, она игриво щиплет его за зад, а он визжит: "Не трогай меня!” Затем супруги с руганью начинают выяснять, чья зарплата ушла на водку. Русская публика нашла все это в высшей степени остроумным. Здесь любят грубые шутки. Все, конечно, сразу поняли, что эта сценка — пародия, что здесь шиворот-навыворот показаны роли, в действительности отведенные супругам в русской семье, где жена делает всю домашнюю работу, а муж, придя с работы, усаживается за газету или смотрит телевизор, либо выпивает с друзьями.

Незадолго до моего отъезда в Москву одна американка русского происхождения дала мне пару брошюр с русскими пословицами и поговорками. Я был поражен вопиющим мужским шовинизмом некоторых из них: "Женщина не кувшин, бей — не разобьется”; "Выслушай совет жены и сделай наоборот”; "Собака умнее женщины — она хозяина не укусит”. Женщины из простой рабочей среды до сих пор считают, что мужьям положено много пить и грубо с ними обращаться. Жена одного западного дипломата рассказала мне, что ее русская домработница, узнав, что муж хозяйки никогда не напивается и не колотит ее, вынесла свой в высшей степени русский приговор: "Ну разве это мужчина!”

Такое отношение к женщине, идущее в основном от деревенского уклада и передаваемое из поколения в поколение, нашло свое отражение в анекдоте, самом обескураживающе откровенном из всех анекдотов о мужском превосходстве, слышанных мной в России. Интересно, что рассказал его мне молодой образованный человек, женатый, горожанин. Он утверждал, что это — меткая сатира на отношение мужчины к женщине в России. В нем рассказывается о характерных особенностях людей разных национальностей. Испанцев, французов, англичан и русских группами по три человека — двое мужчин и одна женщина — расселили по необитаемым островам. Ученый, проводящий этот опыт, уехал на несколько месяцев и, вернувшись на остров, где он оставил испанское трио, нашел только одну женщину. На вопрос, где же мужчины, она удрученно ответила: "0, они убили друг друга на дуэли из-за меня". На острове, где были англичане, он увидел всех троих в тех же углах, где он их оставил. На вопрос ученого, в чем дело, один из мужчин ответил: "Вы забыли представить нас друг другу, как полагается”. На французском острове царил образцовый порядок, и один из мужчин возделывал превосходно ухоженный сад. Ученый поинтересовался, как удалось ему вырастить такой сад и где остальные, на что француз ответил: "Очень просто. Три месяца он был ее любовником. Три месяца — я. Теперь снова его очередь, и они где-то уединились, а я пока могу поработать в саду”. Прибыв, наконец, на русский остров, ученый застал обоих мужчин за столом, покрытым зеленым сукном и уставленным бутылками нарзана: они проводили собрание — произносили, обращаясь друг к другу, скучные речи. "А где же женщина? — спросил ученый. "Массы, — высокомерно заявил один из мужчин, — в поле, на работе”.

В среде образованных людей в России такое принижение женщины выражено менее явно. В нескольких семьях, с которыми мы познакомились, жена чувствовала себя более уверенно, чем муж и, как показал пример с Марией Федоровной, женщины, сделавшие большую карьеру, подчас прямее и самоувереннее мужчин. Но я убедился в том, что такие случаи нельзя считать типичными. В России, как и на Западе, женщины обычно признают мужской авторитет и играют менее ответственную, второстепенную роль; женщины жалуются, что в официальных инстанциях к ним значительно меньше прислушиваются, чем к мужчинам. Мне не раз приходилось слышать, как образованные мужчины считали обсуждение серьезных проблем "разговором не для женщин”, подобно тому, как надутые европейские дипломаты упорно сохраняют традицию послеобеденной сигары, чтобы удалиться от дам. Как-то я спросил у диссидента, боровшегося за права человека, почему под воззваниями диссидентов так мало женских подписей. "Если женщины подпишут воззвание, над ним будут смеяться, — сказал он. — Вы не понимаете, что у нас здесь все еще средневековье”. В другой раз я беседовал с двумя молодыми преуспевающими мужчинами об "Архипелаге ГУЛАГ” Солженицына. Тайком прочитав эту книгу, они были взволнованы, потрясены ее содержанием. Когда же я спросил мнение об этой книге у жены одного из них, она беспомощно пожала плечами. "Женам мы таких книг не даем, мы читаем их сами”, — поспешил вмешаться муж, даже не заподозрив, что принижает интеллектуальность жены. Правда, далеко не все мужчины таковы; мы встречали и другие супружеские пары, где муж и жена жили насыщенной и совершенно равноправной интеллектуальной жизнью.

В большинстве русских семей именно женщины несут полную ответственность за домашнее хозяйство. Мужья просто отдают свою зарплату женам, предоставляя им выкручиваться, и считая, что так и надо. В Эстонии я разговорился с русской по национальности кассиршей в банке, и она рассказала мне, что не ладит со своим мужем-эстонцем, потому что, как это принято у эстонцев, он сам хочет контролировать семейный бюджет, а она, согласно русскому обычаю, считала, что деньги должны быть в ее распоряжении. По словам этой молодой женщины, и в других русско-эстонских семьях возникают такие же проблемы. "В некоторых случаях такие "межнациональные" трения кончаются разводом", — сказала она. Обычно русские женщины считают не подлежащим сомнению, что они являются цементирующей силой в семье, и посмеиваются над беспомощностью своих мужей. "Моего мужа можно послать за хлебом или молоком, или еще за чем-нибудь несложным в этом роде, — сказала официантка аэропортовского ресторана, озорно блестя глазами, — но больше я ничего не могу ему доверить. Если речь идет о какой-нибудь действительно крупной покупке, скажем о приобретении мебели, мы копим деньги и решаем все вместе, но остальное я покупаю сама, даже одежду для него. Я всегда хожу с ним в магазин. Иначе он принесет какой-нибудь жуткий хлам". Ее представление о своей ответственности за семью разделяет большинство русских женщин, хотя на практике эта ответственность сводится к ведению домашнего хозяйства и воспитанию детей. Подлинный глава семьи — мужчина. Вспоминаю, как один известный русский журналист, вернувшись в Москву из поездки в Соединенные Штаты, с неодобрением рассказывал, что "американские мужчины находятся под каблучком у своих жен". Когда же я спросил, что заставляет его так думать, он описал мне один вечер в гостях у крупного вашингтонского журналиста. "Весь вечер он только тем и занимался, что разливал напитки и жарил бифштексы, а я остался во власти его жены, — жаловался этот человек, — и мне пришлось выслушивать ее разглагольствования о тряпках, детях, ценах, покупках — бабьи разговоры. Это было ужасно. Я едва успел перекинуться с беднягой-мужем парой слов. Если это вы называете освобождением женщины, то я надеюсь, что у нас такого не будет”. Он был потрясен не только надоедливостью американки, но и тем, что ее муж принял на себя такую роль подчиненного.

Как показывает опыт Марии Федоровны, нехватка мужчин в первые послевоенные годы вовлекла миллионы женщин в народное хозяйство и послужила для некоторых из них, занимающих теперь, в свои немолодые годы, высокие посты, трамплином к успеху. В настоящее время женщины составляют примерно четвертую часть всего количества кандидатов философских наук в СССР; около одной трети народных судей; почти треть членов Верховного Совета СССР, насчитывающего 1517 человек; приблизительно 70 % врачей и почти 15 тыс. членов профессиональных союзов — журналистов, писателей, художников, архитекторов, композиторов и кинематографистов. Более 5 млн. женщин имеет высшее образование — в этом они лишь незначительно уступают мужчинам. Частично это объясняется непропорционально большим количеством женщин в послевоенном составе населения страны. В мирное время увеличение рождаемости привело к постепенному выравниванию состава населения Советского Союза и к росту в нем количества мужчин. Тем не менее, правительство делает все возможное, чтобы оторвать каждую женщину от домашнего очага и превратить ее в рабочую силу. В настоящее время процент женщин, занимающихся общественно-полезным трудом, выше, чем в 1950 г. В 60-е годы количество работающих женщин возросло на 16 миллионов — впечатляющая цифра! И хотя в 70-е годы темпы роста численности работающих женщин стали замедляться (в связи с сокращением резерва неработающих), в 1974 г. они составляли примерно 60 млн. человек, т. е. почти 85 % общего числа женщин. Это — самый высокий процент среди всех промышленно развитых стран^[17] (в Америке — всего около 50 %).

Большинство современных советских женщин считает необходимость работать совершенно закономерной; им трудно представить себе свою жизнь без работы. Эта убежденность укоренилась так прочно, что быть просто домохозяйкой считается позором. Пропаганда все время подчеркивает, что работа — это долг. Например, в советском фильме "Доживем до понедельника” показано, как учительница публично осуждает девочку-десятиклассницу за то, что та в сочинении на вольную тему "Мое представление о счастье” написала, что мечтает стать многодетной матерью. Учительница клеймит этот ответ как постыдный. Многие советские женщины считают, что традиционная роль женщины-американки — вести домашнее хозяйство, воспитывать детей — им не подходит; по их мнению, жизнь без работы пуста. Даже те, от которых я слышал горькие жалобы на чрезмерную перегруженность, тут же заявляли, что невероятное физическое напряжение предпочитают "духовной смерти” (выражение одной молодой учительницы) — праздности и скуке дома. Однако за этим кроется нечто большее, чем просто стремление работать. Речь идет об общем стиле жизни. И дело не только в том, что советское общество ориентировано на использование женского труда. Сидя дома, женщина, особенно городская, имеет значительно меньше возможностей, чем неработающая женщина на Западе. Квартиры — маленькие и тесные. В городе редко встретишь семью, у которой больше одного ребенка. Спорт и другие виды досуга в большинстве случаев являются роскошью. Русские женщины не имеют эквивалента благотворительных общественных организаций, кружков и курсов, где можно заниматься "для себя”, какими располагают американские женщины, т. е. они лишены всего того, что отнимает так много времени и энергии у неработающих американок. Большинство советских женщин может проявлять свой ум, энергию, способности только на работе.

"Неужели вам, американкам, не хочется вырваться из дому?” — недоверчиво спросила у Энн тридцатилетняя Зоя, гид Интуриста, когда Энн сказала, что оставила профессию учительницы, чтобы все свое время посвятить материнским обязанностям. Может быть, Зоин случай несколько необычен, потому что она призналась, что не любит возиться с детьми (большинство русских женщин души не чает в детях). Когда ее малышу исполнилось три месяца, она доверила его свекрови, традиционной бабушке, которая жила с ними. Поэтому Зою и не удовлетворило объяснение Энн, что с нее вполне достаточно воспитывать четырех детей, переезжая с мужем из страну в страну. "И вы не хотите работать? — спросила она. — Не хотите зарабатывать деньги и чувствовать себя более независимой?”

Это стремление к финансовой независимости особенно характерно для молодых образованных женщин. Привлекательная шатенка, разведенная, имеющая девятилетнего сына, сказала мне, что, не работая, она даже не решилась бы подать на развод. Ведь если бы она сама не зарабатывала, то не смогла бы, по ее словам, растить сына только на алименты (алименты на одного ребенка составляют, как правило, четвертую часть зарплаты мужа). "Ни один мужчина никогда не позволит себе разговаривать с самостоятельной женщиной так, как с неработающей”, — утверждала моя собеседница. Другим просто нравится быть в обществе, создаваемом рабочим коллективом. Многие учреждения, заводы и фабрики организуют коллективные экскурсии, походы в театр, поездки за город, пикники; дело не ограничивается вечеринкой раз в год, как в американских учреждениях; такие мероприятия проводятся гораздо чаще, так что работающие женщины могут, если хотят, весело провести время и вне семьи. Но при всем том основное — это экономическая необходимость, как для государства, так и для отдельного человека. Именно в силу такой необходимости у советской женщины нет выбора — она должна идти работать. Большинство дошкольных учреждений и аналогичных институтов. которые, если верить бесчисленным заявлениям советских пропагандистов, свидетельствуют об отеческой заботе государства о женщине, на самом деле необходимы для того, чтобы максимальное число женщин могло работать. Некоторые русские женщины с известной долей горечи объясняют, что сеть яслей, детских садов и детских летних лагерей предназначена не столько для облегчения жизни матерей, сколько для выполнения производственных норм. Разумеется, для западных экономистов не остался незамеченным тот факт, что рост советской экономики за последние 15 лет в значительной степени обеспечивается увеличением объема рабочей силы, главным образом, за счет привлечения большего числа женщин (и пенсионеров) к общественно-полезному труду.

Что касается материального положения советских семей, то немногие из них могут позволить себе роскошь жить на зарплату одного работающего. Многие отцы семейств зарабатывают недостаточно для содержания семьи из трех человек, не говоря уже о семьях из четырех или более человек (средняя зарплата городского рабочего в 1974 г. составляла 243 рубля —187 долларов в месяц). Одной из наиболее распространенных реакций русских людей на сведения об американском образе жизни является, насколько я могу судить, удивление их по поводу того, что многие американские семьи могут прожить на одну зарплату. Даже представители русского среднего класса моего уровня не верили, что при наличии семьи из шести человек моей жене не приходится работать ради увеличения семейного бюджета. Русские семьи, в которых есть дети, нередко с таким трудом сводят концы с концами даже при обоих работающих родителях, что женщина не всегда может воспользоваться полагающимся ей по закону неоплачиваемым отпуском по уходу за грудным ребенком, потому что семья не сможет прожить на зарплату мужа. Я знал одну семью, где муж был высокооплачиваемым работником (он зарабатывал 350 долларов в месяц), но жене все же пришлось выйти на работу после девятимесячного отпуска, связанного с рождением ребенка, так как они стали ощущать финансовые затруднения. Для подавляющего большинства горожанок вопроса о том, работать или нет, практически не существует.

Ирония состоит в том, что экономические требования вызвали к жизни сильный обратный поток, который можно назвать борьбой против освобождения. Этот поток возник среди части образованных советских женщин, по моим наблюдениям, именно в той высокообразованной и, пожалуй, хорошо обеспеченной прослойке, которая в Америке поставляет наиболее энергичных и активных борцов за освобождение женщин, считающих, что работа для них — спасение от всех бед. Американки восстают против того, что им приходится быть домашними хозяйками, а русские женщины выступают против необходимости зарабатывать себе на хлеб, необходимости, иногда превращающей работу из средства самовыражения и завоевания независимости в докучную обязанность. Я не раз слышал, как образованные русские женщины во всеуслышание возмущались тем, что им приходится работать. Литературный критик, женщина лет за шестьдесят, рассказывала, что три из ее четырех дочерей, все с высшим образованием, с удовольствием отказались бы от работы. Мать троих детей, которая была в родственных отношениях с известным поэтом, и материальное положение которой позволяло ей не работать, говорила, что друзья завидуют ее свободе. Некоторые в частной беседе заявляли, что они охотно работали бы неполный рабочий день, если бы советская система обладала необходимой гибкостью. Время от времени статьи на эту тему появляются в прессе, но всерьез проблема никогда не обсуждалась, потому что она не соответствует требованиям руководства. Помню бурную реакцию одной женщины-редактора с большим стажем, зрение которой было безнадежно испорчено многолетней работой в издательствах и редакциях газет. Когда я спросил, что она думает об американской точке зрения на эмансипацию, она воскликнула: "Подите вы с вашей эмансипацией! После революции эмансипация женщины означала только то, что она может выполнять ту же тяжелую работу, что и мужчина. Но многие женщины хотели бы не работать, а сидеть дома и растить детей. Я вырастила одного, а хотела больше. Но кто может позволить себе больше одного ребенка? К сожалению, не работать мы не можем — только на зарплату мужа не проживешь. Вот нам и приходится ходить каждый день на службу и зарабатывать деньги”.

Советские женщины жалуются на дискриминацию столь же яростно, как и женщины Запада. На первый взгляд это может показаться странным, поскольку в жизни советского общества женщины играют весьма заметную роль. Нужно сказать, что советские политические деятели, как и их американские коллеги, стремятся показать "равновесие мандатов” — на любых публичных сборищах они стараются усадить женщин-представительниц или женщин-делегаток на самое видное место. Пропагандисты без устали хвастаются женщинами, занимающими руководящие посты, обходя молчанием тот факт, что настоящими руководителями все же являются мужчины. В прессе, например, неоднократно подчеркивается, что в Верховном Совете СССР больше женщин, "чем в парламентах всех капиталистических стран вместе взятых”. Но такое сравнение насквозь фальшиво и часто вводит в заблуждение иностранцев, потому что Верховный Совет — это орган, предназначенный для механического и единогласного утверждения любого решения, представленного на его рассмотрение. И избрание в него женщин (как и представителей национальных меньшинств) имеет только целью "подсластить пилюлю”. В рядах Коммунистической партии Советского Союза — органа, обладающего реальной властью, — процент женщин не велик, и роль их, по-видимому, еще менее значительна, чем роль американок в политической жизни Америки. Среди пятнадцати членов Политбюро — правящей верхушки, принимающей все ключевые решения, — нет ни одной женщины. Ни одной женщины нет и среди девяти членов партийного секретариата, выполняющего повседневную работу по руководству партией. Всего пять-шесть женщин входят в состав всесильного Центрального Комитета партии, насчитывающего 241 человек; в процентном отношении это несколько меньше количества женщин в конгрессе США, причем две из них введены в ЦК для показухи как представительницы рабочего класса и никакой реальной властью, в отличие от большинства членов Центрального Комитета, они не обладают. Подобно Америке, Советский Союз заметно отстает в этом отношении от таких стран, как Индия, Израиль, Цейлон или Великобритания, где женщины стоят во главе государства или крупной политической партии. Почти за шесть десятилетий существования советской власти единственной женщиной в составе Политбюро была Екатерина Фурцева, ставленница Хрущева, которую вскоре, правда, сместили с этого поста, но с 1960 г. до своей смерти (в 1974 г.) она оставалась единственной женщиной в Совете Министров. Даже в республиканском или областном масштабе редко можно встретить женщину на командной должности. Пусть в Америке было только четыре женщины-губернатора штата; в СССР ни одна женщина не занимала аналогичного поста, т. е. не была партийным руководителем республики или крупной области. В России, как и на Западе, мне иногда приходилось наблюдать самые неожиданные проявления врожденного, бессознательного мужского шовинизма, но непревзойденным примером этого за время моего пребывания в России было сообщение об официальном утверждении списка членов Советской комиссии по проведению Международного года женщины (1975 г.) — комиссию возглавлял мужчина!

В народном хозяйстве положение несколько лучше, хотя и не намного. Рассказывают, что в свое время Хрущев, оглядев собравшихся на слет руководящих работников колхозов, недвусмысленно заявил: "Такое впечатление, что мужчины командуют, а женщины работают”. Несмотря на то, что женщины составляют примерно половину всех занятых на производстве, в девяти случаях из десяти директором фабрики или завода является мужчина. Женщины составляют и около половины всех научных работников, но среди профессоров и членов Академии Наук насчитывается только 10 % женщин. Почти три четверти советских учителей — женщины, но три четверти директоров средних (восьми- и десятилетних) школ — мужчины. Женщины-врачи составляют почти 70 % от общего числа врачей, но львиная доля почетных должностей — главных хирургов, начальников отделений и главврачей больниц — достается мужчинам. Может быть, на Западе подобные показатели не лучше, но если принять во внимание количество работающих женщин в России, получается, что утверждению, будто Москва в вопросе о женском равноправии ушла намного вперед, — грош цена.

Да, в России получение равной оплаты за равный труд — общепризнанный факт, но попробуйте подступиться к этому "равному труду”. Миллионам женщин приходится довольствоваться хуже оплачиваемыми и менее почетными должностями. Прежде всего следует сказать об учителях и врачах. Практически эти профессии хуже всего оплачиваются и находятся в самой последней графе "табели о рангах”, а именно здесь женщин больше всего. Что касается производства, то женщины заняты в основном в легкой промышленности, на выпуске товаров широкого потребления, а работники этих областей, согласно советским источникам, получают меньшую зарплату и пользуются меньшими льготами, чем работники тяжелой промышленности (где преобладают мужчины). В сельском хозяйстве женщины несут основную тяжесть низкооплачиваемого неквалифицированного труда, тогда как мужчины работают на сельскохозяйственных машинах и зарабатывают больше. Пожалуй, наиболее наглядные данные, иллюстрирующие это положение в общегосударственном масштабе, приведены в одном солидном советском экономическом исследовании. В нем указывается, что бюджет рабочей семьи составлен, исходя из условия, что муж зарабатывает на 50 % больше жены^[18].

Если женщина хочет добиться более высокого положения, к ней нередко предъявляют удвоенные требования. "Я работала в проектном бюро, где нас было десять архитекторов — все женщины, а начальник — мужчина, — рассказывала уверенная в себе дама лет тридцати пяти. — Он был весьма посредственным архитектором, и все, кроме него, это знали. Некоторые из женщин тоже звезд с неба не хватали, но были и по-настоящему талантливые. Одна из этих талантливых женщин и должна была бы стать начальником отдела, она этого заслуживала. Мужчина-начальник вызывал всеобщее недовольство: он был консервативен, ограничен, не признавал проектов с необычными идеями. С ним невозможно было спорить. Он говорил, бывало: "Ну что высобой представляете? Кучка женщин с дурацкими идеями”. А если ему возражали, что между полом и проектом нет никакой связи, он отвечал, что посоветуется с начальством, но начальство-то все — мужчины. И он всегда настаивал на своем и заставлял нас все переделывать. Это было безнадежно”.

"Женщинам это не нравится, — поддержала ее прислушивавшаяся к разговору стройная светловолосая художница, — но приходится принять такой порядок вещей. Да и что тут поделаешь? Вам всегда скажут, что мужчины более серьезно относятся к своей работе, потому что их не отвлекает, как женщин, забота о детях и доме; им не приходится уходить в декретный отпуск. И вообще на мужчин смотрят, как на высшие существа". Ее раздражает, что и в частной жизни к женщине предъявляются удвоенные требования: "Мужчина может волочиться за женщинами, пить, и даже работать спустя рукава, и обычно на это смотрят сквозь пальцы. Но если то же самое будет делать женщина, ее обвинят в легкомыслии по отношению к семье и к работе". Американские феминистки сочтут это высказывание удручающим повторением их собственных речей. Однако если говорить о проблемах русских и американских женщин, нельзя не отметить некоторых принципиальных различий. Так, советские женщины уже составляют настолько более значительную часть всех работающих, чем где-либо в мире, что наиболее одаренные из них понимают, что они заслужили право более широко участвовать в руководящей деятельности. Тем не менее советские женщины лишены общественной трибуны, которую они могли бы использовать в борьбе за улучшение своего положения. В то время как проблемы, волнующие женщин, относятся к числу немногих, в некоторой степени откровенно обсуждаемых на страницах советской прессы, цензоры, разумеется, считают запретной темой прямые обвинения в дискриминации работающих женщин. Допускаются только скрытые намеки или упоминание об из ряда вон выходящих случаях. Таким образом, улучшение положения женщины в основном является следствием доброй воли мужчин, а не энергичного давления общественности, политической акции или судебного разбирательства, к которому могут прибегнуть женщины Запада. Более того, русские женщины, как с горечью сказала мне одна школьная учительница, "выполняют всю черную работу”, т. е. неквалифицированную низкооплачиваемую работу, которая в Америке приходится на долю негров и нелегальных иммигрантов. И правда, большинство западных туристов, приезжающих в Россию впервые, приходит в изумление, когда видит, как русские женщины разбивают асфальт на шоссейных дорогах и поднимают полные лопаты, нагружая грузовик (шофер-мужчина стоит в сторонке); выворачивают ломом старые железнодорожные шпалы; подметают улицы, а зимой сгребают лопатами снег или колют лед; толкают тачки, окапывают картофель, штукатурят дома в лютый мороз, грузят уголь в товарные вагоны вдоль Транссибирской железнодорожной магистрали. "Разве можно не испытывать стыда или жалости при виде наших женщин, толкающих тяжелые тачки, груженые камнями для мощения улиц?” — вопрошает Александр Солженицын в своем открытом письме, написанном в адрес советских руководителей незадолго до своей высылки. Некоторые советские официальные лица в глубине души испытывают неловкость от того, что женщины в их стране работают, как вьючные животные, но большинство людей это не шокирует, так как они уже давно привыкли к такому зрелищу.

Наконец, из-за материальной необходимости работать и беспорядочного, недостаточного снабжения населения продуктами и другими товарами работающей русской женщине приходится сталкиваться с такими невероятными трудностями, о которых лишь очень немногие американки имеют представление. В Советском Союзе существует программа улучшения благосостояния народа, но она устраняет эти трудности в очень незначительной степени. Советские женщины чувствуют себя прикованными нерасторжимыми цепями к двум мирам: работе и дому. И не успевая как следует ни тут, ни там, они осуждены на вечную гонку и, по словам одного советского писателя, "крутятся, как белка в колесе.” Конечно, нельзя сказать, что такая ситуация совершенно не встречается на Западе, но в России она является нормой. От одного моего московского знакомого я услышал такой афоризм: "При капитализме женщина не освобождена, потому что ей не предоставляют возможности работать. Она сидит дома, ходит по магазинам, варит обед, убирает квартиру и заботится о детях.

Зато при социализме женщина освобождена. Ей предоставляется возможность работать целый день. После работы она идет домой, ходит по магазинам, варит обед, убирает квартиру и заботится о детях”.

Когда я спрашивал своих советских приятельниц, как они себя чувствуют в роли "освобожденных” образованных женщин, я не раз слышал в ответ: "Прочтите "Неделя как неделя” — узнаете”. Они имели в виду повесть Натальи Баранской, опубликованную в журнале "Новый мир” в 1969 г., когда его главным редактором был Александр Твардовский, придавший журналу либеральное направление. Написанная документальной прозой, принятой обычно для дневника, повесть немедленно вызвала полемику, поскольку была непосредственно направлена против официального, "лозунгового” образа Новой Советской Женщины, гордо и радостно выполняющей свою роль "хорошей матери и хорошей производственницы”. Сейчас эту повесть не найдешь на полках магазинов, но и в начале 70-х годов она была более смелой, чем это позволялось.

Героиня повести, Ольга, разрывается между стремлением сохранить свою работу в научно-исследовательском институте (где она занята полный рабочий день и старается быть в курсе последних достижений в своей области) и необходимостью растить двух маленьких детей без какой бы то ни было помощи: бабушки в семье нет, а от мужа, научного работника, тоже проку мало. Пытаясь всюду успеть, она всегда опаздывает, всегда торопится, у нее всегда усталый, встрепанный вид, ей почти никогда не удается выкроить хоть минутку для себя, и она боится потерять работу. Она сама говорит, что живет "в вечной спешке, тревоге, страхе”. Ее неделя начинается с того, что в понедельник утром она и ее сотрудницы находят на своих рабочих столах анкеты с вопросами о том, как они распределяют свое время. Среди прочих есть графа, посвященная досугу. "Эх, досуг, досуг… Слово какое-то неуклюжее "досуг”— думает героиня. И затем, издевательски перефразируя официальные лозунги, она развивает свою мысль дальше: "Женщины, боритесь за культурный досуг!” "Чушь какая-то… Досуг. Я лично увлекаюсь спортом — бегом. Туда бегом — сюда бегом. В каждую руку по сумке и… вверх-вниз: троллейбус — автобус — в метро — из метро. Магазинов у нас нет, живем больше года, а они все еще недостроены”. Поэтому каждый день Ольга бегает по магазинам в центре города и с битком набитыми сумками едет домой на переполненных автобусах и метро. На работе у одного из сотрудников оказалось два лишних билета в театр, но она вынуждена от них отказаться, потому что ей не с кем оставить детей. Если не считать бабушек и дедушек, в советском обществе нет приходящих "вечерних” нянь, роль которых на Западе выполняют обычно подростки, — в России не принято, чтобы дети работали ради денег.

Американкам, у которых маленькие дети, показался бы знакомым описанный Ольгой замкнутый круг: стряпанье, штопка, переодевание и умывание детей, отскребание, отмывание, подметание, орудование пылесосом с тем, чтобы глубокой ночью без сил свалиться в постель, через каких-нибудь пару часов встать к заболевшему ребенку и утром, совершенно не отдохнув, начать новый день. Но некоторые намеки автора повести, абсолютно понятные советскому читателю, прошли бы незамеченными американками, например, по поводу пеленок. В Советском Союзе, как рассказывала мне одна русская мамаша, не существует службы обмена пеленок, нельзя ни купить, ни достать пеленки одноразового пользования, не существует резиновых трусиков, и поэтому ребенка приходится каждый раз немедленно распеленывать, а пеленку отстирывать, прополаскивать и вешать сушить на батарею отопления или на веревку, натянутую в ванной. Советская промышленность пока еще не выпускает сушилок для белья. Да и сам процесс стирки — сплошной кошмар. Я был знаком с одной женщиной, которая, как и многие другие, все еще стирает вручную в старом цинковом корыте, иногда в холодной воде, потому что в доме, где она живет, нет подводки горячей воды. Однако у большинства женщин, живущих в крупных городах, есть теперь маленькая стиральная машина советского производства. Такие машины называются полуавтоматическими, но они требуют неотрывного внимания и массы ручных операций: загрузить в машину белье, открыть кран для заполнения ее водой, закрыть кран, нажать на кнопку предварительного замачивания белья, подойти через несколько минут отключить машину, включить режим спуска воды, подождать, пока закончится весьма неэффективное отжатие в центрифуге, наполнить машину свежей водой и т. д. Есть и такие модели, в которых не предусмотрено полоскание белья. Поэтому его приходится вынимать из машины и полоскать вручную в раковине. Машины советских моделей рассчитаны на загрузку в 13 — 1,8 кг; если сравнить их с американскими моделями на 63 — 6,8 кг, станет ясно, что даже небольшая стирка отнимает у русской женщины все утро. Посудомоечных машин нет вообще. Холодильники выпускаются либо совсем без морозильных камер, либо она такая маленькая, что даже готовый замороженный ужин, какие продаются в Америке, в нее бы не поместился. Впрочем и ужинов таких не существует. Готовых блюд или полуфабрикатов почти нет в продаже, хотя при некоторых ресторанах и есть так называемые отделы "Кулинарии”. Обед готовится на скорую руку, из случайных продуктов. Меню при этом получается весьма незатейливым. Например, Ольга — героиня повести Натальи Баранской — подает на ужин яйца, сыр, колбасу, картошку или гречневую кашу. Однажды, во время обеденного перерыва, она вступает со своими сослуживцами в дискуссию на тему, также затронутую в анкете, — почему у русских женщин так мало детей? И заводит ли женщина ребенка из личных побуждений или думая об интересах общества (этот вопрос отражает стремление официальных органов поощрить многодетные семьи, особенно среди русских по национальности, поскольку власти боятся, что русских окажется меньше, чем представителей нацменьшинств, у которых рождаемость выше).

Ольга поднимает руку и просит слова. Саркастически пародируя высокопарную риторику советских пропагандистских кампаний, стимулирующих "социалистическое соревнование”, она провозглашает: "Товарищи! Дайте слово многодетной матери! Заверяю вас, что я родила двоих детей исключительно по государственным соображениям. Вызываю вас всех на соревнование и надеюсь, что вы побьете меня как по количеству, так и по качеству продукции!..” Бессмысленный спор продолжается таким же суконным языком, а героиня повести в это время вспоминает, как она испугалась, узнав, что беременна вторым ребенком. Ее сыну Котику было всего полтора года, когда она обнаружила, что снова беременна. "Я пришла в ужас, я плакала, записалась на аборт, — вспоминает она, — но я не чувствовала себя готовой к этому”. Симпатичный доктор уговорил ее не делать аборт, вселив надежду, что родится дочка. Муж Дима был за аборт, но уступил и, когда она ушла в декретный отпуск, взял дополнительную работу.

Одним из наиболее удивительных мест в повести является откровенная критика и мужем, и женой хваленых советских яслей для детей в возрасте от года до трех. Дима и Ольга жалуются, что 28 детей в группе, где одна "воспитательница”, — это слишком много. Они переживают, что их маленькая дочка так тоскует по матери, что судорожно вцепляется в нее ночью и не дает отвести себя в ясли утром. Родителей расстраивает, что дети так часто болеют, заражаясь от других малышей. В минувшем году почти треть своего рабочего времени (в общей сложности 76 рабочих дней) Ольга просидела дома, на больничном по уходу за детьми. Она боится, что если не выйдет на работу еще один день, у нее будут неприятности, и поэтому утром тащит свою дочурку в ясли после ночной рвоты. И все же работу Ольга считает настолько необходимой для самоутверждения, что приходит в негодование, когда Дима предлагает ей не работать несколько лет, чтобы заняться только детьми. "Но то, что предлагаешь ты, это просто… меня уничтожить”, — кричит она ему сквозь слезы.

Бывает в этой неделе и светлые минуты, когда Ольга ненадолго забегает в библиотеку, чтобы почитать иностранную научную периодику и вообще полистать разные иностранные журналы; когда она одерживает маленькую победу, исподтишка сунув парикмахеру "на чай” и добиваясь благодаря этому красивой стрижки, только что выйдя из рук его коллеги-халтурщика, превратившего ее лицо в "равнобедренный треугольник”; когда она внезапно решает пройтись до дому пешком, наслаждаясь природой; когда в воскресенье, выкроив время среди нескончаемых домашних дел, она катается с мужем и детьми на санках. Впрочем, в семье происходят и бесконечные ссоры, хотя Дима — хороший муж, лучше многих. Он помогает ей мыть посуду, иногда ходит в магазин, в выходные дни часть времени посвящает детям, изредка помогает одевать их. Но Ольга чувствует себя обиженной каждый раз, когда видит, как он по вечерам, прихлебывая чай, просматривает научные журналы, пока она возится по хозяйству. Как-то воскресным вечером, когда она хочет пришить к платью оторвавшуюся пуговицу, на что всю неделю у нее так и не нашлось времени, Димина просьба погладить ему брюки приводит ее в ярость. Падая без сил в постель после воскресного дня, она чувствует себя не в силах выносить такую жизнь: "Я действительно потерялась — потерялась в туче дел и забот”.

Стороннему наблюдателю может показаться, что автор повести сгущает краски, но я слышал от нескольких женщин, что они — "точь-в-точь Ольги”, и я уверен, что таких Ольг значительно больше в России, чем преуспевающих представительниц женского пола типа Марии Федоровны. В советской прессе нередко можно прочесть жалобы женщин на то, как тяжело им справляться с домашними обязанностями и на резкий отпор мужей в ответ на все попытки привлечь их к помощи по дому. Эти жалобы — доказательство того, что история Ольги отражает основную причину трений, возникающих во многих русских семьях. Еще одним доказательством этого является высокий процент разводов (по официальным данным за 1971 г. он составляет 28 %, а в Америке 43 %, но в Москве, как говорят, число разводов приближается к 50 %). Семейные разногласия обостряются из-за тяжелого положения работающих женщин и тесноты квартир, где почти нет места для уединения. И все же история Ольги нетипична в трех аспектах: в отличие от большинства русских женщин, живущих в городе, у нее есть второй ребенок; ей повезло — она сумела устроить обоих своих детей в детские учреждения (сад и ясли), что удается только примерно половине городских семей из-за нехватки мест в этих учреждениях (что касается сельской местности, это доступно, по примерным данным, только четвертой части всех семей); у нее нет бабушки, которая жила бы в семье и заботилась бы о детях в случае неприятностей с садом или яслями.

Хотя под влиянием урбанизации стиль жизни русских и изменился, традиция большой семьи, когда под одной крышей живут три поколения — от малышей до бабушек и дедушек, — все еще сильна в России. Здесь роль няни выполняет член семьи. С моей точки зрения, одной из наиболее привлекательных сторон русской жизни является глубина семейных привязанностей и ощущаемая всеми членами семьи ответственность одного поколения перед другим. Прочность семейных связей в России настолько широко известна, что я просто поразился, узнав о высоком проценте разводов и о широко распространенной практике ездить в отпуск порознь: детей отправляют в пионерский лагерь, а муж и жена уезжают отдыхать в разные места и в разное время (в некоторых случаях это происходит потому, что мужу и жене не удается получить отпуск одновременно, однако многие мужчины говорили мне, что они предпочитают отдыхать именно так. "Что за отпуск, когда жена под боком?” — сказал мне, улыбаясь, один советский дипломат). Однако в обычной повседневной жизни семейные связи в силу необходимости очень крепки.

Конечно, наличие бабушки увеличивает тесноту в квартире и иногда является причиной ссор, но работающая мать семейства не может без нее обойтись, и редкая семья добровольно расстается с бабушкой. В качестве компенсации семья заботится о своих стариках — ведь в обществе, утверждающем, что человек в нем благоденствует от колыбели до могилы, существует, как я слышал, очень мало (да и те весьма непривлекательные) заведения для призрения престарелых. Парадоксально, что неспособность системы разрешать проблемы человека на обоих "концах” его жизни — в детстве и в старости — приводит к усилению роли семьи.

Самая большая трагедия большинства русских горожанок, как я слышал от них самих, состоит в том, что волей обстоятельств они лишены счастья повторного материнства. "Дети — самая большая ценность в жизни, но мы лишены ее, мы не можем ее себе позволить”, — с горечью проговорила пожилая женщина, мать взрослого сына, выдающегося специалиста по электронно-вычислительным машинам. Темноглазая писательница высказалась еще более резко, скаламбурив: "Советских женщин вовлекли в производство и отвлекли от воспроизводства”. Буквально десятки женщин, узнав, что у нас четверо детей, расплывались в улыбке и восклицали: "Да вы же богатые люди!”, имея при этом в виду не деньги, а то, что много детей — много радости. "Очень немногие женщины осмеливаются мечтать о двух-трех детях; им приходится довольствоваться единственным ребенком, — объяснила эту реакцию одна журналистка. — Многодетные семьи можно встретить в основном в деревнях или в Средней Азии. Большинство городских семей не располагает достаточными средствами и достаточной жилплощадью, у них нет необходимых условий, чтобы растить больше, чем одного ребенка. У меня один ребенок, и больше я не могла себе позволить, а если вы услышите, что у таких-то двое детей — это уже в некотором роде героизм”. Это чувство обделенности ощущается не только в случайных беседах. В июле 1973 г. в "Литературной газете” были опубликованы результаты опроса 33 тыс. женщин, показавшие, что подавляющее большинство женщин хотело бы иметь вдвое или втрое больше детей, чем у них есть. В другом обзоре сообщалось, что только 3 % женщин считают, что семья с единственным ребенком является идеальной, хотя 64 % женщин имеют только одного ребенка, а 17 % не имеют детей вообще.

Государство попыталось поощрить многодетные семьи, прибегая к разным видам пропаганды, в том числе к рекламированию матерей-героинь — женщин, имеющих десять детей. Холостяки, незамужние женщины и бездетные семейные люди должны платить небольшой налог, а матери, имеющие по трое и более детей получают надбавку к месячному жалованью в размере нескольких рублей. В ноябре 1974 г. правительство установило еще одну надбавку — в размере 15 долларов (около 20 рублей) в месяц — к зарплате семьи, доход которой составляет меньше 67 долларов (87 рублей) на человека. Цель такого решения — помочь многодетным семьям, но сама по себе эта мера, по-видимому, очень недостаточна для стимулирования роста населения и неспособна затормозить снижение рождаемости в Советском Союзе. Естественный прирост населения в настоящее время здесь один из самых низких в мире — он составляет менее 1 % в год; и это весьма неприятный факт для политических руководителей. которые рассматривают многочисленность населения как один из элементов национальной мощи.

Несмотря на сильную эмоциональную привязанность к детям, многие русские женщины ужасно боятся родов, о чем некоторые из них рассказывали Энн и мне. Отчасти это объясняется тем, что в России мало пользуются обезболивающими анестезирующими средствами, но, вероятно, в большей степени это связано с принятым в Советском Союзе архаическим отношением к половому воспитанию и обшей подготовке к родам. Проблемы пола и сексуальной жизни, обсуждение которых весьма распространено на Западе, обходят в России почти полным молчанием. Единственный "учебник по сексу", если можно так выразиться, вышедший из печати во время моего пребывания в Москве, был посвящен в основном случаям отклонения от нормы, и здоровым людям от него было мало толку. В частной беседе русские могут весело и грубовато говорить о половых связях, возникающих в университетских городках, домах писателей и вообще везде, где естественно возникает почва для таких связей. В частной беседе они вам расскажут грязный анекдот или сплетню о неверности друга, но на людях будут проявлять викторианскую брезгливость к откровенным высказываниям на тему о биологии половых отношений, причем это "на людях” может означать и разговор с глазу на глаз. Не только от студентов с Запада, которые учились в России, слышал я полные изумления рассказы о ханжеской стыдливости русской молодежи и ее наивности в половых вопросах: даже в советской прессе время от времени появляются патетические жалобы какой-нибудь беременной девочки, умоляющей дать ей искренний совет, поскольку мать чуть не упала в обморок, как только она заикнулась о проблемах пола. Впрочем вместо совета и от редакции эта девочка получает лишь общие предостережения о безнравственности мужчин, о том, что ругаться — нехорошо и не следует легко расставаться с девственностью. Пуританство в половых вопросах настолько пронизывает советское общество и настолько далеко от свободной любви, которую проповедовали авангардисты эпохи раннего большевизма, создавшие теорию "стакана воды”, что, сидя здесь, в Москве, я мог только посмеиваться над американцами с их тревогами по поводу полового воспитания в американских школах, которое они расценивают как "коммунистический заговор”.

Одним из практических следствий советского пуританизма является тот факт, что регулирование рождаемости сводится в большей степени к прерыванию уже наступившей беременности, чем к планируемому ее предупреждению. Это обусловлено в основном тем, что арсенал средств предупреждения беременности весьма ограничен, так же, как и информация на эту тему. Доктор Юрий Блошанский, седовласый главный гинеколог Москвы, рассказывал мне, что продается пять видов колпачков, но, по словам моих русских приятельниц, во-первых, они никогда не видели больше двух, а во-вторых, если не смазать их кремом, пользоваться ими практически невозможно. Противозачаточные пилюли (в основном, венгерского производства, под названием "Инфекундин”) продаются в ограниченном количестве, и действие их настолько несовершенно, что многие молодые женщины боятся ими пользоваться, опасаясь нарушения менструального цикла. Те, кто пробовал советский вариант этих таблеток, жаловались, что они вызывают побочные явления, плохо влияя на печень, состав крови.

Врачи одного родильного дома, который мне довелось посетить, подтвердили, что это весьма серьезная проблема. Презервативы Советского производства настолько толсты и грубы, что партнеры лишаются всякого удовольствия от полового акта, и мужчины говорили мне, что отказываются ими пользоваться. Недавно появились противозачаточные пружинки, которые применяются все шире. Некоторые супруги рассказывали, что для предотвращения беременности следят за графиками менструального цикла или прибегают к незавершенному половому сношению. Неудивительно, что когда одна американка спросила своих русских родственников, какой подарок им хотелось бы больше всего получить, те ответили: "Противозачаточные средства”.

Итак, основным способом регулирования рождаемости являются аборты, которые вновь были разрешены в 1955 г., после смерти Сталина, запретившего их в 30-е годы. По закону работающая женщина ничего не должна платить за аборт, а неработающая платит всего 5 рублей (6,67 доллара), однако я не раз слышал, что женщины или девушки платят 30–40 рублей (40–50 долларов) за аборт, сделанный частным образом — если они хотят сохранить тайну или получить лучшее медицинское обслуживание. Формально советские врачи не одобряют абортов. "Мы не считаем, что аборты — хороший способ регулирования рождаемости, — сказал доктор Блошанский, — мы предпочитаем другие методы: пилюли, пружинки, колпачки, презервативы, следование графику менструального цикла. Но если женщина хочет сделать аборт в течение первых трех месяцев беременности, это ее право. По истечении этого срока аборт возможен, только если для него есть медицинские показания”. Как и во многих других областях жизни, советские официальные органы не публикуют статистических данных об абортах, причем в течение многих лет. "По нашим подсчетам, на каждые роды приходится два аборта, — сказал доктор Блошанский. — В Москве примерно такая же статистика, что и в Нью-Йорке — около 200 тыс. абортов (за 1973 г.). Я имею в виду и аборты, и выкидыши. Аборты составляют приблизительно 85 % от этого количества(170 тыс.)”. Если эта цифра отражает положение в общегосударственном масштабе, получается что-то около 5 млн. абортов в год по стране — впечатляющий показатель, хотя неизвестно, насколько он достоверен.

Для меня совершенно ясно, что многие женщины делают по нескольку абортов в своей жизни. Два-три — обычное явление. От медсестер московских и провинциальных больниц я слышал, что есть женщины, которые делали четыре, пять, шесть и даже более абортов. Советские врачи, вроде бы и не одобряющие этой операции, говорят, что с медицинской точки зрения не существует предельного числа абортов для одной женщины, если она крепкого здоровья и если между ними проходит не менее полугода. Официальные представители медицинского мира, такие, как доктор Блошанский, объясняют эту точку зрения тем, что аборты проводятся под легким наркозом и современным методом — путем вытягивания плода с использованием вакуума, хотя на самом деле это делается разве что в лучших медицинских учреждениях. Женщины, побывавшие в более скромных гинекологических больницах, жаловались на антисанитарные условия, на то, что больницы переполнены, что обстановка там неприятная и что там применяют старый метод выскабливания. "Это вроде поточной линии; народу полно, и вы слышите, как сестры покрикивают на тех, кому становится дурно, — вспоминала приятная молодая замужняя женщина. — Атмосфера просто травмирующая. Любая форма гинекологического обслуживания, даже посещение кабинета врача-гинеколога, оставляет такой неприятный осадок, что не найдется женщины, которая бы не откладывала свой визит к врачу до последней минуты. Для меня аборт оказался весьма неприятным переживанием”. И это далеко не только ее точка зрения.

Многие московские мужчины острят, что основной фактор регулирования рождаемости — это теснота квартир, повсеместное отсутствие отдельных спален и предельная усталость работающих жен. "У замужней русской женщины, имеющей ребенка, нет времени для половой жизни”, — ворчливо проговорил недовольный мужчина средних лет. "К тому времени, как женщина кончает свои дела, у нее уже нет на это сил”,— подтвердила его жена. И, очевидно, это весьма распространенное ощущение, в чем я убедился во время спектакля в Московском Художественном театре: шла "Чайка” Чехова, и зал пришел в большое возбуждение при словах Маши, сказанных ею как бы вскользь: "Выйду замуж, будет уже не до любви”. Слово "любовь” она произнесла так, что публика восприняла его в физическом значении.

Некоторые женщины в частной беседе в ответ на жалобы своих мужей, говорят, что русские мужчины занимаются любовью так, что женщина получает не слишком-то большое удовольствие от полового акта. "0 половом удовлетворении вообще не может быть и речи, — сказала одна на редкость откровенная писательница-еврейка. — Вот почему эти вопросы не обсуждаются. Считается, что говорить на эту тему стыдно. Их это не волнует, но нас?…” Она говорила, что слышала от одного врача, будто некоторые женщины боятся наступления оргазма из страха, что это повышает опасность забеременеть. Муж писательницы, научный работник, молчаливо согласился с ее оценкой русских мужчин в постели. Он рассказал мне, как во время путешествия по Кавказу слышал похвальбу темноволосых черноглазых грузин (а ведь, как известно, все грузины — Ромео), утверждавших, что русским женщинам нравится спать с грузинами, потому что те знают толк в любовной игре, предшествующей половому акту, не то, что русские мужчины, о которых говорят, что они действуют по принципу: "Трам-бам”, благодарю Вас, мадам!”. И тем не менее, судя по советским демографическим данным, процент внебрачных и добрачных половых связей увеличивается в самых разных возрастных группах. Так, в журнале "Наш современник” за июнь 1975 г. опубликован отчет, в котором говорится, что каждый десятый ребенок — "незаконный”: значит, вне брака рождается 400 тыс. детей в год.

Роженица в России оказывается в условиях, резко отличающихся от условий, предоставляемых американкам. Некоторые женщины в России, но таких немного, посещают курсы подготовки к естественным родам (им говорят, что во время родов нужно глубоко дышать, потому что кислород облегчает боль — ведь при родах, кроме новокаина, почти не применяют анестезирующих средств). Согласно правилам, женщины должны рожать в районных родильных домах, по месту жительства, но многие будущие родители, живущие в больших городах, заранее выясняют, какой родильный дом пользуется наилучшей репутацией. Одна пара из Ленинграда рассказывала мне, что по вине неквалифицированного медицинского обслуживания они потеряли первого ребенка (случай тазового предлежания) и перед вторыми родами старались как можно подробнее разузнать о нескольких других родильных домах, пока не нашли лучший в городе. Во всех русских родильных домах родильницу держат больше недели. Советские врачи выписывают женщину из родильного дома через 8—10 дней после родов; эту пару поразило, что американских женщин отпускают домой на третий-четвертый день. Еще одно советское правило состоит в том, что отца и других родственников не допускают к матери и новорожденному. В родильные дома не пускают посетителей, можно только передать принесенные из дому необходимые вещи, и медсестры строго следят за соблюдением существующих правил.

"Передавать бигуди категорически запрещено, почему — непонятно, — рассказывал мне один из переводчиков нашей конторы, Виктор Гребенщиков, у которого только что родилась дочь. — У сестер, по-моему, невероятный нюх на этот счет: они находят бигуди, куда бы вы их ни засунули. Книги можно передавать только новые. Старые книги приносить запрещено — вдруг они пыльные. В роддоме кормят довольно неважно, и женщины просят принести еду — печенье, шоколад, сыр, колбасу, но у сестер есть список, где указано, какие продукты разрешено приносить, а какие — нет. Правда, это не имеет значения, потому что разработана целая система, как обойти все эти запреты. Родственники толпятся под окнами послеродовых палат, и женщины спускают вниз веревки. Мы привязываем свои свертки к веревкам, и они их поднимают. Зрелище великолепное; отцы, братья, дедушки, все счастливые и радостные, привязывают пакетики к веревкам. Мне не повезло: палата моей жены находится на третьем этаже, как раз над комнатой медсестер. Прежде чем начать привязывать свои свертки, наша группа невезучих мужей должна была удостовериться, что сестер в этой комнате нет. Для этого мы посылаем добровольца в приемную, и он проверяет, все ли сестры вышли из комнаты. Затем мы поспешно привязываем к веревкам пакеты, и начинается перекрикивание между женщинами, находящимися на третьем этаже, и посетителями, стоящими внизу. У всех при этом отличное настроение. Когда одну группу матерей выписывают, они оставляют свои веревки следующей группе".

Это в высшей степени типичная для России сцена, ненужный, сложный свод правил, установленный больничным начальством, умение рядовых русских обойти эту сложную систему, и поведение сестер, которые, вероятнее всего, полностью в курсе происходящего, но просто закрывают на это глаза. Иностранцу это кажется трогательным и забавным, хотя его и удивляет, что людям приходится сталкиваться с такими трудностями. Русские считают все это совершенно естественным — ведь в своей жизни они очень часто сталкиваются с подобными ситуациями и испытывают особое удовольствие, когда им удается одержать свою маленькую победу.

Правила начинают действовать в первые же дни и недели после рождения ребенка. В родильных домах матерям только на вторые сутки приносят младенцев, туго, наподобие мумии, спеленутых, — ножки, тело и ручки обмотаны традиционной русской косынкой. Ребенок лишен той свободы движений, которую предоставляют американскому малышу. "Если ручки оставить свободными, — сказала мне одна медсестра, — ребенок может расцарапать себе глазки и щечки. Ножки должны быть выпрямлены”. Из косынки выглядывает только маленькая круглая головка. Русские кладут грудных детей только на спину. Выражая мнение русских, наш переводчик Виктор сказал, что, если укладывать ребенка на животик, он может задохнуться, и скептически отнесся к нашему сообщению о том, что миллионы американцев начали свою жизнь именно в такой позе. В большинстве случаев русских детей кормят грудью, нередко до годовалого возраста. И врачи, и матери убеждены в пользе такого естественного вскармливания. Впрочем, в продаже почти не существует готовых продуктов для искусственного вскармливания. Нередко русские родители, живущие в городах, считают не подлежащим обсуждению указания районной медсестры или детского врача. В России буквально нарасхват книги доктора Спока или Гезелла. Русские книги на эту тему написаны, по словам одной молодой русской мамаши, слишком сухо и формально, поэтому они почти не имеют практического применения. Больше всего ей нравится книга Спока, и, по-видимому, не только ей, поскольку перевод этой книги разошелся мгновенно.

Хотя на Западе считают, что советские дети почти автоматически, прямо с колыбели, направляются в существенно субсидируемые государством детские учреждения, на самом деле большинство детей дошкольного возраста воспитываются дома. Для меня это было просто откровением. Основная причина такого явления в том, что, хотя пребывание ребенка в детском учреждении обходится дешево (благодаря государственным субсидиям, родители платят за ясли всего по 14 долларов в месяц — 18,5 рублей), мест в этих учреждениях хватает только примерно для трети (в 1974 г.) всех советских детей в возрасте от года до шести лет, а таких детей 30 миллионов. Для детей старшей возрастной группы — от трех до шести лет — этих учреждений больше, чем для малышей от года до трех. В городах положение примерно вдвое лучше, чем в сельской местности; тем не менее, и городским женщинам приходится прилагать большие усилия, чтобы устроить ребенка в сад или ясли. Кроме того, женщины нередко жалуются (обращаясь с этими жалобами в печать) на необходимость возить ребенка на автобусе через весь город, да еще в ясли, не отвечающие их требованиям.

В детском саду-яслях № 104 на юго-западе Москвы я разговорился с молодой веселой блондинкой, членом КПСС, Зоей Лиснер. Она рассказала, что после рождения сына ей пришлось бросить интересную и хорошо оплачиваемую (265 долларов или 345 рублей в месяц) работу на автомобильном заводе им. Лихачева — одном из самых престижных в стране. Ей было бы слишком тяжело добираться на завод через весь город, да еще отвозить ребенка в ясли. Она решила растить сына до трех лет дома. Случайно Зое удалось пристроить ребенка в районный детский сад, для чего ей пришлось поступить туда же работать нянечкой на 130 рублей (100 долларов) в месяц. По-моему, этот пример весьма показателен, поскольку свидетельствует не только о нехватке мест в яслях, но и о том, что довольно большое количество женщин предпочитает растить детей дома. И чем образованнее женщина, тем менее охотно она отдает ребенка в ясли. К детским садам, рассчитанным на детей от трех до шести лет, большинство советских матерей относится с энтузиазмом. В ясли же детей в возрасте от года до трех чаще отдают женщины из рабочей среды: у них нет иного выхода, поскольку они не могут бросить работу. И все же, по-видимому, все больше городских женщин (особенно имеющих какое-либо специальное образование), которые могут как-то устроиться работать неполный рабочий день, прилагает максимум усилий, чтобы обойтись без яслей. "Ребенка может воспитывать бабушка, и для него это гораздо лучше”, — сказала мне женщина-юрист.

Так рассуждают не только матери. Время от времени уважаемые советские ученые высказывают беспокойство по поводу коллективного воспитания детей в первые три года их жизни. В сентябре 1974 г. в ежемесячнике "Журналист” была напечатана статья известного демографа Виктора Переведенцева, который пишет о том, что "отрицательная сторона” яслей становится все более явной: "Дети, помещенные в ясли, отстают в развитии от детей, получающих домашнее воспитание и болеют чаще”. Ученые рекомендуют сократить сеть яслей, а часть сэкономленных таким образом средств использовать для быстрейшего расширения сети детских садов и для "выплаты пособий матерям, чтобы они могли растить детей ясельного возраста дома”. Но такая мера оказалась бы в серьезном противоречии с политикой государства, направленной на привлечение матерей к общественно-полезному труду, и совершила бы целый переворот в системе дошкольного воспитания. Отсюда — то удивление, которое вызвало в некоторых кругах само появление критики Переведенцева в печати, хотя она выражается лишь в нескольких фразах в самом конце длинной статьи, прославляющей советскую систему социального обеспечения. Однако Переведенцев отметил, что и другие демографы разделяют его точку зрения; кроме того, сам факт опубликования статьи в органе Союза журналистов, говорит о том, что за ней стоят весьма влиятельные журналисты, а может быть, и представители правительственного руководства. Эта идея — дать матерям возможность воспитывать детей самой младшей возрастной группы дома и предоставить им для этого определенную финансовую поддержку — особенно по душе многим женщинам с образованием.

Пожалуй, наиболее волнующий призыв к тому, чтобы воспитание детей снова предоставили матерям, был высказан Аркадием Райкиным, эстрадным актером, который нередко заканчивает свои выступления трогательным монологом о материнстве. В этом монологе рассказывается о мальчике Славике. Бабушка его умерла, и мать выбивается из сил, совмещая работу, беготню по магазинам, воспитание сына и домашние дела, поэтому она обращается за помощью к соседям. По дороге на работу она звонит в соседнюю квартиру к пенсионеру и просит во-время разбудить мальчика, чтобы тот не опоздал в школу; знакомую медсестру просит пощупать ему лоб, когда он будет возвращаться из школы, чтобы убедиться в том, что он здоров. Участкового миллионера мать просит следить за тем. чтобы мальчик не подрался. В конце монолога тихо и проникновенно Райкин говорит: "Я думаю, никто не может заменить мать, которая поет колыбельные песни, которая может ответить на любой вопрос, которая кормит ребенка, утешает его. Если бы отцы зарабатывали немножко больше, а матери работали немножко меньше, от этого выиграли бы все: дети, родители и государство”.

VI. ДЕТИ МЕЖДУ ДОМОМ И ШКОЛОЙ

…Одним из таких буржуазных лицемерии является убеждение в том, что школа может быть вне политики. Вы прекрасно знаете, насколько лживо это убеждение.

Ленин, 1919 г.

С дисциплиной, как выяснилось, и в советских школах не все обстоит благополучно. Это не придет в голову иностранным гостям, которые, входя в класс, видят, как девочки в темных форменных платьях и черных передниках, унаследованных от царских времен, и тщательно вымытые мальчики в серых, как у водителей автобуса, костюмчиках дружно встают и хором говорят: "Здравствуйте!”. Вам это не придет в голову и тогда, когда вы увидите, как советские дети выходят из школы после уроков (построенные в ряды, чинно разговаривая вполголоса), и мысленно сравните эту картину с тем, как темпераментно и оживленно разбегаются дети из американской пригородной школы, как они поют, кричат, передразнивают друг друга или удирают в разных направлениях, так что только концы рубашек развеваются. Мы с Энн узнали об этом неблагополучии только, когда пришли на родительское собрание в среднюю школу № 30 с политехническим уклоном Свердловского района Москвы, где учились две наши дочери — одиннадцатилетняя Лори и восьмилетняя Дженни.

Во втором классе, который посещала Дженни, мы, как и остальные родители — их было около тридцати человек — с трудом уселись за маленькие деревянные парты, выкрашенные зеленой краской (сидят в классе попарно, как в старых сельских школах). Учительница Ирина Георгиевна, маленькая, черненькая, похожая на воробышка, рассказывала родителям о том. что проходят сейчас в классе: грамматические правила и принцип деления в уме. Потом она стала читать нотацию взрослым людям об учебе и поведении их детей. Как и ко всем учителям, к ней обращались по имени-отчеству, а она называла своих учеников по фамилии.

"Иванов А.”, — вызвала она. Все родители повернули головы и стали переводить взгляд с одного на другого, пока не поднял руку сидевший в заднем ряду крупный человек в строгом костюме, неловко чувствовавший себя за слишком тесной для него партой. Ирина Георгиевна обрушилась на него с обвинениями: "Ваш Саша регулярно опаздывает в школу, — строго выговаривала она, а другие родители при этом либо рассматривали отца, либо смущенно смотрели в сторону. — Он приходит посередине утренней зарядки. Мы начинаем в 8.15, а он является в 8.30. Вы же не опаздываете на 15 минут на работу. А если опаздываете, значит, подаете дурной пример сыну. Мы не можем допустить, чтобы один ученик нарушал установленный в классе порядок. Я говорила с ним об этом. Но знаете, в этом не мальчик виноват, а родители. Вы как отец отвечаете за то, чтобы он приходил вовремя. Пожалуйста, проследите за этим”.

Резкость ее тона поразила меня. Ирина Георгиевна, небольшого роста, с пушистыми черными волосами и довольно неуверенным взглядом женщина с накинутым на плечи, наподобие шали, широким шерстяным шарфом, работала учительницей уже много лет. За пару дней до начала учебного года мы пришли в школу, чтобы познакомиться с учителями и посмотреть, как выглядят классные комнаты. Тогда она очень дружески и доброжелательноразговаривала с Дженни, напуганной необходимостью идти в чужую школу, с чужим языком. Однако в классе эта женщина была какой угодно, только не мягкой и снисходительной. Она вела себя как строгий блюститель дисциплины и перед своими тридцатью-сорока учениками, и перед их родителями, с которыми говорила тем же поучающим тоном, что и со второклассниками.

"Семенова Н.”, — перешла Ирина Георгиевна к новой жертве. На этот раз, более робко, подняла руку мать девочки; впрочем, большинство собравшихся составляли матери, пришли всего двое отцов. Учительница взяла тетрадь и, медленно переворачивая страницы, стала показывать ее так, чтобы всем было видно. "Полюбуйтесь на это”, — сказала она. В тетради попадались пропущенные или небрежно написанные страницы, кляксы; одна страница была разорвана и склеена. "Это очень плохая работа, — недовольно продолжала Ирина Георгиевна, — и это характерно для вашей Нади. Она неряха. Вы и дома позволяете ей устраивать такой беспорядок? Ей что, разрешается бросать свои вещи, куда попало? Вот, посмотрите, — и она показала страницу, которую считала написанной ужасно, — она пишет там, где ей нравится”. Как раз эта страница, с моей точки зрения, была не такой уж плохой. Но присмотревшись повнимательнее, я увидел, что детская рука выводила буквы не строго в соответствии со строчками, хотя, впрочем, вся работа была написана разборчиво и вообще прилично для восьмилетнего ребенка. "Боже, — внутренне содрогнулся я, — что же она скажет о бедной Дженни, которая едва умеет читать и писать по-русски”, но Ирина Георгиевна избавила нас от персональной критики, которой не смогли избежать русские родители. Вызывая одного за другим, она говорила им о том, в чем провинились их дети в школе или о недостатках их домашнего воспитания.

"Кирюхин, — вызвала она. — Постоянно разговаривает на уроках. Все время мешает остальным. Не может прекратить болтовню". Затем она заговорила об одной девочке. "О, она очень способная девочка, но не может посидеть спокойно, не может сидеть прямо. Без конца вертится”. Еще один мальчик, по ее словам, не только плохо ведет себя в классе, но еще и домой приходит только в три или в половине четвертого, то есть через пару часов после того, как кончаются занятия во втором классе. Это означает, заявила она, с неодобрением, что родители не знают, чем он занимается, не следят за его поведением. Она перечислила по списку еще человек десять и в заключение сказала: "Я прошу родителей этих детей, пожалуйста, призовите их к порядку”. Наконец, Ирина Георгиевна подошла к столу, вытащила оттуда пеструю коллекцию из шариков, резинок, деталей пластмассовых самолетов и танков, открытый перочинный нож с мощным десятисантиметровым лезвием, вроде ножа для разделки рыбы, и показала свои трофеи напуганным родителям. "Все это я отобрала у ваших детей на уроках”, — негодовала она. Затем она подняла нож так, чтобы все могли его рассмотреть. "Что может второклассник делать таким ножом? Да еще в школе? Играть с ним на уроке?” — спросила она. Молчание. Родители покорно выслушивали нагоняй, не жаловались, не протестовали, не вступали в объяснения, молчаливо признавая свою вину и ее авторитет. От русских друзей я слышал, что такие собрания с критикой учеников — обычный ритуал, которого боятся и одновременно с нетерпением ждут как родители, так и дети, поскольку эти собрания служат источником бесконечных пересудов, сплетен, разносимых из семьи в семью, по поводу того, что и о ком сказала классная руководительница.

Этажом выше, в шестом классе, атмосфера была менее напряженной. Когда мы вошли, Наталья Ивановна. приятная блондинка с овальным лицом, уже кончила разбор учеников и перешла к объяснению того, какой новый материал изучают дети по геометрии и алгебре. Чувствовалось, что некоторым из слушавших ее родителей было не по силам разобраться в домашних заданиях своих детей. Учительница настойчиво предостерегала родителей от того, чтобы они делали уроки за детей, она просила их только просматривать готовые работы, однако это говорилось тоном дружеского совета, а не строгого приказа. Как только мы заняли свое место, она сообщила родителям, что в классе учится девочка из Америки и при всех стала рассказывать об успехах Лори. Она говорила совершенно беспристрастно: откровенно сказала, что вначале Лори очень стеснялась, а в последнее время (это было добавлено словно для равновесия) девочка стала лучше отвечать по алгебре. Отметки Лори, как и отметки всех остальных учеников, были, согласно практике советских школ, вывешены на специальной доске для всеобщего обозрения. Основным предметом спора на этом собрании было большое количество "двоек”, выставленных учительницей рисования за работу, которая, по ее мнению, была выполнена неряшливо. Один папа заявил, что учительница слишком строга, что она снижает отметку, если ребенок рисует не на той бумаге, которую она требует, а эту бумагу, невозможно достать в магазинах. Наталья Ивановна сочувствовала этим жалобам, но отметки остались прежними.

На общешкольном родительском собрании выступал лектор из педагогического института. Он говорил, что родители больше внимания должны уделять тому, как дети смотрят телевизор. Это напоминало сцену из Скарсдейла: и совсем запретить телевизор плохо, и разрешить смотреть все подряд — тоже плохо. Лектор рекомендовал ограничить время, которое дети тратят на телевизор, и смотреть некоторые передачи вместе с ними, а затем обсуждать увиденное, чтобы превратить телевидение в средство воспитания и укрепления семейных связей. Когда он кончил, встал один папа и пожаловался, что программ для детей младше 14 лет очень мало, а те, что есть, показывают слишком рано, и поэтому работающие родители не могут следовать совету лектора. Другие родители одобрительно кивали головами. После небольшой дискуссии на эту тему директор школы Михаил Петрович Мартынов повернул собрание в русло действительно школьных проблем: дети не делают уроки, дисциплина хромает, родители должны помогать школе. Он не вдавался в подробности, но Лори и Дженни рассказывали нам, что русские мальчишки не хуже американских умеют перебрасываться шариками из жеваной бумаги и запускать бумажные самолетики за спиной учителя. Они засовывают в чернильницы концы длинных кос своих одноклассниц, а те в отместку колют их иголками. Курить запрещено категорически, но Лори рассказывала, что на переменах в туалете для мальчиков висит грибовидное облако дыма, и всем это известно.

Директор, лысеющий добродушный пожилой человек в очках со стальной оправой, приветливо улыбающийся, был не так строг, как учительница второго класса. Тем не менее из этого собрания мне стало ясно, насколько весь стиль взаимоотношений в советской школе отличается от того, что я привык ощущать, бывая на родительских собраниях в Америке. Там родители с гордостью рассматривают выставленные на стенде работы своих детей и с радостным волнением слушают, как их отпрысков расхваливают классные руководители. А если кто-нибудь и высказывает свои жалобы во всеуслышание, то обычно это родители, недовольные директором. Позднее я узнал, что некоторые русские родители, как это принято и в Америке, работают в родительских комитетах, помогая учителям налаживать дисциплину или принимая участие в программах помощи детям из малообеспеченных семей, например, в приобретении учебников. Кроме того, как показало короткое обсуждение проблем, связанных с телевизором, более образованные советские родители уже меньше, чем предыдущие поколения родителей, боятся оспаривать мнения методистов школьного воспитания или школьных руководителей и иногда подают голос на родительских собраниях. Русский приятель рассказал мне, как в одной московской школе мать решилась спросить, почему директор, он же учитель истории, сказал на уроке, что Христос — один из богов греческой мифологии. "За что вы на него нападаете? — примирительно пробормотала сидевшая рядом с ней бабушка. — Ведь по этому поводу существуют разные теории”. Впрочем, главное, что мы поняли из нашего первого родительского собрания — это несколько основных положений советской педагогической системы. Нам показалась жестокой практика публичного "бичевания” за плохое поведение или плохую учебу, но это — основной метод советской системы в области воспитания и детей, и взрослых, применяемый с целью принуждения людей к тому, чтобы они каждый свой шаг выверяли в соответствии с требуемой линией поведения.

С раннего возраста все познают бесполезность спора с представителями власти, с критикующей общественностью; это показала и пассивность родителей на собрании. Более того, по-видимому, все считали, что школьные учителя лучше родителей знают, как воспитывать детей, и что школа должна давать указания родителям и устанавливать нормы воспитания, а не наоборот.

Тем не менее жизнь детей резко разграничена на две сферы. С одной стороны, в школе они подчинены строгому надзору, и каждый шаг их оговорен правилами, а с другой, — дома их окружаем атмосфера поблажек, там они могут делать, что угодно, им во всем потакают и стараются оградить от всяких неприятностей. В душе русские относятся к детям с большой нежностью. Я не раз сталкивался с весьма распространенной точкой зрения, высказываемой и официальными лицами, о том. что дети должны находиться на особом положении, потому что они — "наше будущее". Но я подозреваю, что истинная причина такого отношения скорее эмоциональная. В силу своей сентиментальности русские обожают детей; невинность, присущая детству, вызывает у них чувство зависти и восхищения.

Когда мы бывали на колхозных рынках, колхозницы нередко давали живые цветы или какие-нибудь другие маленькие подарки нашей трехлетней дочурке Лесли, трепали ее по подбородку, называли всякими ласковыми именами. Строгие таможенники буквально таяли при виде наших детей и пропускали нас иногда без проверки. Официантки в ресторанах, не обращая внимания на других посетителей, суетились вокруг наших детей. Как-то мы приехали в Ленинград на машине из Хельсинки, и администратор гостиницы не могла найти запись о том, что для нас заказан номер. Время обеда уже давно прошло, и мы были голодны, а администратор попросила нас подождать, пока обслужит группу из семидесяти студентов, прибывших после нас. Но стоило мне посадить Лесли на выступ окошечка администратора, как другая служащая тут же сжалилась над нами: "Ольга, — с чувством проговорила она, — у них же малышка”. Комнаты сразу нашлись.

Эта тенденция — все для детей — наблюдается и в официальном мире. В колхозах, где мне довелось побывать, ясли оказывались нередко самым впечатляющим и уж наверняка самым чистым местом, составляющим предмет гордости властей и непременно показываемым экскурсантам. В городе нефтяников Альметьевске меня вместе с другими членами делегации иностранных журналистов пригласили в пионерский лагерь нефтяного треста. Местные власти гордились этим лагерем и по праву — расположенный глубоко в лесу, он производил приятное впечатление, был хорошо ухожен. Мне рассказывали, что в Мурманске, где два месяца в году длится полярная ночь, свежие фрукты и овощи, витамины и искусственное солнечное облучение предоставляют в первую очередь детям. В детском саду-яслях № 101 мы с Энн наблюдали такую картину: малыши, едва научившиеся ходить, раздевались до трусиков, надевали темные очки и становились в круг так, чтобы, словно в детской игре, большие пальцы их ног касались очерченной мелом линии. "Хорошо, дети, — говорила доктор Тамара Пономарева. — Руки над головой”. И вверх взмывали пятнадцать пар рук, а голые животики купались тем временем в лучах мертвенного света кварцевой лампы, установленной в центре круга.

— Мне темно, — заявила крошка с бантом в волосах, стаскивая очки.

— Маша, — строго сказала матрона в белом халате, — очки снимать нельзя.

Потом, по команде, дети все разом повернулись, чтобы слегка "поджарить” спину. Мне рассказали, что такую процедуру продолжительностью в 6–8 минут проводят в течение зимы ежедневно. В столовой повара показали нам небольшие порции салата из тертой моркови и ломтики свежего лимона (к чаю), предназначенные для детей. "Лучшее мы предоставляем детям, — сказала доктор Пономарева, — они — наше будущее”.

Дома жизнь семьи практически вертится вокруг ребенка, особенно если он еще маленький. Поскольку в большинстве городских семей есть только один ребенок, вся привязанность и суетливая опека, на какие только способны русские родители, сконцентрированы на этом маленьком существе. "Они обращаются с нами так, словно мы — куклы, а не люди”, — пожаловался на редкость самостоятельный 14-летний мальчик. Этому мальчику хотелось чувствовать себя более взрослым, но, как правило, детям нравится, что их балуют. Наша учительница русского языка обожала наряжать свою двухлетнюю дочурку Лизу в плиссированные юбочки и повязывать ей волосы бантом из белого органди. Отец баловал Лизу, покупая ей бесчисленное множество экстравагантных игрушечных зверюшек и кукол, в основном импортных, хотя импортные вещи — роскошь, которую он гораздо реже позволял себе или жене.

Одна моя русская собеседница, специалист по истории искусства, попыталась определить различие в том, как балуют детей у русских и у американцев. "Вы позволяете детям делать то, что доставляет им удовольствие, а мы даем им то, что доставляет им удовольствие. — сказала она, — и наши дети растут эгоистами. Нередко это объясняется тем, что родители прожили трудную жизнь, и им хочется, чтобы детям жилось легче. Но в конце концов, дети начинают воспринимать это как должное и не ценят такого отношения. Одна моя знакомая работает в трех местах, что позволяет ей тратить заработанные таким тяжелым трудом деньги на лучшие наряды для своей дочки. Сама мать одевается очень скромно. Для себя ей ничего не нужно. А дочь считает, что у нее и должно быть все самое модное. и даже не испытывает благодарности. В других семьях детям достается самый лакомый кусочек за столом. Если в доме появляется что-нибудь особенно вкусное, это обязательно откладывают для ребенка”. И действительно, мы были знакомы с одной семьей, очень хорошо обеспеченной (отец занимал высокий пост в министерстве), где шестилетний мальчик почти ежедневно получал черную икру. Как и многим маленьким детям, ему не нравился вкус икры, и он артачился и не хотел ее есть, а сидящие рядом взрослые только с завистью глотали слюнки. Все придерживаются традиции, что лучшее нужно отдавать детям. Потакая всем прихотям детей, их в то же время безгранично опекают.

Самым наглядным проявлением этой родительской опеки является чрезмерное кутанье детей перед их выходом на прогулку. Ребенка превращают в шагающий кочан капусты, напяливая на него несколько свитеров. которые, как правило, ему велики, и надевая сверху меховую шубу на два номера больше нужного размера, туго подпоясанную затем шарфом. Я никогда не мог толком понять, как эдакому, превращенному в ходячий шар, человечку удается двигаться, но зато родительская потребность в защите своего чада удовлетворяется при этом полностью. Я часто видел, как в парках бабушки сидят на кончике скамейки, чтобы в любое мгновение поставить малыша на ноги, если его непослушная попочка опустится на песок в песочнице. Как только русский малыш научился ходить, он должен в совершенстве овладеть искусством приседания на корточки, чтобы избежать прикосновения к холодной земле, чего так боятся старшие. Если крошка играет в снегу, родители стоят над ним, готовые в любую минуту прийти на помощь. Семи-восьми- или девятилетнего ребенка в школу нередко провожает бабушка, которая обычно ждет пока он разденется. Меня поразило, что в общественном месте очень редко можно встретить ребенка младше 10–11 лет, не сопровождаемого взрослыми. Русские родители удивлялись, что мы позволяли Дженни в возрасте восьми-девяти лет ездить на автобусе одной или вместе со Скоттом, которому было тогда пять-шесть лет, даже если они ехали в Американское посольство, до которого было всего несколько остановок.

Если ребенок где-нибудь потеряется, русские принимают на себя коллективную ответственность за него. Тут же появляются руки, готовые поддержать его и защитить. Однажды мы катались на коньках на небольшом катке в Парке им. Горького и оставили маленькую Лесли играть в снегу у края катка, в таком месте, где мы все время могли ее видеть. Какая-то русская мамаша сорвалась со скамейки, чтобы подобрать ее. Когда Энн подкатила к ним, женщина помахала ей — катайтесь, мол, дальше, и добрых полчаса выполняла обязанности добровольной няни: она усадила Лесли к себе на колени и развлекала ее вместе со своими детьми, а Энн могла пока спокойно кататься. Дома родительская опека выражается в том, что дети обычно избавлены от выполнения домашних обязанностей. Знакомая журналистка, женщина с рыжеватыми волосами, с огорчением говорила о таком парадоксе: в школе ее шестнадцатилетняя дочь заботится о своей одежде, сама набирает для себя еду на поднос в школьной столовой, в очередь с другими школьниками вытирает пыль, моет окна, убирает класс или спортплощадку. "Но дома Маша ничего не делает, — жаловалась женщина, — она приходит домой, усаживается за стол и ждет, чтобы ее обслуживали. Я говорю своей матери, чтобы она дала ей помыть за собой посуду. Но бабушка всегда находит предлог, чтобы уберечь ее от этого: "Маше и так достается, лучше уж я сама все сделаю”. Бабушки — вот кто в основном портит наших детей”.

Русский инженер, отец троих детей, сказал: "В том, как мы дрожим над своими детьми, есть что-то еврейское: мы боимся, что они заболеют, что им придется идти в армию, что с ними случится что-нибудь плохое; все это потому, что нам самим пришлось пережить много трудностей”. Если какая-нибудь семья захочет поощрить стремление подростка к самостоятельности и устроит своего дитятю на оплачиваемую работу, общество встретит такое явление в штыки. От одного знакомого я услышал историю о том, как девочка из семьи врача пошла на лето работать в качестве служащей на телеграфе. Девочка была довольна, но когда об этом узнали друзья семьи, они заявили, что заставлять "ребенка” работать — стыдно, и долбили родителей до тех пор, пока девочка не ушла с работы.

Поскольку дети школьного возраста в России находятся под такой семейной опекой, они, естественно, в большей степени зависят от своих семей, чем американские дети, и меньше поддаются влиянию сверстников, хотя сейчас это не всегда так. В распоряжении детей школьного возраста меньше игр и развлечений вне дома, чем на Западе, и за получением удовольствий они вынуждены снова обращаться к родителям. Правда, летом миллионы детей отправляются в пионерские лагеря, качественные различия между которыми столь же велики, как и между учреждениями для взрослых. Лучшие лагеря, как и магазины для привилегированного класса производят сильное впечатление (и в них так же трудно проникнуть). В обычных лагерях, как рассказали мне два мальчика, царит скука и все подчинено многочисленным правилам. Моя приятельница-журналистка объяснила, почему ее дочь не поехала в лагерь: "Летом детям хочется отдохнуть от дисциплины, а в этих лагерях они живут "по звонку”; все их упражнения и занятия расписаны по графику”. В долгие осенние и зимние месяцы развлечения становятся еще более сложной проблемой. Большой популярностью пользуются цирк, кукольный театр, детские театры и катки в парках. Еще одним любимым развлечением является многосерийный мультипликационный теле-и кинофильм "Ну, погоди!”, в котором злой волк преследует симпатичного зайца, и с ними происходит множество забавных происшествий. Наши дети смотрели этот фильм с таким же удовольствием, как и серию американских мультфильмов "Roadrunner” ("Бегающая кукушка”). Но выбор развлечений для детей гораздо меньше, чем на Западе, и общественные мероприятия могут лишь частично удовлетворить потребности детей. В лесу на пикнике я как-то случайно встретил советского дипломата с женой, только что вернувшихся из Вашингтона. Не дожидаясь моих вопросов, он сам сказал, что его детям советское телевидение кажется очень скучным, а оборудование парков и спортплощадок в Москве (предлагающей лучшее, что есть в Советском Союзе) — весьма жалким. Может быть, дети, которым довелось меньше путешествовать и меньше видеть, не обращают на это такого внимания. Дети поменьше играют во дворах, а более взрослым с трудом удается найти самостоятельные занятия, к которым так стремишься, когда тебе 12–13 лет. Плохая или холодная погода загоняет детей домой, и они автоматически становятся приложением к кругу взрослых. Детей, независимо от возраста, обычно берут с собой в гости (что считается в порядке вещей), где они слушают разговоры взрослых; таким образом, общественная жизнь детей составляет в основном часть жизни семьи.

Мне говорили, что из-за тесноты в советских квартирах родители иногда весьма эмоционально и нервно добиваются, чтобы дети были дисциплинированными, но в знакомых нам русских семьях родители отличались терпимостью. Я видел иногда, что дети ведут себя нагло, садятся к столу и встают из-за стола, когда им вздумается, игнорируют неоднократные замечания родителей (”Ешь, не шуми, сиди спокойно”) и родители допускают это. Помню, как однажды семилетняя девочка целый час прыгала со стула на кровать и обратно всего в каком-нибудь метре от стола, за которым мы ели, и родители не обращали на это ни малейшего внимания. И я не могу сказать, что такое попустительство встречается лишь в некоторых редких семьях. Заведующая московским детским садом сказала мне, что одна из главных задач детских садов приучить избалованного дома "единственного” ребенка жить в коллективе. Учительница начальной школы в Латвии рассказала, что из-за противоречий между домашней нетребовательностью и строгими школьными правилами многим детям, не посещавшим до школы детский сад, приходится трудно в младших классах. Эта молодая женщина критически относилась и к суровости школьных требований, и к излишней мягкости родителей. "Если лошадь без узды скачет во весь опор, — добавила она, — вы не можете остановить ее на полном скаку”.

Расставание с детьми относится к числу событий, которые русские переживают очень тяжело. Первый школьный день — я наблюдал это во дворе красной кирпичной школы № 30, куда поступили мои дети, — был полон такого возбуждения и таких волнений, что напоминал скорее провожание детей в американский летний лагерь, когда родителям предстоит первая длительная разлука с детьми, а не расставание всего на несколько часов. Отцы вскарабкивались на подоконники и становились на цыпочки, чтобы заснять детей, построенных по классам напротив учителей, матери выкрикивали советы. Наконец, директор произнес речь, и дети двинулись в школу. Многие матери плакали, и я даже заметил армейского капитана, стоявшего за углом школы и украдкой вытиравшего слезы. Русские родители просто не могли оторваться от школы и стали заглядывать в окна. "Родители первоклассников, пожалуйста, оставьте детей в покое, — упрашивал директор через мегафон. — Они и так возбуждены. Пожалуйста, идите домой. Не стойте у окон, пусть дети начнут свой первый школьный день в спокойной обстановке”.

Советские люди по сей день идеализируют образование и питают к нему почтение, подобное тому, что наблюдалось у американцев в 60-е годы до кризиса, охватившего городские школы и породившего разочарование. Наряду с членством в Коммунистической партии образование является одним из двух главных путей достижения карьеры в советском обществе. К образованию до сих пор принято относиться, как к средству, обеспечивающему равенство членов общества, хотя, как и в Америке, действительность далека от такого идеала. Однако первые шесть послереволюционных десятилетий привели к колоссальным массовым достижениям в области образования. До революции в России насчитывалось около 75 % неграмотных, а школьников, согласно статистике, было всего 10 миллионов; теперь же в Советском Союзе достигнута почти стопроцентная грамотность и в школах учатся примерно 50 млн. детей. Эти данные — не только абстрактная статистика. Вспоминается встреча с белозубым низкорослым таджиком Султаном Мирхаловым в совхозе недалеко от Душанбе; его семья — наглядный пример того, как за три поколения произошел полный переворот в области образования.

Во время официальной поездки по Таджикистану Джон Шоу из "Тайма” и я были приглашены к Мирхалову; нас усадили за накрытый во дворе стол, что типично для Средней Азии, и угостили пловом из молодого барашка и местным вином. Мы сидели, непривычно скрестив по-турецки наши бедные "западные” ноги, а Мирхалов тем временем рассказывал, что его отец был до революции бедным неграмотным батраком. А теперь семеро из восьми детей Султана имеют среднее и высшее образование. И, наконец, с большой гордостью он сообщил, что пример детей настолько вдохновил его, что он сам в 54 года "решил вернуться к учебе”. Он заочно изучает виноградарство и другие дисциплины. "А дети, — сказал он, посмеиваясь, — помогают мне делать домашние задания”.

И все же, несмотря на такие достижения, наблюдается ярко выраженное неравенство. Согласно данным за 1970 г., более половины взрослых в Советском Союзе закончили всего семь классов, и только 55 % населения продолжали учебу после средней школы. Кроме того, несмотря на унифицированные в общегосударственном масштабе учебные программы, разрабатываемые в Москве, различия в качестве образования по Советскому Союзу настолько велики, что, по мнению советских и западных ученых, система образования фактически укрепляет и усиливает классовость структуры советского общества. К числу школ, находящихся на самом высоком уровне, относятся пять-шесть физматшкол (физико-математические школы), построенных по образцу Научной средней школы в Бронксе, Нью-Йорк, и свидетельствующих о высоком престиже науки в Советском Союзе. Мне рассказывали, что в одну из таких школ, в Новосибирске, ежегодно принимают 300 "вундеркиндов” — наиболее талантливых ребят из более чем миллиона детей Сибири, принимающих участие в олимпиаде при университете. Учителями здесь, как и в других таких школах с научным уклоном в Москве, Ленинграде и Киеве, работают университетские профессора, а методы преподавания являются экспериментальными: гораздо более гибкими и больше стимулирующими инициативу учеников, чем в обычной школе. Так, директор этой новосибирской школы рассказал мне, как на одном из уроков учитель неожиданно предложил классу ответить на вопрос, чем можно изменить двигатель внутреннего сгорания. Через пять минут один четырнадцатилетний мальчик выдвинул три варианта, и два из них представляли такой практический интерес, что советские ученые сейчас работают над ними. При школе действует клуб юных техников, в котором взрослые помогают развиться богатому воображению таких одаренных ребят; в результате, рождаются различные изобретения. Один мальчик изготовил маленькую лазерную установку собственной конструкции. Другой разработал сложную и оригинальную гидравлическую машину, свободно передвигающуюся по болотам Сибири. В некоторых городах сотрудники педагогических институтов ведут специальные экспериментальные классы, в которых не принята система оценок. Одни наши знакомые были в восторге от того, что их дочь учится в экспериментальной школе, где разрешаются дискуссии между учениками во время урока, а иногда школьникам предлагают вести урок вместо учителя — вещь для обычной школы совершенно неслыханная.

На другом полюсе находятся плохо оборудованные, испытывающие недостаток в квалифицированных преподавателях сельские школы, школы в маленьких городах, работающие иногда в две-три смены из-за нехватки места. И самые худшие — школы в рабочих районах, которые русские учителя в беседах со мной называли "советскими школьными джунглями”. Василий, одаренный молодой учитель, преподающий математику в рабочем районе Москвы, рассказывал, что из 80 его восьмиклассников 15 имеют медицинское заключение, освобождающее их от экзаменов или вообще от посещения школы как умственно отсталых; "Мертвые души”, — сказал о них Василий с горечью. По его словам, наряду с благополучными школьниками имеются и такие, которые лишены возможности готовить домашние задания из-за ненормальной обстановки в семье или пьянства родителей. Тем не менее школьная администрация оказывает на учителя сильное давление, заставляя его всем ученикам, за исключением разве что двух-трех, ставить удовлетворительный выпускной балл, чтобы не вступать в противоречие с официальными заявлениями о том, что все дети получают среднее образование, хотя нередко это чистая формальность (с 1973 г. восьмилетнее образование в СССР является обязательным). Мне говорили, что обстановка в школах рабочих районов настолько неприятна, что учителя готовы пойти на неудобства, связанные с большой тратой времени на дорогу от дома, лишь бы работать в старой школе с лучшей репутацией, расположенной в центре Москвы, а не в школе рабочего района, даже если она расположена поблизости.

’Практически все мои ученики неграмотны, но я закрываю на это глаза”, — сказала Надя, женщина средних лет, учительница литературы, много лет проработавшая в восьмых и девятых классах таких московских школ. — На каждые сорок учеников обязательно приходится пять-шесть, которые все время дерутся, курят и пьют. Это самые настоящие хулиганы. Они вовлекаются в воровские шайки; среди девочек известны случаи беременности. В прошлом году у меня была одна ученица, девочка 15 лет: она проучилась всего полгода и была обвинена в проституции.

Неудовлетворительную отметку плохому ученику вы поставить не можете, потому что директор должен обеспечить необходимую норму успеваемости — 98–99 %, иначе ему грозит выговор. В прошлом году один учитель был уволен за то, что ставил много неудовлетворительных оценок. И ученики об этом знают. Они заявляют вам прямо в глаза: "Вы не можете меня выгнать”. Как-то я поставила "тройку” довольно хорошему ученику, и он был возмущен. "Почему вы ставите "тройку” мне и ту же "тройку” вот ему, он ведь совсем ничего не знает?” — спросил он. "Я хочу, чтобы он получил свидетельство об окончании восьмого класса, тогда он уйдет из школы. Зато на следующий год я смогу учить тебя и других ребят, которые по-настоящему хотят учиться”, — сказала я ему в ответ. Она имела в виду, что после восьмого класса слабые ученики вообще оставляют учебу или их ориентируют на профессионально-технические учебные заведения. Это превратилось в наболевшую проблему. В печати время от времени публикуются жалобы родителей, недовольных тем, что в девятых и десятых классах (по окончании которых можно поступить в высшие учебные заведения) не хватает мест для вчерашних восьмиклассников. В школе по соседству с нами дети в течение недели сдавали выпускные экзамены за восьмой класс. По результатам экзаменов проводили специализацию, и слабым ученикам рекомендовали поступать в профессионально-технические училища, например, в училище, где готовят рабочих для швейных фабрик (оно находится у нас за углом). Проблема все более обостряется, поскольку власти в Советском Союзе в течение последних десяти лет всячески пропагандировали необходимость получения законченного среднего образования (включая девятый и десятый классы), не расширяя при этом сети высших учебных заведений. В настоящее время наблюдается конфликт между государством и множеством родителей: государство нуждается в большем количестве высококвалифицированных рабочих, а родители хотят чтобы их дети получили высшее образование, дающее право на более престижную работу.

Что же произошло на самом деле в Советском Союзе? В настоящее время интеллигенция стала достаточно многочисленной, чтобы растить себе смену из своих собственных рядов. Положение изменилось по сравнению с длительным периодом, когда революция, гражданская война, чистки и Вторая мировая война уносили столько людей, что государству постоянно требовался приток свежих сил "снизу" В наши дни хорошо обеспеченные родители, которые подумывают для своих детей о престижных учебных заведениях (Московском или Ленинградском государственных университетах или каком-нибудь другом университете или институте), подобных старейшим учебным заведениям Новой Англии, прилагают огромные усилия, чтобы устроить детей в "специальные школы”. В этих школах — в одной из них учились и наши дети — особое внимание уделяется преподаванию иностранных языков (английского, немецкого, французского, испанского), точных наук или музыки; начинают преподавать такие предметы со второго класса. Кроме того, все прочие предметы также преподаются на более высоком уровне. Поскольку большинство школ крупных городов Советского Союза включает все классы (с первого по десятый), очень важно поступить в такую школу с самого начала. Теоретически спецшкола, как и любая другая, обслуживает прилегающий к ней микрорайон, но кого попало туда не принимают. Без излишнего шума администрация школы не допускает поступления плохо подготовленных детей, устраивая для этой цели неофициальные приемные испытания. Мы слышали от некоторых соседей, что когда в нашу школу № 30 приводят детей для записи в первый класс, их просят почитать по книге (хотя, как правило, в детских садах чтению не обучают), продекламировать детский стишок, рассказать сказку и дать описание различных времен года. Если семья живет за пределами микрорайона, где находится такая школа, родители используют свои связи или "подмазывают” директора подарками, чтобы их детей приняли в школу.

Классовое сознание родителей, а иногда антагонизм, возникающий подчас между рабочими и интеллигенцией, просачивается и в детскую среду. Одни наши знакомые жили в кооперативном доме, заселенном людьми, которых в Советском Союзе называют интеллигенцией (в Америке их скорее отнесли бы к среднему классу — инженеры, научные работники, армейские офицеры и вообще люди с высшим образованием). Этот дом был окружен домами, где жили семьи рабочих. По словам наших друзей, стиль жизни обеих групп населения совершенно различен. Разговоры рабочих, как правило, не идут дальше спорта; родители там стараются, чтобы дети посещали спортивные секции; свет в окнах гаснет в 10.30 вечера. Жильцы кооперативного дома больше интересуются проблемами культуры, их дети берут уроки музыки; свет в окнах горит до полуночи. Между обеими группами почти нет социальных связей. Ни наши друзья, ни кто-либо другой из русских не слышал о браках между представителями обеих групп, за исключением отдельных случаев. Дети из семей, принадлежащих к этим двум группам, учились в одной и той же районной школе, но с раннего возраста их ориентировали на разные цели. Дети рабочих собирались по окончании средней школы стать шоферами такси, милиционерами или заводскими рабочими, а дети представителей интеллигентных профессий надеялись поступить в институты. "Конечно, не обходится без исключений, — сказал наш друг, специалист по программированию, — но в принципе существуют две группы населения, и каждый знает, к какой группе он принадлежит. Дети одной группы почти никогда не приглашают к себе детей из другой группы. Они чувствуют социальные различия. В совместных играх они ведут себя, как "враги”. Он помолчал: слово "враги” показалось ему слишком сильным. "Соперники?” — подсказал я. "Нет, "соперники” — это недостаточно сильно. — возразил он. — Нечто среднее между врагами и соперниками. Во всяком случае, дети из тех домов относятся к детям из нашего дома, как к отпрыскам интеллигентов. Они считают, что наши дети богаче, и смотрят на них снизу вверх”.

Независимо от этих различий общим является политическое воспитание в духе коллективизма всех детей — в яслях, детском саду, школе. Могут меняться учебные программы, но общественный характер обучения остается неизменным. "Цель воспитания в социалистическом обществе состоит в формировании преданного члена коллектива, человека, который не мыслит себя вне общества, — говорится в педагогическом руководстве, изданном в 1974 г. — Общим и основным требованием, предъявляемым к воспитателям молодого поколения, является их умение воспитывать в духе коммунистической морали, морали социалистического общества”^[19]. Иными словами, основная концепция формирования психологии советского ребенка заключается в том, чтобы путем создания "правильной” атмосферы в коллективе школа обеспечивала развитие ребенка в требуемом направлении. Леонид Владимиров, бывший советский журналист, бежавший на Запад, говорил, что у детей уже в раннем возрасте, в три-четыре года, появляется политическое чутье — под влиянием воспитательниц в детских садах. "Мальчик или девочка постепенно приобретают качества, совершенно необходимые в советском обществе. У них вырабатывается понимание того, какой вопрос можно задать и на какую тему можно спорить, а каких вопросов и тем лучше избегать”, — писал Владимиров. Кроме того, малышам прививают стремление к конформизму, к ощущению себя частью коллектива. "Самый большой проступок, который ребенок может совершить в детском саду, — быть не таким, как все, — замечает Владимиров. — На свете найдется очень мало стран, где человек не сталкивается с трудностями, если хочет плыть против течения, против общепринятых нравов, но в Советском Союзе это почти невозможно”^[20]. Я побывал в нескольких детских садах, которые, по словам моих русских друзей, находятся на уровне выше среднего. Как правило, эти сады располагаются в светлых, приветливых помещениях, в них полно игрушек, устроены уголки с комнатными растениями, почти в каждой комнате висит портрет доброжелательно улыбающегося "дяди Ленина”. В этих садах детей учат играть и заниматься в коллективе, даже следить за дисциплиной друг друга под ласковым, но строгим присмотром воспитательниц. В Мурманске, в детском саду-яслях № 101 я видел, как группа малышей, едва научившихся ходить, по всем правилам накрывала чайный стол для кукол. Когда игра началась, крупная женщина в белом халате стала обходить по очереди всех детей; она ласково объясняла им, где и как сидеть, как обращаться с куклами, как вообще играть. Конечно, эти указания, запреты и рекомендации делаются в доброжелательном тоне, но все же создается впечатление, что они парализуют инициативу детей, предупреждают малейшее непроизвольное движение. Детям почти ничего не удается делать без инструкций. Джин Ипса, молодая американка, специалист по детской психологии, проводившая исследовательскую работу в московских детских яслях, тоже была поражена этим "ласковым, но навязчивым” управлением детьми. "С точки зрения психологии это вырабатывает у детей чувство зависимости — они стараются делать все, что им велят, чтобы не лишиться ласкового к себе отношения”, — заметила она. Директор московского сада-яслей № 104 Лидия Александровна Агарева рассказывала мне об играх по заранее разработанному сценарию для детей старшей возрастной группы. От начала до конца игра идет под руководством воспитателей. Цель таких игр — обучение этическим нормам поведения в коллективе. "А если ребенок — эгоист или просто ведет себя плохо?” — спросил я. Она ответила, что в этом случае он несет наказание: его исключают из игры, и вся группа подвергает его остракизму.

Хотя наш пятилетний сын Скотт посещал советский детский сад всего около трех месяцев, мы успели заметить царивший там, настойчиво навязываемый, хотя и в дружеском тоне, конформизм. Так, однажды, всех детей в наказание заставили добрый час тихо просидеть на стульчиках. В другой раз Энн, придя домой. рассказала об аккуратных и однообразных работах детей на занятиях по художественному воспитанию: "Двадцать малышей лепят зайчиков из пластилина — одного размера, одной формы, в одинаковой позе. Зайчика, которого слепил Скотт, невозможно отличить от Машиного или Мишиного!” — воскликнула Энн; у нее это просто не укладывалось в голове. В другой раз рисовали ромашки — у всех с одним и тем же числом лепестков, того же цвета, с теми же тремя листиками на стебле. В Грузии мы были на выставке рисунка десятилетних детей. Яркие, насыщенные красками, выполненные уверенной рукой, с хорошей композицией, эти рисунки, с точки зрения замысла и техники исполнения, не были отмечены печатью индивидуальности. Тщетно искали мы следы творческой фантазии, столь присущей детям. Это был социалистический реализм в миниатюре. Дети явно подражали предложенному учителем образцу или копировали друг друга.

Как рассказала мне знакомая, работавшая раньше воспитательницей в детском саду, есть одна тема, которую детям запрещено изображать, — портрет Ленина. Она объясняла, что этот образ слишком священ, "а они рисуют слишком плохо". Политическая пропаганда в яслях, детских садах и школах, особенно связанная с Лениным, просто ошеломляет почти всех, приезжающих с Запада. Русские говорят, что теперь эта пропаганда не такая подавляющая и откровенная, как во времена Сталина, когда детям велели выкалывать глаза на помещенных в учебниках портретах ведущих политических деятелей, павших жертвой сталинских чисток, или замазывать эти портреты так, чтобы их не было видно. Детей заставляли также распевать хвалебные гимны, прославляющие диктатора, или — в период холодной войны — учили легко запоминающимся частушкам, направленным против Запада ("Сталин — молодчина, Рузвельт — дурачина, Черчилль — жирная скотина”). В наше время упор делается на патриотизм и поклонение Ленину. Когда советский ребенок раскрывает свою первую книгу для чтения, его ожидает не история о Дике и Джейн, а такая фраза: "Первая в мире страна социализма стала первой в мире страной счастливого детства”. На детей, начиная с двух-трехлетнего возраста, обрушивается поток песен, игр, небольших праздничных представлений, в которых то и дело повторяются слова о красных флагах, алых стягах, красных звездах, звучат славословия в честь Октябрьской революции и Родины "лучшей в мире”. Один знакомый молодой москвич вспоминал, что в детстве он пел в детском саду песню о том, как мальчик нашел пуговицу и отдал ее пограничнику и как это помогло поймать иностранного шпиона. Мораль такой песни ясна: иностранцев следует опасаться. Я не нашел песни в подаренном мне современном детском песеннике, но среди прочих патриотических песен я наткнулся там на героическую балладу о пограничнике, который всегда на посту: он не спускает глаз с ущелья, где можетпритаиться враг, и всегда готов дать ему отпор. В отличие от эры Сталина, пропаганда поклонения живому лидеру не ведется; все верноподданические чувства сконцентрированы на Ленине. В учебнике для воспитателей детских садов сказано, что дети в возрасте двух-трех лет должны узнавать Ленина на портретах и относиться к этим портретам с любовью и уважением; в возрасте четырех-пяти лет — украшать портреты Ленина лентами и цветами накануне праздников, а лет в шесть приносить цветы к подножью памятника Ленина в своем городе. Дети разучивают бесчисленное множество песен о Ленине, в которых он предстает в ореоле Джорджа Вашингтона, Санта-Клауса и Иисуса Христа одновременно, и в которых говорится, что Ленин — лучший из всех людей, когда-либо живших на земле и, как поется в одной из песен, "всегдашний лучший друг детей”. Некоторые песни рассказывают о Ленине, как о живом человеке, который играет с детьми в прятки, ходит с ними по ягоды, сажает малышей к себе на колени, и дети любят его больше, чем собственного дедушку, говоря вождю: "Мы хотим быть во всем такими, как вы”.

Неудивительно, что такая политическая обработка является сильно действующим одурманивающим средством. И в армянской деревне, и в Баку, и в Москве, и в Мурманске мне доводилось слышать, как ретивые малыши с энтузиазмом распевают песни о Ленине. Наш собственный сын Скотт, придя в один прекрасный день из детского сада, заявил: "Царь был вроде английского короля, но команда Ленина была сильнее, и Ленин выиграл!” Когда я рассказал об этом советскому дипломату, он с улыбкой заметил: "Дайте срок, и мы сделаем из него большевика”. Четырехлетний племянник одного нашего русского приятеля, крайне возбужденный зрелищем праздничного салюта, спросил у матери, можно ли и ему выстрелить. Она разрешила, и этот крохотный человечек, выстрелив, воскликнул: "Слава Коммунистической партии Советского Союза!”, дав таким привычным детсадовским способом выход праздничным волнениям. Один писатель рассказал, что ему было не очень весело, когда однажды он услышал от своей трехлетней дочурки такой выговор: "Дядя Ленин велел чистить зубы каждый день, а не так, как ты это делаешь”. Но когда он попытался использовать имя Ленина для укрепления семейной дисциплины и потребовал, чтобы девочка слушалась, иначе "Ленин ее съест”, инцидент привел к нежелательным последствиям. Дочка, очевидно, передала эти слова воспитательнице, и та сурово сказала матери, что не следует говорить с ребенком о Ленине в таких выражениях. Но самое большое потрясение выпало на долю супружеской пары из Швеции, отправившей своего шестилетнего сына в советский детский сад. Пожелав однажды выяснить, как ребенок относится к авторитету родителей, они спросили его, кого из взрослых он уважает больше всех. Вместо того, чтобы в первую очередь назвать мать или отца, он ответил: "Ленина”. "Ну, а потом кого?” И мальчик стал перечислять всех по нисходящей партийной иерархии — от Брежнева до секретаря райкома партии, — не упомянув родителей.

Чувство коллективной ответственности, дисциплинированность, привычка к коллективной деятельности, заложенные в детском саду, продолжают развиваться в школе — и на уроках, и в последовательно сменяющих друг друга детских организациях: дети становятся сначала октябрятами, потом юными пионерами, затем комсомольцами. Пионерам (9—14 лет) прививают этику бой- и герл-скаутов, этику "добрых дел” в школе и обществе. Но есть и существенное отличие — все, чему их учат, вся их деятельность имеет ярко выраженную политическую окраску, достигающую максимальной насыщенности при приближении коммунистических праздников. Научный работник лет двадцати пяти вспоминал, как он, будучи одиннадцатилетним пионером, увлекался революционной романтикой книг о мальчике по имени Тимур. В этой книге борьба Красной Армии против фашистов во время Второй мировой войны переплеталась с подвигами Тимура и его команды, с их тайными добрыми делами: возвращением хозяйке потерявшейся козы, помощью в борьбе с плохими мальчиками, ворующими яблоки в чужих садах, и шефством над семьями женщин, мужья которых ушли на фронт. В настоящее время деятельность Тимура и его команды ставят детям в пример, воспитывая в них самопожертвование, патриотизм, стремление к подвигам во имя общества. "Помню, в каком я был ужасе. — продолжает свои воспоминания научный работник, — когда узнал, что капиталисты поощряют своих детей к мелкой случайной работе ради заработка. Я и теперь не считаю, что это хорошо. Как-то в центре Москвы группа американцев попросила меня показать им дорогу. Поскольку в школе я научился с грехом пополам понимать по-английски, я смог с ними объясниться, и проводил их до дома, который они искали. Я почувствовал себя страшно оскорбленным, когда они предложили мне какую-то мелочь”.

Классическим пионерским героем и мучеником является Павлик Морозов, четырнадцатилетний мальчик, который донес на собственного отца, заявив, что тот укрывает зерно от государства. Дело было в 1932 г., в жестокий период коллективизации сельского хозяйства, и мальчик был убит кулаками, противившимися коллективизации. Потом партия причислила Павлика к лику бессмертных. Теперь он прославляется меньше, чем во времена Сталина, но в клятве юных пионеров до сих пор говорится не только о необходимости выполнения гражданского долга, но и о политической сознательности детей: "Пионер верен своей Родине, партии, идеям коммунизма… Пионер подражает героям военного и трудового фронта. Пионер хранит память о погибших борцах и готовится стать защитником Родины…”

В классах множества советских школ суще, чует система так называемой самодисциплины, которая на практике представляет собой систему узаконенного ябедничества, когда один из детей — звеньевой — докладывает учителю о поведении детей, сидящих с ним в одном ряду. В классах, где учились Лори и Дженни, такого, по их словам, не было, но в других школах это встречается сплошь и рядом. Одна русская мама так описала мне эту систему: "Каждое утро учитель требует рапорта; встает первый звеньевой и говорит: "Саша сегодня опоздал в школу”; потом докладывает второй: "А Надя сделала не все уроки”; третий: "Петя подрался с Мариной, и у него грязная рубашка”. Существует и другая система — так называемое шефство, — когда лучшие ученики, назначенные учителем, помогают слабым ученикам, объясняя им классную работу или домашнее задание (Лори помогала русским ребятам по английскому, а они ей — по русскому языку; правда, насколько ей было известно, они делали это из дружеских побуждений, а не по указке учителя). Система звеньевых и шефство произвели сильное впечатление на некоторых американских педагогов, в особенности на Ури Бронфенбреннера, в чьей книге "Два мира детства — США и СССР” дается высокая оценка чувству коллективной взаимной ответственности, воспитываемому у каждого советского ребенка. Бронфенбреннер положительно отзывается и о такой практике: ученики старших классов, члены школьных комитетов комсомола, вызывают на заседания комитета младших, совершивших неблаговидные поступки, и налагают на них взыскания. Так поступили с группой мальчишек, удравших как-то вечером купаться без взрослых. В реальной жизни эти системы не столь эффективны, как в идеальных ситуациях, продемонстрированных Бронфенбреннеру. И советские родители, и их дети признаются, что большинство ребят, особенно старше десяти лет, откровенно не любят своих звеньевых, и порой на переменах колотят этих ябед… Существует мнение, что поведение примерных учеников, для которых помощь учителям в натягивании отстающих является средством для того, чтобы выделиться, очень напоминает традиционное поведение любимчиков учителей во всем мире, причем девочки стараются больше мальчиков. Но у этого явления есть и чисто советская черта: многие учителя поощряют практику, когда один ученик сообщает о поведении другого, и стараются эту практику узаконить. "Они воспитывают маленьких доносчиков”, — с горечью говорила одна мама. Эта система действует в младших классах, но большинство детей в возрасте одиннадцати-двенадцати лет, по словам наших приятелей, отказывается идти на такое сотрудничество.

По моим впечатлениям, основные примеры, упомянутые Бронфенбреннером, включая деятельность школьного комитета комсомола, на самом деле характеризуют лишь некоторые дополнительные методы дисциплинарных взысканий, регулируемых взрослыми, которые натаскивают детей, используют их как исполнителей своей воли; ни о какой ученической демократии или о взаимной ответственности по собственной инициативе здесь и речи быть не может. "По собственному почину дети никогда не предложат наказать своих товарищей, — ответила на мой вопрос одна из матерей. — Они ходят на заседания комитета комсомола точно так же, как взрослые на свои собрания. Им нельзя не пойти. Они идут и быстро улавливают намеки. Они чувствуют, чего от них ожидают, и делают это”. Вообще советские дети более "законопослушны”, чем дети в Америке, но, по-моему, это объясняется в первую очередь тем, что с ясельного возраста их приучают подчиняться авторитетам.

Несомненные трудности, возникающие при попытке добиться дисциплины от советских ребят, достигших 12–13 лет, наводят на мысль о том, что самодисциплина не вошла у них в плоть и кровь и что присутствие авторитетного лица или группы взрослых, оказывавших известное давление, необходимо, чтобы держать детей в узде. Такие явления в мире взрослых, как коррупция и тайное нарушение установленных правил, также, по-видимому, доказывают это. От своих детей мы слышали, что в школе № 30 ребята в классе безобразничают за спиной учителя, курят в туалетах, нагло подсказывают на уроках, а на переменах учителя обычно запирают классы, чтобы легче было уследить за детьми. От русских родителей мы узнали, что такие же меры принимаются и в других школах, а учителя в частных беседах признавались, как трудно им добиться дисциплины. Они жаловались на прогулы, на отдельные акты вандализма, на пьянство, на поступки, которые власти определяют туманным термином "хулиганство”. Время от времени в печати появляются статьи о том, что ребята начинают по-настоящему пить и курить в возрасте около четырнадцати лет, что "радиохулиганы” (юные незарегистрированные должным образом радиолюбители) создают помехи на государственных радиоканалах и что детская преступность вызывает серьезную тревогу. При этом достаточно широких статистических данных, которые позволили бы провести сравнение детской преступности в СССР и других странах, никогда не публикуется. Я предполагаю, что несмотря на то, что детская преступность в СССР возросла, она все же не достигла американского уровня. Как-то во время откровенной утренней беседы заместитель мэра сибирского города Братска, Александр Семиусов, сказал мне, что среди прочих проблем отцы города озабочены случаями угона машин, радиохулиганства и правонарушений четырнадцати-шестнадцатилетними подростками. По его словам, ряды милиции в настоящее время пополнены специалистами с университетским образованием, чтобы применить более тонкую методику воздействия на самых трудновоспитуемых ребят. "Проблема воспитания детей существует везде, — признался он с откровенностью, редкой для советского официального лица, — и у нас, и у вас”.

В советской школе дети начинают учиться позже, но идут вперед быстрее, чем дети в обычной американской средней школе. Советские дети поступают в школу в возрасте не менее семи лет, и в детском саду их почти или совсем не учат чтению, письму и счету. Однако в течение первых школьных лет такое отставание быстро компенсируется. В соответствии с реформой 1970 г. программа начальной советской школы, рассчитанная ранее на четыре года, теперь уплотнена до трех лет. К концу второго класса наша Дженни уже прошла начала таблицы умножения, имела некоторые навыки деления в уме, понятие о рядах чисел, основах алгебры и других элементах нового курса математики. Знакомые нам русские родители жаловались, что они не только не в состоянии помочь детям в приготовлении уроков, но даже понять их домашних заданий не могут. С нашей точки зрения, преподавание чтения, грамматики и чистописания поставлено весьма серьезно. Русские дети идут вперед такими быстрыми темпами, что американские дети, попавшие в Россию, поступают обычно в школу на класс ниже и оказываются при этом в своей возрастной группе.

Мы пришли к выводу, что одной из причин столь быстрого продвижения вперед является большая учебная нагрузка. Школа работает шесть дней в неделю, с 1 сентября по 30 мая, с очень короткими перерывами на каникулы. Лори и Дженни считали, что им задают слишком много и уроки слишком трудны, и дело тут совсем не в том, что они — иностранки. Русские дети тоже тратят много сил на приготовление уроков. "Каждый вечер я сижу над уроками по четыре часа, и это нормально для хороших учеников, — сказал мне способный и добросовестный шестнадцатилетний мальчик. — Более слабые ученики, я думаю, сидят еще больше” (по правде говоря, я думаю иначе, судя по тому, что рассказал мне Василий, учитель школы для детей рабочих). У Лори уходило добрых четыре часа на приготовление уроков и дополнительные занятия языком с подругой Мариной, без чьей помощи она вряд ли вытянула бы в первые несколько месяцев. Русские родители жалуются на перегрузку детей, и даже некоторые советские педагоги публично задавали вопрос, не приводит ли такой ускоренный темп занятий к перенапряжению, болезням, ухудшению зрения: однако большинство учеников все же как-то с этим темпом справляется.

В классе, по-видимому, намеренно создается такая атмосфера, которая с избытком компенсирует сентиментальное потакание детям, царящее в русских семьях. Нашим дочкам в первый же день заявили, что кольца и другие ювелирные украшения, а также косметика запрещены, и порекомендовали подстричься или аккуратно подобрать волосы. Русские мальчики говорили, что некоторые школьные руководители не позволяют им стричься на западный образец или носить одежду по западной моде. Школьная форма вызывала у меня ассоциации с немецкой имперской гимназией (предполагают, что именно ее дух Сталин принял за основу для советской педагогики) или со строгой религиозной либо военной школой в Америке. Ничто не может быть дальше от американской педагогики последних лет, ориентированной на индивидуальные особенности ученика. О существовании каких-то необязательных предметов в средней школе вообще не может быть речи. У Лори в шестом классе было более десятка обязательных предметов: математика, физика, биология, русская литература, русский язык, русская история средних веков, география, английский язык, черчение, пение, физкультура и труд (кройка и шитье для девочек, работа в мастерских для мальчиков). Упор делался на зубрежку, зубрежку и еще раз зубрежку и прямое заучивание материала, нередко не меняющегося из десятилетия в десятилетие. Например, по литературе Лори сражалась с отрывком из Гоголя, который надо было выучить наизусть, что пришлось в свое время проделать и нашей 26-летней учительнице русского языка, и 55-летнему переводчику нашего бюро ("Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои…”). Не только на уроках алгебры требовали запоминания правил, определений и теорем с последующим дословным "выпаливанием” их у доски, но и для уроков пения нужно было знать наизусть стихи Пушкина. От письменных работ требуют скрупулезной тщательности, как во французском лицее. Ученики младших классов пользуются не карандашом и резинкой и даже не шариковой ручкой, а перьевой авторучкой. И, судя по возмущению Ирины Георгиевны во время ее беседы с родителями на собрании, клякса в тетради — такой же тяжкий грех, как и в дни Давида Копперфильда. Однажды Лори должна была выполнить сложное задание по черчению; девочка провозилась с ним добрых полтора часа, а учительница ее работу забраковала, потому что линии, проведенные рейсфедером, были слишком толстыми. Работу пришлось полностью переделать. Все, что написано на доске, должно быть в точности переписано в ученические тетради — с сохранением заглавных букв и абзацев, с подчеркиванием одной и двумя линиями, как у учителя, иначе оценка будет снижена. "Книги и тетради следует выравнивать по верхнему прямому углу парты, края их должны быть параллельны передней и боковой кромкам парты”, — рассказывала Дженни. От Лори мы узнали, что русским учителям не нравится, когда дети во время урока отпрашиваются в туалет, — ходить в туалет разрешается только на переменах. "Нельзя также встать и подойти к точилке для карандашей или попить воды, если тебя мучает жажда, как мы делали в Вашингтоне (последнее место учебы Лори перед отъездом в СССР), — продолжала дочка. — Считается, что все это следует делать на перемене”.

Родители в Америке порой высказывают недовольство, тем что американская школа слишком усиленно ориентирует детей на достижение успехов в учебе. Но они пришли бы в ужас, если бы узнали, как советская педагогическая система культивирует стремление к хорошим отметкам и страх перед плохими. Проверка знаний производится почти ежедневно по всем предметам. Для этого ребенка вызывают отвечать (другие ученики нередко подсказывают отвечающему у доски, шепча отдельные слова или целые фразы, и некоторые учителя закрывают на это глаза). Каждая отметка заносится в журнал. Наших детей забавляло, что эта "отметкомания” распространяется даже на физкультуру: Дженни рассказывала, что ученикам ее второго класса выставляли отметки за кувырки. В большинстве случаев в советских школах почти ничего не делается для оживления урока. В школах, где мы с Энн (в прошлом — учительницей) побывали, мы напрасно пытались найти книжный уголок, стенды или лабораторные столы, за которыми ученики могли бы самостоятельно поставить опыт — всерьез или в качестве дилетантской пробы. Я присутствовал на уроках по точным и естественным наукам в старших классах средних школ, и везде, от Мурманска до Баку, эти уроки состояли в формальном пересказе учеником соответствующей темы из учебника, объяснениях учителя и в демонстрации им опыта перед классом. Хотя в школах существуют отдельные предметные кабинеты, лабораторного оборудования явно недостаточно для того, чтобы ученики могли самостоятельно ставить опыты. Детям отведена пассивная роль. Василий, молодой учитель математики в школе рабочего района, говорил, что диалог — редкое явление на уроке. "Ученики почти никогда не задают вопросов”, — сказал он. Русские родители подтверждали, что учитель строго контролирует ход урока. "В американской школе мы иногда отклонялись от темы урока и пускались в какую-нибудь интересную дискуссию, — говорила Лори по окончании учебного года, — но в русской школе, это, по-видимому, никогда не случается. Знаешь, есть разные игры? Ну, например, конкурс на знание орфографии или математические головоломки и игры? Так вот, у них такого не бывает”.

Я не хочу, чтобы создалось впечатление, будто жизнь русских школьников совершенно уныла и безрадостна. В больших городах — Москве, Ленинграде, Новосибирске — я видел великолепно оборудованные дворцы пионеров или клубы юных техников, где наиболее одаренные и энергичные ребята занимались в радиокружках, работали над собственными изобретениями, делали кинофильмы, проходили тренировку и выполняли упражнения, имитирующие те, что входят в программу подготовки космонавтов, изучали животных или изготовляли чучела птиц. Крупные профессиональные союзы, армия, милиция и другие организации финансируют спортивные клубы для подрастающего поколения. Только в Советском Союзе существуют такие учебные заведения, как спортивные школы, где отбор будущих спортсменов производится в раннем возрасте и где они проходят ежедневную тренировку с целью подготовки к спортивной карьере. В среднеазиатском городе Фрунзе я побывал в школе плавания на 700 детей; малышей, желающих поступить в первый класс этой школы, тренеры сталкивают в воду и принимают только тех, кто сумеет удержаться на поверхности и проявит достаточно хорошую координацию движений в воде. "Как правило, чемпионами по плаванию становятся в 14–15 лет, так что мы уделяем большое внимание развитию этого вида спорта среди детей”, — объяснил Александр Кумыш, директор Фрунзенского завода сельскохозяйственных машин, финансирующего эту школу. Тренер рассказал мне, что ежегодно в школу стремится поступить 1500 детей, но принимают из них менее одной десятой. В течение учебного года они ежедневно занимаются плаванием — по часу и более, а в периоды каникул гораздо дольше. Аналогичные школы существуют для тех, кто хочет заниматься футболом, легкой атлетикой, хоккеем и другими видами спорта. Трудность для большинства детей состоит в том, что такие школы и программы крупных спортивных клубов рассчитаны лишь на привилегированное меньшинство. Для остальных возможность скрасить спортом однообразие школьной жизни весьма ограничена.

Положительная сторона серьезного советского подхода к школьному образованию состоит в том, что дети должны просто запоминать большие куски материала; таким образом в детей прочно вколачивают основы знаний. Когда речь идет о математике и естественных науках, которые прекрасно поддаются этому методу в приложении к ученикам младших классов, результаты получаются весьма впечатляющими. За год, проведенный в русской школе (причем почти половину учебного года она пропустила), Лори прошла по математике так много, что весь следующий год, когда она училась в англо-американской школе при дипломатическом корпусе в Москве, ей нечего было делать по этому предмету. Сын другого американского корреспондента, Стивен Шабад, проучившийся четыре года (в 60-х годах) в той же школе № 30, при поступлении в Колумбийский университет продемонстрировал прекрасную подготовку по математике и естественным наукам, но его умение писать сочинения и вообще знания по гуманитарным предметам оказались не на высоте. Ибо в результате удушающего консерватизма советских педагогических методов теряется непосредственность восприятия учебного материала; советская система оказывается неспособной научить детей думать творчески, самостоятельно или задавать вопросы, свидетельствующие о развитом воображении. В шестом классе домашние задания Лори по математике состояли из довольно большого количества сложных, головоломных упражнений, рассчитанных на проверку ее умения оперировать всеми механически заученными приемами, но все неформальные, описательные аспекты почти полностью игнорировались. На уроках, даже в старших классах, совсем не происходило дискуссий — живого сократовского диалога — или им уделялось слишком мало внимания. По словам нашей знакомой учительницы литературы Нади, многие советские учителя полагают, что они помогают ученикам "думать самостоятельно и творчески, а на самом деле они достигают как раз обратного”. И от нее, и от других мы узнали, что учитель добивается получения, главным образом, "правильных ответов”. Конечно, в какой-то степени это составляет проблему в любой школе, но создается впечатление, что в советской школе эта проблема стоит наиболее остро, потому что принятый в советской педагогике авторитарный подход требует, как сказано в одном учебнике по педагогике, "вносить поправки в необоснованные идеи, развенчивать неверные, ошибочные концепции”. Гуманитарные предметы преподают упрощенно, не выходя из жестких идеологических рамок; особенно это относится к истории, трактующей прошлое, особенно прошлое России, как длительную прелюдию, которая неизбежно должна была привести к наступлению славной эры советской власти. В одном кратком руководстве для советских учителей сказано:^[21] "На уроках истории в средней школе следует доводить до сознания учеников понятие о неизбежности падения капитализма и победы коммунизма и последовательно разъяснять им, что истинным творцом истории являются народные массы".

Стивен Шабад рассказывал мне, что когда он учился в советской средней школе, у них была учительница истории, которая "любила повторять: "Не смотрите в книгу — думайте, думайте, думайте”. Но она не имела в виду: "Думайте самостоятельно”,а "Думайте, вспоминайте, что я вам рассказывала”.

Проблема зубрежки волнует не только некоторых учителей, противников рутины, и свободомыслящих родителей, с которыми мне доводилось беседовать: она волнует и известных советских педагогов. Периодически в печати, особенно в "Литературной газете” — органе Союза писателей, — публикуются статьи, резко критикующие советских ученых за механическое пичканье школьников фактами и цифрами, в результате чего они оказываются плохо подготовленными к университетским требованиям или к практическому приложению своих знаний на современном уровне. Советский министр просвещения Михаил Прокофьев с неодобрением высказался о советской средней школе конца 60-х годов, когда школьников заставляли слишком многое запоминать и "не оставляли места для разумной инициативы”.

Стремление покончить с методами механического заучивания прежде всего и легло в основу реформы системы образования, принятой в 1970 г. По иронии судьбы эта реформа была разработана как бы в ответ на американские реформы, последовавшие за паникой, охватившей американское общество после запуска советского спутника в 1957 г. Один из главных идеологов реформы действительный член Академии Наук СССР Леонид Занков выпустил книгу под названием "Беседы с учителями", в которой он стремился показать, что дети гораздо лучше воспринимают обучение творческими, аналитическими, индуктивными методами, чем это кажется большинству учителей.^[22] Некоторые школы использовали его более гибкие методы, однако непрекращающиеся жалобы родителей и откровенные высказывания в середине 70-х годов видных педагогов свидетельствовали о том, что эти реформы немногое изменили. Так, перед самым моим отъездом из Москвы в конце 1974 г. я прочитал статью заместителя декана филологического факультета Московского государственного университета; он жаловался, что на вступительных экзаменах по литературе абитуриенты втискивали творчество таких классиков, как Чехов и Пушкин, в убогие схемы классовой теории в соответствии с методикой преподавания литературы в советской школе.

Но, пожалуй, самый чувствительный удар по духу реформы образования и экспериментальным методам обучения, распространившимся в последние годы, нанесли репрессии, постигшие московскую физматшколу № 2 в 1971–1972 гг. Как и другие пять-шесть особых школ для детей с выдающимися способностями в области точных и естественных наук, эта школа несколько лет буквально процветала. Она не только поставляла лучших студентов ведущим университетам, ее питомцы постоянно завоевывали призовые места на общесоюзных олимпиадах для школьников. Крупнейшие ученые и другие научные работники трудились, иногда бесплатно, над созданием экспериментальных учебных программ. Людям Запада эти программы не показались бы таким уж новшеством, но для Советского Союза это было весьма смелым начинанием. Уроки в школе вели профессора университета. Бывшие ученики и их родители рассказывали мне, что эта школа закладывала основы развития подлинного интеллекта, равных которым не знала советская школьная система. Один подросток, по его словам, участвовал даже в дискуссии о книгах Солженицына, в которой принимали участие другие ученики и, неофициально, один из на редкость либеральных и смелых учителей. В "Хронике текущих событий”, неофициальном органе, выпускавшемся до 1973 г. (когда его издание было запрещено) инакомыслящими — научными работниками и другими интеллигентами, борющимися за права человека, — говорилось, что выпускники этой школы отличались в высших учебных заведениях не только более глубокими знаниями по физике и математике, но и своей любовью к литературе, живым интересом к социальным проблемам, характером вопросов, которые они задают преподавателям идеологических дисциплин, и привычкой не принимать на веру недоказанное. Желающих поступить в эту школу всегда было в три-четыре раза больше, чем школа могла принять. Поскольку некоторые теории, положенные в основу реформы образования, нашли в этой школе логическое продолжение, в ней создался духовный климат, который не мог не волновать сторонников консервативной линии в аппарате Коммунистической партии.

Мои московские друзья говорили, что процент евреев и среди учеников, и среди научных работников, преподавателей школы, весьма высок. Когда в самом начале 1971 г. один из учителей, И.Х. Сивашинский, подал заявление на выезд в Израиль, власти "взялись” за школу, и начались неприятности. По словам Игоря, долговязого худощавого паренька, недавно закончившего эту школу, предлогом для административной проверки школы послужил тот факт, что на встрече Нового 1971 года в школе играли в рулетку. Он сказал, что другим предлогом было посещение группой учеников московской синагоги; этот случай обошелся бы без последствий для школы, но один из мальчиков нарисовал на заборе возле синагоги значок школы. Первая "чистка” среди преподавателей и учеников произошла весной 1971 г., вторая — годом позже. Директор и три его помощника были уволены сразу; затем вынудили уйти учителей по истории и литературе — признак того, что действительной причиной "чистки” были идеологические проблемы. Я узнал, что еще несколько учителей заявили об уходе в знак протеста против этих увольнений. Был усилен курс по изучению марксизма-ленинизма, и показавших слабое знание этих предметов вызывали к начальству, несмотря на все их таланты в области физики и математики. Уроки, проводимые приглашаемыми со стороны университетскими профессорами, были сведены к минимуму.^[23] Осенью 1972 г. приток желающих поступить в школу резко сократился и. по словам Игоря, некогда выдающаяся школа превратилась в "лишенный жизни, серый, жалкий фарс".

Многие — и молодые, и старые — говорили мне. что одна из исключительных особенностей школы в ее первоначальном варианте состояла не только в том, что она была местом научного экспериментирования и совершенствования учебных программ, но и в том. что она воспитывала небывалую искренность и доверие в отношениях между учениками и учителями. Из частных бесед в некоторых интеллигентных семьях мы заключили, что гораздо более распространено положение, при котором дети очень рано узнают о существовании шизофренической раздвоенности, когда люди откровенно выражают свои мысли дома, а публично демонстрируют конформизм, скрывая их. "Члены любой семьи, достаточно образованной, чтобы много читать, разговаривают в семье совершенно иначе, чем вне дома, и дети не могут этого не чувствовать, — сказал молодой учитель математики Василий. — Может быть, никто из них и не требует специально, чтобы дети не говорили на ту или иную тему, но они сами достаточно наблюдательны, и учатся цинизму у своих родителей”.

Учительница литературы Надя также подтвердила эту точку зрения. "Мы представляем официальную сторону жизни, — сказала она. — Как только ребенок выходит из невинного возраста и минует пору, когда, не раздумывая, выполняет все требования учителя, он начинает следить за своими высказываниями в присутствии учителя”. В редких случаях, когда ребенок необдуманно, по наивности высказывается против политических ценностей системы, его ожидают неприятности. Один мой знакомый шестнадцатилетний мальчик, тихая, артистическая натура, независимый характер, сказал нескольким своим школьным товарищам, что не собирается вступать в комсомол, членство в котором практически является обязательным. Отец мальчика, член партии (правда, пассивный, безынициативный), ничего не знал об этой истории, но на следующий день классная руководительница, которую в этой семье считали доброжелательной и симпатичной, вызвала его в школу. Она передала отцу слова сына, узнав о них от другого ученика. "Я бы, конечно, могла закрыть на это глаза”, — сказала она. Само по себе такое высказывание невероятно либерально для советского учителя — ведь он должен всерьез относиться к установлениям партии, согласно которым учитель обязан руководить нравственным воспитанием своих учеников. "Новы ведь понимаете, — продолжала она, — чем все это может обернуться. Вы — интеллигентный и умный отец. Скажите мальчику, что он волен думать все, что хочет, но нельзя же говорить все, что вздумается”. И мальчику пришлось вступить в комсомол.

Этот случай произвел на меня сильное впечатление, но еще больше взволновал случай, происшедший в другой семье. Отец был работником довольно высокого ранга и занимал хороший пост. Каким-то образом ему с женой удалось раздобыть машинописную копию романа Солженицына "Август 1914”, и их сын-подросток обнаружил ее. Это происходило в период, когда книга подвергалась яростной атаке в советской прессе. В школе, где мальчик учился, учительница литературы осудила Солженицына вообще и эту книгу в частности. "Учительница сказала, что книга очень плохая, антисоветская и что Запад берет на вооружение все антисоветское, — сообщил мальчик отцу и не без лукавства добавил, — а мы разве не берем на вооружение все антизападное?” Сын хотел прочесть книгу, но родители не позволили. Отец рассказал мне, что строго-настрого запретил сыну рассказывать кому бы то ни было, что у них была в доме эта книга или что они ее обсуждали. "Я стоял перед выбором — лгать сыну, скрывать от него, что мы читаем и что думаем, или учить его лгать, — признался этот человек в приступе откровенности. — Я предпочел быть честным со своим сыном. Я любил его. Он никогда не будет счастлив, потому что слишком много понимает. Но из него хоть не вырастет тупоголовый осел”.

VII. МОЛОДЕЖЬ "РОК" БЕЗ "РОЛЛА "

Если мы любим Джимми Хендрикса, это еще не значит, что мы меньше готовы сражаться за свою страну.

Молодой русский любитель "рок”-музыки, 1974 г.

”Рок, настоящий "тяжелый рок”. Этот неудержимый, безошибочно узнаваемый, пульсирующий ритм "рока”. Усилители включены на полную мощность. Парень в кожаной куртке следит за шкалой и время от времени срывается с места на середину прохода между рядами, чтобы проверить уровень звука. Высокий, худощавый Валерий Вернигор исполняет "Порочную женщину” и "Крутящееся колесо” — песенки, ставшие популярными благодаря американскому ансамблю "Blood. Sweat and Tears? Поет с чувством. По-английски. Если бы не резкие металлические звуки труб и тромбонов, сопровождающих пение, можно было бы подумать, что перед вами — знаменитый американский ансамбль. За электроорганом, сотрясающимся в ритме музыки, — щеголь в ярко-красной рубашке, с козлиной бородкой. Барабанщик — худой, энергичный, с большими висячими усами. Электрогитаристы с длинными, закрывающими шею, волосами и отсутствующим взглядом раскачиваются в такт "рока”. В центре Леша Козлов (прическа битника, большая борода "под Солженицына”) окатывает зал бурными волнами звуков альтового саксофона. Зал утопает в звуках. Вокруг меня раздаются громкие, полные энтузиазма аплодисменты. И Мехрдад Бади, молодой иранец, родившийся в Москве, с курчавыми волосами до плеч, начинает вибрирующим тенором исполнять попурри из мюзикла "Иисус Христос — суперзвезда”.

Почти в любой точке земного шара такая сцена — явление самое обычное, но ведь это Москва, март 1974 г. И эти ребята — не подпольная группа в буквальном смысле слова; это просто любители, тайком наслаждающиеся недозволенными развлечениями. Публика, человек четыреста, в основном молодежь, набилась в этот четверг вечером в невзрачный зал, затерявшийся где-то на обширной территории претенциозного выставочного городка, построенного по приказу Сталина для рекламирования "достижений народного хозяйства”. Казалось неправдоподобным, что в таком месте можно услышать настоящий "рок”; более того, неправдоподобен был и Алексей Козлов, руководитель этой группы музыкантов. Леша, как звали его друзья, — один из тех загадочных русских, которые живут двойной жизнью, потому что их любимое дело запрещено либо находится на грани дозволенного. К таким людям относятся художники-абстракционисты, зарабатывающие на жизнь театральными декорациями или иллюстрированием книг; скульпторы, для души создающие статуэтки на религиозные сюжеты или порнографические скульптуры из металла, а официально получающие выгодные заказы на надгробные памятники для сильных мира сего; писатели-сатирики, ради хлеба насущного сочиняющие детские сказки. Среди них и пианист, преподаватель джазовой музыки, основная должность которого — ассистент кафедры автоматики и телемеханики в Московском инженерно-физическом институте. При этом институте была создана и до сих пор им опекается Московская школа джаза, потому, очевидно, что организации, имеющие к музыке более прямое отношение, не были готовы принять джаз.

Сам Козлов по образованию архитектор. С 1962 г. он работает во Всесоюзном научно-исследовательском институте технической эстетики как специалист по промышленной эстетике. Но кроме того, он — ведущий из московских музыкантов, неофициально занимающихся музыкой в стиле "джаз-рок”. Сейчас ему за сорок; джазовую музыку, передаваемую западными радиостанциями, он стал слушать с начала 50-х годов; он пробовал свои силы в диксиленде, свинге, диком джазе, бибопе, классическом джазе, роке, а сейчас создает собственный стиль. Долгие годы ему приходилось репетировать в местах, где люди, в том числе и его родители, не были расположены слушать западную музыку. Тогда он сам сшил себе мешок из толстого вельвета и проделал в нем три отверстия — одно для саксофона и по одному для каждой руки. Затем он засовывал в мешок саксофон и начинал дуть в него, словно волынщик, чтобы меньше беспокоить окружающих. На сцене он оживает вместе с музыкой. Он либо сам играет на своем видавшем виды саксофоне, либо дирижирует оркестром, исполняющим музыку в его аранжировке или его сочинения. Вне сцены Алексей настолько расслаблен, что кажется, будто этот человек без костей. "Я коплю всю свою энергию, чтобы отдать ее музыке”, — объясняет он. Неброской внешности, со скромными манерами, он почти не пьет и совсем не курит, но к игре в карты относится так же серьезно, как к музыке. В 60-е годы Леша играл на саксофоне в составе разных советских эстрадных оркестров, которые до сих пор исполняют танцевальную музыку в стиле 50-х годов, и даже представлял Советский Союз на фестивале джазовой музыки в ноябре 1962 г. в Варшаве, куда был направлен комсомолом. Однако постепенно Леша отошел от официальной музыки. Как-то в середине 60-х годов по московскому телевидению передавали беседу о джазе. Ее проводил Леонид Переверзев, инженер-акустик, который благодаря своей любви к джазу и энциклопедическим знаниям в этой области, стал ведущим комментатором джазовой музыки. Для иллюстрации своей беседы он подготовил магнитофонные записи более ранних и более умеренных выступлений козловского ансамбля, но "редакторы”, как деликатно выразился о них один из музыкантов, вырезали одну пьесу, сочтя волнообразные, бесконечно повторяющиеся ритмы Козлова чересчур вызывающими, слишком далекими от общепринятых норм. Впоследствии Козлов отошел от официально разрешенной "поп”-музыки; в настоящее время он — духовный отец молодых музыкантов (среди них есть и студенты Московской консерватории, изучающие классическую музыку), стремящихся овладеть "роком”. То, что создает Козлов сейчас — это смесь джазовых мелодий и "рока”, сочетание энергичного неистовства ритмов и четкого электронного звучания, присущих "рок”-музыке, с импровизацией и техникой владения медными инструментами, характерными для джаза и заимствованными из великой эпохи "джаз-банда”. Русской молодежи, безусловно, нравится то, что делает Козлов, но ему приходится действовать осторожно. В период моего пребывания в Москве его музыка не была запрещена, но официальные лица относились к ней настороженно. Среди молодежи, знающей о Козлове и его ансамбле, так много желающих его послушать, что он дает по пятнадцать-двадцать концертов в год, а ведь это — ансамбль, практически неофициальный, как правило, неоплачиваемый и не имеющий абсолютно никакой рекламы. Каждый концерт организуется втайне, с тщательно подобранной аудиторией. Примером может служить описанный мной концерт на территории выставки. Приглашения поступают от молодых рабочих автомобильного завода, от инженеров-горняков, от инженеров-проектировщиков, от студентов нефтяного института, от определенных групп людей из таких городов, как Донецк, Днепропетровск и Куйбышев, где порой невежественные представители местной власти меньше реагируют на музыку, чем московские боссы. Но Козлов осторожен; он боится, что ситуация выйдет из-под его контроля, и это повредит его музыке. Однажды — это было в конце 1974 г. — в Московском доме ученых восторженные слушатели начали отбивать такт, хлопая в ладоши и стуча ногами, как принято в любой аудитории мира на концерте "рок”-музыки, но что далеко выходит за рамки принятого в Советском Союзе. Козлов вежливо попросил слушателей умерить страсти. "Я считаю, что "рок”-музыка — один из жанров современной классической музыки, — пояснил он, — и мы пытаемся относиться к ней именно так. Поэтому я и вас прошу вести себя соответственно”. Аудитория выполнила его просьбу.

От широкой публики эта музыка скрыта. Если не считать страстных почитателей, русская публика просто не знает о существовании Козлова. Побывать на одном из его концертов, как и практически на любом интересном неофициальном мероприятии в России, — все равно, что увидеть падающую звезду. Промелькнет на небосводе — и нет ее. Вам посчастливится увидеть ее, только если вы выйдете из дому в подходящую ночь, в соответствующее время и будете смотреть в нужном направлении. Во всех прочих случаях небеса кажутся обычными, и вы готовы поклясться, что падающих звезд вообще не существует. Что же до музыки Козлова, то вы должны узнать о концерте заранее и иметь связи, чтобы попасть на него. Однако меня поразило, что в любом уголке страны на сценах залов, посещаемых молодежью, можно увидеть сейчас множество маленьких ансамблей, подражающих Козлову: "поп”-музыка просачивается сквозь стены, которые попытались возвести вокруг нее идеологи консерватизма, люди старшего поколения.

Дать общественное определение советской молодежи так женевозможно, как и американской. По широте кругозора и образу жизни студент Московского университета из видной семьи, бывающей за границей, — это существо с другой планеты, если сравнить его с молодыми заводскими рабочими из Рязани, города, до которого от Москвы всего 160 км по шоссе, но который до сих пор живет провинциальной жизнью, изолированной от внешнего мира. Я уже не говорю о неотесанной молодежи Крайнего Севера или сибирских деревень. Единственный общий язык, который что-то говорит сердцу каждого молодого человека — это "поп”-музыка. Еще в 1971 г. в газете "Советская культура” было напечатано письмо одной девушки из Куйбышева, которая писала: "Битлов понимают миллионы моих современников, и они нам близки”. Трое юношей из Горького признавались, что им ужасно надоела однообразная "диета”, состоящая из патриотической музыки, маршей Красной армии и баллад в оперном стиле, которой их пичкают советское радио и телевидение. "Мы, молодежь, нуждаемся в отдыхе, причем в легком отдыхе, — писали они. — Существует научный и технический прогресс, и мы должны идти в ногу со временем во всем. Как можно требовать, чтобы молодежь распевала баллады и слушала марши после трудного, напряженного рабочего дня?”

Путешествуя по Советскому Союзу, я встречал ансамбли "поп”-музыки, или "ритмической музыки” (слово "рок” советские власти по-прежнему считают слишком взрывоопасным). не только в таких городах, как Москва, Ленинград, Рига, Таллин, но и в бывшем мусульманском городе Бухара (в Средней Азии), и в городах Сибири — в 16 тысячах километров от Нью-Йорка. В Братске я познакомился с группой молодежи, собравшей богатую коллекцию магнитофонных записей, сделанных во время передач "Голоса Америки” (а тогда их все еще глушили); это были мелодии Битлов, ансамблей "Ролинг Стоуне” и "Джефферсон Эрплейн”, Энгельберта Хампердинка и других западных звезд. Никто из этих сибирских ребят толком не понимал по-английски, но они весьма удачно и с большим мастерством подражали поющим на английском лирическим певцам и "менестрелям грамзаписей”. Они были в таком восторге от кумиров западного "рока”, что буквально забросали меня вопросами о личной жизни звезд, о которых я и не слыхивал, а затем попросили меня написать им русскими буквами слова песни Махельи Джексон "Весь мир в Его руках”. Думаю, им и в голову не приходило, что это джазовая интерпретация негритянского религиозного гимна. Их интересовало не столько содержание, сколько музыка. И то, что они играли для себя, для своего удовольствия, не имело ничего общего с тем, что им позволяли исполнять публично. Обнаружив, что твердокаменное сопротивление западной "поп”-культуре попросту не сработает, власти в Советском Союзе применили более тонкий прием, чтобы дать какую-то отдушину подавляемым потребностям своей молодежи. И в 60-е годы начали возникать ансамбли "поп”-музыки под эгидой официальных организаций: при фабриках и заводах, институтах, университетах и местных "дворцах культуры”, как помпезно называют русские свои районные клубы. Подобно тому как "дача” означает в России и роскошную загородную виллу, и деревенскую избу, ансамбли "поп”-музыки могут представлять собой все что угодно — от бесцветных добропорядочных малоинтересных групп, составляющих большинство, до ансамбля Козлова с его смелым, подлинным "роком”.

Некоторым из наиболее "прирученных” ансамблей предлагают в качестве поощрения принять участие в местных и районных конкурсах, победители которых выступают на всесоюзных конкурсах, транслируемых по телевидению. При этом, как рассказывали мне молодые музыканты, репертуар их выступлений, текст песен, даже их одежда, телодвижения и политическая направлении ость выступления контролируются, тщательно изучаются, чтобы вычистить все сомнительное в моральном, сексуальном и политическом плане. Нередко запрещают исполнять самые невинные песенки, единственный недостаток которых, — западное происхождение. Если какому-нибудь провинциальному ансамблю предстоит выступить по телевидению, музыкантов заставляют, как сказал один молодой гитарист с внешностью хиппи, исполнять, хотя и в современном стиле, все же "агитпроповские песни об экономических достижениях или героях космоса”. И поскольку для получения репетиционного зала или разрешения на выступления, а иногда даже некоторых музыкальных инструментов, нужна поддержка каких-то официальных органов, музыканты соглашаются на такой контроль. По словам того же гитариста, ирония заключается в том, что чем выше профессионализм "поп”-группы, тем жестче контролируется ее состав и репертуар. Поэтому парень не хотел стать профессионалом, хотя был достаточно талантлив для этого даже по западным требованиям. От других я узнал, что самые лучшие ансамбли организуются при высших учебных заведениях: это никому не известные любительские коллективы со звучными названиями — "Машина времени”, "Жуткая катастрофа”, "Красная атака”. Эти коллективы гораздо интереснее, чем профессиональные ансамбли с их официальным репертуаром и невыразительными названиями вроде "Поющие гитары”, "Веселые ребята” или "Трубадуры”, и хотя имеются грампластинки и магнитофонные ленты с записями выступлений всех этих "трубадуров”, они пользуются меньшей популярностью и гоняются за ними меньше, чем за привозимыми с Запада записями "рок”-музыки. Происходит это потому, как объяснил мне гитарист, что профессиональным советским ансамблям не дают показать все свое мастерство. На телевидении, по его словам, им запрещают пользоваться имеющейся в их распоряжении лучшей усилительной техникой, обеспечивающей очень громкое звучание, чтобы их музыка не была слишком "дикой”. Перед концертом заранее устанавливают норму — сколько произведений западных авторов можно включить в программу (как правило, 15 %; произведения же советских композиторов должны составлять 65 % и произведения восточноевропейских композиторов 20 %). Лица, ответственные за музыкальную культуру в руководящем аппарате ЦК ВЛКСМ и в Министерстве культуры, не разрешают исполнять музыку, сочиненную участниками ансамбля, обосновывая это тем, что среди них нет официальных, одобренных режимом композиторов; это тоже парализует творческие возможности музыкантов.

Нельзя сказать, чтобы политика детанта значительно повлияла на изменение такой ситуации. В Таллине, наиболее "открытом” из советских городов, я разговорился с пианистом из ресторанного джаз-оркестра. От этого человека я узнал о том, что власти со все возрастающим беспокойством следят за тем, как по мере расширения детанта все больше западной музыки исполняется в общественных местах. Ресторанные джаз-оркестры, как мне говорили, даже выступающие по поводу сугубо семейных торжеств, должны следить за каждым своим шагом, потому что среди публики всегда есть осведомители, дополнительно следящие за тем, не отклоняется ли оркестр от утвержденного репертуара. Однажды, когда мы сидели с друзьями в ресторане "Берлин” в Москве, в одной из исполнявшихся оркестром пьес наши друзья узнали тему Лары из кинофильма "Доктор Живаго”, находящегося под строгим запретом. Через несколько минут один из них попросил оркестр повторить эту мелодию.

— Мы не играли эту песню, — сказал дирижер.

— Ну, как же, настаивал наш приятель, — я ведь сам слышал, и вот мои друзья тоже слышали. Мы ее узнали.

— Нет, вы ошиблись. Мы этого не играли, а значит, вы этого и не слышали! Он говорил холодным "советским” тоном, каким обычно пользуются не столько для того, чтобы отрицать очевидное, сколько из стремления пресечь нежелательный разговор.

В некоторых случаях музыкальные коллективы пытаются бороться с властями или обойти их запреты, но это редко удается. Белорусский ансамбль "Песняры” еще в 1970 г. пытался добиться разрешения на выступление по телевидению с самостоятельно составленной программой. Возникший по этому поводу спор зашел так далеко, что не только было отменено именно это выступление, но и несколько последующих; в конце концов, музыканты должны были пойти на все требования властей. Ансамбль "Квазары” из Бухары исполнял песни Битлов, переменив названия песен на советский лад. Один музыкант сказал мне: "Они думали, что никто не обратит внимания на слова”. Но их маневр разгадали, заставили подстричь длинные волосы, запретили выступать на свадьбах, что составляло их "левый” заработок, и пересмотрели весь репертуар. По мнению некоторых музыкальных "болельщиков ", с 60-х годов ограничения стали более суровыми.

Один страстный поклонник "рок”-музыки рассказывал мне о том, какие страсти разгорались в ночном ресторане на Кропоткинском бульваре (в центре Москвы) в начале 60-х годов, когда впервые музыка Битлов "взяла штурмом” советскую молодежь. "Такое закрытое исполнение джазовой музыки было санкционировано комсомолом. Молодежь просто неистовствовала, — сказал этот толстенький тридцатилетний человечек. — Молодые люди вопили, словно кого-то убивали. Стоял жуткий грохот, разносили мебель, колотили стекла. Ну, это, конечно, прекратили. Потом открыли кафе "Синяя птица”, — у дверей поставили вахтеров, пропускали только по специальным билетам, выдаваемым комитетами комсомола, но и это прикрыли”. В январе 1974 г. комсомольские власти в Москве решили открыть новое кафе с джазовой музыкой — в Стеклянном ресторане в Парке им. Горького. Знакомый писатель достал нам билеты на открытие, но в последнюю минуту его отменили, потому что вышестоящие организации это начинание не одобрили. Кафе с джазом так и не открыли, оставив Москву без единого места, где можно было бы послушать настоящий джаз или "рок”-музыку. Правда, в некоторых кафе среди пластинок с советскими песнями иногда проскакивали записи выступлений таких западных звезд, как Арета Франклин и Отис Реддинг.

Сам собой напрашивается вывод, что власти меньше опасаются записей, проникающих с Запада и циркулирующих из-под полы, чем по-настоящему популярных ансамблей "рок”-музыки, взращенных на советской почве. Если бы доморощенным ансамблям предоставили подлинную свободу, что вызвало бы массовое распространение этого увлечения, эти коллективы могли бы стать еще более неуправляемыми, чем некоторые прославленные писатели, спортсмены или ученые. Властям поневоле приходится закрывать глаза на то «что в страну с Запада стали в последние годы присылать или нелегально привозить все больше записей "рок"-музыки. Черный рынок, занимающийся поставкой пластинок и других атрибутов западной "рок”-культуры, принял такие масштабы, что один американец — студент Ленинградского университета — сравнил его с рынками сбыта наркотиков в американских студенческих городках. Фарцовщики, т. е. спекулянты, являются советским эквивалентом торговцев наркотиками и профессиональных дельцов. Некоторые из них вербуют в помощь себе студентов, оплачивая их услуги дешевыми джинсами или редкими пластинками, но и у милиции есть среди студентов осведомители, помогающие поймать профессиональных спекулянтов. Как-то я шел со своей русской приятельницей по центру Ленинграда; вдруг она воскликнула: "Вот они!” — и указала на плотную группу стоящих на углу мужчин в темных пальто, с портфелями. Настоящий торг, как видно, еще не начинался, еще не установилось полное взаимное доверие, и то, как они оглядывали друг друга, очень напоминало знакомство собак, принюхивающихся и приглядывающихся при первой встрече. Пластинку не вынимали до тех пор, пока не договаривались о названии и цене. Затем от группы отделялись двое; они уходили на расстояние, по их мнению, достаточно безопасное, и там совершали сделку — обменивали пластинку на деньги. В то время такая долгоиграющая пластинка, как "Волосы” или "Иисус Христос — суперзвезда”, могла стоить 100 рублей (133 доллара), но ее покупатель обычно быстро возвращал себе эту сумму, отдавая переписывать пластинку на магнитофон по 10 рублей за запись. Этот контрабандный товар провозили, как правило, иностранные туристы или советские люди, возвращающиеся из заграничных поездок. Иногда пластинки удавалось переправить так, чтобы на них не обратили внимание таможенники или почтовые цензоры — для этого пластинки вкладывали в конверты от вальсов Штрауса или кантат Баха. Однако "живьем” ни один западный ансамбль в Советский Союз не допускался. В начале 1972 г. Американское посольство предложило в рамках американо-советского культурного обмена гастроли ансамбля "Пятое измерение”. Это далеко не самый "дикий” из американских ансамблей "рок”-музыки, однако достаточно характерный, чтобы иметь тот сенсационный успех, который сопутствовал ему во время гастролей в Румынии, Венгрии, Польше и Чехословакии. Москва категорически отклонила это предложение и попросила прислать кого-нибудь другого. Некоторое время спустя я сидел на дипломатическом обеде рядом с Владимиром Головиным, тогдашним заместителем директора Госконцерта — советского государственного агентства, заключающего контракты с артистическими коллективами. Когда я спросил его, почему отказались от гастролей "Пятого измерения”, он попытался отделаться от меня, сказав, что, по его мнению, этот ансамбль недостаточно популярен: "Во всяком случае, не настолько, чтобы обеспечить полный сбор в концертных залах в течение шестинедельных гастролей в Советском Союзе”. "Трудно поверить, — возразил я, — если вспомнить, с каким энтузиазмом молодежная аудитория принимала выступление ансамбля "поп”-музыки из Марийской автономной республики”.

Это было недавно в Молдавии, в зале на 1000 мест. Все билеты были распроданы, хотя речь шла о довольно посредственном, малоизвестном советском профессиональном ансамбле "поп”-музыки. Я рассказал Головину, что и одного их номера — "подчищенного” варианта песни Битлов, название которого звучало так: "Назад, в мой старый СССР”, — было достаточно, чтобы зал чуть не разнесли. — "Пятое измерение” — не Битлы, — хмыкнул Головин.

— Ну, хорошо. А Битлы? Как бы приняла их советская аудитория? — рискнул я прощупать почву.

— Битлы уже вышли из моды, — отпарировал он.

— Вы имеете в виду, что они уже стали классикой?

— Нет, это не классика. Я этого не говорил. Просто вышли из моды, — он твердо стоял на своем. Разговор о Битлах тоже кончился ничем. Случилось так, что на следующий день мне совершенно неожиданно удалось побеседовать с дамой-композитором, автором популярной и одобренной официально "поп"-музыки. Она рассказала мне, что выколачивает по 25 тыс. рублей (33333 доллара) в год за патриотические песни для советской молодежи, написанные в стиле "поп”. Когда я сказал ей, что американцы предложили прислать в Советский Союз на гастроли ансамбль "Пятое измерение", она и ее коллеги были крайне удивлены. "Неужели им не удалось бы обеспечить полные сборы на свои концерты?" — спросил я. Они сочли вопрос попросту нелепым. "Почему же их не пригласить”, — продолжал я спрашивать. "Спросите Госконцерт”, — ответила "поп"-композитор. Когда я сказал, что беседовал с Головиным, мои собеседники заинтересовались его ответом, и он покоробил их своей явной лживостью.

Советские официальные организации отваживались приглашать польские, болгарские и венгерские эстрадные ансамбли, и на их концертах бывало настоящее столпотворение. По признанию одного польского исполнителя, музыканты из восточноевропейских стран рассматривают свои гастроли в России как "обязательную повинность", как бы уравновешивающую более приятные для них поездки на Запад, ибо в противном случае Москва обвинит страны Восточной Европы в нелояльности. Но то, что для них — неприятная необходимость, для русской молодежи — настоящее откровение, единственная возможность увидеть хоть отблеск западного стиля, его косвенное отражение в восточноевропейских манерах и костюмах, более смелых и праздничных, чем советские. Однако власти по-прежнему опасаются приглашать "первоисточник” — знаменитые западные ансамбли "рок”-музыки — из страха перед неконтролируемой реакцией публики.

Жажда западной музыки и прочих атрибутов "поп”-культуры наглядно свидетельствует о конфликте между поколениями в России, конфликте, обратном тому, что наблюдается на Западе, во всяком случае, если речь идет о детях представителей среднего класса или хорошо обеспеченных кругов. Если американская молодежь надевает джинсы, отходит от своей касты, примыкает к любителям дикого "рока” из чувства протеста, из презрения к богатой и сытой жизни старших, то советская молодежь мечтает как раз о такой богатой и сытой жизни. Она, эта молодежь, — авангард нового материализма. Молодые люди готовы уехать летом на сибирские стройки, если это позволит заработать тысячу рублей чистоганом; секретарши экономят на еде, чтобы потом чуть ли не всю месячную зарплату угрохать на такие символы шикарной "западной” жизни, как широкие пижонские брюки, парик, сапожки до колен или туфли "на платформе”.

Эта тенденция наблюдается и у молодежи, и у подростков. Мне хочется рассказать о Вадиме и Светлане — паре, с этой точки зрения весьма типичной, хотя материально они обеспечены лучше многих. Вадим — инженер, Светлана — учительница. Гостиная их квартиры украшена яркими вырезками из западных журналов мод, напечатанных на глянцевой бумаге. Там и девицы в бикини "под леопарда” и гигантских лунообразных темных очках, и эдакие богатые космополиты в ультрамодных спортивных костюмах, либо шикарные современные интерьеры. Их собственная трехкомнатная квартира обставлена довольно хорошо по советским стандартам, уютно, но конечно гораздо более скромно, чем на этих картинках. Гордость Вадима — коротковолновый транзисторный радиоприемник фирмы Грюндиг, на пять диапазонов, за который он заплатил 400 рублей (двухмесячный оклад). и широкие галстуки, сшитые ему Светланой из импортного материала. Он счастлив, если ему удается достать хорошую польскую пластинку джазовой музыки, и готов простоять за ней в очереди добрых два часа. Оригинальная подлинная долгоиграющая пластинка Поля Десмонда приводит его в восторг. Светлана носит яркие японские косынки и облегающие бедра брюки, которые сама шьет. Все, что угодно, лишь бы уйти от спартанского стиля предвоенных и военных лет и нудного однообразия жизни их собственных родителей в послевоенные годы.

До сих пор в России стремление одеваться модно лишь отдаленно напоминает "павлинью революцию” на Западе, когда стала модна одежда пестрых кричащих тонов. Отношение к одежде как к выражению индивидуальности не привилось. Русская молодежь не щеголяет в пестрых рубашках, так любимых наркоманами, или в намеренно чудаковатых туалетах. В Москве есть небольшая группа доморощенных хиппи, но большинство молодежи понимает, что небрежная одежда приведет к неприятностям с начальством, и не решается рисковать. Тенденции в советской моде, как правило, не идут дальше наиболее устоявшихся западных фасонов. Однако терпимость к моде за те три года, что мы жили в Москве, явно повысилась. Когда мы приехали, в 1971 г., мы слышали от студентов жалобы на то, что перед получением стипендии им приходится подстригать длинные волосы, иначе тебе покажут "от ворот поворот”. Когда мы уезжали, такое противодействие все еще существовало, но уже в меньшей степени, и парня с длинными волосами можно было иногда даже увидеть по телевидению, а ведь это — наиболее консервативный из всех советских органов информации.

Появилась и наркомания. Ей, конечно, далеко до американских масштабов, но все же это явление приняло размеры, заставляющие обеспокоенные власти неоднократно ужесточать законы против торговцев наркотиками и наркоманов-рецидивистов, подвергая их строгим судебным наказаниям. В мае 1974 г. был опубликован ряд указов, из которых явствовало, что наркотики для нелегального распространения добывают в основном путем кражи соответствующих лекарственных препаратов из клиник, а также за счет использования поддельных или просроченных рецептов. Это подтвердил в частной беседе и молодой врач из Одессы. Ему несколько раз предлагали крупную взятку за "оптовую” партию наркотиков. "На эти деньги можно было бы купить новую машину”, — сказал он. Врач сказал, что он на это не согласился, хотя такое явление весьма распространено в портовом городе Одессе, о котором еще задолго до революции шла дурная слава. Врач утверждал, что крупными поставщиками наркотиков являются сами изготовляющие их лаборанты различных институтов и служащие, выносящие сильнодействующие наркотики из клиник. Он рассказал о том, что морфий иногда достают у инвалидов Второй мировой войны, которые пристрастились к этому препарату с тех времен, когда стали получать его для успокоения болей от ран. Согласно правилам, установленным в системе советского здравоохранения, этим людям выдают книжечки, удостоверяющие их право регулярно получать определенное количество морфия, и по словам одесского врача, эти книжечки или непосредственно морфий они сбывают подпольным дельцам. В 1972 г. один биолог рассказал мне о скандале, разразившемся в Московском институте природных соединений, когда власти обнаружили там запас ЛСД, изготовленный научными работниками в стенах института. В прессе об этом не появилось ни слова, но во все биологические и химические институты были "спущены" строгие инструкции, обязывающие ввести строгий контроль, чтобы пресечь такого рода деятельность. Но дельцов это не остановило, и год спустя один мой знакомый попал на вечеринку в Московском университете, где присутствующие принимали ЛСД. Однако более употребительным является гашиш, доставляемый из горных районов Средней Азии и Кавказа. В Тбилиси, столице Грузии, некий молодой человек предложил мне как-то немного гашиша, показав свой товар. А маститый советский журналист указал мне на высокое, с колоннами, здание кинотеатра "Родина” недалеко от Измайловского парка в Москве, объяснив, что это — известное место торговли наркотиками. Он сказал, что маленький, с полнаперстка, шарик черного гашиша — доза, достаточная на одну сигарету, — продается там за 5 рублей (6, 67 доллара). И все же, несмотря на эти и другие туманные рассказы о торговле наркотиками, по мнению огромного большинства советских и западных студентов, занимающихся в учебных заведениях СССР, употребление наркотиков в советских студенческих городках не идет ни в какое сравнение с тем, что происходит на Западе. Гораздо более серьезной проблемой является пьянство. Советские студенты, как и их родители, пьют водку так же самозабвенно, как наркоманы Запада стремятся достичь высшей стадии нирваны.

Если говорить о сексе, то Россию никак не назовешь страной бродячих любовников. В парках и других общественных местах вы редко увидите целующуюся и обнимающуюся пару. Такое проявление чувств на людях не одобряется. Откровенное обсуждение проблем секса в общественном месте или даже в частной беседе — настоящее табу. Западного культа тела попросту не существует. Ни на сцене, ни на экране вы не увидите обнаженного тела. Один наш русский приятель шутливо заметил, что самым "сексуальным" зрелищем в России является па-де-де в балете. Человек лет сорока вспоминал, как сам он был шокирован, впервые увидев на художественной выставке (в 1952 г.) написанную маслом современную "ню". На картине была изображена пухлая, здоровая русская крестьянская девушка, совершенно обнаженная; она выходила из бани, и снежинки кружили вокруг ее розового тела. "Как смело для нашего социалистического реализма!” — усмехнулся он своему воспоминанию.

В одном из последних и довольно откровенных спектаклей о молодых влюбленных (речь идет о спектакле "Валентин и Валентина”) Московский художественный театр попытался показать обнаженную парочку после их первой ночи, проведенной в чужой квартире. Говорят, присутствовавший на премьере (в 1971 г.) Председатель Совета Министров Алексей Косыгин почувствовал себя настолько оскорбленным, что дал это понять. После этого парочку прикрыли одеялом. Эта пьеса ставилась и в других театрах, но уже нигде не решались показывать в этой сцене обнаженных героев. В другом спектакле о молодежи ("Лошадь Пржевальского", который шел в Ленинграде) двое молодых влюбленных на комсомольской стройке всего-то-навсего загорали вместе в купальниках метрах в двух друг от друга, а когда затем они потянулись один к другому и взялись за руки, сцена быстро погрузилась в темноту. Разительным исключением из этого ханжества в искусстве была сцена обнаженной языческой толпы в талантливом кинофильме А. Тарковского "Андреи Рублев" о русском иконописце. Этот фильм цензоры не выпускали на экраны четыре года и разрешили его показ только после того, как он завоевал широкое международное признание.

Несмотря на все разговоры о свободной любви в период революции, по сей день злободневными и определяющими общественный настрой являются слова Ленина, звучащие как высказывание директора английского пансиона викторианской эпохи. Сожалея о том, что он называл "чрезмерным интересом к вопросам пола", Ленина писал:

"Молодежь особенно нуждается в радости и силе жизни. Здоровый спорт, плавание, гонки (бег), ходьба, всевозможные физические упражнения и многосторонние интеллектуальные интересы… Все это даст молодежи больше, чем вечные теории, касающиеся сексуальных проблем…

Революция требует концентрации сил и наращивания усилий… Она не может терпимо относиться ко всяческим оргиям. Распущенность в половой жизни — признак буржуазности… Самоконтроль, самодисциплина — это вовсе не рабство, даже в любви.”^[24] Сталин пошел еще дальше по пути укрепления викторианского пуританства; правда, сдержанность в отношении вопросов пола проявлялась в русском обществе еще до революции. У Толстого проблемы секса затронуты очень осторожно; то же самое даже и у такого несдержанного и эмоционального писателя, как Достоевский. Пушкин, который более других русских классиков любил скабрезности и в жизни был истинным Дон-Жуаном, говорят, составил дошедший до наших дней список о 103 своих любовных похождениях, но сейчас не печатается почти ничего из его эротической поэзии.

По всем признакам, в современном русском обществе можно встретить, по крайней мере, столько же Пушкиных, сколько и Лениных. Тщетно ленинградский профессор-медик предупреждает о том, что "добрачные половые связи могут служить причиной серьезных нарушений психики и приводить к снижению общественной значимости личности”; обследование студентов Ленинградского университета, проведенное социологами в 1969 г., показало, что 85 % мужчин и 70 % женщин имели добрачные половые связи в возрасте моложе 21 года. И хотя Ленинград как город с космополитическими тенденциями, может быть, отличается несколько необычной либеральностью нравов, все же, по словам одного ученого-социолога, "эти цифры весьма показательны”. Говорили, что поскольку после Второй мировой войны мужчин не хватало, русские женщины навязывают себя мужчинам. Случаи, когда в деревне девушки охотятся за парнями, заставляя их обслуживать нескольких подружек подряд, иногда описываются на страницах советской художественной литературы и, по-видимому, гораздо чаще встречаются в реальной жизни. Один московский студент-выпускник рассказывал мне, что русские девушки ездят иногда на Кавказ ради любовных шашней с черноволосыми грузинами, подобно тому, как английские девушки, по слухам, ездят в Испанию, хотя впрочем половые связи в студенческих общежитиях — дело несложное. В силу экономических причин смешанные — для юношей и девушек — студенческие общежития были введены в Советском Союзе намного раньше, чем в Америке. В общежитиях Московского университета, как и других учебных заведений, существуют строгие правила, запрещающие юношам находиться в комнате у девушек позже определенного часа, и для устрашения непослушных время от времени организуются "облавы” в коридорах. Однако, по рассказам студентов, университетские ромео прячутся на наружных подоконниках 26-этажного здания. К тому же и русские соседи по комнате, с детства привыкшие к тесноте, более терпимы, чем обычно бывают американцы. Как правило, в большой комнате живут по трое, четверо или пятеро студентов, но одна девушка рассказывала мне, что соседки по комнате просто поворачиваются к стене, если парень собирается провести ночь с одной из их подруг. "Это встречается сплошь и рядом, — сказала она, — до тех пор, пока соседки по комнате не пожалуются, что им мешают”. Американский студент, учившийся в СССР, рассказывал мне, что на собраниях студенческих групп начальство пытается иногда публично пристыдить девушек, в комнатах которых застали юношей после 11 вечера; называются фамилии в надежде, что это послужит уроком остальным. "Странно, — добавил он, комментируя рассказ в чисто американском духе, — в Америке это никогда бы не сработало. Парни просто посмеялись бы, да еще записали бы имена девушек”. То, что происходит в рабочих общежитиях, "Домах творчества” Союза писателей и гостиницах, позволяет русским острить: "Зачем нам публичные дома? У нас есть общежития”.

Такая распущенность распространяется и на под ростков. По данным, собранным одним социологом в Одессе в 1973 г., 25 % учащихся средних школ в возрасте от 14 до 17 лет признались, что имели половые сношения. У мальчиков наблюдалась так называемая "утилитарная психология” в отношении секса: они рассматривают любовь как физическую необходимость. Молодой московский врач добавил, что уменьшение вероятности венерических заболеваний, обусловленное особыми мерами со стороны органов здравоохранения, высокие темпы жизни и отсутствие морального влияния религиозных норм, неизбежно приводят к росту числа случайных любовных связей. "Люди ни во что не верят и ничего не боятся”, — пожал он плечами. Самая трудная задача для молодых — найти уединение. В отличие от американцев, советские молодые люди не могут остановиться в какой-нибудь гостинице или мотеле — начнется проверка паспортов, возникнут вопросы, зачем, мол, человеку комната в том городе, где он живет. Горничные также следят, не находится ли в комнате незарегистрированный жилец. Молодые люди живут обычно бок о бок с родителями. Эти затруднения удачно переданы в упоминавшейся уже пьесе "Валентин и Валентина”, где возлюбленные встречаются в библиотеках, на станциях метро, целуются в лифте. Всего один раз удалось им провести вместе всю ночь, когда холостой друг Валентина, уезжая из города, дал ему ключ от своей квартиры. Такое безвыходное положение нередко является причиной ранних браков, в которых молодые люди стремятся найти уединение и независимость.

Исходя из западных стандартов, типичная советская свадебная церемония довольно убога. Все время раздаются требования сделать свадьбу более значительным явлением, разработать более торжественный свадебный ритуал, но по-прежнему процедура бракосочетания совершается "поточным методом", лишь слегка прикрытым мишурным блеском. Американский пастор считает чрезмерной для себя нагрузкой, если на один и тот же июньский день приходится три-четыре свадьбы, а в советском Дворце бракосочетаний 30–40 регистраций брака за одну субботу — явление не такое уж редкое. У Вадима и Светланы, о которых я уже упоминал, — обеспеченные, образованные родители: на свадебную церемонию они истратили, как говорится, целое состояние, хотя сами на ней не присутствовали. Как и многим русским девушкам, Светлане хотелось надеть длинное белое кружевное свадебное платье 343 с рукавами до локтя. Располагая достаточными материальными возможностями, она сделала себе и второе платье, которое надела вечером после официальной церемонии, — короткое, элегантное, цвета бордо. Оба платья она шила на заказ, израсходовав на них около 200 рублей; белые туфли стоили ей еще 30. Для семей с более скромным достатком специальные магазины, обслуживающие новобрачных, предлагают гораздо более дешевые, но и значительно худшие по качеству свадебные аксессуары. Вадим был тоже необычайно элегантен в своем черном костюме, белом, свободно повязанном галстуке и рубашке с большим стоячим воротником; все это тоже обошлось ему в кругленькую сумму. Но и его случай нетипичен: обычно жених надевает будничный костюм — новый, если он может себе это позволить, или старый, если нового нет. За месяц до намеченного ими срока свадьбы Вадим и Светлана заявили о своем намерении пожениться в Отделе записи актов гражданского состояния и уплатили 1 рубль 50 копеек за совершение церемонии в определенный день. Им хотелось, чтобы свадьба состоялась в пятницу или субботу — наиболее желаемые дни, поскольку за ними следует выходной день, но оказалось, что для этого им придется ждать своей очереди три месяца. На регистрацию брака, утром, они поехали с двумя своими самыми близкими друзьями; девушка была свидетельницей Светланы, а юноша — свидетелем Вадима. Иногда на этой церемонии присутствуют и родители, но очень часто обходится и без них. Традиции "передачи невесты жениху” не существует. На свадьбу четверо молодых людей отправились одни в такси, украшенном, правда, лентами и воздушными шарами, но без надписи на них: "Новобрачные”, как это принято в Америке. К бамперу машины была привязана кукла (некоторые пары предпочитают игрушечного медвежонка), что символизирует желание молодоженов обзавестись детьми.

Дворец бракосочетаний обычно переполнен ожидающими своей очереди. Молодые, нервничая, в последнюю минуту приводят себя в порядок в вестибюле, папаши с беспокойством поглядывают на часы, жалобно объясняя персоналу, что такси может уехать, если церемония не начнется тотчас же. Процедура длится всего каких-нибудь 6–7 минут, но при этой конвейерной системе неизбежно запоздание. Я не был на регистрации брака у Вадима и Светланы, но они говорят, что все происходило очень похоже на те церемонии, которые я наблюдал во Дворце бракосочетания в доме № ЗЗА на Ленинградском проспекте в Москве и которыми руководила госпожа Александра Суворова.

Госпожа Суворова, красивая, приветливая, седовласая дама, депутат Московского городского совета, специалист по вопросам брака, была в длинном торжественном красном платье с лентой через плечо, на которой красовался герб РСФСР и надпись "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” Большая, с высоким потолком комната, где совершается обряд, безжизненна и пуста, если не считать письменного стола госпожи Суворовой в дальнем конце комнаты и расположенного за ее спиной поблекшего мозаичного изображения серпа и молота. На столе — ваза с красными гвоздиками. Когда дверь на другом конце комнаты открылась и вошли молодые, из громкоговорителя раздались звуки торжественного марша — прокручивали заигранную пластинку. Не дойдя до стола 3 метров, молодые по знаку женщины в строгом сером костюме остановились; одновременно резко оборвалась и музыка. Все замерли для совершения обряда, который представлял собой не столько свадебную церемонию, сколько официальный акт регистрации брака. "Исполнительный комитет Совета депутатов трудящихся города Москвы уполномочил меня зарегистрировать брак гражданина…” — начала госпожа Суворова официальным, лишенным выражения голосом. Стоявшие перед ней молодые люди — невеста и подружка невесты с цветами на длинных стеблях, завернутыми в целлофан, жених и шафер — руки по швам — выглядели взволнованными и смущенными, как выглядят в подобной ситуации все молодые люди на свете. Наконец, женщина в сером подозвала сначала невесту, а затем жениха, чтобы подписать необходимые бумаги. Госпожа Суворова вынула из вазочки на столе два гладких обручальных кольца, подошла к новобрачным, и они обменялись кольцами, не произнося никаких клятв. Затем, с теплотой и гораздо большим, чем раньше, чувством, она выступила перед ними с краткой речью об обязательствах, накладываемых браком, о том, что нужно любить и уважать друг друга. "Будьте всегда вместе, — говорила она одной из пар, — в радости и горе, в надеждах и сомнениях, в поражениях и победах, во всех семейных делах”. Затем она объявила, что они могут считать себя мужем и женой, а дама в сером подсказала: "Молодожены, поздравьте друг друга”. Когда они робко поцеловались, серая дама снова нажала на кнопку проигрывателя — на сей раз это был веселый вальс Штрауса. Правда, из-за того, что иногда она не во время прерывала вступительный марш, присутствующим приходилось выслушивать сначала финальные аккорды марша, потом трескучую паузу и, наконец, Штрауса. Госпожа Суворова пожала молодым руки, передала им паспорта, в которые уже был поставлен штамп о регистрации брака и проводила к выходу. В нижнем зале желающим продают шампанское и сладости, чтобы отпраздновать событие, но большинство предпочитает устроить особый свадебный вечер. Не раз мне доводилось наблюдать и такой ритуал: свадебный кортеж делает традиционную остановку у могилы Неизвестного Солдата, где горит вечный огонь, и невеста кладет на могилу цветы, либо новобрачные поднимаются на Ленинские горы, откуда открывается панорама Москвы, и фотографируются там. Вадим и Светлана отказались и от того, и от другого. "Мне этого не хотелось, — твердо сказала Светлана, — если вы пойдете на Ленинские горы в субботу, во второй половине дня, за какой-нибудь час вы увидите там десяток невест в белых платьях. Они выглядят так неловко. Для чего это нужно?”

В любом случае кульминационным пунктом этого дня, когда молодые ощущают, что это их праздник, является свадебный вечер в кругу близких и друзей, следующий за официальным обрядом. Как и многие другие молодые пары, Светлана и Вадим устраивали свадьбу в отдельном зале ресторана "Кристалл”. В течение нескольких часов более 70 гостей поглощали всевозможные яства, пили шампанское, водку, коньяк, танцевали под аккомпанемент самодеятельного ансамбля "поп”-музыки, составленного из нескольких университетских товарищей Вадима, и пели русские песни. К бедным молодоженам без конца приставали с криками "Горько! Горько!”. Это значит, что молодые должны встать и поцеловаться под двусмысленные шутки и приветствия гостей.

Для большинства семей это празднество означает катастрофические расходы. Тысяча рублей — сумма, называемая достаточно часто, чтобы печать публиковала жалобы молодоженов на то, что им приходится влезать в страшные долги, чтобы устроить свадьбу. Некоторые жалуются, что приходят и незваные гости, особенно в таких ресторанах, как "Кристалл ", где проводится по несколько свадеб одновременно. Менее обеспеченные семьи из соображения экономии устраивают свадьбы дома и сами готовят еду на меньшее количество гостей. Западная традиция отправляться в путешествие на медовый месяц не очень распространена в России. Некоторым 347 парам удается устроить себе настоящее свадебное путешествие на неделю-другую. Большинство довольствуется выездом куда-нибудь на пятницу и субботу. Принято также, как это было у Вадима и Светланы, чтобы родители ушли на несколько дней из квартиры, предоставив молодоженам пожить самостоятельно, прежде чем они начнут жизнь все вместе.

Разные поколения могут какое-то время жить под одной крышей, но это не устраняет противоречий между ними, или, как говорят русские, не снимает проблему "отцов и детей" — выражение, пошедшее еще от Тургенева, написавшего роман с таким названием. Меня поразило то. что в отличие от Запада в Советском Союзе 70-х годов именно родители обеспокоены стремлением своих детей к материальным благам и как люди, занимающие определенное положение в советском обществе, — политической индифферентностью подрастающего поколения. Русские средних лет в свое время жили в тяжелых условиях, но сохраняли верность идеалам. И вот теперь на глазах вырастает избалованная молодежь, не желающая иметь никаких обязательств.

"Нашим. детям подавай все сразу!” — жаловалась своей американской собеседнице полная матрона с незапятнанным послужным партийным списком. Ее нравственные принципы, выразившиеся в этом возмущенном возгласе, напомнили мне кальвинистский кодекс американского предпринимателя старой закалки, тяжелым трудом добившегося всего самостоятельно и убежденного, что это полезно для спасения души. "В наши дни молодые только успевают пожениться, как требуют отдельную квартиру и полированную мебель, — говорила она. — У нас долгие годы не было отдельной квартиры. Куда они так спешат? Когда приходится ждать, пока получишь все эти блага, тогда и ценишь их больше”. Госпожа Суворова из Дворца бракосочетания рассказала мне, не скрывая озабоченности, что половина зарегистрированных ею браков приходится на молодежь в возрасте 20 лет и что молодые не готовы к устройству семьи. Она считала одной из своих основных функций проведение бесед с большинством из этих молодых пар в надежде отговорить их от слишком ранней женитьбы. Одна писательница, честолюбивая, энергичная, волевая женщина из семьи старых большевиков, сама, правда, беспартийная, сказала, что, по ее мнению, молодежь растет изнеженной. "Я разочарована в своих детях, — поделилась она. — Они слабовольны, ленивы, у них отсутствует самодисциплина. У нашего сына великолепные способности к учебе. Но при этом он неусидчив, не в состоянии составить расписание своих занятий, решить, что должен делать в первую очередь. Я знаю, вы, американцы, считаете, что это нормально для школьника-подростка, но когда мне было пятнадцать лет, я уже работала на фабрике, сама зарабатывала свой хлеб”. В ответ на это молодые говорят, что в России слишком долго ждали, когда можно будет наслаждаться жизнью, и им непонятно, почему они должны повторить трудный путь, пройденный их родителями. "Молодые хотят иметь, иметь и иметь, — сказал мне откровенно циничный молодой переводчик, когда мы сидели с ним в кафе, — им некогда думать, задавать вопросы. По-моему, мы находимся там же, где вы, американцы, были в пятидесятых. Молодежи хочется лучше одеваться, иметь машину, пользоваться всеми благами "шикарной” жизни”.

Многие родители чувствуют, что материалистические устремления молодого поколения породили вызывающее беспокойство политическое безразличие. "Я бросил школу после девятого класса, чтобы пойти на фронт, — вспоминал чиновник Министерства внешней торговли, член партии, часто выезжающий за границу, два сына которого учатся в привилегированном Институте международных отношений. — Я был тогда высоким и сильным. Знаете, такой мальчик, который чувствует себя уже мужчиной. Мать была против того, чтобы я шел на фронт, но отец у меня был офицером, и я желал только одного — пойти на фронт и бить немцев. Мои сыновья меня не понимают. Мы с женой любим смотреть по телевизору фильмы про войну, вспоминая. что нам пришлось пережить, номальчикам это неинтересно. Они говорят: "Ну, опять стрельба и бомбежка. И что вы тут находите интересного?" Они предпочитают пойти куда-нибудь потанцевать. У них ничего нет в голове, кроме этой современной "поп"-музыки, которая мне не нравится. Они знают всех звезд. Не только Битлов. Но это еще что! Я имею в виду последних знаменитостей. Как-то они познакомились с англичанином и забросали его кучей вопросов о звездах, о которых он никогда не слышал. Их страшно разочаровало, что он не смог им ответить. Они прямо помешаны на этом. Я их не понимаю”.

Отход молодого поколения от официальной идеологии волнует не только некоторых родителей, но и идеологов партии. Газета "Правда” называет это явление "паразитизмом", "националистическими тенденциями”, "недостаточным вниманием к атеистической пропаганде среди молодежи" или просто "безразличием к идеологическим проблемам". Признаком беспокойства власть имущих по этому поводу является усиленное внимание, уделяемое прессой такой статистической информации, как сообщение о том, что полмиллиона молодых людей, не достигших тридцати лет, "избраны в органы государственной власти” или что в рядах комсомола состоит более 20 миллионов человек. Я встречал и студентов типа одной темноволосой комсомольской активистки, у которой на ночном столике в общежитии лежало собрание сочинений Ленина и которая наблюдала за своими товарищами, болтающими с иностранными студентами, чтобы не пропустить момента, когда нужно будет вмешаться и не допустить чрезмерного сближения. Молодые американцы, возвращаясь со встреч с комсомольскими делегациями, бывали просто потрясены догматизмом юных двадцатилетних активистов. "Самые молодые буквально наводят страх, — заметил с удивлением скептически настроенный американский студент-выпускник, побывав на одном таком семинаре, длившемся неделю. — Старшие, те кому тридцать, кое-что слышали о Сталине и несколько более политически терпимы. Правда, в очень незначительной степени. Но косность младших непробиваема”. Конечно, может быть, это только видимость, потому что, когда "Правда” начинает трубить, как это было летом 1974 г., о том, что 20 тыс. молодых людей с энтузиазмом отправляются на Дальний Восток строить Байкало-Амурскую железнодорожную магистраль или в Центральную Россию — помогать колхозникам в сельскохозяйственных работах, она тут же добавляет, что необходимо повысить уровень идеологической работы среди молодежи. А в частной беседе один комсомольский вожак позже признался мне, что из 3000 московских комсомольцев, которых заставляли записаться в добровольцы на строительство БАМ, туда поехало лишь несколько сот человек.

О том, что молодежь потеряла идеалы, говорят и те представители среднего поколения, которые не относятся к числу горячих поклонников партии. Журналист — человек на пятом десятке, огромного роста, с вьющимися волосами, большим животом и сползающими на нос очками — вспоминал, каким энтузиастом был он в молодости. "Я вступил в комсомол во время войны, — пыхтел он. — Мы тогда все испытывали подъем. Вступление в комсомол было большим событием в нашей жизни. Но о своем сыне я не могу этого сказать. Для него это ничего не значило. Когда он был в старших классах, я спросил его. собирается ли он подать заявление в комсомол. А он ответил: "Нет, если я подам в этом году, получится, что я их прошу меня принять. На следующий же год они попросят меня сами. Лучше я обожду" И только в последнем классе школы, когда кто-то сказал ему. что, будучи комсомольцем, он легче поступит в университет, парень решился. Он просто пошел в райком комсомола, подписал, что нужно, и ему выдали комсомольский билет. Церемония была короткой. Но ему было на это наплевать. Он был доволен, что комсомольский билет поможет ему поступить в университет. А они там, в райкоме, были рады заполучить еще одного члена — для отчетности. Остальное, по сути дела, ни его, ни их не беспокоило. Все комсомольские дела так мало трогали сына, что он прекратил даже платить членские взносы — каких-то 20 копеек в месяц. Моей теще, человеку старой закалки, все это очень не нравилось. И она раз в месяц специально ехала на автобусе, чтобы заплатить за него эти членские взносы. В университете сыну сказали, что он должен нести какую-нибудь "общественную нагрузку”, иначе не получит стипендии. Он так рассказывает об этом: "Они назначили меня старостой группы по изучению проблем интернационализма”. Это его-то! Когда я спросил, что это значит, он ответил: "Ох, папа, ну не все ли равно!”. Может быть, этот пример — крайность, однако множество неопубликованных социологических исследований, попавших на глаза западным исследователям, как и свидетельства самих молодых людей, говорят о том, что идеологический уровень советской молодежи весьма низок. "Я не знаю никого, кто вступил бы в комсомол из идеологических побуждений, — сказала очень хорошенькая молоденькая блондинка, которая несколько лет назад была комсомольским секретарем одного провинциального завода. — В школе я была идеалисткой, но сейчас изменилась. С комсомолом у меня ассоциируется несколько самых неприятных воспоминаний”. И она засыпала меня рассказами об обязательных комсомольских поручениях и субботниках, явку на которые она должна была обеспечить. "Единственный вид работы по призыву комсомола, который нравится молодежи, — это участие в строительных бригадах, где ребята зарабатывают большие деньги, и в агитбригадах, потому что со своими песнями мы имеем возможность побывать в разных уголках страны. Таким способом можно совершать бесплатные путешествия по всей стране”. Некоторые говорили, что они рассматривают комсомольский билет как лучший, а иногда и единственный для молодого человека, пропуск за границу — в Польшу, Восточную Германию, а изредка даже на Запад. Есть и такие, которые говорят о поездке на работу в колхозы, как о приятном компанейском мероприятии. Однако совершенно очевидно, что в целом безразличное отношение молодежи к "общественной жизни” весьма далеко от ситуации, характерной для первых послереволюционных лет, когда "строительство социализма” было кличем, объединявшем советскую молодежь.

Цинизм? Да, безусловно. Бунт? Нет. По мировым стандартам, советская молодежь на редкость покорна. Предположения многих западных наблюдателей о том, что ферменты политического брожения и диссидентская контркультура неизбежно вырастают из увлечения "рок”-музыкой, джинсами, длинными волосами и бородами, для России совершенно неосновательны. Правда, для некоторых молодых людей, особенно из провинции с ее узким мышлением, длинные волосы — это уже какой-то символ личного протеста. У детей элиты подражание Западу означает иногда отказ от постоянной озабоченности их родителей своей карьерой, стремления к политической власти. Но в больших городах, особенно среди образованной верхушки среднего класса, импорт "поп”-культуры с Запада стал настолько широко распространенным и власть предержащие стали к нему настолько терпимы, что это явление потеряло всякое политическое содержание и остроту, ’На Западе джинсы — символ протеста. — заметил Александр Гольдфарб, задумчивый молодой еврей, научный работник, выходец из хорошей семьи, — но у нас они — символ обеспеченной жизни. Если же вы считаете, что джинсы входят в число примет, символизирующих противодействие авторитету родителей или властей, то вы абсолютно не правы. У вас (американцев) все это происходило органически. Джинсы стали популярны среди западной молодежи, недовольной войной во Вьетнаме или образом жизни родителей. Они стали символом бедности, бедности напоказ, ведь американская молодежь сочла, что выглядеть бедным — высший шик. Но здесь эволюция происходила иначе. Джинсы и "поп“-культура пришли к нам извне. У нас джинсы свидетельствуют не о бедности, а об обеспеченности, о богатстве. Именно поэтому цены на них вздувают на черном рынке больше, чем на другие товары. Допустим, новые джинсы в Америке стоят десять рублей, а хорошие шерстяные брюки — двадцать пять. Но у нас вы можете услышать, что кто-то заплатил 75–80 рублей (100–106 долларов) за пару джинсов и 200 рублей (267 долларов) за джинсовый костюм и, может быть, всего 15–20 рублей (20–26 долларов) за брюки, сшитые из гораздо лучшего материала. Джинсы имеют свою, "снобистскую ценность". Александр помолчал, чтобы я успел обдумать услышанное. Мы сидели у него на кухне, пили очень горячий крепкий русский чай и жевали твердый сыр. Он отпил глоток и стал рассказывать мне об интересной встрече, доказывающей, что между приверженностью к западной "поп"-культуре и политикой очень мало общего. Александр — молодой человек с сонным взглядом и густой черной бородой, облаченный в мятый, видавший виды джинсовый костюм, делавший его похожим скорее на выходца из лагеря Беркли, чем на бывшего научного сотрудника одного из самых знаменитых советских научно-исследовательских институтов. Он был активным диссидентом, было ему немногим меньше тридцати и он принимал активное участие в борьбе евреев за выезд в Израиль, в чем ему долго отказывали власти (в конце концов, он получил разрешение на выезд — в 1975 г., уже после того, как я покинул Москву). Будучи сыном крупного ученого, Александр имел возможность сталкиваться с представителями высших слоев советского общества. Он рассказал мне, что, за несколько месяцев до нашего разговора, на одной вечеринке встретился с сыном Владимира Семичастного, бывшего шефа КГБ, весьма видного партийного деятеля, известного жесткостью проводимой им линии. "На мне были джинсы, на нем (сыне Семичастного) — тоже”, — вспоминал Александр. Молодые люди разговорились, и оказалось, что у обоих были пластинки "Иисус Христос — суперзвезда”, последний в то время крик моды на черном рынке. У Семичастного к лацкану куртки был приколот комсомольский значок, и когда разговор зашел о политике, немедленно произошло столкновение.

”Пока речь шла о "поп”-культуре, мы говорили на одном языке, — рассказывал Александр, — но стоило перейти к политике, как взаимопонимание кончилось. Он настолько вышел из себя, когда я стал критиковать советскую политику помощи арабам и защищать Израиль, что заявил — если бы мы оба попали на Ближний Восток, то были бы "по разную сторону баррикад” и он, ни секунды не колеблясь, стал бы в меня стрелять. Я ответил, что я стрелял бы в него. Вот так-то. У каждого из нас были джинсы и пластинки с "Суперзвездой”, но это еще ни о чем не говорило, разве что о нашем происхождении из семей элиты: он — из политической, я — из научной. Он смог достать джинсы благодаря положению, занимаемому его отцом, а я — потому, что мой отец имел возможность ездить за границу и купить их на Западе. Но джинсы сами по себе не несут политической нагрузки”.

Примерно такую же точку зрения высказывали и другие молодые люди; они говорили не только о джинсах и "рок"-музыке, но и о том, что, слушая передачи западных радиостанций или читая исподтишка запрещенные романы Александра Солженицына либо другую нелегальную литературу, люди в своих общественных проявлениях продолжают оставаться консерваторами, угодниками, конформистами. "На работе они выглядят и поступают, как положено", — сказал молодой редактор правого московского журнала, не очень-то вписывающийся в среду своих коллег. Другой молодой человек, комсомольский вожак учебного института, отличавшийся, впрочем, либеральными политическими взглядами и фанатически влюбленный в западную "рок"-музыку, подтвердил, что по отношению к установленному в стране порядку он в принципе лоялен. Когда же американский собеседник заметил, что не видит в среде советской молодежи движений протеста против университетских порядков, брожений в студенческих городках с требованиями больше считаться с голосами студентов при решении их дел, стремления разоблачать политику своей страны, как это делают молодые американцы, молодой русский недвусмысленно заявил: "Если мы любим Джимми Хендрикса (американский исполнитель песен в стиле "рок”), это еще не значит, что мы меньше готовы сражаться за свою страну”.

Политический конформизм советской молодежи не столь удивителен, если учесть то окружение, в котором она живет, ибо, если система придает чему-нибудь серьезное значение (как, например, воспитанию студентов университетов, куда принимается лишь незначительное меньшинство и где молодежь получает возможность начинать свою карьеру), она не терпит ни малейшего сопротивления традициям, которое столь естественно для студенческих городков Запада. Как-то я спросил студента-англичанина, учившегося в Советском Союзе, каково его основное впечатление о студентах Московского государственного университета (МГУ). Он ответил, не колеблясь: "Забитые”.

— Что это значит?

— Это значит, что им не хватает жизни и естественности. В МГУ вы увидите гораздо меньше самых невинных шуточных проделок, дурачества, чем в любом университете Запада.

Основная причина этого кроется, разумеется, в общем политическом климате страны в последние годы и неослабном контроле над студенческой жизнью. И этот контроль резко отличается от того, что представляет себе большинство людей Запада: он настолько более основателен, всесторонен и эффективен, что стоит остановиться на описании сети всевозможных установлений, в которой приходиться жить и созревать советской молодежи. Речь идет не о контроле со стороны КГБ над диссидентами. Этот вид контроля затрагивает ничтожно малое количество молодых людей. Гораздо более прост и невинен и в то же время гораздо более эффективен контроль, а также разные виды проверок, вплетенные в саму ткань унифицированной и контролируемой государством советской системы высшего образования и вступления на путь деловой карьеры.

Эта система предоставляет студентам не только возможность учиться бесплатно, да еще получать скромные стипендии, но и строить свою жизнь по раз навсегда разработанной схеме. В общих чертах эта схема выглядит так: молодой человек поступает в техническое высшее учебное заведение, сельскохозяйственный институт, институт прикладного искусства или в литературный институт и по его окончании получает соответственно диплом инженера, агронома, художника-графика или писателя. Согласно экономическим прогнозам, на каждый год устанавливается потребность в будущих специалистах каждой категории, и когда молодые специалисты заканчивают институт, им гарантирована работа по специальности, даже не только гарантирована, но они обязаны к ней приступить.

"Производство инженеров и агрономов налажено у нас так же хорошо, как и производство хлопка, — рассказывал Гулан Алиев, седой ректор Таджикского сельскохозяйственного института, группе американских корреспондентов, посетивших этот институт в мае 1974 г. — У нас есть план выпуска определенного количества специалистов, в которых есть нужда, и мы распределяем этих специалистов в соответствии с полученными "заявками с мест”. Иными словами, как он объяснил, совхозы и колхозы присылают запросы с указанием, сколько им нужно дипломированных специалистов; эти заявки направляются в республиканские комиссии по распределению молодых специалистов, а, оттуда, возможно, в Москву, и затем уже возвращаются в институты в виде разнарядок на количество агрономов или инженеров-ирригаторов, направляемых после зашиты диплома на работу в определенные места. Та же система действует и в отношении других отраслей народного хозяйства. Когда я был в Иркутске, ректор тамошнего университета рассказал мне, что быстрее всего расширяется юридический факультет, потому что во многих городах Сибири не хватает юристов. Как выяснилось, одна из причин такого явления кроется в том, что милиции нужны юристы с университетским образованием для помощи в борьбе с детской преступностью.

На деле такая система нормирования количества специалистов не столь бесчеловечна, как это может показаться. Человек может решать сам, в какой области хочет приложить свои силы и в какой институт будет пытаться поступить. В отличие от американской системы колледжей, отличающейся большой гибкостью, согласно советской системе, большинство абитуриентов должно выбирать один определенный вуз, а в нем — определенный факультет, для поступления на который нужно держать экзамены. Вот и попробуйте тут выполнить правило о том, что не следует "класть все яйца в одну корзину”! Успешная сдача вступительных экзаменов фактически означает, что человеку гарантирована работа в соответствующей области, поскольку, поступив в университет или институт, студент проходит по этому пути до конца; отсев — явление чрезвычайно редкое. Кроме того, как сказал ректор университета в Грузии, в ходе учебы поменять факультет или специальность почти невозможно. Вы, не отклоняясь, двигаетесь по той дороге, которую выбрали еще до поступления в вуз. Учебные программы стандартны; нередко их разрабатывают централизованно, в Москве. Факультативных предметов очень мало. Это — система, нацеленная на получение людьми определенной технической квалификации, а не на воспитание в них таких абстрактных, неуловимых творческих черт, как умение мыслить, стремление к развитию личности, к самовыражению. Трудно представить себе что-либо более далекое друг от друга, чем преисполненное терпимости, экспериментирующее, индивидуально ориентированное направление американской системы образования и унифицированную, жесткую, консервативную советскую систему, так явно нацеленную на получение конечного результата и овладение строго определенным объемом знаний.

Провал на вступительных экзаменах — тяжелая личная катастрофа. Как правило, провалившемуся приходится ждать целый год, чтобы сделать повторную попытку. Каждый год среднюю школу заканчивает около 7 млн. юношей и девушек, а в вузы поступает только около миллиона, причем половина этого количества — на вечерние и заочные отделения. Перейти с этих отделений на дневные в высшей степени трудно. Многие юноши, не попавшие в вузы, идут в армию, тогда как, став студентами университета или института, они могли бы пройти довольно либеральный курс подготовки офицеров запаса и получить первый офицерский чин. Очень многие из провалившихся поступают потом на работу, связанную с физическим трудом, хотя есть и такие, которые после армии идут в высшие учебные заведения. Однако провал на вступительных экзаменах рассматривается как удар, потому что. несмотря на всю пропаганду о том, что СССР — государство рабочих, социологические обследования показывают, что старшеклассники, как правило, предпочитают "интеллектуальную карьеру" и не считают физический труд почетным. Доказательство такого отношения мы получили и из собственного опыта, наблюдая, как в семьях некоторых наших знакомых провал сына или дочки на вступительных экзаменах был ужасным потрясением, так как во многих случаях это событие непоправимо, как смертная казнь. В результате, вступительные экзамены в университеты и институты проходят в обстановке тяжелого конкурса, в атмосфере зубрежки, занятий с репетиторами. — все это вызывает огромное напряжение у выпускников средних школ и их родителей. Нередки случаи, когда на членов экзаменационной комиссии и других преподавателей оказывают давление, и до общественности доходят скандальные истории о взяточничестве в учебных заведениях, правда, в основном провинциальных — чтобы не ставить в неловкое положение видных деятелей, живущих в Москве. "Теоретически считается, что невозможно заставить ректора Московского государственного университета, министра высшего образования или другое высокое начальство повлиять на решение приемной комиссии. Но если бы вы могли заглянуть в приемную министра высшего образования или его заместителя в период сдачи вступительных экзаменов, — сказала энергичная, занимающая хорошее служебное положение женщина, которой удалось выйти победительницей из закулисной кампании по устройству своего сына в институт. — вы бы глазам своим не поверили: там и космонавты, и актрисы, и журналисты, и видные чиновники. Все они ждут своей очереди, чтобы обратиться с просьбой. А попробуйте-ка проникнуть в кабинет министра — перед дверьми сидят эдакие важные секретарши и заявляют каждому, не вникая даже в суть просьбы: "Нет, бесполезно, у министра уже полно народу”.

На несправедливость системы жаловался и шофер такси: "Мой сын не может поступить в университет, а дети генерала могут, — досадовал он. — Генеральскому сынку поставят на экзамене "пятерку”, а сыну рабочего "тройку”. Может быть, обвинение в подтасовывании всех отметок не так уж верно; дело в том, что в соответствии с распоряжением сверху детям рабочих и крестьян время от времени отдают предпочтение при поступлении в вузы. Так, в 1973 г. филологическому факультету Московского государственного университета было дано указание принять,70 % студентов из числа выпускников вечерних школ рабочей молодежи; об этом рассказал мне один преподаватель. Приемная комиссия действовала в соответствии с этим указанием, но смогла набрать только 40 % молодых людей, уровень знаний которых хоть как-то удовлетворял предъявленным требованиям. Однако курс оказался настолько слабым, что в 1974 г. пришлось пренебречь социальным происхождением и принимать студентов только на основании оценок за знания. И контингент детей рабочих при этом резко уменьшился. Исследования, проведенные советскими социологами в 60-х годах, показали, что у детей из среды интеллигенции в два-восемь раз больше шансов поступить в университет или институт, чем у детей рабочих и крестьян. Когда речь идет о наиболее престижных высших учебных заведениях, разрыв становится еще разительнее. Ричард Добсон, социолог из Гарвардского университета, говорил мне, что читал одну неопубликованную советскую диссертацию, в которой отмечалась возрастающая тенденция отдавать предпочтение детям интеллигенции при приеме в Московский государственный университет. В диссертации указывалось, что у 70 % студентов набора 1960 г. родители имели высшее образование; в 1970 г. это число возросло уже до 80 %.

Нередки случаи, когда промышленные предприятия, совхозы по разнарядке соответствующих министерств направляют на учебу в технические вузы свою молодежь. Эти организации выдают молодым людям необходимую политическую рекомендацию, выплачивают им стипендию, но после окончания института молодые специалисты обязаны вернуться работать на свои фабрики, заводы и в совхозы. Этот момент — распределение на работу по окончании высшего учебного заведения, или получение направления на определенную должность, — еще один "критический момент" в жизни советской молодежи. Тут уж все пускается в ход: и академические успехи, и участие в общественно-политической жизни, и семейные связи. Дело в том, что молодые люди стремятся, как правило, остаться в больших городах, где жизнь гораздо интереснее, а не отправляться в провинциальную глушь. Распределение на первое место работы предусматривает, что молодой специалист должен отработать два-три года там, куда его направили, — теоретически, чтобы возместить государству затраченные на его учебу средства, после этого человек имеет право вернуться в город, где учился, но тут начинает действовать сила инерции. Огромное большинство тех, кого мне довелось встретить на Севере, в Сибири и других отдаленных местах страны, говорили, что приехали сюда по направлению распределительных комиссий, а потом решили тут и остаться. Если уж человек попал в провинцию, ему очень трудно сняться с места и вернуться в большой город. При распределении, как и при поступлении в высшие учебные заведения, учитываются как успехи в учебе, так и политическая безупречность.

На протяжении всех пяти лет обучения советские студенты проходят обязательный курс политических дисциплин; они изучают полный курс истории Коммунистической партии Советского Союза, диалектический материализм, исторический материализм, основы научного коммунизма и т. п. Между собой они постоянно выражают недовольство этими дисциплинами и отпускают циничные шуточки. Однако политическая атмосфера в стране такова, что открытый отказ от изучения такого курса или активный протест немыслим, т. е. он попросту никому не сошел бы с рук. Вспоминаю, как высокий, худой, робкий на вид юноша в очках с роговой оправой, выходец из семьи известных "диссидентов”, описывал студенческое собрание в университете, на котором он присутствовал. На этом собрании военный руководитель курса прочел резолюцию о "социалистических обязательствах”, которые студенты должны взять на себя "добровольно”. Когда чтение закончилось юноша, мой собеседник, поднял руку и сказал, что он возражает против пункта резолюции, в котором сказано? "“Принято единогласно”. Он объяснил, что нельзя писать этого заранее, ведь резолюция еще не обсуждалась. Тишина. Остальные студенты смотрели на парня во все глаза, не веря своим ушам. Офицер обрушился на него: "Как вы можете говорить такие вещи? — спросил он. — Вы — комсомолец?” "Нет, — ответил парень, — я не комсомолец”. "Значит, вы — троцкист!” — убежденно воскликнул офицер. Этого было достаточно, чтобы резолюция прошла единогласно, без какого бы то ни было обсуждения.

"Наши студенты — не радикалы и не борцы за прогресс. Они принадлежат к молчаливому большинству, — комментировала мать рассказчика, женщина средних лет. — Им приходится быть лояльными, послушными, иначе им не удержаться в своих вузах, особенно в таких, как МГУ. Ведь существует столько способов давления: студентов могут лишить стипендии, места в общежитии, а самое главное, могут выгнать из университета. Если принять во внимание, что только немногие счастливцы попадают в институты, а в наиболее перспективные вузы — и того меньше, станет ясно, что студенты дрожат за свои места и берегут свое будущее. Отметка о неблагонадежности записывается в личное дело и сопровождает человека всю жизнь. Если вас выгнали из одного университета, вас не примут ни в какой другой. Поэтому студенты всеми силами стараются удержаться. И это совсем не обязательно по материальным соображениям, скорее из-за любви к избранной профессии. Если молодой человек любит биологию или физику, или историю, он не может позволить себе рисковать и допустить, чтобы его выгнали из университета, потому что это означает, что он лишается любимого дела на всю жизнь. Нечего после этого удивляться конформизму наших студентов".

Еще одно весьма существенное отличие от молодежи Запада, способствующее укреплению политической ортодоксальности советских молодых людей, — это их зависимость от родителей, тесные семейные связи. До поступления в высшее учебное заведение, во время учебы и нередко много лет после его окончания человеку приходится жить с родителями из-за нехватки жилья. Некоторых это злит; другие считают такое положение в порядке вещей, но все прекрасно понимают, что поделать тут практически ничего нельзя. Неоднократно бывавшая за границей жена высокопоставленного чиновника Министерства иностранных дел рассказывала, что на ее замечание сыну-студенту, сделанное в духе западных родителей: "Пора бы уж тебе подыскать какую-нибудь работу и самому зарабатывать деньги, чтобы быть более самостоятельным”, сын, не моргнув глазом, ответил: "Ладно, мама, только ты сначала подыщи мне квартиру”. "Конечно, найти квартиру не так-то просто, — продолжала она. — И вот до сих пор сын живет с нами, в нашей трехкомнатной квартире. Учится в университете, и его подолгу не бывает дома. На два месяца он бросил университет и куда-то исчез. Куда — не знаю. Но вернувшись, снова начал заниматься в университете и, разумеется, опять живет с нами”.

Человек живет с родителями, что оказывает на него сильнейшее влияние. Это может вызывать трения между отцами и детьми — ведь в таких условиях молодому человеку трудно найти уединение, к которому он стремится, но зато дольше сохраняются семейные связи. Это означает, что родители продолжают принимать участие в жизни своего взрослого дитяти; молодые американцы расценили бы, вероятно, такое явление как посягательство на их независимость. А в России один студент-химик, например, говорил, что не видит ничего особенного в том, что всю стипендию, за вычетом комсомольских взносов, отдает матери для пополнения семейного бюджета, а не оставляет себе. Студенты, живущие в студенческих городках, рассказывают, что их стипендии — 40 рублей в месяц — не хватает даже на самое необходимое, не говоря уже о каких-то иных личных расходах, составляющих, правда, по мнению ребят, из наиболее обеспеченных семей, 120–150 рублей в месяц (в провинции, по-видимому, значительно меньше). Вот и приходится обращаться к родителям, чтобы покрыть этот дефицит — таково еще одно звено цепи, связывающей молодежь со старшим поколением.

Весьма значительным отличием от Запада является и шкала духовных ценностей. В России не существует свойственного Америке культа молодежи, и авторитет родителей здесь по-прежнему относительно высок. Советские студенты меньше конфликтуют со своими родителями, чем молодые американцы. Многие молодые люди посвящают родителей в свои дела, советуются с ними по поводу учебы, путешествий, выбора работы, женитьбы; многие из них готовы издалека лететь домой на день рождения кого-нибудь из родителей или на семейное торжество. У западных студентов такое встречается гораздо реже. Если родители, особенно занимающие хорошее положение, располагают нужными связями, это существенно повышает их авторитет у детей, особенно, когда сын или дочь хотят избрать ту же карьеру, что и родители, а это весьма частое явление в Советском Союзе.

В силу всех этих причин современное молодое поколение России гораздо больше оторвано от своего собственного прошлого, чем любое другое на протяжении всей Советской истории. Людям Запада, особенно американцам, пережившим душевные муки в связи с посягательством на их гражданские права, с войной во Вьетнаме и со скандалом по поводу Уотергейтского дела, трудно понять, что значит жить в обстановке исторической "глухонемоты". Ибо попытки решения самой острой реальной проблемы советской истории, сталинизма, были подавлены, и, судя по всем внешним признакам, молодое поколение 70-х годов растет в обстановке, когда тщательно вытравляется сама память об этой эпохе. Старейшины партии постановили, что сталинские репрессии — закрытая книга, что все эти проблемы партией уже обсуждены и погребены и что нечего публично ворошить старое. В семьях ведутся, конечно, разговоры об этой эпохе, но мнения, высказываемые разными поколениями, иногда оказываются обратными тому, что я ожидал. Вспоминаю высокого русского юношу, столь страстного поклонника "рок”-музыки, что он пошел на невероятный риск и мимо вооруженных советских охранников проскользнул в Американское посольство, чтобы посмотреть фильм с Битлами "Концерт для Бангладеш". И это сошло ему с рук. Как-то он поспорил с отцом, членом партии, о Сталине, Как часто бывает в "кухонных” беседах, они в мирной болтовне, перескакивали с одного на другое, как вдруг разговор принял довольно острый характер. Сын оправдывал жестокость Сталина при проведении коллективизации и те суровые приемы, с помощью которых была осуществлена индустриализация страны в 30-е годы. Такая точка зрения очень огорчила отца, более либерального, несмотря на возраст, а может быть, именно поэтому, так как он достаточно близко наблюдал страшные события, о которых шла речь, и знал о них, так сказать, из первых рук. Роли отца и сына распределились обратно тому, что, по мнению людей Запада, должно наблюдайся в России при спорах о личности Сталина, о его эпохе. "Я думаю, в то время стране нужен был Сталин”, — сказал сын, комсомольский активист. "Что?! — возмутился отец. — Ценой двадцати миллионов жизней?!” Эта цифра произвела впечатление — сын несколько умерил свой пыл, но от основного аргумента не отказался. "Да, конечно, террор был чрезмерным и принес много бед. Но, может быть, Сталину приходилось прибегать к такому насилию, чтобы объединить страну, сохранить ее целостность. В то время это было необходимо”.

Такой случай далеко не единичен. Евгений Евтушенко, теперь уже человек средних лет, рассказывал мне, как он почувствовал необходимость высказаться, описать размеры сталинского террора молодым юношам и девушкам, собравшимся в Сибири вокруг костра, когда одна девушка предложила тост за Сталина — вероятнее всего, по наивности, так как фактически эта молодежь ничего не знала о сталинских чистках. Крупный советский дипломат в частной беседе с одним американским корреспондентом — своим старым знакомым — рассказывал о том, как он был удивлен положительным мнением своего сына, не достигшего еще двадцати лет, о Сталине, и о своих попытках вывести сына из заблуждения. Самое удивительное, что при этом молодой человек не был чужд западной культуре, бывал на Западе, очень любил американское телевидение, увлекался "поп”-культурой и вообще всяческими западными развлечениями. Другие молодые люди испытывают искреннюю растерянность, когда начинают понимать, как мало они знают о советской истории, о творческом подъеме культуры и искусства в 20-е годы и о сталинских репрессиях. Один юноша, встретившись с отцом своего университетского товарища, горячо заявил: "Мы не знаем своего собственного прошлого, нашей политической истории, истории нашей литературы. Да, был XX съезд партии (на котором Хрущев тайно разоблачил Сталина, в 1956 г.), но мы не видели ни одного документа. Откуда же нам иметь собственное мнение по поводу нашего прошлого”. Есть и такие молодые люди, вроде сидевших у костра вместе с Евтушенко, которые даже не подозревают о глубине своей неосведомленности о прошлом, будучи лишены цензурой возможности познакомиться с теми эпизодами советской истории, которые не соответствуют линии партии в настоящий момент. Я был знаком с одним, отрицающим авторитеты, молодым человеком; на стене его комнаты висела старая фотография Брежнева и Чжоу-энь-Лая, поднявших руки в знак солидарности. Он говорил о необычайной исторической безграмотности своих друзей, многие из которых отказываются верить, что эта фотография — подлинная, и подозревают его в фабрикации комбинированного снимка.

Люди Запада забывают, что из своего далека они подчас знают о некоторых исторических событиях в Советском Союзе больше, чем русская молодежь. Для меня наиболее наглядным примером этого явления служит один эпизод, произошедший с Аркадием Райкиным, знаменитым советским эстрадным актером. Как-то зимой с ним случился сердечный приступ, и его положили в больницу. Там, как рассказал мне друг семьи Райкиных, актера навестил его восемнадцатилетний внук. Вдруг Райкин подскочил на кровати, пораженный тем, что мимо палаты прошел Вячеслав Молотов, ближайший из оставшихся в живых соратников Сталина, в прошлом Председатель Совета Министров и Министр иностранных дел.

— Это он! — ахнул Райкин.

— Кто? — спросил внук; лицо человека, прошедшего по коридору было ему незнакомо, — ведь на протяжении почти всей жизни молодого человека фотографии Молотова были изгнаны со страниц советской печати.

— Молотов, — пробормотал Райкин.

— А кто это — Молотов? — спросил юноша с ошеломляющим неведением.

Такая историческая глухота, как сказал один ученый средних лет, привела к развитию поколения молодых, не знающих ни злодеев, ни героев и поклоняющихся разве что звездам западной "рок”-музыки. Это, по его словам, — поколение евнухов, не способных к моральной оценке или выбору, основанному на нравственных принципах.

В этом отношении поколение конца 60-х начала 70-х годов отличается от всех предыдущих поколений советских людей. Эпоха революции и гражданской войны наложила четкую идеологическую печать на молодежь того времени. Поколение гражданской войны в Испании, те, кому сейчас под шестьдесят и больше, в то время было одержимо ненавистью к фашизму и преисполнено страха перед сталинскими репрессиями; их сознание формировалось под влиянием либо культа Сталина, либо невыразимо горького разочарования в нем. Поколение Второй мировой войны — сейчас этим людям за пятьдесят — снова ощутило ярко выраженные антифашистские и патриотические чувства. Людей эпохи хрущевской "оттепели” и периода разоблачения культа Сталина, тех, кому сейчас перевалило за сорок, заставили замолчать, но идеологически не разубедили. Эти люди готовы сейчас в частной беседе осуждать и Сталина, и Хрущева. Поколению же эпохи Брежнева, молодому поколению эпохи вторжения в Чехословакию и детанта, оценку дать трудно.

"Наша молодежь чужая для нас, — заметил партийный журналист, отец двух взрослых детей, — они хотят решать свои проблемы, не спрашивая нас, и больше сосредоточены на себе, чем были мы в их годы. Нас интересовало, что делается вокруг. Мы вступили в жизнь в период гражданской войны в Испании, воевали с Гитлером. Мы знали, по какую мы сторону баррикад. Нынешняя молодежь живет так, словно идеологии не существует. Многие из молодых считают, что она не имеет к ним никакого отношения. Они не пережили никаких катаклизмов. Они ни к чему не причастны. Они безыдейны”.

Примечания

1

По официальному курсу 100 тыс. рублей — это около 133 тыс. долларов. Я не привожу скучных расчетов, учитывающих покупательную способность рубля (стоимость рубля на черном рынке около 30 центов). Я также не принимал во внимание колебания официального обменного курса в период 1970–1974 г., а просто привел средний показатель, согласно которому один рубль равен 1,33 доллара.

(обратно)

2

Роковые женщины (фр.)

(обратно)

3

Бывший работник Центрального Комитета КПСС АЛ равнин в статье "Inside the CPSU Central Committee”, опубликованной в английском ежеквартальнике "Survey” (осень 1974 г.), сообщает, что существуют две категории кремлевских пайков для партийной верхушки — оцениваемые соответственно в 32 и 16 рублей. Автор отмечает, что зги цифры обманчивы, поскольку они приравнены к золотому эквиваленту рубля, и поэтому стоимость "пайка” следует увеличить в 15–20 раз для того, чтобы отразить реальную покупательную способность этой суммы. Иначе говоря, стоимость большого пайка составляет на самом деле 480–600 рублей (640–800 долларов).

(обратно)

4

По уровню зарплаты нельзя судить о привилегированности положения в Советском Союзе. Официальная зарплата Брежнева, как мне говорили, равна 900 рублям в месяц, однако он пользуется привилегиями, значительно увеличивающими его реальный доход, хотя их размеры не поддаются расчету. Точно так же обстоит дело и со многими другими власть имущими. Однако на первый взгляд кажется, что Брежнев обеспечен хуже, чем советские маршалы (максимальная зарплата которых составляет 2000 рублей в месяц), ведущие ученые и должностные лица, работающие в оборонной промышленности (их зарплата — также около 2000 рублей), или видные писатели, гонорары которых достигают иногда 150 тыс. рублей за книгу, особенно если по ней ставятся телевизионные передачи или кинофильмы. Власть имущие не только пользуются благами, которые нельзя купить за деньги; советские граждане рассказывают также о специальных денежных секретных пакетах, получаемых наиболее крупными партийными работниками, хотя эти суммы не поддаются сколько-нибудь надежному определению.

(обратно)

5

Западные эксперты долго и безрезультатно ломали себе голову над определением размеров советской элиты. Т. Н. Rigby в работе "Communist Party Membership in the USSR 1917–1967”, Принстон, 1968, стр. 348, насчитывает 936 тыс. членов партии, составляющих партийную, правительственную и экономическую бюрократию. Однако привилегированный класс охватывает также элиту и в других сферах жизни, в частности, в области науки, культуры и военного дела.

(обратно)

6

Система подкупов в политической жизни США.(Прим. ред.)

(обратно)

7

В. Переведенцев. "Литературная газета”, 24 апреля, 1974 г.

(обратно)

8

Эти выводы Гертруды Шредер, опубликованные в “Soviet Economic Growth and Consumer Welfare: Retrospect and Prospect” в бюллетене Министерства сельского хозяйства “Prospects for Agricultural Trade with the USSR”, апрель 1974 г., были подтверждены более поздним исследованием НАТО на тему "Экономические аспекты жизни в СССР”, январь 1975 г., в котором приводятся результаты аналогичного анализа за период, включающий 1973 г.

(обратно)

9

Keith Bush. Economic Aspects of Life in the USSR, NATO. Brussels, 1975, p. 13.

(обратно)

10

Эти беглые сравнения основаны на данных, взя гых из новой книги Марка Дж. Филда "Social Consequences of Modernization in "Communist Societies". Cm. "Health as a "Public Utility" или "Maintenance of Capacity” in the Soviet Society". Baltimor- Johns Hopkins, 1976.

(обратно)

11

Henry W.Morton and Rudolf L. Tokes, eds. “Soviet Politics and Society in the 1970’s”. New York, Free Press, 1974, — p. 163 ff. Cm. Henry W. Morton “What have the Soviet Leaders done about the Housing Crisis? " Многие из статистических данны приведенных в згой главе, взяты из книги Мортона.

(обратно)

12

По очень интересному заключению Генри Мортона, строительство кооперативных квартир (в сочетании с тем фактом, тго подавляющее большинство сельского населения имеет собственные дома) привело к следующему парадоксу: ббльшая 4асть жилищ граждан Советского Союза относится в настоящее время к частному, а не к государственному сектору.

(обратно)

13

В "Известиях” от 1 января 1975 г. была опубликована заметка о том, что в 1972–1973 гт. более одной трети владельцев частных автомобилей пользовалось государственным бензином. На основании других советских статистических данных радиостанция "Свобода” оценивает ежегодное количество краденого бензина в 150 млн. галлонов на сумму 60 млн. рублей.

(обратно)

14

Райт Миллер, английский писатель, выпустил превосходную книгу под названием "Русские как народ" (Dutton, New York. 1960), которая помогла мне многое понять.

(обратно)

15

В кругу семьи (франц.) — прим. ред.

(обратно)

16

Страстные любители (исп.) —прим. ред.

(обратно)

17

За предоставление этих и других статистических данных о работающих женщинах в Советском Союзе я приношу глубокую благодарность Мюррею Фешбаху, специалисту в области трудовых ресурсов и рабочей силы в СССР (Министерство торговли США).

(обратно)

18

См. Мегѵуп Matthews. "Class and Society in Soviet Russia”. Walker and Co.. New York, 1972. p. 182. Сравнение легкой и тяжелой промышленности приводится в серии статей, опубликованных в "Литературной газете” с ноября 1972 по январь 1973 г.

(обратно)

19

В.М. Коротов. "Развитие воспитательных функций коллектива”, Москва, 1974 г., стр. 3 и 28.

(обратно)

20

Леонид Владимиров. "Русские”, Praeger, New York, 1968 г., стр. 34–35.

(обратно)

21

Fred М. Hechinger “Education: Triumphs and Doubts” Harrison Salisbury (The Soviet Union: The Fifty Years). New York, 1968. Упомянутое здесь краткое руководство цитируется на стр. 14 7.

(обратно)

22

Превосходный разбор этих реформ и примеры успешного применения принципов Занкова в московской школе № 607 дает Susan Jacoby ("Inside Soviet Schools”. New York, 1974).

(обратно)

23

Многие из этих фактов взяты из выпуска № 27 ’ Хроники текущих событий” от 25 октября 1973 г.

(обратно)

24

В. И. Ленин. Собрание сочинений. 'Эмансипация женщины"

(обратно)

Оглавление

Хедрик Смит Русские Книга 1

Часть первая Народ

ПРЕДИСЛОВИЕ

ВСТУПЛЕНИЕ

I. ПРИВИЛЕГИРОВАННЫЙ КЛАСС ДАЧИ И “ЗИЛы”

II. ПОТРЕБИТЕЛИ ИСКУССТВО ОЧЕРЕДЕЙ

III. КОРРУПЦИЯ ЖИЗНЬ НАЛЕВО

IV. ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ РУССКИЕ КАК НАРОД[14]

V. ЖЕНЩИНЫ ОСВОБОЖДЕНИЕ, НО НЕ ЭМАНСИПАЦИЯ

VI. ДЕТИ МЕЖДУ ДОМОМ И ШКОЛОЙ

VII. МОЛОДЕЖЬ "РОК" БЕЗ "РОЛЛА "

*** Примечания ***