Синдром Дао [Роман Романов] (fb2) читать онлайн

Роман Романов Синдром Дао

Глава первая

Я ступил на подножку международного поезда «Владивосток – Харбин», сделав первый шаг в неизвестность. Конечно, можно было сесть в самолет и уже через час приземлиться в Китае, но я нарочно выбрал путь подольше. В дороге я хотел освободиться от одной навязчивой идеи: мне казалось, что, оставляя дом, я поступаю не очень красиво. Эта мысль изводила, как ноющие десны: вроде бы и не больно, но спасу нет ни днем, ни ночью; все твое естество подчинено одной цели – поскорее избавиться от напасти.

Неторопливое путешествие в люксовом вагоне надежно спасало от угрызений совести. Мерный стук колес успокаивал, и порой я впадал в упоительное забытье, созерцая мелькавшие за окном однообразные пейзажи. В такие минуты в голове возникали случайные образы – они были размыты и не до конца оформлены, как смазанные скоростью силуэты деревьев; коснувшись окраин сознания, они тут же исчезали.

Мне нравилось исполнять несложный ритуал вагонной жизни. Я с удовольствием протягивал на проверку документы, а затем тщательно прятал их обратно в пиджак. С удовольствием ожидал в коридоре, когда мне и моему попутчику-студенту расстелют свежее белье. С наслаждением пил крепкий чай, размешивая сахар в стакане и любуясь мельхиоровым подстаканником. С удовольствием шел по синей ковровой дорожке в уборную, где споласкивал лицо и руки теплой водой.

Поздно вечером, переодевшись в пижаму, я забрался под одеяло, предвкушая погружение в непроницаемую материю сна, куда нет доступа ни звукам, ни образам, ни мыслям дневного существования. Главное – мыслям: нет-нет, только не им!

Однако спрятаться в небытие не удалось. Всю ночь мне снились тысячи иероглифов. Они наводили ужас, но одновременно и завораживали. Они были живыми, двигались вокруг меня в пространстве, дышали и видоизменялись, перетекая один в другой. Ни одно из этих иероглифических существ не было мне знакомо, их лица и имена ни о чем не говорили. Казалось, они настойчиво пытаются передать мне важное послание: вокруг гудело и вибрировало мощное смысловое поле, однако разгадать его смысл я был не в состоянии.

Потом я заметил, что ко мне стремятся пробиться два человекоподобных иероглифа. Они походили на крепких парней: у них имелись руки и ноги, их коренастые фигуры были одинаково подпоясаны, а голову обоих венчали китайские конусообразные шляпы. «Парни» вырвались вперед и, подбежав ко мне, одновременно протянули «ладони» для рукопожатия. «Меня зовут Хуан», – представился один; от его прикосновения на моей коже словно остался жирный след. «Меня зовут Гао», – сказал другой, и, пожимая его руку, я будто сжал пальцами концентрированную пустоту.

«Мы живем в тебе, мы часть тебя, – наперебой заговорили «парни». – Хотим предупредить, что в твое тело прокралась коварная болезнь». «Она поселилась прямо надо мной», – воскликнул Хуан. «И прямо подо мной», – добавил Гао. «В эти места не может попасть лекарство, – снова в один голос заговорили они, – и болезнь невозможно излечить!..»

Едва «парни» промолвили это, их смели в сторону другие иероглифы, напиравшие сзади. Я подумал, что эта толпа сейчас меня раздавит, и испытал приступ панического страха…

От испуга я проснулся – в поту, с учащенным дыханием. Я даже не сразу понял, где нахожусь. Перед глазами продолжали мельтешить причудливые существа из сновидения. Лишь минуту спустя образы, встревожившие мое сонное сознание, померкли. Я с облегчением перевел дух, осознав наконец, что вернулся в уютную и безопасную реальность бодрствования. Еще через несколько секунд вспомнил, что лежу в купе спального вагона.

Мы стояли на какой-то станции. В окно светило утреннее солнце, и в поезде было совсем тихо – наверняка люди в соседних купе еще не проснулись. Идиллическую тишину нарушал лишь приглушенный голос моего попутчика: он что-то произносил по-китайски.

Я повернул голову и увидел, что студент, причесанный и одетый, сидит у стола и читает предложения из учебника китайского языка. По звучанию я догадался, что парень пытается запомнить отдельные фразы: он повторял один и тот же упорядоченный набор слогов до тех пор, пока даже я не начинал вычленять их на слух и связывать в непонятное, но явно имеющее смысл единство.

Некоторое время я сквозь прикрытые веки наблюдал, как студент сосредоточенно шевелит губами, издавая какие-то птичьи звуки. Неожиданно я насторожился: мое внимание привлекли два слога, показавшиеся до боли знакомыми. «С каких это пор я начал узнавать китайские слова? – молча удивился я. – Может, во мне заговорила память поколений?». Но тут же сообразил, что никакая это не память поколений – слоги эти я только что слышал во сне! Да-да, так звали моих «друзей» из сновидения – Гао и Хуан. Совпадение показалось мне занятным, и я постарался вместе со студентом запомнить звучание коротенькой фразы: «бин жу гао хуан».

Немного погодя, выполнив утренний ритуал умывания и чаепития, я попросил молодого человека перевести на русский язык интересовавшее меня высказывание. Парень удивленно на меня взглянул. Я объяснил, что случайно запомнил это предложение на слух, как музыкальную фразу, а теперь сгораю от любопытства узнать, что же оно означает. Студент уже успел забыть фразу и полез в учебник. Немного порывшись в книге и найдя нужное место, он прочел перевод: «Болезнь поразила жизненно важные органы».

– О, господи! – вздохнул я. – Ничего приличнее я, конечно, запомнить не мог. А что здесь означают слова «гао» и «хуан»? Надо полагать, «жизненно важные органы»?

– Не совсем так, – возразил студент. – «Хуан» значит «жир вокруг сердца», а «гао» – «пространство между сердцем и диафрагмой».

– Вот как? – заинтересованно проговорил я, тут же вспомнив рукопожатие во сне: товарищ Хуан оставил у меня на ладони явственное ощущение жира, а товарищ Гао – черной пустоты, провала, каким, вероятно, и бывает пространство между. По всему выходило, что между моим сном и реальностью (по крайней мере лингвистической) существовала какая-то взаимосвязь. Мне нужно было срочно с этим разобраться.

Я поблагодарил попутчика за помощь и поспешно вышел в коридор. Встав у окна, прислонился лбом к прохладному стеклу.

«В твое тело прокралась коварная болезнь», сказали парни в сновидении, и это напрямую перекликалось с фразой из учебника. «Мы часть тебя», – заявили Гао с Хуаном – и опять налицо связь с китайским предложением. Раз уж «хуан» означает жир вокруг сердца, а «гао» – пространство между сердцем и диафрагмой, то логично предположить, что они действительно мои внутренние органы (как бы дико ни звучали эти термины с медицинской точки зрения). Выходит, мои собственные органы приняли в сновидении столь странный вид, чтобы просигналить о каком-то серьезном заболевании?!

Хорошо, я готов был согласиться с этим бредом, но смущала одна деталь. Предположим, студент читал китайскую фразу еще до моего пробуждения, и я ее услышал во сне. Допустим также, что мое подсознание преобразовало звучащие слова в столь причудливое видение. Но ведь смысла-то предложения я понять никак не мог, потому что по-китайски не знал ни единого слова!

Здесь мои попытки логически осмыслить странное совпадение зашли в тупик, и я вернулся в купе. До Харбина оставалось чуть больше часа, и я спросил попутчика, могу ли еще немного его поэксплуатировать: я хотел научиться произносить по-китайски несколько слов, чтобы поздороваться на вокзале с девушкой-гидом и спросить, как у нее дела.

– «Здравствуйте» по-китайски будет «ни хао», – сообщил студент, – а чтобы сказать «Как поживаете?», надо к этому «ни хао» прибавить вопросительный хвостик «ма» – «ни хао ма?».

– Это что же получается? – удивился я. – Выходит, если произнести слово «здравствуйте» с вопросительной интонацией, то оно у них сразу превратится в «Как дела?»

– Все становится ясно, если знаешь дословный перевод этих выражений. – объяснил парень. – «Ни хао» буквально означает «Ты хороший». А «Ни хао ма?», соответственно, переводится как «У тебя все хорошо?»

Попутчик записал на бумаге еще несколько фраз, рассказал о четырех китайский тонах, похвалил мою способность быстро запоминать иностранные слова и правильно их произносить. Мы с энтузиазмом позанимались минут двадцать, а потом замолчали и не общались уже до самого конца пути. Он вернулся к учебнику, а я без конца повторял про себя китайское приветствие.

Я поймал себя на том, что произношу «ни хао» как мантру: «Ты хороший. Ты хороший. Ты хороший». Ласковый второй тон и утвердительный третий вносили в сознание приятное успокоение. «Ты хороший», уговаривал я сам себя. «Ты хороший», повторял я вопреки тому, что люди обычно говорили мне в лицо. «Ты хороший», упрямо старался убедить я себя и чувствовал, что постепенно начинаю в это верить.

Внезапно внутри меня словно ослаб узел, много лет туго затянутый и не дававший выйти наружу тревоге, унынию, напряжению и отчаянию. Я ощутил, как мое внутреннее пространство между сердцем и диафрагмой свободно развернулось, и сделал невообразимо глубокий, бесконечно долгий вдох. А вместе с выдохом я исторг из себя все то, что тяжким грузом сдавливало сердце, иссушало желания и сводило мою жизнь к унылому, беспросветному прозябанию.

Глава вторая

Я вышел на перрон и сразу же увидел ее. Сун Лимин стояла у вагона в черном плаще, прижимая к груди белую табличку с моим именем. Для китаянки она была слишком высока и неправдоподобно красива – гораздо красивее, чем на фотографии в интернете. Черты ее лица – прямой нос, чувственный рот, округлый подбородок – подкупали идеальной правильностью. На всем облике девушки лежала печать аристократической утонченности. Ее не по-китайски огромные глаза были полны безмятежности, но вместе с тем их черная глубина, казалось, мягко вбирала окружающее пространство, сминала его и неумолимо засасывала в космическую бездонность, притаившуюся за радужной оболочкой. Сун Лимин стояла неподвижно, словно изваяние, и в то же время создавалось впечатление, что она парит над сотнями ярко одетых низкорослых китайцев, оживленно сновавших вокруг. В своей отрешенности она казалась бесконечно далекой и недосягаемой для остального мира с его шумом и суетой.

Впрочем, ощущение холодной неприступности, якобы исходившей от фигуры и лица Сун Лимин, тут же рассеялось, едва я приблизился к ней и сбоку огласил воздух отрепетированным «Ni hao!».

– Ой, привет! – радостно воскликнула девушка, поворачиваясь ко мне всем телом. Взгляд ее, за секунду до этого погруженный в иные сферы бытия, тут же оживился, стал теплым и лучистым. – Ты что, знаешь китайский язык?!

– Dui! – с самым небрежным видом проговорил я, словно разговаривать по-китайски было для меня самым обыденным делом. – Ni hao ma?¹

– Wo hen hao, – глядя с каким-то детским восхищением, ответила Сун Лимин. – Ni na?²

– Нина? – удивленно переспросил я, искренне полагая, что она, подобно китайским собратьям, решила называть себя по-русски для моего удобства. – Ты хочешь, чтобы я звал тебя Ниной? Но мне больше нравится твое настоящее имя.

Несколько секунд девушка с недоумением смотрела на меня, а потом расхохоталась. Ей было так смешно, что она даже выронила из рук табличку.

– Ну ты и шутник! – с очаровательной наивностью в голосе воскликнула Сун Лимин. – А я-то и вправду поверила, что ты говоришь по-нашему!

Я с таинственным видом вытащил из кармана листок, где студент написал несколько китайских предложений. Выразительно прочел две последние фразы из своего лингвистического арсенала: «Wo de han yu shuo de bu hao. Zai jian!» ³, – и, театрально поклонившись, убрал «разговорник» обратно.

– Ой, тебе надо в цирке работать, – качая головой и вытирая слезы смеха, сказала Сун Лимин с той же подкупающей детской непосредственностью. – Я сто лет так не хохотала!

Я молча усмехнулся: глядя на меня, вряд ли кому-то в голову могла прийти такая мысль. Мне, сутулому дохляку, со взглядом исподлобья и вечно хмурым лбом, на котором уже в двадцать лет поселились нестираемые морщины, – и вдруг на арену цирка, да в клоунском колпаке! И впрямь обхохочешься.

Вслух я, конечно, ничего не сказал, чтобы милую Сун Лимин в первый же день не начало тошнить от моего брюзжания. Я просто улыбнулся девушке и последовал за ней к выходу из вокзала. Позади меня, прихрамывая, катился неудобный отцовский чемодан. У него с незапамятных времен было поломано колесо, и, наверное, с тех же времен на его потрескавшейся рыжей коже остался ярлык иностранного аэропорта, где когда-то приземлялся старик…

Мы вышли на привокзальную площадь. Ее чудовищные размеры потрясли меня: мощенная серыми плитами территория простиралась так далеко, что края наполовину скрадывал белесый туман. Однако настоящий шок пережил я при виде огромного скопления азиатов, наводнявших пространство перед вокзалом. Многотысячная армия проворных китайцев напоминала живую массу – она волновалась и желеобразно перетекала из стороны в сторону, словно увлекаемая порывами ветра. Частицы этой массы сталкивались, разлетались и вновь сближались, проникали друг в друга и устремлялись кто куда. Броуновское движение сопровождалось оглушительным шумом, гортанными выкриками и непрестанным гудением, как от электропроводов с высоким напряжением.

Внезапно вспомнился мой предрассветный сон. Так вот же они, тысячи живых иероглифов, готовых смять и безжалостно растоптать все на своем пути, если не дай бог попадешь им под ноги! Сейчас смысл моего метафорического видения прочитывался максимально прозрачно и ясно. Выходит, странный сон снова предвосхитил явь, он будто подготовил меня к реальному «столкновению» с великим китайским народом. Глядишь, скоро и мои приятели, Гао с Хуаном, явятся во плоти.

Обалдев от светопреставления на привокзалье, я не сразу сообразил, что Сун Лимин тянет меня к стоянке такси – они выстроились длинными рядами слева от выхода. Девушка шагала впереди, уверенно лавируя между шебутными китайцами и автомобилями.

– Идем быстрее! – деловито крикнула она через плечо. – Иначе будем целый час стоять в очереди за машиной.

– А может, лучше по телефону такси вызвать? – неуверенно предложил я.

– Это еще зачем? – удивилась моя провожатая.

– Ну, дешевле будет, – изо всех сил стараясь не отставать, объяснил я. – Наверняка таксисты на вокзале втридорога берут. У нас, по крайней мере, так.

– Не говори глупостей, – фыркнула Сун Лимин. – Мы же не в России – здесь все по счетчику платят.

Я почувствовал себя жалким кретином. Стыдно признаться: дожив почти до сорока лет, я даже в России нигде не бывал, кроме родной провинции. И вдруг, как с корабля на бал, попадаю из сонной глубинки в кипящий жизнью Харбин, где десять миллионов человек живут по законам огромного мегаполиса, а я тут со своими сельскими правилами лезу! Ну не идиот ли? Опустив голову, чтобы китаянка не увидела мои пылающие щеки, я дал себе слово впредь не соваться с дурацкими рацпредложениями.

Нам повезло сразу же сесть в свободный автомобиль. Водитель – пузатый, как статуя Будды, и столь же невозмутимый – тронулся с места и включил счетчик: высветилась посадочная сумма в восемь юаней. Он повернул голову и выстрелил в Сун Лимин вопросом на своем наречии – будто хрипло кашлянул два раза. Та что-то кратко ответила и обратилась ко мне.

– Ты хочешь поехать в гостиницу или немного покататься по Харбину? – спросила она. – Можно посмотреть кое-какие достопримечательности, а то завтра времени на это уже не будет.

– Ну конечно, давай прокатимся по городу, – отозвался я. Не то чтобы мне хотелось поскорее совершить обзорную экскурсию – после долгой поездки я бы с большей радостью забрался в горячую ванну, – но сидеть рядом с Сун Лимин было так приятно, что я немедленно согласился.

Получив от меня ответ, девушка дала указания водителю – тот флегматично кивнул. Он осторожно вырулил с площади на шоссе и покатил по идеально ровному асфальту.

Удручавший меня туман мало-помалу рассеялся. Лучи солнца разогнали монолитную серость – и неожиданно открылось дивное многоцветье Харбина. Небо опрокинуло на город пронзительную синеву, окутав прозрачной голубоватой дымкой все вокруг: белые и кремовые высотки, обтекаемые строения с зеркальными панелями, лихие завихрения дорожных развязок и даже полотно автострады. Я пребывал в молчаливом восторге от красоты, мелькавшей за окном. Разумеется, я видел тысячи фотографий с видами зарубежных городов, запоем смотрел передачи о чудесах света, но наяву погружаться в чудо мне пока не доводилось. Наверное, именно поэтому я не до конца верил в реальность происходящего.

Сун Лимин увлеченно щебетала, рассказывая о зданиях, парках и площадях, проплывающих мимо. Поначалу я честно слушал, пытался запоминать диковинные названия этих мест, но потом незаметно переключился на саму девушку. Рассказывая что-то о видах из окна, китаянка иногда касалась меня рукой – и центр моего внимания совершенно естественно смещался к ее ладони, пальчикам, густым черным волосам. Вслед за центром внимания смещался я сам, и тогда мы ненароком соприкасались локтями, тут же тактично отрывались друг от друга, чтобы через минуту снова соединиться. Экскурсия оказалась чертовски увлекательной.

– Смотри, смотри – башня Дракона! – воскликнула Сун Лимин, указывая на возникшую впереди серую стрелу, что пронзала острием небо. Прильнув к стеклу, я наблюдал, как она медленно приближается, растет, обрастает плотью, а ее монотонная поверхность вдруг становится ажурной и начинает играть на солнце прихотливыми оттенками. Через минуту стрела превратилась в подобие гигантского межпланетного корабля – с близкого расстояния его было невозможно целиком охватить взглядом.

– Ты когда-нибудь был в телебашне? – поинтересовалась Сун Лимин, голосом возвращая меня в чувство.

– Нет, конечно, – пожал я плечами. – У нас в городе ее и в помине нет.

– Тогда вечером мы обязательно сюда приедем, – объявила девушка. – Будем любоваться Харбином со смотровой площадки.

– Что, прямо на самый верх заберемся? – уточнил я, похолодев. С детства испытывая панический страх перед высотой, я даже не отваживался один выходить на балкон.

– Ну, не на самый, – беспечным тоном откликнулась Сун Лимин. – Вон до той «тарелки» поднимемся, это и есть площадка. Там внутри ресторан и бар, заодно отметим начало твоего путешествия.

– Ладно, посмотрим, – уклончиво сказал я, надеясь до вечера найти какую-нибудь приличную отговорку и не подвергать себя жестокому испытанию.

– Смотреть тут нечего – просто пойдем, и все, – категорично заявила китаянка. – Иначе потом всю жизнь будешь жалеть, что упустил такой шанс! А сейчас едем в гостиницу. Shi fu, dao dong fang bin guan qu!⁴

Глава третья

Мы расстались у дверей моего гостиничного номера. Сун Лимин сказала, что уходит по делам, но через пару часов вернется, и мы пойдем обедать. У меня было достаточно времени, чтобы принять душ, побриться и вздремнуть с дороги.

Раньше мне не доводилось жить в отелях, и сейчас я испытывал сладкое чувство странника, сделавшего первый привал на пути к новой жизни. Оставшись в номере один, с любопытством осмотрел помещение. До меня здесь наверняка останавливались тысячи туристов. Интерьер имел потасканный и усталый вид: углы безликой мебели были сбиты, тусклое зеркало висело в треснувшей раме, псевдонациональный деревянный комод выставлял напоказ облезлые бока. Допотопный пузатый телевизор поминутно терял цвет изображения, а звук в нем отсутствовал в принципе.

Впрочем, обстановка в номере меня мало тревожила – гораздо больше смущали огромные пауки, летавшие по ванной комнате. Ничего не подозревая, я зашел в санузел, как вдруг с пола прямо на меня скакануло грациозное насекомое. Технике его затяжного прыжка позавидовал бы сам Барышников⁵, но я был плохим ценителем балетных тонкостей и, едва не умерев от омерзения, прихлопнул его тапочкой. Я огляделся и заметил под раковиной еще одного восьмилапого виртуоза, готового к сольной партии. Не дожидаясь очередного жете себе в физиономию, запустил в него той же тапочкой-убийцей. Только убедившись, что больше ни одна прыгучая тварь не угрожает мне нервным срывом, я разделся и залез под душ, однако то и дело подозрительно озирался в ожидании еще какого-нибудь сюрприза со стороны здешних обитателей.

Наскоро одевшись и выйдя из ванной, я блаженно вытянулся на кровати с намерением погрузиться в освежающий сон. Я довольно быстро задремал, но уже через несколько минут меня разбудили громкие голоса в коридоре. Несколько человек возмущенно кричали по-русски, а в унисон с ними щебетала на своем языке девушка-китаянка. Должно быть, в гостиницу заселялась группа моих соотечественников, и сейчас они «наезжали» на горничную, пытаясь объяснить ей что-то с помощью жестов и русского мата. Я раздраженно слушал интернациональную перебранку, ожидая, когда они уладят свои проблемы и я наконец-то смогу по-человечески уснуть. Однако вторично заснуть мне не удалось даже после того, как в коридоре воцарилась тишина. Вместо этого в голову опять начали лезть мысли, от которых я всю дорогу пытался убежать.

Мысли были об отце. Вряд ли я отправился бы странствовать, если бы мне в голову не пришла идея оставить его в клинике на второй срок. Конечно, не в том кошмарном отделении, где он бесплатно провел отведенные государством двадцать один день. Что вы, там и нормальный человек свихнется за это время!

Бывало, я шел к нему в палату по серой кишке коридора, куда свет поступал лишь из редких окон-бойниц. По обеим сторонам сумрачного тоннеля беззвучно копошились полулюди-полупризраки. Своим видом они были способны устрашить самого храброго посетителя. Одни сидели неподвижно, навеки застыв в нелепой позе. Другие без конца повторяли одинаковые телодвижения: старик в бесформенном халате поднимал и опускал руку, словно совершал нацистское приветствие; молодая рыжая дама медленно возводила глаза к потолку и в трагическом жесте закрывала лицо обеими руками. Третьи отличались повышенной суетливостью: непрестанно вращались вокруг себя, сбрасывали с тела несуществующих насекомых, терли ладонями шершавую стену, пытаясь стереть пятно, видимое только им. Каждый был поглощен своим занятием и не обращал ни малейшего внимания на остальных. Лишь изредка кто-то провожал меня глазами, и тогда я весь холодел изнутри от потустороннего взгляда, в котором не было ничего человеческого.

Именно такой взгляд был у отца в тот день, когда мне пришлось вызывать санитаров скорой помощи. Он по обыкновению рисовал у себя в «берлоге», а я готовил обед. Внезапно я услышал, как он зовет меня испуганным голосом. Удивленный, я вытер руки и пошел посмотреть, что случилось. Отец стоял у мольберта и с ужасом вглядывался в правую ладонь.

– Рот! – замогильным шепотом проговорил он.

– Что у тебя со ртом? – скептически спросил я, не заметив ровным счетом ничего особенного.

– Я рисовал портрет… вот здесь… на бумаге, – начал сбивчиво объяснять старик, тыча в мольберт с пришпиленным к нему листом ватмана, – и рот… на портрете… заговорил со мной… зашевелил губами! Мне стало страшно… так страшно… я стер его ладонью… теперь он здесь… у меня на руке!..

– Господи, что за чушь ты несешь, – поморщился я и подошел к отцу. – Ну-ка, покажи.

На его ладони действительно были густые следы от угольного карандаша, но они нисколько не напоминали очертания рта. Я велел «художнику» погрузить кисть в таз с водой, что стоял у окна специально для мытья рук. На поверхность спиралью стала подниматься черная взвесь, а вместе с ней всплыли несколько пузырьков. Отец вынул руку и уставился на теперь уже чистую кожу ладони.

– Он захлебнулся! – вдруг в ужасе воскликнул старик. – Я утопил его!

В этот момент из кухни донесся запах горелого мяса. Я вспомнил, что оставил его жариться на сильном огне, и в ярости понесся спасать блюдо. Пока я возился с останками обеда, из «берлоги» раздался вопль и послышался стук упавшего на пол тяжелого предмета. Вконец озверев, я швырнул сковороду с угробленной говядиной в раковину и ринулся обратно.

Отец с молотком в руках склонился над разбитым бюстом Ленина, подаренным ему по случаю выхода на пенсию. Когда я вбежал в комнату, он как раз наносил вождю контрольный удар по гипсовому черепу.

– Ты что творишь?! – крикнул я в бешенстве.

Старик поднял глаза, и от его взгляда у меня в жилах застыла кровь. В нем не осталось ни капли осмысленности – так мог смотреть лишь полный безумец.

– Рот… рот, – простонал он, глядя куда-то сквозь меня. – Он говорил со мной… ртом утопленника!.. Он сказал… ты ответишь… за погубленную душу… за душу… утопленника… ответишь…

Я медленно попятился, спиной вышел в коридор, а оттуда стремглав убежал к себе в спальню и заперся изнутри. Там с бьющимся сердцем схватил мобильник и набрал номер скорой помощи. Сбивчиво описав ситуацию, я попросил срочно прислать бригаду со смирительной рубашкой. Мне пообещали выслать ближайшую свободную машину, но приехала она только через полтора часа. Нервно ожидая врачей, я не рискнул выйти из комнаты и дважды справлял малую нужду в горшок с геранью.

Смирительная рубашка не потребовалась. Когда бригада наконец прибыла, отец тихонько сидел на полу в своей «берлоге». Он водил пальцем по линолеуму, старательно обрисовывая квадраты. Старик послушно разрешил санитарам осмотреть себя, однако на вопросы не реагировал. Взгляд его оставался пустым и неосмысленным. Мне велели надеть на отца верхнюю одежду и обувь. Равнодушно поинтересовались, поеду ли я вместе с ним в больницу. Я отказался, сославшись на высокое давление, и сказал, что навещу его на следующий день…

Впервые в жизни я был дома один! Я имею в виду, не час и не два, а постоянно один. Отныне я мог не бояться, что потревожу дневной сон старика нечаянным шумом. Мне не нужно было обдумывать каждое слово и подавлять малейшее раздражение. Я был волен смотреть телепрограммы на свой вкус, ложиться спать и вставать, когда захочу. У меня отпала необходимость ежедневно носиться в аптеку и гастроном, готовить еду, а также без конца выслушивать обвинения: отец подозревал, что я хочу его отравить. И что самое невероятное, я мог спокойно привести в дом женщину… даже падшую женщину, если бы мне вдруг взбрело в голову это сделать.

Только почему-то ничего не хотелось. Первую неделю я пребывал в состоянии крайнего опустошения и душевной (впрочем, физической тоже) подавленности. Я обзвонил частных учеников и отменил все уроки, сославшись на болезнь. После многих лет непрерывного напряжения я расслабился до состояния овоща и сутками напролет валялся в постели. Вставал только для того, чтобы сходить в уборную да забросить в себя кусок черствого хлеба с сыром. Потом по третьему разу заваривал пакетик чая в немытом стакане, подслащал бледную воду кусочком сахара и равнодушно выпивал эти помои.

Через неделю я опомнился и помчался в больницу, бросив в пакет смену белья и немного фруктов – купил их по дороге. Когда я вошел в палату, старик лежал на застеленной кровати в полосатой больничной пижаме. Он встретил меня торжественным молчанием и отрешенным выражением лица. Я положил руку ему на плечо и спросил, как он себя чувствует. Отец повернул ко мне голову, но ничего не ответил. Взгляд его, к счастью, больше не был пугающе потусторонним – я бы сказал, он был просто обращен внутрь.

Сестра сообщила, что старику колют сильнодействующие лекарства, поэтому он немного заторможен, хотя вполне адекватно реагирует на окружающий мир. И добавила, что врачи делают оптимистичные прогнозы по поводу сроков выздоровления. Я не видел смысла надолго задерживаться в палате, поэтому оставил на тумбочке чистое белье, забрал домой грязное и поспешил покинуть «обитель скорби».

Странное дело, визит в психбольницу помог пробудить мою жизненную активность. Я снова начал бриться, принимать учеников, а вечерами бороздил просторы Интернета.

Однажды я по обыкновению зашел в группу любителей даосского учения в Facebook. Там всегда можно было прочесть успокоительное изречение Лао-Цзы или цитату из работ его последователей. Каждый день вывешивали новую картинку: какой-нибудь китаец в шелковом халате балдел на фоне пейзажа с водопадом. Изображения иллюстрировали основной принцип даосов – принцип недеяния; иначе говоря, помогали без угрызений совести откладывать насущные дела на потом. Я обожал даосскую философию за пофигистский взгляд на мир и научное оправдание бытовой лени.

В тот вечер мне на глаза попался пост с фотографией хорошенькой китаянки. Фотограф «поймал» девушку в момент, когда она поворачивала голову. Ее шелковистые волосы от движения разлетелись по сторонам блестящими прядями, это было чертовски привлекательно. Китайская красотка обезоруживающе улыбалась, а пальчик ее указывал зрителю на текст слева от снимка. Взгляд поневоле переместился туда, и вот что я узнал.

Мастер Ван Хунцзюнь обучал всех желающих искусству даосской жизни, и после уроков с ним человек уже не мог думать и жить по-старому, ибо ему приоткрывалась дверь в тайны мироздания. Занятия проходили в старинной деревне на юге Китая, где жил Учитель. Девушка на фото – это и была Сун Лимин – помогала организовывать путешествие, а заодно оказывала услуги гида и переводчика. Внизу указывался электронный адрес, по которому с ней можно было связаться.

Прочитав пост, я испытал необычайное волнение. Надо сказать, в юности я был пленен книгами «советского даоса» Александра Медведева⁶, но тогда мне и в голову не могло прийти, что обычный человек тоже способен овладеть чудесами, которые он описывал. Сначала мне казалось, что все это – плод авторского воображения, и лишь со временем я уверовал в то, что рассказы Медведева – правда. Я терпеливо ждал, когда меня найдет мой Мастер, но годы шли, а он почему-то все не появлялся. И вдруг сегодня я читаю объявление в Интернете – так не выпал ли наконец и мне шанс навсегда изменить жизнь?!

Дрожа от возбуждения, я тут же написал китаянке письмо. В нем я просил подробно рассказать о том, как можно стать учеником Ван Хунцзюня, сколько будет длиться обучение и в какую сумму это выльется. Отправив послание, я стал нервно ждать ответа. Каждые пятнадцать минут проверял почту; настойчиво открывал папку «Спам», опасаясь, что письмо с неизвестного адреса может попасть туда. В тот день я так и не дождался сообщения от Сун Лимин и улегся спать в крайне возбужденном состоянии.

Почти всю ночь я не мог уснуть, размышляя о том, что произойдет, если моей мечте суждено сбыться. Я пытался себя убедить, что сегодня все возможно и препятствия на пути к исполнению желания не более чем иллюзия. Но потом накатывала волна пессимизма (или здравого смысла, что суть одно и то же), и я пытался взглянуть в глаза суровой правде.

Ну подумай, говорил я себе: отец с помутившимся рассудком в больнице, но через пару недель его выпишут – и с кем ты оставишь старика в таком виде? Допустим, неожиданно решится проблема с ним, но где ты возьмешь деньги на дорогу, обучение, проживание? Пусть лучше Сун Лимин не ответит, тогда ты успокоишься и будешь жить по-старому, в привычных рамках – или, скорее, тисках – родительского произвола.

Измученный противоречивыми мыслями, я уснул лишь под утро. Мне приснилось, что отец куском школьного мела нарисовал на черном полу корову – большую, в полный рост. Туша у нее была прозрачная, сердце и печень походили на острова, плавающие в невесомости, а кровеносные сосуды напоминали разветвленную сеть дорог или венецианских каналов. Отец кончил рисовать, поднялся на ноги и с озорной улыбкой съел остатки мела. Просто запихал его в рот и, довольно причмокивая, проглотил. Я почему-то очутился внутри нарисованной коровы. Так как она была прозрачная, я видел все, что происходит снаружи, и совсем не боялся затеряться. Я спокойно ходил по тропинкам ее капилляров, соединенных с хайвэями артерий; взбирался по холмам внутренних органов и даже, словно на турнике, подтягивался на ребрах. В результате с головы до ног перепачкался мелом…

Проснулся я от пронзительного металлического звука: включенный компьютер известил о том, что пришло письмо. Я немного полежал, приходя в себя от прерванного сна: он был удивительно ярким, образы его стояли перед глазами, как живые. Нехотя поднявшись, подошел к компьютеру и заглянул в ящик входящих сообщений. В строке отправителя я прочитал имя: Сун Лимин.

Я сел перед монитором и несколько минут не решался открыть письмо, словно оно могло содержать смертельный вирус. В конце концов, от него зависела моя дальнейшая судьба. Наконец собрался с духом и дважды щелкнул по «запечатанному» конверту мышкой.

Открылась страница, на которой вежливо и сухо было написано, что обучение с Учителем возможно в любое удобное для клиента время. Для этого нужно просто прибыть в деревню Хунцунь, расположенную в южной провинции Аньхой. Впрочем, услужливая Сун Лимин была готова забрать меня из любой точки Китая и сопровождать повсюду, где мне заблагорассудится.

Далее следовали выкладки касательно стоимости проекта. Месяц обучения обойдется в пять тысяч юаней, еще в две с половиной встанет перевод диалогов с мастером. Проживание на двоих (мне же ведь придется содержать и прелестную переводчицу) – пять-шесть тысяч. Плюс перелеты, переезды, питание – везде были обозначены приблизительные суммы. В переводе на наши деньги проект обходился примерно в двести тысяч рублей. А на случай непредвиденных расходов лучше было накинуть сверху еще полтинник.

Я пришел в уныние. Мне со своими уроками такую баснословную сумму нереально было скопить даже за год. Поэтому главным препятствием оказалось отсутствие финансов, а вовсе не состояние полубезумного отца. Пребывая в упадническом настроении, я поблагодарил Сун Лимин за подробное письмо и обещал подумать над ее интересным предложением. Хотя думать тут было не о чем – так мне казалось в тот момент. Однако жизнь очень скоро показала, что она полна самых неожиданных сюрпризов.

Приехав через день в больницу, я застал отца сидящим на кровати: он крепко обхватил руками поднятые колени и смотрел прямо перед собой. Старик производил благоприятное впечатление: встретил меня узнающим взглядом и даже слегка улыбнулся – неуловимым, как у Моны Лизы, движением губ. Но к разговорам был по-прежнему не склонен и хранил таинственное молчание.

Я выложил на тумбочку фрукты и протянул отцу очищенный банан. Он взял его и сосредоточенно стал есть, более не обращая на меня никакого внимания – словно забыл о том, что я нахожусь в палате. Когда старик доел банан, я протянул ему яблоко, но он, казалось, даже не заметил моего жеста. Снова поднял ноги в коленях, положил на них подбородок и устремился взглядом в какую-то точку на белой стене.

Я посидел еще немного на стуле рядом с кроватью, но, видя, что наше общение зашло в тупик, встал, кинул в пакет грязное белье и собрался уходить.

– Пенсия, – внезапно произнес отец ясным, хотя и слабым голосом.

– Что ты сказал? – воскликнул я, чуть не подскочив от изумления.

– Пенсия, – повторил он. – Ты должен посмотреть… за этот месяц уже должны начислить.

– Но как же я посмотрю? – удивился я. – Я даже не знаю, где твоя карточка.

– Карточка под матрасом, – прошептал отец. – Кодовое число: год моего рождения. Посмотри и скажи, пришли деньги или нет.

– Хорошо, – пообещал я. – В следующий раз обязательно скажу. Тебе привезти чего-нибудь?

– Да, – кивнул он и подозрительно огляделся по сторонам. – Купи три булки черного хлеба. Здешние сестры воруют весь хлеб.

– Ладно, куплю, – сказал я, стараясь не расплыться в ухмылке. – Выздоравливай. Я скоро приеду. Пока!

Окрыленный хорошим состоянием отца – слава богу, говорить будет! – я вернулся домой и первым делом забрался к нему под матрас. В воздух взлетели кучи фантиков от конфет, скомканная бумага, перья – все то, что, наверное, годами копилось под кроватью в его «берлоге». Старик строго-настрого запрещал что-либо трогать у себя в комнате: боялся, наверное, что я нарушу упорядоченный хаос «мастерской» (так он называл «берлогу»). Раз в полгода он сам кое-как делал влажную уборку – хотя больше создавал видимость уборки. А такие мелочи, как мусорные кучи в постели, кажется, вообще не замечал.

У изголовья кровати я обнаружил карточку Сбербанка. На нее перечислялась пенсия, из которой отец ежемесячно выдавал мне восемь тысяч на пропитание. Про другие расходы старика я мало что знал: из всех возможных приобретений в глаза бросались только краски, кисти и бумага для рисования. Правда, он утверждал, что откладывает деньги себе на похороны, потому что, дескать, «безработный балбес», каким был я, не сумеет потянуть столь серьезные затраты и все обставить «по-человечески». Зная нищенские пенсии большинства стариков, я не особо верил, что он скопил сколь-нибудь значительную сумму. Но раз ему было угодно играть в спонсора собственных похорон, то я не перечил: дело, как говорится, хозяйское.

Я дошел до ближайшего банкомата, вставил карточку и ввел пароль. В следующее мгновение я испытал сильнейший шок: на счету лежало триста шестьдесят восемь тысяч сто сорок рублей! Мне показалось, я по ошибке забрался в чужой кабинет. Я извлек карточку, убедился, что она принадлежит отцу, заново вставил ее и повторил авторизацию. Сумма осталась неизменной. Да уж, старый хрыч, как тот фараон, готовился к пышному погребению! На эти деньги можно было воздвигнуть огромный памятник из черного гранита, обнести могилу витой оградой, а внутри поставить чугунные скамьи и стол для поминальных обедов с десятком приглашенных. Только, спрашивается, на кой черт мертвому человеку нужна вся эта роскошь? Местечко на кладбище можно и поскромнее обустроить. А деньги использовать куда более разумно…

Вы ведь уже догадались, куда я решил вложить капитал? Ну разумеется: в китайский проект! Теперь я спокойно мог позволить себе курс молодого даоса, и сбережений еще с лихвой останется на достойные похороны. Единственное, надо было решить, что делать с отцом – нельзя ведь забывать, что он пока жив и нуждается в уходе. Я подумал, было бы здорово задержать его в больнице еще на месяцок. Или пристроить в какой-нибудь пансион, где старикам за умеренную плату обеспечивают приличный уход.

На мое счастье, платные услуги такого рода оказывала та же больница, где он проходил лечение. Только это было другое отделение, в отдельном здании. Там располагалось что-то вроде санатория: больных гораздо лучше кормили, выводили на прогулку, специальные люди развлекали их по несколько часов в день и разрешали смотреть телевизор. Ну чем не рай для душевнобольных? Я поговорил с директором «санатория» и тут же получил положительный ответ: мест здесь хватало, я мог привозить отца в любой момент. Спрашивать же старика, хочет ли он «отдохнуть» в пансионе, я не собирался. В нашем семействе произошел «политический переворот»: отныне роль деспота на себя взял я.

Глава четвертая

– Ну вот мы и пришли, – весело объявила Сун Лимин, тыча пальцем в симпатичное здание на противоположной стороне улицы. – Лучший ресторан в Харбине!

Кирпичную стену фасада украшала вывеска на русском языке – «САМОВАР». У входной двери почему-то стояла статуя безрукой Венеры, а к ней нежно прильнула дворницкая метла. На мой взгляд доморощенного эстета, эти три элемента никак не увязывались в единую композицию, однако, помня про конфуз на вокзале, я не спешил озвучивать свое мнение. И правильно сделал: парадная дверь вела вовсе не в ресторан, а в салон лазерной косметологии – полагаю, именно туда и зазывала отшлифованная до блеска Венера.

Чтобы попасть в едальное заведение, нам пришлось обойти дом и спуститься по лестнице в неприметный полуподвальчик. Едва мы распахнули дверь в ресторан, меня окутал густой и пряный аромат китайской еды, приправленный не менее острым запахом дыма. Я даже растерялся: мне показалось, что мы попали не в зал для посетителей, а в кухонное помещение. Однако по просторной комнате свободно расхаживали несколько десятков человек, совсем не похожих на поваров (они были одеты в обычные куртки и пиджаки), и я понял, что Сун Лимин все-таки не ошиблась дверью.

Несмотря на русское название ресторана, соотечественников я здесь не приметил: посетители были сугубо азиатской наружности и громко общались по-китайски. Они ходили вокруг длинного, словно банкетного, стола, уставленного сотнями блюд, и заполняли ими свои подносы.

– Это что, шведский стол? – спросил я.

– Нет, – покачала головой Сун Лимин. – Это самовар.

Видя живое недоумение у меня на лице, она засмеялась и объяснила:

– Самовар – это ресторан, где люди сами себе готовят еду из свежих продуктов. Ну, то есть, сами варят. Понятно говорю?

– Понятно, – отозвался я, с подозрением разглядывая сырые яства на столе. – А я-то думал, увижу тут русский самовар – ну, что-то вроде чайника.

– Не-а, – лукаво улыбнулась китаянка. – Здесь только один русский чайник – это ты!

Я почувствовал, что опять заливаюсь краской – уже в который раз за день. Но, черт возьми, им-то я себя и ощущал, поэтому даже не мог как следует обидеться на ироничное замечание своей проводницы. Чтобы скрыть смущение, я с деланным энтузиазмом поинтересовался:

– Скажи, Сун Лимин, откуда такое знание русского жаргона? Где ты так обучалась языку, что даже говоришь без акцента?

– Нигде, – ответила девушка. – Моя мама родом из Москвы, русский для меня второй родной язык.

Так вот почему она такая высокая и красивая! – наконец-то дошло до меня. Мог бы и раньше догадаться: знал ведь, что китаянки-полукровки – сногсшибательные красотки.

Сун Лимин вручила мне поднос и подвела к столу с гастрономическим изобилием. Большинство продуктов на блюдах имели неясное происхождение, они вызывали у меня скорее замешательство, нежели желание попробовать их.

– Как насчет супчика из морепродуктов? – небрежно спросила Сун Лимин.

– Ну, можно, – пожал я плечами. По меньшей мере, это звучало лучше, нежели филе из лягушачьих лапок.

– Тогда хватай вотэто, – деловито сказала китаянка, ставя на поднос тарелку с чищенной тушей здоровенного краба. – И овощи для супа… Думаю, ты не откажешься от жареной говядины с лапшой?.. Еще пару каких-нибудь салатов надо взять… Ладно, пока хватит, а то не унесешь.

Мы зашли в соседнюю комнату, где стояли большие деревянные столы со скамьями – за каждым умещалось человек шесть-восемь. Мы заняли пустой стол, где, видать, до нас сидели любители пощелкать жареные семечки. Черной шелухой была густо усеяна не только поверхность стола, но и пол вокруг него. Мы дождались, пока уборщица расчистит для нас место, и только после этого я осмелился поставить поднос.

Тут же подошла расторопная китаянка в фартуке, неся в руках газовую горелку. Через минуту она вернулась с кастрюлей и сковородой – наверное, по набору блюд на подносе поняла, что именно нам требуется. Поставив на большой огонь кастрюлю с водой для супа, она вытащила из-под фартука разделочный нож, виртуозно изрубила морское чудище на куски и забросила их внутрь. После этого улыбнулась и молча удалилась.

– Сун Лимин, ты можешь написать иероглифами фразу «бин жу гао хуан»? – попросил я, пока готовился суп.

Девушка удивленно поглядела, кивнула и, вытащив из сумки блокнот, размашисто набросала четыре знака. Вырвав листок, протянула его мне. В двух иероглифах я сразу опознал Гао и Хуана – своих «друзей» из сновидения. Оба коренастые, в поясах и треугольных шляпах. Становилось все интереснее.

– Вот эта парочка сегодня являлась ко мне во сне, – поведал я Сун Лимин, отчеркивая ногтем два последних знака. И рассказал содержание сна, не забыв упомянуть про разговор со студентом.

– Ну и ну, – изумленно произнесла китаянка, когда я закончил. – Представь себе, тебе приснилась древняя легенда об одном китайском императоре! Он сильно заболел и однажды во сне увидел, как его болезнь превратилась в двух человечков. Они рядом с ним вели разговор. Один сказал: «Я боюсь, что лекарь нам навредит». Другой сказал: «Не бойся. Мы спрячемся под «хуан» и под «гао», и лекарь с нами ничего не сделает!» Когда на следующий день врач пришел осматривать больного, он сказал: «Вашу болезнь излечить уже нельзя! Она находится под «хуан» и под «гао», куда лекарство попасть не может».

– Вот это номер, – озадаченно пробормотал я. – Ничего не понимаю. Я что, забрался во сне в сновидение императора? А «хуан» и «гао» правда означают «жир вокруг сердца» и «пространство между сердцем и диафрагмой»?

– Ну, да, – чуть поколебавшись, сказала девушка. – В старину медики использовали такие термины. Но студент тебе не совсем верно перевел фразу. В смысле, буквальный перевод правильный: «Болезнь поразила жизненно важные органы». Но ведь это идиома, и в современном языке она означает безнадежную ситуацию, которую уже невозможно спасти.

– То есть даже если сон вещий, мне пока не нужно готовиться к смерти? – засмеялся я. – Безнадежная ситуация – это все-таки не так печально, как безвременная кончина.

– Раз уж ты даос, то должен быть очень внимателен к своим сновидениям, – серьезно сказала Сун Лимин. – Особенно к тем, что пересекаются со снами-легендами. Но мы об этом поговорим позже, а сейчас давай принимайся за суп.

Меня не нужно было упрашивать. Кроме утреннего чая в поезде, во рту у меня сегодня ничего не было, и я набросился на исключительно наваристый, хотя и жидковатый, суп. Экзотические специи и травы придавали блюду немного странный привкус, но в целом это был праздник для желудка, и не только потому, что я был зверски голоден. Пока я хлебал супчик, Сун Лимин поставила на огонь сковороду и выложила в разогретое масло куски говядины.

Потом я попросил девушку написать иероглифами ее имя.

– Хочу посмотреть, как ты выглядишь на бумаге, – сострил я. – Может быть, ты мне тоже являлась в том сне в виде иероглифов?

– Может быть, – без тени улыбки сказала она и вновь начертила на бумаге несколько знаков своей непостижимой письменности. – Фрейд считал, что иероглифы – это язык снов. Он их сравнивал с символами подсознательного, так как и те и другие могут одновременно обозначать противоположные понятия.

– А иероглифы твоего имени что-нибудь означают? – поинтересовался я, вглядываясь в триаду знаков на белом листе.

– Первый – «Сун» – ничего не значит, это имя нашего рода. «Ли» означает «прекрасная», «мин» – «светлая».

– Ага, значит, ты прекрасная и светлая. Ну что ж, имя тебе вполне подходит. Родители как в воду глядели, давая тебе его.

Сун Лимин усмехнулась, игнорируя мою галантность.

– Китайцы верят, что имя определяет судьбу или характер человека, поэтому подбирают детям имена задолго до их рождения. Моего отца зовут Сун Чжицзюнь, это значит «доблесть» и «армия». Он и вправду связал жизнь с военной карьерой. А имя твоего будущего Учителя – Ван Хунцзюнь – означает «великий и благородный муж». Можешь мне поверить, он такой и есть.

– Безоговорочно верю, поэтому здесь и нахожусь, – засмеялся я. – А правда, что иероглифы – это древние рисунки, и они максимально похожи на предмет, который изображают?

– Трудно сказать, – задумчиво сказала моя собеседница. – Иногда похожи, но чаще всего не очень. Может, изначально они и были точной копией предмета, но потом все равно пришлось стилизовать многие понятия. Как ты можешь, например, точно изобразить абстрактные идеи? Взгляни на мое имя: по-твоему, один иероглиф действительно прекрасный, а другой светлый?

Я снова взял в руки лист с именем Сун Лимин. Знак «ли» отдаленно напоминал верхнюю часть лица: два прикрытых глаза, прерванная линия носа, прямая морщина поперек лба. Выражение «лица» было скорее грустным, а его красота – весьма сомнительной. Иероглиф «мин» проще ассоциировался со своим значением. В двух разновеликих прямоугольниках при желании можно было увидеть Землю и Солнце: оно освещало нашу маленькую планету, перечеркнутую линией экватора.

Я поделился своими наблюдениями с Сун Лимин. Она меня похвалила, заметив, что мой стиль мышления действительно напоминает даосский.

– Мне кажется, я с самого рождения был даосом, только не знал об этом, – скромно сказал я, поощренный ее похвалой.

– А вот это мы сейчас проверим, – хитро блеснув глазами, заявила Сун Лимин. Подозвав «куню»⁷ в фартуке, она что-то прощебетала ей на китайском. Та кивнула и убежала на кухню, а через минуту явилась с блюдом. На нем были фигурно выложены огромные черные жуки.

– Что это? – содрогаясь от отвращения, спросил я.

– Это твой десерт, – сказала Сун Лимин, мягко подталкивая ко мне тарелку. – Тутовые шелкопряды. Сплошной белок. Угощайся, будь как дома!

– Я надеюсь, это шутка? – упавшим голосом произнес я. – Меня стошнит, если я просто притронусь к этим насекомым. Пожалуйста, не заставляй меня ими лакомиться.

– По-моему, тут кто-то давеча говорил, что родился даосом, – насмешливо заметила китаянка. – Если ты не сможешь пройти такой простой тест и съесть хотя бы одного жучка, то какой ты, на хрен, даос?! Настоящий даос проглотит живого червяка вместе с землей и даже не поморщится.

– Да знаю, читал, – хмуро отозвался я, нервно стуча ногтями по столу. – Только, признаться, не рассчитывал, что меня за мои же деньги будут заставлять жрать всякую гадость. Скажи еще, что это входит в курс обучения.

– А ты что думал, тебя положат на солнышко, сунут в руки трактат Лао-Цзы, и от этого твое мышление изменится на даосское? – Сун Лимин издала короткий смешок – жестковатый, на мое ухо. – Очень европейский подход, я бы сказала. Даже не надейся на сладкую жизнь у Учителя…

– Кажется, меня на самом деле угораздило попасть в безнадежную ситуацию, которую уже невозможно спасти, – уныло выдвинул я третью по счету интерпретацию своего сна. – Хорошо, я попробую съесть эту гадость и не блевануть прямо на стол. Только сначала докажи мне, что это действительно съедобно и ты не издеваешься надо мной.

Китаянка одарила меня насмешливой улыбкой и наотмашь ударила ладонью по одному из шелкопрядов. Послышался тошнотворный хруст треснувшей скорлупы. Из-под черных обломков девушка извлекла мясистый белоснежный кокон, с видимым удовольствием его съела и запила деликатес остывшим бульоном.

Под испытующим взглядом Сун Лимин я взял в руку второго жука и, зажмурив глаза, сжал пальцы. Когда лопнул черный панцирь, я постарался не скривиться от омерзения. И ни один мускул не дрогнул на моем лице, пока я жевал белковую массу. Впрочем, это оказалось нетрудно: «мясо» производителя шелковой нити в самом деле оказалось вкусным.

Проглотив последний кусочек, я посмотрел на Сун Лимин глазами великомученика, вдруг ставшего Победоносцем⁸. Только, в отличие от Святого Георгия, во мне эта метаморфоза произошла при жизни, чему я был безумно рад. Можно сказать, первый экзамен на звание даоса я сдал весьма успешно. О том, что милая китаянка приготовила мне еще одно испытание, я вспомнил уже под вечер, когда мы отправились в башню Дракона.

Глава пятая

Мы подъезжали к телебашне в сгустившихся сумерках. Чтобы не захлебнуться в вязком мраке и не сгинуть бесследно в черном провале ночи, Харбин вспыхнул миллионами огней. Белые лучи на острие башни безжалостно сканировали небо и землю, не давая им шанса погрузиться в зрительное небытие, найти успокоение в воображаемой пустоте ночного пространства. Я тоже терзал темноту: вспышками фотоаппарата. Ежесекундно нажимая на затвор, я оставлял в памяти суетливые, невыстроенные кадры: это был единственный способ вобрать в себя, поглотить без остатка сияющую красоту огромного города.

Попав внутрь Дракона, я вновь оказался посреди людского океана. Только в отличие от вокзала, где были сплошь азиатские лица, в башне перемешались представители всех наций и цветов кожи. Они в унисон говорили на знакомых и незнакомых мне языках – миф о Вавилонском столпотворении нашел здесь свою тотальную реализацию. Малость привыкнув к тому, что в Китае тебя постоянно окружает неимоверное количество человеческих особей, я уже не стал впадать в ступор, как утром. Ориентируясь на ладную фигуру Сун Лимин, я старался не отставать от нее ни на шаг, чтобы не затеряться в этой пестрой толпе. Впрочем, я даже не сильно боялся с ней разминуться: в конце концов, на руках у меня была визитка отеля, и уж как-нибудь я бы сумел до него добраться.

Прежде чем вознестись на лифте к смотровой площадке, Сун Лимин провела меня по первым этажам, где находились залы развлечений. Абсолютно глупых развлечений, на мой взгляд: кому, кроме детей, интересны пластиковые динозавры в полный рост и прочие древние обитатели Земли? Или целая кунсткамера фантастических уродцев и пришельцев с других планет? Эти нелепые резиновые куклы раздражали меня до глубины души, а Сун Лимин хохотала, как ненормальная, и просила, чтобы я сфотографировал ее в объятиях то одного монстра, то другого – ну детский сад! Я старался быть вежливым и не подавать вида, что мне чертовски скучно, но китаянка оказалась проницательной штучкой. «Эй, ты, бука, кончай злиться, – со смехом сказала она, – расслабься и получай удовольствие!» Я старался изо всех сил «получить удовольствие», но выходило как-то не очень. Особенно это перестало выходить, когда Сун Лимин приволокла меня в «императорскую» комнату – там можно было пофотаться в традиционных одеяниях китайских царедворцев.

Сначала она сама натянула костюм средневекового воина: стеганая фуфайка и коричневый плащ по щиколотки, на голове шапочка – перевернутый походный котелок с желтым платком вокруг шеи, в руках деревянный меч. Корча страшные физиономии, Сун Лимин лихо размахивала мечом, принимала воинственные позы и делала грозные выпады, я же фотографировал ее забавы. А потом она потребовала, чтобы я облачился в костюм придворной дамы. Тут уж я не выдержал: покрутил пальцем у виска и заявил, что все, на сегодня довольно – сколько можно делать из меня идиота?!

– И ты полагаешь, что с таким настроем сумеешь стать даосом? – фыркнула Сун Лимин. – Ты раздражаешься по любому поводу, на каждом шагу комплексуешь, и главное – совсем не ловишь кайф от жизни. Ты все что угодно, только не даос!

– Вот приедем к Учителю, он и займется вплотную моим даосским воспитанием, – огрызнулся я. – А пока что буду ловить кайф по-своему, тихо, без абсурдных переодеваний и прочего веселья. Я не такой внутри, мне неинтересен весь этот балаган!

– Ты, наверное, забыл, что даос внутри – никакой, – безмятежно глядя на меня, сказала Сун Лимин. – А значит, он может быть всяким. И еще: в любой жизненной ситуации даос видит упражнение. Он его выполняет и тем самым обогащает свою внутреннюю пустоту новым содержанием. В этом – смысл бесконечного продвижения по пути Дао. Так что расцени переодевание в женское платье не более чем упражнение. Тебе просто нужно расслабиться и сделать это в свое удовольствие. Не думай о том, как посмотрят на тебя окружающие. Для даоса мнение других людей не существует.

– Ладно, уговорила, – буркнул я и, делая над собой громадное усилие, подошел к стойке с бутафорскими костюмами. – Давай, ряди меня китайской матрешкой!

– Не матрешкой, а знатной дамой, – прыснула моя мучительница.

Она стала мне протягивать одну часть костюма за другой. Сначала велела натянуть через голову шелковую бордовую юбку с золотой оборкой. Потом подала темно-синюю, как ночное небо, блузу с широчайшими рукавами – по краям она была отделана красно-золотыми лентами. Увенчала эту неземную красоту алая шляпа. Ее поля украшала нить крупного жемчуга, а прихотливое сооружение надо лбом говорило о высоком происхождении фрейлины.

– Ну что, ваше величество довольны? – хмуро поинтересовался я, сцепив руки за спиной и сутулясь вдвое больше обычного. Таким дураком я себя давно не ощущал!

– Ты просто куколка, куколка! – восхищенно прищелкивая языком, сказала Сун Лимин. – Сейчас я сделаю несколько снимков, чтобы ты сам убедился! Только поиграй немного, подвигайся, улыбнись – ну побудь немного фрейлиной, а не занудой занудовичем…

Я был зол как черт и жаждал оставаться именно «занудой занудовичем», старым и вредным, но эта девчонка упорно делала из меня клоуна на арене цирка. Кому расскажешь – не поверят. Впрочем, хотела посмешище, о прекрасная и светлая Сун Лимин, – так получай посмешище!

От злости я стал совершать нелепые дерганые движения руками и ногами – актер театра кабуки сдох бы от зависти, глядя на мой «танец»! Я почтительно соединял ладони и кланялся «императрице», а потом полз к ней на коленях, путаясь в юбке. Снова вскакивал на ноги и, раскинув крылья-рукава, семенил маленькими шажочками по комнате, аки девица в хороводе. Строил рожи в объектив и принимал чудовищные позы, за какие фрейлину наверняка бы предали публичной казни, привязав к коню и пустив его в чисто поле. Под конец я совсем распоясался: бухнувшись на золотой трон, победно задрал ноги и с голливудской улыбкой уставился на умирающую от смеха Сун Лимин.

Тут я услышал за спиной рукоплескание и многоголосый гогот. Резко вскочив, я обернулся – в дверях стояли три пожилые китаянки в фартуках и с косынками на головах. Скаля наполовину беззубые рты, они вовсю потешались, глядя на мое шоу.

– Ni kan! Lao wai pai zhao! ⁹ – проскрипела одна из них, а ее товарки задрали вверх большой палец и одобрительно потрясли им в воздухе.

– Что она там бурчит? – сквозь зубы спросил я, сбрасывая с себя шляпу и кокетливый блузон. На ходу задрал юбку, чтобы стянуть ее через голову, и поспешил укрыться от трех граций за стойкой с одеждой. – Что-нибудь типа: «Старый дурень совсем спятил»?!

– Да с чего ты взял? – удивилась Сун Лимин, проглядывая отснятые снимки. – Просто сказала, что ты иностранец, фотографируешься. Это здешние уборщицы, они таких весельчаков каждый день сотнями видят. Вообще люди сюда для того и приходят, чтобы позабавиться. Ну признайся, тебе же понравилось? Ты так хорошо дурака валял!

Последняя фраза Сун Лимин меня буквально оглоушила. Еще никто не говорил мне эти слова с восхищением, так, будто я сделал нечто расчудесное. Порой отец кричал: «Кончай валять дурака!» – и этим словно отвешивал мне незаслуженную пощечину: трудно было найти более серьезного человека, чем я, и тем обидней бывало мириться с презрительным тоном, каким старик это произносил. А сейчас вдруг оказалось, что валять дурака – совсем не плохо, наоборот – совершенно классно. По крайней мере, я вдруг осознал, что моя злость в процессе дуракаваляния куда-то испарилась, и вместо нее в душе образовалась приятная пустота. Не о ней ли давеча упоминала Сун Лимин?

Мы долго стояли в очереди на лифт: конечной целью всех посетителей была смотровая площадка, и лифтер без продыху гонял кабину туда-обратно. В отличие от других, я отнюдь не стремился попасть наверх – из-за страха перед высотой, о котором уже упоминал ранее. Поэтому я только радовался, что человеческий хвост перед заветной дверью укорачивается крайне медленно. Но все рано или поздно заканчивается; наступил момент, когда мы с Сун Лимин и еще двумя десятками счастливчиков зашли в лифт.

Мучение началось, как только за нами закрылись двери. Кабина начала подъем с такой скоростью, что у меня моментально заложило уши и закружилась голова. Мне показалось, что я побледнел, и, желая скрыть это от Сун Лимин, отвернулся к стене. Но, боже, это оказалась не стена, а огромное окно с видом на Харбин! Я воочию увидел, как стремительно мы несемся вверх, оставляя далеко внизу самые высокие городские здания. Я испытал настоящий приступ акрофобии¹⁰: неистово заколотилось сердце, лоб покрыла испарина, а руки и ноги предательски задрожали. Я отчаянно испугался, что не устою и рухну на пол. Чтобы преодолеть ужас перед неизбежностью падения, я зажмурился и прижался лбом к стеклу. Это помогло пережить оставшиеся секунды подъема.

Мое состояние не укрылось от зорких глаз Сун Лимин. Когда мы наконец покинули лифт, он молча достала из сумочки платок и отерла мне лоб и виски.

– Я бы не дала тебе упасть, – сказала она и мягко сжала мне руку. – Но ты молодец, сам справился.

– Если бы я знал, что в лифте задняя стенка прозрачная, встал бы у двери, – проворчал я. – Каждый такой приступ мне, наверное, года жизни стоит. Помню, однажды отец решил меня наказать за какой-то пустяк (кажется, я тогда двойку получил) и запер одного на балконе. Он знал о моей фобии от школьного психолога и, сволочь, решил посмотреть, как люди себя ведут при панических атаках. Что ж, он увидел целиком всю клиническую картину, хоть снимай реалити-шоу для будущих психиатров. Я уткнулся ладонями и лицом в дверное стекло, чтобы случайно не сделать шаг назад и не вывалиться за перила. Мне казалось, что, если я хоть на сантиметр отодвинусь от двери, неминуемо полечу с пятого этажа. Я ревел благим матом, умолял отца впустить меня обратно, но он молча стоял за стеклом – руки в брюки – и презрительно смотрел на мои слезы и сопли. Полагаю, этим он лишний раз доказывал себе, что сын у него – слабак, никчемное создание. А у меня и вправду ноги ослабели до такой степени, что подкосились, и я рухнул на колени. Вне себя от ужаса, я уперся локтем в пол, чтобы не скатиться к бордюру, а другой рукой вцепился в ржавый карниз. В этом положении я провел минут пятнадцать, пока папаша не смилостивился и не открыл дверь. Я буквально вполз в комнату ему под ноги, а этот изверг не сказал ни слова и ушел готовить обед. Я же еще полчаса тупо просидел на полу, пока он не вышел из кухни и не рявкнул: мол, быстро встал и пошел жрать!.. Так он меня и воспитывал, мой родитель.

– Да, суровый у тебя отец, – посочувствовала Сун Лимин, заказывая в баре два мартини, – только воспитатель плохой. Если бы он тогда нашел способ правильно решить проблему, ее бы уже давно не существовало.

– И что же он такого правильного мог сделать, чтобы я перестал бояться? – полюбопытствовал я, с жадностью делая глоток ледяного вермута.

– Ну, взял бы и сбросил тебя с балкона, – с серьезнейшим видом сказала китаянка. – Устрани источник проблемы – и проблема исчезнет сама собой!

В тот момент в моем безумном взгляде, наверное, смешалось все: недоумение, обида, ярость – как она могла так зло шутить над моей бедой?! Видя, как болезненно я реагирую на ее слова, Сун Лимин покатилась со смеху и ободряюще похлопала меня по спине.

– Знаешь, с чем у тебя настоящая проблема? – сказала она весело. – Ты слишком уж серьезно относишься к себе и своей разнесчастной жизни. Лелеешь обиды столетней давности, каждый раз с новой силой переживаешь тяжелые воспоминания. Так, друг мой, и с ума можно сойти. Кажется, я знаю, как помочь тебе уменьшить страх перед высотой. Или даже совсем от него избавиться. И это займет не больше пяти минут.

– Так я тебе и поверил, – скептически сказал я, залпом осушая бокал. –Великий психотерапевт Сун Лимин спешит на помощь!

– Ладно, пошли, Фома неверующий, – усмехнулась китаянка, – будем городом любоваться.

Мы вышли из бара и поднялись по винтовой лестнице на два этажа выше: там располагалась смотровая площадка – конечная цель наших блужданий по внутренностям Дракона. К моему облегчению, это оказалась закрытая круглая комната в виде кабины космического корабля – здесь все лучилось серебристо-голубым светом. По диаметру комнаты красовались многочисленные окна-иллюминаторы, через них можно было созерцать виды Харбина. Чтобы добраться до иллюминаторов, нужно было встать на огороженную бордюром дорожку, бегущую по окружности кабины. Мы разулись, надели одноразовые тапочки – их здесь услужливо предлагали за три юаня всем желающим – и ступили на дорожку.

Сун Лимин предупредила, что я должен глядеть в иллюминаторы не прямо, а через экран цифровой камеры: так, мол, проще привыкнуть к мысли, что я созерцаю город с высоты ста восьмидесяти метров. Под ноги тоже не смотри, небрежно сказала китаянка, просто передвигайся от одного окна к другому.

Надо признать, ее совет оказался эффективным: глядеть через объектив на спичечные коробки многоэтажек было очень комфортно, я не испытывал с этим никаких проблем. После четвертого по счету окна Сун Лимин предложила мне убрать фотоаппарат и выглянуть непосредственно в иллюминатор. Я немного поколебался, но сделал это. Внизу простирался горящий огнями город, и я понимал, что забрался неимоверно высоко, раз вижу всю его безграничность. Но почему-то на этот раз я чувствовал себя защищенным, и даже тень страха не шевельнулась во мне. Я медленно переходил от одного окна к другому, а внутри меня росло и ширилось чувство уверенности, даже гордости за свое спокойствие.

За моей спиной снова раздался голос Сун Лимин. Она велела мне продолжать двигаться по кругу, но только теперь глядя себе под ноги. И вот тут-то я понял, какой сюрприз она для меня приготовила: пол на дорожке был стеклянный! Под ним зияла устрашающая пустота, и безбрежный океан огней плескался теперь прямо подо мной. При этом я живо почувствовал, что нас разделяют многие десятки метров – я словно висел в воздухе.

От неожиданности и потрясения я застыл на месте, а потом вдруг потерял равновесие: меня повело в сторону, и чтобы не упасть, я вцепился в бордюр. В приступе нарастающего страха мне показалось, что стекло под ногами сейчас треснет, разобьется и я совершу последнее в жизни стремительное путешествие вниз. Захотелось немедленно, пусть даже с позором, покинуть стеклянный круг, и я сделал движение, чтобы сойти с него, но сзади мне на плечо опустилась рука Сун Лимин – сейчас она была словно железная.

– Продолжай идти, – тихо приказала она. – Ничего страшного не случится, можешь быть абсолютно спокоен. Я тебя подстрахую, если что.

Ее голос не исцелил меня в мгновение ока, но благодаря ему я восстановил утраченный баланс тела. Подавив ужас, я продолжил ходьбу. Ноги у меня были словно каменные, однако они не дрожали и не отказывали – я медленно делал шаг за шагом, продвигаясь вопреки всему. Когда я завершил прогулку над пропастью и сошел с круга, мне показалось, что прошла целая вечность. В эту вечность канул без следа мой ненавистный страх перед высотой.

Покидая башню Дракона, я ощущал себя новым человеком.

Глава шестая

Я был начинающим путешественником, но и при всей своей неопытности понимал, что наша трехзвездочная гостиница отличается весьма умеренными достоинствами. Про летучих пауков в ванной комнате я уже говорил, про великолепную слышимость в номерах тоже. К этому надо добавить, что в отеле в принципе отсутствовал лифт. Подниматься по высоченным ступеням на пятый этаж и тащить за собой отцовский чемодан-инвалид было то еще удовольствие!

Однако самыми умеренными достоинствами обладали, пожалуй, завтраки для постояльцев: утренняя трапеза в ресторане включала жуткое соевое молоко, малоаппетитные на вид вареные или пареные овощи, да еще пресные булочки из бледного теста. Даже Сун Лимин отвернула нос от этого убожества. Она заявила, что мы отправляемся завтракать в другое место, где наверняка найдем что-нибудь более соблазнительное.

Мы вышли из отеля и пересекли дорогу. На другой стороне улицы стояло здание европейской архитектуры начала ХХ века. Над его распахнутой дверью красовалась шестиконечная звезда, а еще выше – зеленая вывеска с уютной надписью Coffee Bar. Это было как раз то, что могло сейчас согреть душу и тело: кофейня в синагоге, открытой сто лет назад на севере Поднебесной.

Внутри витал одуряющий аромат кофе. Учуяв его, уже невозможно было думать о чем-либо другом. На первом этаже мы заказали по большой чашке капучино с куском творожного торта и по витой лестнице поднялись наверх. Небольшая закругленная комната была пуста, и в этой пустоте пронзительно ощущалось время. Оно стелилось невидимой дымкой под потолком с грубой штукатуркой, поскрипывало в деревянном полу с потертыми половицами, пристально смотрело со старинных черно-белых фотографий на неровных стенах. Давно канувшая в небытие эпоха чудом задержалась здесь.

В ожидании кофе Сун Лимин присела на диван, взяла в руки свежую газету и погрузилась в чтение. Я же ходил по комнате и с благоговением трогал руками вещи на деревянных подоконниках, старинных резных столиках, мягких креслах с выцветшими гобеленами – все здесь окружала таинственная аура минувших лет. Я впервые в жизни прикасался пальцами к настоящей старине, и это наполняло меня сладким трепетом. Дыхание древности гипнотизировало: с каждым прикосновением я все глубже погружался в ушедшее столетие; самый воздух, казалось, изменил плотность и сделался видимым в лучах солнца.

Зачарованный здешней атмосферой, я дошел до зеркала, что неприметно висело в углу в потемневшей от времени деревянной раме. Я бросил рассеянный взгляд на его поверхность и от неожиданности застыл на месте: сквозь дрожание воздуха я увидел в глубине зеркала сидящую женщину с высокой прической и веером в руках. Это была моя мать – такой я ее запомнил по нескольким старым фотографиям!

Я резко обернулся. Вместо Сун Лимин на диване сидела женщина, чье отражение я увидел в зеркальной поверхности. Ее волосы были заплетены в косу и уложены наверх с помощью костяного гребня. Наверняка мое порывистое движение застало женщину врасплох: она поспешно наклонила голову, словно пряча лицо за шелковым веером – мне был виден лишь ее открытый лоб.

Я сбросил секундное оцепенение, вызванное странным появлением незнакомки, и громко сказал по-китайски – ni hao! Женщина подняла голову – это была Сун Лимин! Меня ввела в заблуждение ее новая прическа – до этого китаянка скрывала волосы под широкополой черной шляпой. А вибрирующий воздух породил у меня что-то вроде зрительной галлюцинации. Но, черт побери, теперь я действительно заметил в ее лице сходство с материнскими чертами. С чертами женщины на черно-белых снимках, о которой отец с неизменным презрением говорил: твоя блудная мать.

Сейчас у Сун Лимин снова был тот отрешенный взгляд, что поразил меня на вокзале прошлым утром. Сегодняшние девушки так не глядят: так смотрели женщины иных эпох, так смотрели венецианки с полотен старых мастеров. И еще так смотрела моя мать с пожелтевших фотографий в семейном альбоме.

«Да брось, что за абсурдная идея, – одернул я сам себя, – как может юная китаянка походить на твою мать? Ты ведь даже не помнишь ее! Мало ли что могло причудиться в этой заколдованной комнате: зазеркалье сыграло с тобой злую шутку, наслоило одну реальность на другую, а ты и повелся, дурачок!»

– С кем это ты здороваешься? – удивленно спросила Сун Лимин.

– С тобой, – сконфуженно хмыкнул я. – Я просто перепутал тебя… с одной знакомой. Извини.

– Ничего страшного, – спокойно сказала Сун Лимин. Она вернулась в этот мир, и взгляд ее снова принял обычное выражение. – Тут с посетителями то и дело творятся такие дела. Именно в этой комнате я постоянно кого-то напоминаю людям. Чаще всего очень дорогого им человека, порой его уже нет в живых. Иногда это женщина, иногда мужчина. Место здесь такое. Особое. Но я привыкла, уже даже не считаю это странным.

Мне, в отличие от китаянки, это как раз казалось чрезвычайно странным. Я подумал, что именно так люди начинают потихоньку сходить с ума. Впрочем, я не успел поделиться с ней своими соображениями, потому что в этот момент официант принес кофе с тортом.

Я сел напротив Сун Лимин, любуясь ее новым обликом. Несомненно, с высокой прической она выглядела старше, а длинные серьги из серебра с чернью подчеркивали эффект «взрослости». Это придавало ей шарм. Вчера она была потрясающе красивой девчонкой, сегодня – очаровательной дамой без возраста. В моих глазах это делало китаянку еще интереснее. И загадочнее.

– Ты никогда не думала о карьере актрисы или певицы? – спросил я Сун Лимин. – Мне кажется, с твоей внешностью ты бы моментально стала звездой экрана. Зачем ты теряешь время на работу с вредными клиентами вроде меня? Денег особых не получаешь, да и удовольствие наверняка сомнительное – мотаться с нами туда-сюда.

– Меня с детства готовили к сценической жизни, – с легкой усмешкой сказала моя собеседница. – Сначала балетная школа, потом – Академия танца в Пекине. Триумфальные выступления в студенческом театре, победы в национальных и международных конкурсах – все это было в моей копилке за годы обучения. Мне пророчили великое будущее, практически мировое господство: на руках был контракт с труппой Матс Экка ¹¹ – представляешь, мне предложили станцевать партию Джульетты в его новой постановке! И вдруг перед самым отъездом в Европу я ломаю щиколотку, да так, что говорить о серьезной танцевальной карьере уже не приходится. Вся семья в шоке, но я почему-то легко свыкаюсь с мыслью о том, что сцена для меня уже в прошлом. Я вдруг поняла, что избавилась от пожизненного рабства, каким была бы моя карьера танцовщицы. Пусть даже ценой тяжкого увечья. Потом я ощутила потребность получить какое-то иное образование. По совету матери я еду в Россию и поступаю во ВГИК на кинооператора. Там мне посчастливилось прослушать курс лекций по культурологии – его вела изумительная старушка. Стыдно сказать, о классическом китайском искусстве я впервые узнала именно от нее, европейского преподавателя. Раскрыв рот слушала о художественном мышлении китайцев, и каждое ее слово для меня было настоящим открытием. Благодаря ей я также узнала о роли даосов в мировой культуре и вообще о том, что это такое – даосский образ жизни. С тех пор у меня появилась мечта: вернувшись на родину, встать на «тропу бессмертных». Когда я приехала в Китай, всех доставала расспросами о том, где мне отыскать настоящего даоса. И вдруг однажды выясняется, что у моего отца есть один друг, увлекающийся даосизмом. Так в мою жизнь вошел Учитель, Ван Хунцзюнь. Он в корне изменил мое восприятие жизни и отношение к ней. Я ежедневно общалась с ним и мало-помалу превращалась в женщину-даоса. От прошлой Сун Лимин во мне осталась разве что внешняя оболочка. Однажды Учитель попросил меня перевести его речь для русской делегации, и это было началом нашей совместной работы с иностранцами. Находиться все время рядом с Учителем и помогать ему – в этом сегодня мое счастье и смысл жизни. Так что я вовсе не теряю с тобой время, как ты говоришь. Наблюдать, как человек благодаря тебе становится даосом – что может быть интересней? Поверь мне, я получаю от своей работы колоссальное удовольствие. И уж, конечно, не променяю ее на карьеру экранной дивы.

– Я так понимаю, ты не просто работаешь переводчиком у Ван Хунцзюня, но и помогаешь ему лепить из клиента человека-даоса? – уточнил я, с интересом выслушав историю Сун Лимин.

– А разве до тебя еще не дошло, что я только этим с тобой и занимаюсь? – иронично поинтересовалась китаянка, с аппетитом откусывая кусок торта.

– Кажется, понемногу начинает доходить, – вздохнул я и смешал с капучино пронзенное стрелой коричное сердце.

***

После кафе Сун Лимин потащила меня в торговый центр на Арбате¹² – покупать новый чемодан: от нее не ускользнуло плачевное состояние отцовского саквояжа, с которым я приехал в Китай.

– Ты не сможешь так долго путешествовать, – заметила она накануне, иронично глядя, как я сражаюсь с рыжей развалиной и пытаюсь удержать ее на ходу. – В поездке нужно иметь максимально комфортный багаж. Вообще, от старья надо избавляться до того, как оно станет обузой. Иначе не ровен час раздавит своим грузом. А твой чемодан – просто собирательный образ рухляди, давно отжившей свой век: путается под ногами и не дает спокойно идти вперед.

– Ты что, в каждой вещи видишь какой-то символ? – сухо спросил я.

– Когда в этом есть нужда, – сказала китаянка. – В твоем случае есть…

Наверное, Сун Лимин даже не подозревала, что история с чемоданом еще более символична. Он олицетворял собой отца, который вечно давил на меня своей тяжестью, контролировал каждый шаг, не давал жить собственной жизнью. Оставив старика в больнице и сбежав в Китай, я вроде бы освободился от него, но не тут-то было: он нахально поселился у меня в голове и непрерывно взывал к совести, словно испытывал на прочность. Так что же получается: я беру в дорогу отцовский чемодан и тем самым символически волоку старика за собой, позволяя по-прежнему наступать себе на пятки – уже в буквальном смысле?!

Эта мысль так поразила меня, что я даже не стал сопротивляться, когда Сун Лимин заговорила о покупке нового чемодана. Возможно, этот поступок означал символическое убийство отца, но он же говорил и о моем личном обновлении, о нежелании более жить по отцовской указке и мыслить его старческими мерками. Я чувствовал, что внутри меня зреют качественные перемены, и всей душой был готов принять их.

В гостиницу я вернулся с новым чемоданом – стильным, легким, удобным. Много разъезжавшая Сун Лимин действительно знала толк в вещах для путешествий: выбирая саквояж, она учла такую кучу нюансов, о которых я никогда не задумывался. Китаянка не только испытала на прочность колеса, выдвижную ручку и замки, но и досконально исследовала внутренности моего нового походного друга: открыла каждое отделение, забралась в мельчайшие кармашки, придирчиво подергала все ремешки и крепления. Только после этого она удовлетворенно объявила: готово, покупаем!

Я перекладывал вещи из старого чемодана в новый, чувствуя необыкновенное облегчение. Постоянно всплывавшие в голове мысли об отце осели на дно, уступив место куда более приятным размышлениям о Сун Лимин.

Впрочем, и о ней мысли были не столь безмятежны, как мне бы того хотелось. Я знал эту девушку меньше двух дней, но она так быстро менялась, так стремительно обрастала новыми смыслами, что это вызывало у меня самые противоречивые чувства: от симпатии и естественного влечения до растерянности и даже смутного страха.

Между девочкой-хохотушкой на перроне и загадочной дамой в кафе лежала целая пропасть. Вчера мне казалось, ей слегка за двадцать, а теперь я вполне допускал, что она давно перешагнула черту тридцатилетия. И дело не только в истории жизни, которая не могла уместиться в два десятка лет. Я говорю о внутреннем опыте, об умении влиять на людей, манипулировать их эмоциями и умонастроением. Иногда делать это мягко и женственно, издалека, но порой по-мужски жестко, открыто.

Впрочем, ни житейским опытом, ни бытовой мудростью невозможно объяснить, как ей удалось играючи разбить мои внутренние окаменелости, изменить многолетние привычки и, что самое невероятное, почти исцелить от извечной боязни высоты. По крайней мере, настолько, что я не испытывал никакого страха перед предстоящим полетом – первым в моей жизни!

А непостижимая способность Сун Лимин становиться похожей на других – это что, колдовство? Почему люди начинают видеть в ней черты своих близких – неважно, мужчин или женщин, живых или давно умерших? Каким образом китаянке удалось стать похожей на мою мать? Ведь она ее в жизни не видела!

Сун Лимин объясняла это воздействием особой атмосферы в старой синагоге, но так ли было на самом деле? Кто знает, может быть, природа в ней самой заложила способность к оборотничеству (как бы странно ни звучало это слово) и моя попутчица даже не подозревала, что обладает таким даром. Но что если Сун Лимин сознательно развила столь необычное умение с помощью даосских практик, а теперь пользуется им в корыстных целях? И кто может поручиться, что я не стану жертвой ее экстраординарных возможностей?

На все эти вопросы я, разумеется, не мог дать вразумительных ответов. Грузными размышлениями я лишь по обыкновению всколыхнул болото на дне подсознания, и наружу начали всплывать недоверие, подозрительность, неясное опасение перед каким-нибудь подвохом и еще непонятно что. Я был мастер воздвигать в голове целые горы неподъемных мыслей, от коих запросто мог взорваться мозг. В этом смысле я сильно напоминал отца, оставаясь его верным продолжением во времени и пространстве.

Глава седьмая

Мы вышли из кондиционированного салона такси, и на меня вновь обрушилась жара южного Китая. Я еще не привык к резкой смене климата: мы улетали из прохладного Харбина, а спустя каких-то три часа приземлились посреди влажного и липкого пекла. Была середина апреля, но температура здесь подбиралась к тридцати градусам. По такой жаре особенно пронзительно бил в нос ни с чем несравнимый запах Азии, одновременно манящий и отталкивающий.

Из шанхайского аэропорта мы сразу отправились в провинцию Аньхой, чтобы засветло добраться до местечка Хунцунь – конечного пункта нашего путешествия. Когда таксист сделал последний поворот и выехал на прямую дорогу, ведущую в деревню, перед глазами развернулся почти сказочный пейзаж: бесконечные поля, сплошь засеянные высокими желтыми цветами, за ними – синеющие сквозь дымку горы на горизонте, а где-то посредине, стиснутые желтым и синим цветом, выстроились белоснежные стены старинного поселения. Я ошалел от этой невероятной, живой красоты: здесь все дышало, вибрировало и зачаровывало непрестанной и еле уловимой сменой состояний. По сравнению с тем, что я видел сейчас, все самые яркие картинки городов и стран казались размалеванными трупами, жертвами остановленных мгновений.

– Впечатляет, да? – сказала Сун Лимин, когда мы выбрались из машины. – Представляешь, Хунцунь построили девятьсот лет назад¹³, но с тех пор ни в самой деревне, ни вокруг ничего не изменилось. Здесь все те же горы, и каждую весну поля покрываются все теми же цветами – вечное возвращение, вечное движение Дао по спирали.

Мы не спеша приблизились к поселку. Точнее, сначала подошли к прямоугольному озеру – издали я не приметил его гладкую поверхность. Озеро было облицовано каменной лентой бордюра; сейчас на нем расположилась группа молодых людей с мольбертами и планшетами – они рисовали здешние живописные виды. Тут все было исполнено необычайной гармонии: горы, вода и воздух дышали умиротворением и спокойствием, какие я раньше никогда и нигде не ощущал. Сама деревня казалась частью древней природы, она словно вырастала из окружающего ландшафта.

Чтобы добраться до главных ворот поселения, нужно было пересечь озеро по длинному мосту. В середине водоема каменная тропинка изгибалась вверх, и мост превращался в арку с высокими ступенями. Я сделал шаг, чтобы ступить на него, но Сун Лимин жестом остановила меня.

– Погоди минутку, – попросила она. – Сейчас ты должен осознать, что переход по мосту – это всегда Путь. Совершив его, ты уже никогда не сможешь быть прежним, а дорога в прошлую жизнь окажется навеки закрыта. Тебе не страшно потерять прошлое, а заодно и себя прежнего?

– Мне нечего терять, кроме своей пустоты, – весело ответил я. – К тому же, я чувствую, что прошлое от меня и так уже отваливается, как куски засохшей грязи. Так что я ничего не боюсь.

– Тогда – вперед! – бодро объявила моя провожатая. – Шагай не торопясь, но и не останавливайся. Остановка в Пути может наполнить тебя сомнениями и ненужными мыслями. Поэтому иди и наслаждайся дорогой в Неизведанное…

– Слушаюсь, Учитель, – засмеялся я и с легким сердцем ступил на мост.

Но остановиться нам все-таки пришлось. На самом верху узкой арки неожиданно возникло препятствие в виде женщины с ребенком-инвалидом. У девочки были искривлены ноги и руки, она с трудом делала каждый шаг, опираясь на палку. Впрочем, лица матери и дочери были полны света и покоя, а глаза лучились.

– Ni hao ma, Xiao Zhu? ¹⁴ – обратилась Сун Лимин к малышке, приветливо кивнув головой женщине.

– Bu cuo. Xie xie ¹⁵, – улыбнулась та и с усилием сделала следующий шаг. Мать помогла ей преодолеть первую ступеньку вниз.

Сун Лимин весело обменялась с обеими еще несколькими фразами, смысл которых был мне недоступен, и они продолжили свое медленное продвижение вниз. А мы стояли наверху, ожидая, пока они спустятся к ровной, более широкой части моста – там мы могли их тактично обогнать.

– Ну вот, сделали-таки остановку в пути, – огорченно сказал я, созерцая рябь на воде: из-за ветра идеально гладкое покрывало озера вдруг собралось мелкими складками. – Теперь меня изведут ненужные мысли и сомнения.

– Не переживай, эта остановка для тебя – хороший знак, – успокоила меня Сун Лимин.

– Это еще почему? – проворчал я. – С каких пор встречные дети без-рук-без-ногстали вдруг приносить удачу? Это что, китайская примета?

– Сейчас объясню, – пообещала Сун Лимин. Она достала из сумочки блокнот и, пристроив его на ограде моста, размашисто начертала знак. – Смотри, этот иероглиф состоит из двух ключей: левый означает «женщина», а правый – «ребенок». Как ты думаешь, что он может значить целиком?

– Семья? – сделал я предположение.

– А вот и нет, – с хитрым видом возразила та. – Этот иероглиф означает «хорошо»!

– И что? – не понял я.

– Ну ты тугодум! – воскликнула китаянка. – Если тебе дорогу преградила женщина с ребенком, то это – самый добрый знак. Потому что это – «хорошо»!

– Какая у вас утонченная система суеверий, – саркастически фыркнул я. – И что, китайцы верят в подобную чушь?

– Это не суеверие, – сказала Сун Лимин, вырывая из блокнота листок и подавая его мне. – Иероглифы ведь не просто буквы, а древнейшие отражения всех предметов и понятий в мире, их тени, отпечатки – как угодно. Для китайца жизнь и иероглифы неразделимы. Если на твоем пути встречаются люди или предметы, сочетание которых можно передать одним сложным иероглифом, то это нужно расценивать как важное сообщение. Некоторые китайцы – настоящие мастера расшифровывать такие «послания реальности».

Наконец мы преодолели мост и сквозь главные ворота вошли в деревню. Мне показалось, мы очутились внутри старинного лабиринта: несколько узких переулков, зажатых между постройками причудливой архитектуры, разбегались в разные стороны и терялись за поворотами. Сун Лимин сразу же свернула налево, и мы пошли по тропинке, мощенной неровными плитами из серого камня. Казалось, время здесь навсегда остановилось: кругом стояла абсолютная тишина, на улице – ни души; побеленные стены домов, кое-где замшелые или покрытые черным налетом, словно излучали невозмутимость, накопленную за сотни лет существования.

Один переулок сменился другим. Он, словно пьяный, петлял из стороны в сторону, резко уводя то вправо, то влево. Я заметил, что рядом с каждым домом протекает ручей или огороженный каменным бордюром узкий канал. А в некоторых двориках были вырыты небольшие живописные озерца. Еле слышное журчание ручьев и гипнотическое поблескивание воды в каналах ставило под сомнение реальность происходящего. Деревня словно грезила наяву, изнутри созерцая свое загадочное тысячелетнее существование.

Неожиданно переулок вывел нас к прелестному полукруглому водоему, заключенному в каменное кольцо. Сун Лимин сказала, что это Лунное Озеро и находится оно в самом центре деревни. По дальнему краю водоема полукругом стояли здания, они живописно отражались в спокойной воде. Три или четыре утки важно вышагивали по выщербленным плитам, еще несколько домашних птиц плескались в озере.

Откуда-то из глубины доносились переливчатые звуки колокольчиков – они были еле слышны, но полностью заполняли собой тишину, разлитую в вечернем воздухе. От прозрачного перезвона гудело пространство, и тело вибрировало с головы до пят.

– Слышишь? – спросила Сун Лимин, неопределенным движением руки и глаз привлекая мое внимание к этому акустическому чуду. – Музыка пагод, изобретение даосов. Они придумали подвешивать к крышам деревянные, металлические и фарфоровые колокольчики, и те при малейшем ветре порождали целую симфонию. Даосы утверждают, что эта музыка исцеляет и омолаживает организм, если ее слушать в правильном месте и в нужное время.

– А здесь правильное место? – поинтересовался я.

– Правильнее не бывает, – серьезно ответила Сун Лимин. – Видишь, вон наши знакомые – мама с дочкой – сидят у воды. Они каждый вечер приходят сюда послушать музыку пагод, чтобы ноги девочки становились сильнее и она меньше болела.

– Тогда, пожалуй, и я присяду, – живо отреагировал я. – Тоже послушаю эти волшебные колокольчики. А то ноги уже отказываются передвигаться!

– Давай, – согласилась китаянка, ставя дорожный рюкзак рядом с моим чемоданом. – А я пойду немного пообщаюсь с малюткой Сяочжу.

Я с наслаждением опустился на древние каменные плиты и стал издалека наблюдать за Сун Лимин. Она с удивительной легкостью – будто не провела наравне со мной весь день в дороге – подошла к женщине с девочкой и присела на корточки перед Сяочжу. Они начали о чем-то оживленно разговаривать, и время от времени Сун Лимин прикасалась к искривленным ногам девочки, легонько проводила по ним руками, или гладила ее кисти с деформированными пальцами. Иногда все трое в голос смеялись, и я не мог удержаться от улыбки, слушая их заразительный смех. Под конец Сяочжу нежно обняла Сун Лимин за шею, и они попрощались с теплотой, которую я ощущал даже на расстоянии.

– Бедняжка от рождения такая? – с сочувствием спросил я, когда моя провожатая вернулась ко мне.

– Нет, – покачала головой Сун Лимин, надевая рюкзак. – Я тебе потом расскажу, что с ней произошло. А сейчас пошли быстрее, иначе дотемна не доберемся до дома.

– Черт, ноги болят ужасно! – пожаловался я, вставая и ощущая неприятное покалывание и жжение в пятках. – Давно столько не ходил.

– Так, прекращай ныть, – потребовала Сун Лимин. – Тебе, здоровому дядьке, перед Сяочжу не стыдно говорить, что ножки устали топать?

– Стыдно, – честно признался я. – Только они от этого не меньше болят.

– Еще слово, и я повешу на тебя рюкзак, – пригрозила китаянка. – Тоже мне даос называется – сдох после километровой прогулки!

– Я не даос, я только учусь, – проворчал я и уже без всякого энтузиазма поплелся за Сун Лимин.

Глава восьмая

От Лунного Озера до нашего дома было не больше семи минут ходу. Уже почти стемнело, когда мы с Сун Лимин подошли к открытым воротам – за ними виднелось двухэтажное здание. Над входной дверью висел большой красный фонарь, он наполовину освещал маленький дворик и пожилую китаянку на высоком крыльце. Это была хозяйка жилища, которое Сун Лимин сняла для нас двоих. Увидев в потемках наши фигуры, женщина вскочила с миниатюрного плетеного табурета и подбежала к воротам. Поздоровавшись с моей спутницей и приветливо кивнув мне, она попыталась отобрать у нас багаж и отнести его в дом. Я засмеялся и жестами показал, что сам справлюсь со своим чемоданом, а Сун Лимин сняла со спины рюкзак и протянула хозяйке.

В доме было всего две комнаты – по одной на каждом этаже. Нижнюю, расположенную рядом с кухней-столовой, заняла Сун Лимин, а мне отвели спальню наверху. Сама хозяйка жила в крошечной пристройке позади дома. Там же, во внутреннем дворе, находилась уборная и «купальня» – помещение со старинной ванной, душем и даже небольшим бассейном под открытым небом. Я хотел сразу же принять ванну, но гостеприимная хозяйка предложила сначала поужинать, пока не остыла еда, а уж потом заниматься своими делами. Поэтому я просто сполоснул на кухне руки и лицо и сел за стол.

После простого, но обильного ужина с холодным пивом сил на ванну уже не оставалось. Я ограничился душем и поплелся по высокой лестнице к себе в спальню. Снизу меня окликнула Сун Лимин: она предложила промассировать мои измученные ходьбой ноги. Я с радостью согласился: сейчас я бы не мог пожелать для себя лучшего подарка.

В ожидании Сун Лимин я переоделся в свободные шорты и футболку и огляделся. Убранство комнаты было максимально скромным, но от него исходило необъяснимое очарование старины. Изголовьем к узкому окну стояла кровать, застеленная бельем с тонким ароматом полыни. Рядом примостился низенький столик с электрочайником и набором глиняной посуды для чаепития. У противоположной стены на ажурных деревянных ножках стояла перекладина для одежды, на ней висело несколько плечиков. Рядом с «гардеробом» выстроились в ряд три массивных стула с высокими спинками, а сверху, на стене, красовалось большое панно, искуснейшим образом вырезанное из дерева. На картине были изображены десятки веселых ребятишек во время праздника: они взрывали петарды, били в барабаны и ходили по площади на руках.

В комнату вошла Сун Лимин с полотенцем через плечо. В руках она держала широкое деревянное ведро, над ним струился парок с сильным запахом опущенных в кипяток трав. Сперва китаянка велела мне сесть на стул и опустить стопы в ведро. Вода в нем оказалась такой горячей, что от неожиданности я вскрикнул. Однако через несколько секунд привык и с наслаждением подставил тело рукам Сун Лимин.

После первых поглаживающих движений по плечам и спине девушка так впилась пальцами в мою шею, что глаза у меня буквально полезли на лоб. До этого я не подозревал, что массаж может быть столь болезненным. Спустя минуту я взмолился, чтобы она прекратила терзать верх моего тела и занялась непосредственно стопами. Мучительница невозмутимо ответила, что для снятия энергетических блоков в ногах прежде всего нужно разбить хондрозные шарики в плечевом поясе. «А их у тебя более чем достаточно», – сухо добавила она.

Наконец массажная экзекуция спины была окончена. Китаянка позволила мне растянуться на кровати, а сама занялась моими славно распаренными конечностями. Моментами хотелось взвизгнуть от пронзительной боли, особенно когда она массировала костяшками пальцев внутреннюю поверхность стоп, но все равно уже можно было расслабиться и даже поболтать.

– Научишь меня говорить по-китайски? – лениво попросил я, лежа с закрытыми глазами. – Мне же надо как-то с местным населением общаться.

– Если хочешь выучить язык, срочно подружись с красивой китаянкой, – посоветовала Сун Лимин. – Проще всего слова запоминаются, когда ты влюблен.

– Хм… А мне казалось, что я уже подружился с одной красивой китаянкой, – заметил я. – Давай проведем мини-урок? Ты сейчас произнесешь что-нибудь жизненно необходимое, а я попытаюсь это запомнить.

– Хорошо, – согласилась Сун Лимин, оборачивая полотенцем мои стопы и щиколотки. – Запомни самую важную в мире фразу: «Wo ai ni, zhong guo de gu nian». Это значит: «Я люблю тебя, китайская девушка».

– Ого, действительно важные слова, – восхитился я. – Сейчас повторю.

– Неплохо, – похвалила Сун Лимин мою первую попытку и еще раз медленно произнесла предложение. Я снова проговорил его вслух, старательно артикулируя каждый звук в этой абракадабре.

– Все хорошо, – одобрительно сказала учительница. – Только если будешь признаваться в любви с такой зверской физиономией, как сейчас, девушка подумает, что ты хочешь ее убить, и убежит.

Я расхохотался и привстал на локтях, чтобы было удобнее общаться. Сун Лимин опять проговорила заветную фразу – на этот раз нежнейшим голосом.

– Скажи так, чтобы я тебе поверила, – потребовала эта перфекционистка. – И расслабься уже, мачо! Совсем не надо так хмурить лоб.

– Wo ai ni, zhong guo de gu nian, – произнес я несколько раз с чувством, приближая лицо все ближе и ближе к лицу Сун Лимин. Наши губы готовы были вот-вот соприкоснуться, как вдруг она накрыла мне рот ладонью и сказала:

– Да, вот теперь абсолютно верно! Ни одна девушка не устоит перед такой искренностью в голосе и взгляде.

Сун Лимин живо поднялась на ноги и взяла в руки ведро с остывшей водой.

– Сейчас тебе лучше всего крепко уснуть, – посоветовала она. – Надеюсь, ты хорошо спишь на новом месте?

– Да вроде нет с этим проблем, – отозвался я, обескураженный резким окончанием многообещающего занятия. – А уж после такого массажа, наверное, вообще моментально отрублюсь.

– Тогда спокойной ночи, – весело сказала Сун Лимин. – И приятных сновидений.

– Тебе тоже. Спасибо за урок!

Китаянка вышла за дверь и бесшумно ее закрыла, а я со вздохом легкого разочарования откинулся на подушки.

Однако быстро заснуть не удалось: меня переполняли впечатления этого бесконечного дня. Перед глазами, словно кадры видеоклипа, мелькали места, вещи и люди: кафе в синагоге, новый чемодан, харбинский аэропорт, стюардессы в сексуальной униформе, облака под ногами, еще один аэропорт – гигантский, как целый город; сотни тысяч китайцев, такси, женщина с ребенком на мосту, и наконец – древнее поселение с его озерами, речушками, каналами и ручейками…

Мысленно я еще раз проделал путь по деревне, восстанавливая в памяти прихотливые изгибы ее крыш и окон, текучие округлости арочных мостов, поблескивание воды везде и всюду. Все это навеивало смутные ассоциации, имя которым, однако, я упорно не мог подобрать.

И вдруг сейчас, в момент полного расслабления ума и тела, меня осенило: ну конечно же, Хунцунь – это отражение города, что когда-то возник посреди Адриатического моря! Это азиатский двойник европейки Венеции – как же я сразу не догадался?!

Разумеется, они не были похожи, как братья-близнецы, но их тайное родство было несомненным: оба возникли почти тысячу лет назад, оба отгородили себя от всего мира и начали вести «островное» существование. Ни здесь, ни в Венеции не было наземного транспорта, но главное, что их объединяло – это вода, которая была повсюду. Именно она дала этим поселениям жизнь и наградила жителей особым художественным даром –создавать строения совершенной красоты и гармонии, дома, которые своими линиями и формами воспроизводили в камне вечное течение воды.

Это открытие меня необычайно взволновало, потому что к Венеции я питал особые чувства. Я бредил ею с раннего детства. Она вошла в мою жизнь через двух женщин, которых я совсем не помнил, но чье неоспоримое влияние ощущал на себе по сей день.

Одна из них была первой и последней возлюбленной моего отца – после того как мать оставила семью и убежала неизвестно с кем, неизвестно куда. Отец всегда с пафосом говорил, что это была единственная женщина, достойная его доверия, никакой другой он бы никогда не позволил воспитывать своего сына. Они общались недолго, года два, но старик неизменно вспоминал то время как самое счастливое в своей жизни. «Эта женщина сумела сделать невероятное, – вздыхал он в редкие минуты сердечных откровений. – С ней я впервые узнал, что значит быть живым человеком».

Еще отец намекал, что осмелился открыть ей некую страшную тайну своей биографии. Мне и никому другому он никогда о ней не рассказывал, я просто знал, что такая тайна существует, и принимал это знание на веру, как принимают на веру существование бога или дьявола.

В пору расцвета их отношений мне было около трех или четырех лет, и в памяти моей не сохранилось образа этой загадочной женщины – ни малейшего следа, ни единого воспоминания. Само ее существование мне бы, наверное, также пришлось принимать на веру, если бы не одна грампластинка, что осталась как знак ее тайного присутствия в нашем доме. Пластинка была выпущена фирмой «Мелодия» в семидесятых годах прошлого века. На ней звучали стихи возлюбленной моего отца. Все стихи она посвятила Венеции и записала в студии собственным голосом.

Мне было, наверное, лет десять, когда я впервые их услышал. Хотел включить какую-то сказку, но перепутал обложки и по ошибке поставил на вращающийся диск проигрывателя эту пластинку. После характерного шипения, которое обыкновенно предшествовало переходу в мир волшебства, из колонки послышался низкий женский голос:

Причалил vaporetto у площади Сан-Марко.

Толкуют гондольеры о ценах и погоде,

Трещит толпа, торгует. Невероятно жарко,

Витает запах кофе, и запах счастья вроде…

Под арками Пьяцетты сияют апельсины,

Дворец сверкает дожей под небом ярко-синим,

Дворец сверкает дожей под жаркими лучами,

Тень колокольни смотрит нездешними очами.

За сводчатым проходом средь живописных улиц,

Увидел лица лавок, в прохладу окунулись…¹⁶

Незнакомка нараспев читала одно стихотворение за другим. Они были полны причудливых слов: Лагуна, гондола, Кампанелла¹⁷, венецианское стекло, мост Риальто, карнавальные маски, остров Мурано. Завороженный, я отдавался плавному течению голоса с гипнотическими интонациями, забыв о том, что собирался в тысячный раз прослушать «Кота в сапогах». Наша полумрачная гостиная со спартанской мебелью вдруг превратилась в залитое солнцем палаццо с видом на Гранд-канал, и я увидел, как высоко над городом в безоблачном небе медленно и величественно парит Ангел…

С того самого дня Венеция стала моей тайной и страстью. Прослушивание стихов превратилось в ежедневный ритуал – вскоре я знал их наизусть и мог декламировать, в мельчайших подробностях имитируя интонации чтицы. А спустя какое-то время случайно обнаружил в книжном шкафу старую книгу по истории Венеции и художественный альбом с фотографиями города. Неожиданно я смог соединить уже знакомые мне названия венецианских реалий с их зрительным образом, и счастью моему не было предела. Подобно слепцу, что чудесным образом прозрел, я воочию увидел то, о чем раньше лишь слышал: призрачные дворцы обрели плоть, каналы налились ярким цветом и приобрели живую фактуру, а гондолы утвердились в своей истинной форме. Произошло мое полное посвящение в венецианскую культуру.

– Что, материнская кровь в тебе заговорила? – однажды с раздражением воскликнул отец, застав меня за разглядыванием альбома. – Сама вечно в облаках витала, жизнь тратила на эти буржуйские книги, и ты такой же полудурок растешь! Нет чтоб с пацанами в футбол погонять – куда там, нам лучше сказочку послушать да на картинки с ручейками поглазеть. Хочешь в кисейную барышню превратиться, а, сын?! Ну погоди, скоро у меня руки дойдут – повыкидываю на хрен весь материнский хлам из дома, ни одной книги этой распутницы здесь не останется! И тобой займусь, чтобы нормальным мужиком вырос, а не рохлей-белоручкой!

Я страшно боялся, что отец и в самом деле уничтожит или вынесет на свалку те немногие вещи, что остались от матери: альбомы по искусству, два десятка книг (в основном, русская и зарубежная классика), несколько фарфоровых статуэток и пианино, после ее бегства выселенное в коридор и укрытое грубым чехлом. Чтобы отец не посягнул на главное сокровище моей тогдашней жизни – книги о Венеции, я спрятал их у себя под кроватью, в коробке с набором юного химика. Родитель подарил мне его, чтобы я приучал себя заниматься «серьезными вещами, а не всякой ерундой».

Но я упорно не желал тратить время на полезные дела. Вместо этого я принялся создавать в своем жизненном пространстве собственную Венецию. После уроков я несся домой и на подоконнике строил из кубиков палаццо по берегам канала. Каналом мне служил продолговатый пластмассовый пенал: я до краев заполнял его водой и растворял там немного акварельной краски – на солнце вода поблескивала морской зеленью, точь-в-точь как на фото в альбоме. Фасады дворцов я обклеивал цветной бумагой и на ней фломастером рисовал окна и балконы. И вот у меня на подоконнике постепенно возникал кусочек Венеции – с прекрасными домами, что отражались в изумрудной воде, и гондолой из черной бумаги посреди канала.

Утомленный градостроительством, я садился у окна, подпирал руками подбородок и долго-долго любовался плодами своего труда. Если я когда-то и чувствовал себя по-настоящему счастливым, то именно в тот «венецианский» период моего одинокого детства. Я без устали творил, поощряемый незримыми наставницами – женщиной-поэтом и матерью. Они помогали моему воображению разливаться широкой полноводной рекой, и его мощное течение разрушало жесткие рамки поведения и мышления, в которых меня пытался воспитывать отец.

Но однажды моему счастью пришел конец. В тот день я задумал устроить у себя в комнате Полет Ангела – грандиозный номер Венецианского карнавала, когда над площадью Сан-Марко проплывает крылатое существо в белоснежных одеждах. Сначала я сотворил Ангела: из куска ватмана слепил конусообразное туловище, к нему прилепил голову с выразительно нарисованным лицом и два больших крыла. Мне показалось, что эффект божественности усилится, если крылья у Ангела будут золотыми. С этой целью я тайком взял у отца банку с бронзовым порошком, нанес на крылья слой канцелярского клея и сверху обильно посыпал «позолотой». Для пущей важности я пристроил над головой этого создания сияющий нимб.

Далее предстояло решить трудную техническую задачу – осуществить полет Ангела. Мне показалось, выйдет чрезвычайно глупо, если я просто возьму его в руку и буду носиться по комнате, воображая, что он парит в поднебесье. Но как сделать так, чтобы Ангел летал сам? Я мучительно напрягал мозг, пытаясь найти ответ на этот непростой вопрос. И в конце концов ответ пришел мне в голову: Ангел должен скользить на невидимой леске, протянутой под потолком!

Простота решения привела меня в восторг. Как натянуть леску, было ясно как божий день: следовало просто привязать ее концы к двум легким деревянным брускам, а бруски прикрепить к потолку с помощью пластилина. Бруски я нашел у отца в «мастерской», там подобного хлама были тонны. У него же взял стремянку, чтобы добраться до недавно побеленного потолка и прицепить к нему два куска черного пластилина. В результате монтаж невесомой конструкции занял у меня не больше десяти минут.

И вот грянула песнь в исполнении небесного хора, и над землей воспарил златокрылый Ангел. Он летел легко и непринужденно, увлекаемый тонкой нитью в моих руках. Не беда, что обратный полет он совершал, пятясь по леске тыльными частями своего безгрешного тела. Главное, потом он снова торжественно устремлялся вперед, качаясь на волнах божественной песни. Пение серафимов становилось все шире и радостнее, когда на одном особенно мощном крещендо в хор вклинился сугубо земной баритон.

– Ты вконец офонарел, что ли?! – пропел… пардон, проорал этот голос. – Нет, вот ведь остолоп – это ж надо до такого додуматься!

Звонкая пощечина прервала пение хора и вернула меня с небес на грешную землю. Я увидел, что поверженный Ангел уныло торчит вниз головой между диванными подушками, а его осыпавшийся нимб валяется у меня в ногах. Надо мной грозно навис родитель – взгляд его выражал беспредельное бешенство.

– Я только закончил у тебя ремонт, маленькое дерьмо! – кричал отец. Я видел, что ему стоит огромных усилий вслед за пощечиной не выдать мне еще и пинка под зад. – Ты что с потолком сделал?! Я тебя спрашиваю, сучонок! И кто тебе позволил брать мою бронзу?!

Я молчал и только хлопал глазами – мне нечего было сказать в свое оправдание. Отец больно схватил меня за ухо и поволок в ванную комнату. Он запер меня там и на несколько часов оставил без света. Темнота, конечно, не шла ни в какое сравнение с высотой, но приятного было мало.

За те часы во мне что-то сломалось и уже никогда не наладилось. Думаю, именно в тот день закончилось мое детство с его фантазиями и мечтами. Вместе с Ангелом, падшим с небес и увязшим в косной материи, я принялся безнадежно увязать в отцовском мышлении и образе жизни, мало-помалу становясь его уменьшенным отражением. Отец в борьбе с моими невидимыми наставницами одержал полную победу. Отныне они все реже могли пробиться ко мне в душу, чтобы подпитать целебной творческой энергией, и со временем наш контакт сошел на нет. Начался долгий и необратимый процесс окостенения моей личности…

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я очнулся от своих воспоминаний. В комнате было совсем темно, лишь в окно пробивался слабый свет от фонаря, висевшего у входа в дом. Я приподнялся на кровати – все тело болело после массажа, так что я даже поморщился от движения. Взяв наощупь чашку со столика, я налил в нее воды из чайника и с жадностью выпил. Потом через силу встал и подошел к окну. Мне был виден скудно освещенный кусочек двора и крыльцо: оно находилось прямо подо мной.

Вдруг парадная дверь бесшумно отворилась, и из дома вышла женщина. Она была с головы до пят закутана в тонкое покрывало – от ткани исходило серебристое свечение. Лица женщины не было видно, но я безошибочно узнал в ней Сун Лимин. Китаянка легко сбежала по ступенькам крыльца, быстро подошла к калитке и уверенным движением отбросила засов с двери. Перед тем, как выйти на улицу, она повернулась и, как мне показалось, бросила взгляд на мое окно. Я отпрянул в глубь комнаты, пытаясь слиться с темнотой: мне не хотелось, чтобы Сун Лимин подумала, будто я шпионю за ней. Когда же секунду спустя я снова выглянул во двор, ее уже и след простыл.

Я был сильно заинтригован ночной «вылазкой» Сун Лимин в столь загадочном облачении. Я забрался под простыню, намереваясь все-таки заснуть, но еще какое-то время меня мучил вопрос, куда она отправилась в такой час. Уж не ревность ли это? – усмехнулся я, чувствуя наконец приближение сна.

Глава девятая

Чтобы встретиться с Учителем до наступления жары, мы вышли из дома необычайно рано, едва рассвело. Я наслаждался свежестью утреннего воздуха, и меня наполняла удивительная бодрость. О вчерашней усталости напоминало лишь слабое гудение в ногах.

Из нашего крошечного переулка мы вышли на более широкую улицу. Здесь здания выглядели побогаче, многие дома имели искусно украшенные арочные проходы. В глаза бросались роскошные орнаменты на стенах, а окна и двери поражали деревянной и каменной резьбой. Людей опять не было видно, но время от времени я замечал следы их присутствия: к воротам был прислонен новенький велосипед; на резной скамейке в глубине двора краснела банка из-под кока-колы, рядом лежала раскрытая книга; на крыше невысокого дома были разбиты клумбы с яркими цветами. Когда мы проходили мимо одного дворика, из-за приоткрытой калитки вдруг высунулась козья морда. Животное покосилось на нас любопытным глазом, отрывисто мекнуло и снова спряталось за дверью – похоже, нами не слишком-то заинтересовались.

Ван Хунцзюнь жил в самом конце этой улицы, и дорога до его дома заняла не больше десяти минут неспешной ходьбы. Сун Лимин по-свойски открыла деревянную створку ворот, и мы очутились во дворике, посреди которого находился пруд с юркими рыбками. Ранее я успел отметить, что каждое здание в деревне утопает в богатой зелени, будь то деревья, кустарники или декоративные растения. Здесь же не было ни единой травинки, не говоря уже о деревьях. Вся поверхность двора была выложена терракотовой брусчаткой, исключавшей всякую растительность.

– Да, в полдень тут не слишком-то укроешься от солнечных лучей, – заметил я, с любопытством оглядывая дворик. – Разве что к рыбкам нырнуть с головой. Видать, Учитель не слишком любит ухаживать за растениями, раз даже цветов не держит возле дома.

– Дело вовсе не в этом, – возразила китаянка. – Просто здесь деревья были бы плохим знаком.

– Небось, не по Фэн-шуй? – с легкой ехидцей спросил я.

– Не умничай, – фыркнула Сун Лимин и достала из сумки свой знаменитый блокнот. Вырвав лист, она изобразила на нем знак и протянула мне. – Смотри, этот иероглиф состоит из двух ключей: «дерево» и «ограда». Значение иероглифа – «безысходность» или «осажденное положение». Двор Учителя по форме напоминает графему «ограда», и если посадить здесь деревья, то они будут нести хозяину дурное предзнаменование. Первые владельцы дома (далекие предки Учителя и основатели деревни) предпочли не сажать во дворе деревья и заложили все камнем, чтобы растения не появлялись сами. Понимаешь теперь, в чем смысл?

– Понимаю, – вздохнул я, засовывая рисунок в задний карман штанов. – Только не понимаю, почему суеверия тысячелетней давности по сей день продолжают жить.

– Я тебе уже говорила, что иероглифы – это не суеверия, – ответила китаянка. – Однажды ты в этом убедишься сам. Если бы европейцы мыслили, как китайцы, то давно бы уже поняли, что все в мире взаимосвязано: пространство, слова, иероглифы, растения, люди, сны… И что все должно находиться в гармонии. Когда вы научитесь понимать эти связи, у вас станет гораздо меньше проблем. Древние архитекторы строили Хунцунь, опираясь на законы вселенской гармонии, и здешние жители не без оснований считают себя самыми счастливыми людьми в мире – уже тысячу лет! Не видишь ли ты в этом подтверждения тому, что в «суевериях» все-таки есть разумное зерно?

Я только пожал плечами и вслед за Сун Лимин вошел в дом. Где-то под потолком тут же раздался тихий звук колокольчиков. Через секунду перед нами возник человек в причудливом одеянии. Поверх традиционной китайской рубахи и шелковых штанов он накинул плотный многоцветный халат. Бордовый снаружи, халат имел синюю подкладку, а под ней виднелась еще одна – изумрудно-зеленая. На широких манжетах и отложном воротнике красовались золотые полумесяцы. Запястья мужчины были унизаны большими серебряными и костяными браслетами, на шее у него висело массивное украшение из гнутого золота. Ну просто жар-птица, а не человек! В ладони он держал три нефритовых шара и без устали гонял их по кругу, ловко перебирая длинными пальцами.

– Ni hao, Wang lao shi! ¹⁸ – воскликнула Сун Лимин, подбежала к хозяину дома и крепко его обняла. Он тоже обхватил девушку руками, при этом пальцы его ни разу не сбились и с прежней ловкостью продолжали вращать светло-зеленые шары за ее спиной.

После приветственных объятий китаянка представила меня Учителю – тот с улыбкой кивнул. У него было поразительно молодое лицо – гладкое, с едва заметными морщинками в уголках глаз, и при этом абсолютно седая борода клинышком. Такие же идеально белые волосы на голове были стянуты в узел и перехвачены серебряным зажимом. Я так и не смог определить, сколько же Учителю лет. Он был одним из тех, кого называют человек без возраста.

Ван Хунцзюнь что-то сказал моей спутнице, и она перевела на русский: Учитель приглашает наверх выпить чаю и поговорить. Мы поднялись на второй этаж, в комнату с огромным, на полстены, окном – из него открывался чудесный вид на синеющие вдали горы и поле с желтыми цветами. В помещении витал едва уловимый аромат каких-то специй. Я понимал, что этот запах мне до боли знаком, но дать ему конкретное название был не в состоянии.

Сложив ноги по-турецки, мы уселись на разноцветных подушках вокруг низкого чайного столика. Пока Сун Лимин заваривала в прозрачном чайнике цветы хризантемы с красными ягодами барбариса, никто не проронил ни слова. Мы молча наблюдали, как цветки медленно распускаются в кипятке, как вода принимает желтый окрас и ее цвет становится все более интенсивным. Китаянка налила чай в пиалы, и мы так же безмолвно стали его пить.

Я чувствовал, что тишина в комнате, подобно цветочному напитку, постепенно становится насыщенной. Я вдруг ощутил вкус тишины и увидел ее цвет. Описать эти вкус и цвет практически невозможно, потому что они были никакие, они были лишены привычных человеку качеств. И в то же время тишина была до предела наполнена смыслом, она звенела и благоухала, она проливалась на меня свежим дождем, она приятно щекотала нервы. И я понял, что это мое ожидание чуда, мое нетерпеливое желание прикоснуться к тайне окрасили безмолвное чаепитие в тончайшие краски, сделали его столь завораживающим и многозначительным.

Первым прервал молчание Ван Хунцзюнь.

– Ты исповедуешь какую-нибудь религию? – спросил он меня через переводчицу. – Веришь в бога или другие высшие силы?

– Нет, – ответил я и, помедлив, спросил: – Это плохо?

– Это отлично, – усмехнулся Учитель. – Чем меньше в голове всяких догматов, тем проще следовать даосскому Пути.

– А разве даосизм – это не религия? – удивился я.

– Боже упаси! – Ван Хунцзюнь изобразил на лице шутливый ужас. – Не вздумай кому-нибудь такую глупость ляпнуть – поднимут на смех. Для нас никогда не существовало религии – мы всегда были натурфилософами. Вселенная для даоса изначально была миром бесконечных превращений в природе. Миром метаморфоз. Тебе это о чем-нибудь говорит?

– Нет, – покачал я головой. – Набор слов.

– Нестрашно, – сказал Учитель. – Просто тебе пока еще не присуще алхимическое сознание, у китайцев же оно было с самого начала. Рано или поздно ты все поймешь.

– Я надеюсь, – сдержанно ответил я, доливая себе чай. – А чем алхимическое сознание отличается от обычного?

– Алхимическому сознанию ясно как божий день, что Вселенная – это извечное взаимодействие двух начал: Неба и Земли. Небо (Ян) – это все, что в мире есть мужского рода, это вечное Оплодотворение. Земля (Инь) – все, что есть женского рода. Небо – это всегда Свет и Текучесть. Земля – непременно Тьма и Твердь. Свет бесконечно проистекает в Тьму и оплодотворяет Твердь. Так в мире рождаются все формы, и они без конца превращаются одна в другую. Конца попросту не существует. Так же как не существует начала. Есть лишь вселенская бесконечность – Дракон, кусающий себя за хвост.

– Ну а как же быть с тем фактом, что человек рождается и умирает? – возразил я. – Ведь совершенно очевидно, что есть точка начала и конца жизни.

– Вот этим алхимическое сознание и отличается от неалхимического, – спокойно сказал Ван Хунцзюнь, не глядя на меня и снова увлеченно катая по ладони нефритовые шары. – Ты говоришь с позиций логического развития всего сущего. Ни о каких случайных превращениях и отклонениях в этой цепи не может быть и речи: есть начало, есть конец – и точка. Это характерно для жесткого европейского мышления. А алхимическое сознание допускает все что угодно. Оно без конца экспериментирует, превращает уже имеющиеся в мире формы и идеи в нечто совершенно новое. Возможность бессмертия для него так же очевидна, как для европейского мышления неизбежность смерти.

– То есть вы хотите сказать, что человек может не умирать? – скептически воскликнул я. – Что даосы называют себя бессмертными в прямом смысле, а не метафорически?

– Именно так, – будничным тоном сказал Учитель. – Человек не умирает. Он превращается, переходит из одной формы бытия в другую. Так же как гусеница становится куколкой, а куколка – бабочкой. Бабочка не помнит, что она была куколкой. И человек не помнит, кем он был в прежней своей форме. Даже не догадывается, что кем-то был. И живет в вечном страхе ожидания смерти.

– Но ведь это невозможно проверить или доказать, – усмехнулся я. – А принимать на веру подобные идеи, по-моему, просто смешно.

– Доказывать – удел европейских ученых, – ответил Ван Хунцзюнь. – Даос же не тратит время на бесполезные занятия. Он просто следует своему Пути и наслаждается жизнью. В этом – смысл его существования… Но давай вернемся к основе всех метаморфоз – Небу и Земле. Их взаимоотношения феноменально улавливали древние даосские художники. Они проникали в самое нутро природы. Передавали ощущение сути, а не видимости. Ты когда-нибудь видел китайский свиток с классическим пейзажем?

– Конечно, – пожал я плечами. – У меня даже дома такой висит.

– Что, все время развернутый висит? – воскликнул Учитель, и лицо его снова исказила гримаса комического ужаса.

– Ну да, – осторожно подтвердил я. – Что-то не так?

– Ты – убийца искусства! – сокрушенно качая головой, поставил мне диагноз Ван Хунцзюнь. – Свиток никогда не должен висеть постоянно открытым! Смотри и учись, как с ним нужно обращаться.

Он что-то тихо сказал Сун Лимин. Та вскочила на ноги и подошла к стене, где висело свернутое в рулон изображение. Китаянка принялась медленно раскручивать свиток, и постепенно, сверху вниз, стали появляться изображения. Сначала небо, на небе – иероглифы. Потом – вершина горы, еще ниже – водопад среди скал. Вода разбивалась о камни у подножия горы и, умиротворенная, стекала в реку. В самом низу была земля, на ней – дерево.

Пока Сун Лимин развертывала изображение, Учитель поглаживал рукой бороду и с отрешенной улыбкой следил за тем, как появляется пейзаж. Потом он кивнул помощнице, и та снова села за стол – переводить наш диалог.

– Вот небо, и небо есть свет, – нараспев произнес Ван Хунцзюнь, созерцая ландшафт на свитке. – И вот земля, земля есть тьма. Мир – это соединение неба и земли, света и тьмы, тверди и текучести. Мир – это взаимодействие динамики и статики, воды и горы. Взаимоотношения воды и горы исчерпывают разнообразие мира, до конца объясняют его устройство: не существует движения без покоя, и не существует покоя без движения. Вода – это всегда символ жизни. Тогда что же такое камень?.. Я тебя спрашиваю, юноша: что такое камень?

– Раз вода – символ жизни, то вывод напрашивается сам собой, – ответил я не без иронии. – Камень – это символ смерти.

– Иного ответа я от тебя и не ожидал, – с грустным вздохом сказал Учитель. – Разумеется, ты еще очень глуп и ничего не понял из того, что я сегодня рассказывал. Повторяю, смерти не существует, иначе прекратился бы процесс превращения одной формы в другую. Иными словами, перестал бы существовать мир. Как до тебя не дойдет такая простая истина?! Я тебя еще раз спрашиваю: что такое камень?

– Ну, раз вы говорите, что смерти не существует, – сказал я, задетый не очень лестным мнением Учителя о моих умственных способностях, – то я скажу так: камень – это просто иная форма жизни. Или так: камень – это бывшая жизнь!

– Абсолютно верно! – торжествующе воскликнул Ван Хунцзюнь и вскочил на ноги. – Камень – это бывшая жизнь! И то, что ты принимаешь за смерть, на самом деле – бывшая жизнью окаменелость! Ведь что такое гора, горная порода, как не окаменевшая морская жизнь: ракушки, кораллы, водоросли? Камень – это жизнь, из которой ушла вода. Поэтому китайские художники на своих ландшафтах вместе с камнем всегда изображают водопад! Тебе это понятно?

– Конечно, понятно, – широко улыбаясь, сказал я. Мне было приятно реабилитировать себя в глазах Учителя – возможно, он уже не считал меня безнадежно тупым. Хотя, по правде говоря, мой ответ был не более чем пресловутым «пальцем в небо». – Хорошо все-таки осознавать, что смерти, оказывается, не существует.

Ван Хунцзюнь подошел к свитку и начал его неторопливо сворачивать.

– После созерцания пейзажа свиток необходимо опять закрыть, – сказал он. – Смотри: сначала исчезает дерево, земля, потом река, камни, водопад, скала, вершина горы, а последними скрываются иероглифы и небо. Скажи мне, юноша: куда все делось?

– Наверное, в Пустоту? – не очень уверенно сказал я, пытаясь припомнить основы даосской философии.

– Наверное, в Пустоту, – подтвердил Учитель, глядя на меня насмешливо прищуренными глазами. – А что это за Пустота?

– Ну, Пустота – это и есть Дао. Абсолютное Ничто, которое содержит в себе абсолютно все. Правильно?

– Правильно, – сказал Ван Хунцзюнь, и по еле уловимому дрожанию кожи вокруг глаз и рта я понял, что он едва удерживается от смеха. – А теперь слушай практическое задание. Сейчас ты пойдешь в деревню и найдешь деньги. Просто будешь гулять по улицам, насвистывать и найдешь деньги – неважно, монету или купюру. И принесешь их мне.

– А можно я вам просто дам свои деньги? – смущенно поинтересовался я. Я подумал, что Учитель намекает об оплате, раз я сам не догадался завести об этом речь.

– И в чем же тогда смысл нашей беседы? – изображая удивление, сказал Ван Хунцзюнь. – Мне нужно, чтобы ты не просто бубнил под нос об Абсолютно Содержательной Пустоте, а на деле убедился в верности этих слов. Если ты искренне поверишь, что Пустота действительно содержит все, тебе не составит труда найти хотя бы один мао¹⁹. Чем крепче ты в это поверишь, тем скорее увидишь результат. Доверие к миру – основное условие развития алхимического сознания. Люди, утверждающие, что могут превращать воздух в деньги – не вруны, а алхимики. Они знают, что Пустота – это величайшая сокровищница, и она откликается на доверие. Доверься миру – и он одарит тебя всем, что только пожелаешь. Я все сказал. Теперь иди и без денег не возвращайся. И не вздумай меня обманывать: это еще никому не удавалось. Zai jian! ²⁰

С этими словами Учитель невозмутимо вышел из комнаты, а я в замешательстве уставился на Сун Лимин.

– Что смотришь? – сказала она. – Пошли завтракать, а потом – за работу!

Глава десятая

– И что, до этого всем удавалось найти монеты? – подозрительно спросил я китаянку по дороге к дому.

– Кому это – всем? – не поняла Сун Лимин.

– Ну, ученикам, – пояснил я. – Ван Хунцзюнь ведь имеет какую-то учебную программу, набор стандартных упражнений?

– С ума сошел, что ли? – фыркнула моя собеседница. – Тут тебе не средняя школа. Как можно говорить о Дао, имея одну программу на всех?

– Так что, получается, у него ко всем индивидуальный подход? – удивился я. – Он каждый раз строит процесс обучения заново?

– Разумеется. Учитель Ван никогда не знает, о чем будет беседовать с учеником в первую встречу. Когда перед ним появляется новый человек, тема разговора рождается сама собой, а потом он придумывает упражнения – если считает нужным, конечно. Всегда по-разному происходит.

– Ну, мне повезло, как обычно, – пробурчал я. – Можно подумать, вся деревня кинется мне под ноги швырять деньги.

– Да при чем здесь деревня? – воскликнула Сун Лимин. – Речь идет не о людях, а о Вселенной. Ты должен ей довериться и расслабиться в ожидании подарка, а не высматривать, кто плохо кошелек в руках держит.

– Короче, каждому воздастся по вере его, как говорил профессор Воланд? – скептически уточнил я.

– Именно так, – кивнула китаянка. – И никак иначе…

Мы неторопливо съели завтрак, приготовленный заботливой хозяйкой. Несмотря на все еще раннее утро, жара стала весьма ощутимой. Выходя из дома, Сун Лимин взяла зонтик от солнца, а мне настоятельно посоветовала надеть кепку, чтобы с непривычки не получить тепловой удар. Неизвестно ведь, сколько ты будешь рыскать по улицам, небрежно заметила она, может статься, весь день. А может, и не один, пробурчал я в ответ.

Мы вместе дошли до Лунного Озера. Я увидел, что над водоемом висит белый диск почти полной луны – солнечный свет был еще недостаточно сильный, чтобы без остатка стереть с неба ночное светило. Большой белый круг походил на отверстие в небесной синеве – словно вход в иное измерение.

Вокруг озера небольшими группками расположились люди в бледных футболках и шортах. Благоразумные китайцы спозаранку занимались здоровьем: в их плавных, синхронных движениях я опознал элементы тайцзицюань²¹. На фоне этих людей ярчайшим пятном выделялась девочка в длинном желтом платье с черными полосами. Рядом с ней стоял зонтик того же тигрового окраса. Она сидела на каменном бордюре у воды и ритмично двигалась в такт музыке, слышной только ей. Подойдя ближе, я увидел, что это была малютка Сяочжу. Чуть поодаль стояла мать девочки.

– Иди поздоровайся с Сяочжу, спроси, как у нее дела, – велела мне Сун Лимин. – А я пока поговорю с ее мамой.

Я пожал плечами – дескать, много ли я могу сказать со своим словарным запасом, – но все же подошел к бордюру и сел рядом с девочкой. На груди у нее висел миниатюрный аудиоплеер, от него черными тропинками взбирались к ушам проводки наушников – вот, оказывается, где находился источник музыки, под которую она пританцовывала.

– Ni hao, Xiao Zhu! ²² – громко сказал я и тактично коснулся руки девочки.

Она повернула голову и с удивлением посмотрела на меня, но сразу же узнала и приветливо улыбнулась.

– Ni zai ting shen me? ²³ – поинтересовался я, не слишком надеясь, что Сяочжу разберет мою утрированную речь.

– Wo zai ting zhong guo de yin yue, – охотно ответила она, и я понял, что недооценил свои произносительные способности. – Ni ye yao ting ma? ²⁴

– Dui, wo xiang ting! ²⁵ – кивнул я. Это было лишь отчасти правдой – просто мне хотелось сказать вслух как можно больше китайских слов.

Девочка проворно подняла руку с деформированными пальчиками, вынула из левого уха крошечный динамик и протянула мне. Я вставил его в правое ухо. Теперь у нас на двоих была общая тайна: жутчайшая попса в исполнении какой-то китайской певички. Визг ее больше напоминал завывания дикой кошки в ночи, нежели человеческий голос. Но все равно было очень приятно сидеть на теплом камне и слушать музыку вместе с этой девочкой в удивительном одеянии. От нее исходили волны светлой энергии и радости, так что незаметно для себя я тоже начал пританцовывать, увлеченный не столько песней, сколько душевным состоянием Сяочжу. Мы смотрели друг на друга, улыбались и раскачивались из стороны в сторону.

– Xi huan bu xi huan? ²⁶ – спросила малютка, легонько касаясь моей ноги.

– Hen xi huan! – воскликнул я и, вспомнив фразу, выученную накануне, весело добавил: – Wo ai ni, zhong guo de gu niang… ²⁷

Вдруг я ощутил в воздухе едва уловимую перемену – как будто на панели настроения кто-то перевел тумблер в режим «Тревога». Сяочжу резко нажала кнопку на плеере, и музыка прекратилась. Она с силой выдернула у меня из уха динамик – черный проводок безвольно упал ей на колени. Девочка опустила глаза и сжала руки в кулачки, насколько ей позволяли искривленные пальцы. Теперь ее конечности больше напоминали судорожно сведенные лапки мелкого хищного зверя. Она скрючилась и уставилась в землю, дрожа с головы до пят.

– Сяочжу! – растерянно окликнул я девочку, не понимая, что произошло.

Внезапно малютка издала какой-то гортанный вой и резко повернулась ко мне. Ее взгляд ужаснул меня: зрачки превратились в две черные вертикальные щели, глаза сейчас не выражали ничего человеческого. Ручка Сяочжу взметнулась вверх, а в следующее мгновение обрушилась на мою руку. Пять ногтей, острых, как звериные когти, прочертили у меня на коже пять полос – они тут же покраснели. Я не успел опомниться и отклониться, как мою вторую руку украсили еще пять царапин: маленькая Сяочжу двигалась стремительно, как разъяренная кошка. Лишь поняв, что она вот-вот вцепится мне в глаза, я издал вопль, вскочил на ноги и в три прыжка очутился рядом с Сун Лимин.

– Сяочжу… сошла с ума!.. – проорал я, схватив китаянку за руку.

Сун Лимин в мгновение ока метнулась к девочке, мать Сяочжу побежала за ней. Они вдвоем подхватили бедняжку, внезапно обмякшую и без сил упавшую на землю. Я тоже устремился к бордюру, чтобы помочь им. Женщины уложили девочку на горячие каменные плиты, а я поставил у ее головы зонтик – защитить от солнечных лучей, бивших прямо в лицо. Мать Сяочжу выглядела расстроенной и подавленной, по ее щекам струились слезы. Но она нашла силы улыбнуться мне и тихо сказала: «Xie xie ni»²⁸. Сун Лимин опустилась перед девочкой на колени и стала массировать ей плечи и руки.

– Что произошло с Сяочжу? – отрывисто спросила Сун Лимин, не отрываясь от своего занятия.

– Не знаю, – развел я руками. – Мы слушали музыку, все было хорошо, как вдруг она словно… в нее словно вселился злой дух. Не знаю, как это сказать… на несколько секунд она как будто превратилась в дикое животное – ягуара или пантеру, набросилась на меня и расцарапала обе руки. Смотри!

– Ого! – присвистнула китаянка, бегло взглянув на следы, оставленные Сяочжу. – Как бритвами полоснула, царапины вон какие глубокие! Удивительно, что крови совсем нет. Больно?

– Больно, – кивнул я. – Может, дезинфицировать чем-нибудь надо?

– Хорошо, – согласилась Сун Лимин. – Сейчас вернемся к нам, и я обработаю. Только помоги донести бедняжку до дома – они живут совсем рядом, в соседнем переулке.

Я кивнул и бережно поднял Сяочжу на руки, стараясь не морщиться: поврежденная кожа сильно саднила. По дороге Сун Лимин долго молчала, озабоченно глядя перед собой, а потом спросила:

– Ты что-нибудь говорил ей перед тем, как… перед тем как в нее «вселился злой дух»?

– Вроде что-то говорил, – ответил я, пожав плечами. – Кажется, твою вчерашнюю фразу: «Я люблю тебя, китайская девушка».

Несмотря на весь драматизм ситуации, Сун Лимин прыснула от смеха.

– Ты ходячее недоразумение, – сказала она, глядя на меня смеющимися глазами. – Обычно дамы иначе реагируют на такие слова.

– Ну очень смешно, – пробурчал я и обиженно шмыгнул носом…

***

Дома Сун Лимин тщательно промыла мои царапины водой, нанесла на них холодящую мазь и заклеила длинными полосами пластыря. Со словами «Ну вот и все, жить будешь долго и счастливо!» она ободряюще похлопала меня по плечу и отправила выполнять задание Ван Хунцзюня. Мы расстались у ворот дома и пошли в разные стороны.

Я в очередной раз окунулся в неизвестность: что, спрашивается, нужно делать и куда идти, чтобы ни с того ни с сего найти на дороге деньги? Попытался вспомнить, как это происходило на родине: иногда мне удавалось подобрать с земли монеты в десять или пятьдесят копеек, а если фортуна улыбалась, то и рубль, и пять, и даже десять. Бывало это, конечно, крайне редко, и всегда неожиданно: почему-то я бросал взгляд под ноги, а там – продукция Монетного двора! Воодушевленный находкой, я начинал упорно «выслеживать» деньги. Несколько дней подряд бродил с опущенной головой в надежде отыскать кошелек, набитый долларами или хотя бы рублями. Как правило, в эти периоды усиленных поисков исчезали даже презираемые всеми копеечные монеты. В конце концов, я пришел к выводу, что в этом деле важны случайность и эффект неожиданности, а целенаправленная охота на «деньги с неба» ни к чему не приведет. Только как мне сейчас забыть, что я ищу деньги, если именно они – цель моих блужданий по деревне? Решил: буду просто ходить и восхищаться здешними красотами, а там будь что будет.

Я вышел на улицу, где жил Учитель, и принялся изучать деревянные картины и кирпичные орнаменты на фасадах домов. При этом старательно гнал мысли о деньгах и с презрением отводил взгляд от земли: дескать, мне вовсе не интересно, лежат там предназначенные для меня юани или нет. Вдоволь налюбовавшись резными панно с изображениями музыкантов, писцов и слуг, я заскучал и пошел по руслу длинного ручья, гадая, куда он выведет.

Ручей привел в короткий переулок с полуразрушенными зданиями, когда-то красивыми, а теперь почерневшими от древности и заросшими сорной травой. Разглядывая все еще впечатляющие черепичные крыши, я, разумеется, не удерживался и то и дело бросал взгляд под ноги: а вдруг между щербатыми плитами притаилась монетка? Опомнившись, ругал себя за слабость и подавлял алчные мысли созерцанием синих далей.

За первым же поворотом переулок вдруг развернулся, как свиток, и превратился в большую площадь с высокими домами, открытыми магазинами и художественными лавками. Здесь было множество людей и царило оживление. Я понял, что попал в самый центр деревенской жизни, которая до этого мне представлялась не иначе как заколдованным сонным царством. В дверях лавчонок стояли торговки – они продавали лепешки, жареные утиные ножки, пахучие чаи и зелень, лежавшую грудами на земле. Тучный парикмахер скучал перед своей цирюльней: он сидел в шезлонге под зонтом и щелкал огромными ножницами, пытаясь привлечь внимание возможных клиентов. От здания к зданию бодро передвигались туристы с тяжелыми фотоаппаратами на шее. Они на секунду заглядывали в магазины и внутренние дворики, кратко обменивались впечатлениями и шагали дальше. Из дверей ресторанов доносились соблазнительные ароматы, и я подумал, что было бы неплохо подкрепиться.

Мысли о еде естественным образом отвлекли меня от поставленной задачи – я принялся слоняться по площади в поисках какой-нибудь экзотической вкуснятины. Несмотря на обилие съестного, уличная снедь не сильно радовала глаз. Висевшие под навесом птичьи окорочка казались слишком сухими. Мясные пельмени в кипящем бульоне выглядели более привлекательно, но есть их на жаре совсем не хотелось. Яйца с побитой скорлупой, плававшие в коричневой жиже, вызвали у меня физическое отвращение – я бы не притронулся к ним даже под угрозой голодной смерти. Так я переходил от одной лавки к другой, но почему-то ничто не способствовало пробуждению аппетита.

А потом я неожиданно наткнулся на лоток мороженщика, и душа моя возликовала: вот, вот что мне сейчас действительно нужно! На радостях я купил целых полкило фисташкового десерта и в предвкушении гастрономического наслаждения присел на каменном бордюре у фонтана.

Заметив, что у меня развязался шнурок, я поставил стакан с мороженым на бордюр и только нагнулся к башмаку, как вдруг ко мне подбежал какой-то сорванец, на ходу подхватил мое лакомство и что есть духу понесся через площадь.

Я знаю, любой просветленный человек, не привязанный к удовольствиям материального мира, на моем месте крикнул бы этому хрену вдогонку: «Дорогой мальчик, я с радостью дарю тебе мороженое, кушай на здоровье!» Но, наверное, в ту минуту на меня снизошло затмение, потому что я, как полоумный, заорал: «Стой, сука китайская! Верни стакан!»

Малолетний преступник, вероятно, не понимал разговорного русского языка, потому что продолжал стремительно удаляться от меня. Так и не завязав шнурок, я вскочил и понесся за ним, подгоняемый внезапно вспыхнувшей злобой. Во мне бурлило желание не просто отобрать у него мороженое, но и жестоко наказать за оскорбление: больно ударить, повалить на землю, пинать до синевы, разорвать, убить! (Удивительно, как быстро цивилизованный человек может превращаться в зверя и как мало порой для этого нужно.)

Воришка нырнул в один из арочных проходов. Через несколько секунд я тоже вбежал в арку – за ней начиналась пустынная улица. Я увидел, как пацан мелькнул за поворотом, и понесся следом, но тут мой шнурок предательски застрял между плитами, и я с размаху полетел на землю. Чудом успел поднести руки к лицу и лишь благодаря этому не расшиб голову о неровные камни.

«Везет же мне сегодня с детишками, – была моя первая мысль, как только я пришел в себя, – одна всю шкуру сняла своими когтями, а из-за второго чуть мозги не оставил на мостовой!» Впрочем, подумал я об этом совершенно беззлобно: шок от падения начисто развеял мой гнев.

Я слегка приподнял лицо, прислушиваясь к ощущениям в теле: не сломал ли чего? Не услышав никаких тревожных сигналов изнутри, повернул шею. В нескольких сантиметрах от моей головы лежала зеленая купюра в пятьдесят юаней. «Что и следовало доказать», – ни к селу ни к городу подумал я, совсем не удивившись при виде этой находки.

Глава одиннадцатая

Ночью я опять не мог заснуть. Саднили оцарапанные руки, от долгого хождения гудели ноги, ныли синяки, без которых не обошлось при падении. Но при этом меня распирала гордость от успешно выполненного задания. Досадные телесные ощущения вкупе с эмоциональными переживаниями отнюдь не способствовали погружению в сон. Я ворочался с боку на бок, то и дело возвращаясь к событиям прошедшего дня.

Бессмысленно провалявшись невесть сколько времени, я встал и бросил взгляд на экран телефона – был ровно час ночи. Я подошел к окну. Над крышей противоположного дома висел огромный диск полной луны – я никогда не видел ночное светило в такой близости от земли. Зрелище было завораживающим и в то же время вызывало тревогу.

Вдалеке раздался протяжный вой какого-то зверя. Услышав его, я испытал приступ необъяснимой тоски и почему-то прильнул лбом к оконному стеклу. В ту же секунду распахнулась входная дверь; из дома бесшумно выскользнула Сун Лимин – в том же серебристом покрывале, что и накануне. Возможно, мне показалось, но в ее движениях я прочитал некую озабоченность. Она торопливо подошла к калитке и какое-то время нервно возилась с засовом, никак не могла его открыть. Наконец, ей это удалось, и она почти выбежала за ворота. Дверь калитки с шумом захлопнулась за ее спиной.

Снова раздался далекий звериный вой. От этого звука тоска в моей душе достигла таких размеров, что впору было самому опуститься на четвереньки и на пару с лесной зверюгой завыть на луну…

Утром я не удержался и по дороге к дому Учителя небрежно спросил Сун Лимин, куда она отлучалась прошлой ночью. Китаянка ничуть не удивилась вопросу, словно ожидала его, и спокойно сказала, что ходила в дом Сяочжу.

– У девочки повторился вчерашний приступ, – объяснила она. – Ее мать позвонила мне далеко за полночь и умоляла прийти, чтобы как-то его смягчить. Никто не может понять, что это такое. Раньше с ней ничего подобного не приключалось. Возможно, это состояние вызвано полнолунием, а может, чем-то еще – о причинах можно только догадываться.

«Уж не малютка ли Сяочжу выла ночью, как дикий зверь? – мелькнуло у меня в голове. Я вспомнил ее кошачьи глаза-щелки накануне у озера и странный вопль, с каким она на меня набросилась. – А что если маленькая китаянка – оборотень?!»

Впрочем, я не стал делиться своими мыслями с Сун Лимин. Вместо этого напомнил, что она обещала мне рассказать, отчего у Сяочжу деформировались руки и ноги, почему бедняжка так рано стала инвалидом.

– Это долгая история, – задумчиво сказала китаянка. – К тому же, из разряда тех, что вызывают у тебя приступ скептицизма. Тем не менее, слушай. Я попытаюсь быть краткой. Сяочжу родилась совершенно нормальным ребенком, со здоровыми руками и ногами. Росла очень смышленой, веселой. Соседские ребятишки ее обожали, она всегда была центром внимания. Когда девочке исполнилось пять лет, родители задумали перестроить дом. Они хотели объединить несколько верхних комнат в одну большую, чтобы у Сяочжу было где расти и развиваться. Для этого выписали из города мастера, специалиста по работе с камнем и деревом. Он поселился во флигеле и стал заниматься ремонтом. Парень был молодой и во всех отношениях приятный, постоянно что-то напевал, но отец Сяочжу его сразу невзлюбил. Его начинало трясти при одном упоминании о мастере. Здесь по традиции принято время от времени выставлять работникам щедрое угощение, но хозяин строго-настрого запретил жене «подкармливать» молодого человека. «Мы ему платим по-королевски, пусть сам покупает себе пропитание», – заявил он, и вопрос был навсегда закрыт. Спустя несколько месяцев после ремонта у девочки начались странные слуховые галлюцинации. Время от времени она слышала, как некий голос нашептывает ей на ухо какие-то слова, но разобрать их не могла. А потом Сяочжу увидела во сне ребенка, ростом не более дюйма. Он глядел на нее жалобными глазами и пальцем подзывал к себе. После этого девочка начала быстро худеть и слабеть, а спустя несколько недель уже не могла вставать с постели. Родители были уверены, что причина тому – чье-то колдовство, и пригласили мага. Тот посоветовал спрятать небольшой кинжал в изголовье кровати Сяочжу. С тех пор, когда бы девочка ни просыпалась, она видела, как какой-то крошечный ребенок выбегает оттуда и прячется под деревянной лавкой. По наставлению колдуна под лавкой поставили медный таз, наполненный водой. Однажды в полдень Сяочжу очнулась от сна и в очередной раз увидела ребенка, бегущего под лавку. Она схватила кинжал и бросила его вслед. Кинжал упал прямо в воду. В тот же день родители нашли в тазу деревянную фигурку мальчика в красной одежде, с золотой ленточкой вокруг шеи: он обеими руками тянул за ленту с такой силой, будто хотел задушить себя. Тут же вспомнили, что так одевался мастер, ремонтировавший дом. Стало ясно, что болезнь Сяочжу – его рук дело. Это был не первый случай, когда плотники, обиженные хозяевами, прибегали к колдовству с помощью фигурок из дерева или извести, прятали их в стене, под полом, где-нибудь еще, и дом наводняли призраки, изводящие жильцов. Спустя несколько дней девочка была совершенно здорова, словно никогда и не болела…

– Дорогая Сун Лимин, – осторожно сказал я, когда рассказчица сделала паузу в повествовании, – я тебе, конечно, верю, но иногда мне кажется, что ты надо мной изощренно издеваешься. Ведь то, что ты рассказываешь – это какие-то байки из книги по китайской демонологии. Однако звучит очень увлекательно, я жду продолжения – это ведь еще не конец истории?

– Еще не конец, – подтвердила Сун Лимин, оставив без комментариев мое саркастическое замечание. – Прошло два с половиной года, и у Сяочжу начали побаливать руки и ноги. Сначала родители не придали этому большого значения. Серьезно обеспокоились, лишь когда заметили, что пальцы у девочки на руках слегка искривились и она стала часто ронять предметы. А потом кости рук и ног начали деформироваться с такой скоростью, что спустя несколько недель Сяочжу уже не могла держать вещи, стоять и передвигаться без посторонней помощи. Врачи разводили руками, не в состоянии объяснить, с чем связаны такие изменения в организме: ведь, казалось бы, она была совершенно здоровым ребенком. А как лечить болезнь, если ей нет названия? Снова прибегли к помощи мага, но в этот раз ему не за что было зацепиться. После нескольких попыток выйти на связь с темными силами он заявил, что вряд ли чем поможет. Тогда отчаявшиеся родители вспомнили про злополучного мастера в красной рубашке и решили, что это опять его проделки. Отец семейства решительно отправился в город, чтобы лично призвать негодяя к ответу, но в мастерской, где тот работал, сказали, что парня уже давно нет в живых. Он повесился на собственном золотом шнурке, которым так любил щеголять. После этого известия родители отчаялись когда-либо исцелить Сяочжу. В доме надолго воцарилось уныние. Чтобы как-то приободрить жену и дочку-инвалида, хозяин решил вырыть на заднем дворе бассейн, убрав для этого огромную навозную кучу. Для работы он нанял трех парней из соседней деревни. Они принялись кидать навоз в телегу, как вдруг на глубине нескольких дюймов наткнулись на амулет из персикового дерева. На нем еще можно было разобрать написанные красной тушью слова: «Мастер Ли (а это и был покойный плотник с золотым шнурком) сделал семь человеческих фигурок, чтобы околдовать дочь из семьи Го. Фигурки на востоке, под кистью безрукого каллиграфа, заложены глиной. Они должны подействовать через три года». Когда работники отдали амулет хозяевам, в доме начался настоящий переворот. По всем комнатам принялись искать загадочного «безрукого каллиграфа» и обнаружили его на деревянном панно в спальне Сяочжу. Он был изображен с кистью во рту среди других писцов. Прямо под кистью разворотили стену и нашли разноцветные фигурки кукол, связанных золотой нитью. Правда, кукол было только шесть, но эта находка вызвала огромное облегчение у всех жителей дома. Снова пригласили мага, и он торжественно бросил фигурки в огонь. Пока куклы горели, весь дом наполнился еле слышными звуками, словно кто-то непрерывно стонал. От этих стенаний у домочадцев волосы стояли дыбом, до того было жутко. Но едва фигурки догорели, все прекратилось, и в доме даже стало легче дышать. У родителей вспыхнула надежда на исцеление Сяочжу. И здоровье ее в самом деле стало улучшаться. Через несколько месяцев руки и ноги девочки окрепли настолько, что она могла самостоятельно брать вещи и передвигаться – сначала с костылями, а потом и с палочкой. Правда, окончательного выздоровления так и не наступило. Скорее всего, из-за того, что седьмую фигурку по сей день не нашли – не сносить же из-за нее весь дом. Но теперь уже есть надежда, что рано или поздно отыщется и последнее звено. Правда, после вчерашнего приступа Го Сидэ²⁹ (так зовут мать Сяочжу) в который раз пришла в отчаяние: неужели ненавистный мастер даже на том свете продолжает терзать девочку, а заодно изводить всю семью?..

– Я так понимаю, в колдовство у вас верят так же свято, как и в силу иероглифов? – спросил я после некоторого молчания.

– А как же в него не верить, если доказательства налицо? – удивилась Сун Лимин. – Ах, да, я все время забываю, что тебя трудно убедить в очевидных вещах… Так, пойдем-ка поживее – Учитель наверняка нас заждался.

***

Во время чаепития я все ждал, что Ван Хунцзюнь хотя бы сейчас похвалит меня за успешно выполненное задание. Когда накануне я с гордостью протянул ему найденную купюру, он лишь мельком на нее взглянул и ушел в дом, бросив через плечо небрежное: «Hao. Mingtian jian»³⁰. Однако и на следующее утро не дождался я от Учителя ни одного поощрительного слова.

Впрочем, это было совсем неудивительно: с детства похвала обходила меня десятой стороной. Хвалили кого угодно, но про меня почему-то всегда забывали, даже когда я действительно заслуживал одобрения. Помню, на школьном выпускном вечере всем одноклассникам выдали похвальные грамоты: одному – за достойную учебу, другому – за праведное поведение, третьему – за красивые глаза. И лишь меня, как обычно, обделили вниманием. Словно сговорившись, учителя забыли, что в том году я стал победителем городской олимпиады по иностранному языку, что мое сочинение на злободневную тему опубликовали в местной газете и что я занял первое место в конкурсе логотипов для новой молодежной организации.

Школа осталась далеко позади, но люди так и не научились хвалить меня. Свою печальную карму я не отработал и по сей день, разве что сумел с ней смириться.

По знаку Учителя Сун Лимин отставила в сторону чайник и поднялась на ноги. Она брала предметы, находившиеся в комнате, и раскладывала их на циновке перед столом. На пол легли зонт, колокольчик, веер, круглое зеркальце.

– Ты знаешь, что объединяет эти вещи? – спросил меня Ван Хунцзюнь.

– Возможно, то, что все они существуют в объективной реальности? – предположил я, вспомнив институтский курс философии марксизма-ленинизма.

– Боюсь, это слишком сложно для моего понимания, – со скрытой издевкой вздохнул Учитель Ван. – Можно я проще скажу? Эти предметы – все до единого – изобрели даосы. Произошло это несколько тысяч лет назад. Император отправил всех даосов в ссылку, причем заведомо в такие места, где выжить было практически невозможно. И знаешь, что учудили впавшие в немилость приверженцы недеяния? От безысходности они научились пускать в пищу все, что растет и движется – не только зверей и птиц, но даже жуков и тараканов. В результате даосы создали всю современную китайскую кухню.

– Так вот кого надо благодарить за чудесных шелкопрядов в моем желудке! – ухмыльнулся я, взглянув на Сун Лимин. Та широко улыбнулась и потрепала меня по плечу.

– Помимо еды, людям нужно было жилье, – продолжил Учитель, – и они изобрели пагоду. В ее архитектуре даосы наилучшим образом воплотили свои представления о слиянии Неба и Земли. Кроме необходимых для выживания вещей, они еще придумали кучу полезных штучек. Часть из них лежит перед тобой. В каждом изобретении можно проследить, как работает алхимическое сознание. Расскажи мне немного об этом – что ты видишь в этих вещах?

Я немного подумал, переводя взгляд с предмета на предмет, и первым поднял с пола колокольчик.

– Полевой цветок, колокольчик, – пожал я плечами, – это же очевидно. Бутон юбочкой и внутри стебелек с язычком.

– А что в этом даосском изобретении не столь очевидно? – спросил Ван Хунцзюнь, прищурившись.

– Не знаю, – развел я руками. – Подскажите.

– Ты часто встречаешь в природе звенящие цветочки? – поинтересовался Учитель не без ехидцы. – Нет? Вот и я тоже. Для того, чтобы расслышать звук язычка, бьющегося о лепесток, даосу необходимо было однажды услышать внутри себя музыку Вселенной и совместить ее с образом полевого колокольчика. А потом еще понять, что так может звучать металл, или фарфор, или дерево. И лишь тогда с помощью метаморфоз в сознании родился обыкновенный звенящий колокольчик – и то лишь наверняка после долгих экспериментов. Хорошо, что ты можешь сказать о веере?

– Это распускающийся хвост павлина, – заявил я, немного поиграв со складным веером.

– Неплохо, – одобрил мое наблюдение Ван Хунцзюнь. – Что-нибудь еще?

– Пожалуй, нет, – признался я после созерцания тонких бамбуковых пластин этой штуковины.

– Как насчет луны? – предложил Учитель.

– Черт, точно! – воскликнул я и с досадой хлопнул себя ладонью по лбу. –Это же очевидно: веер повторяет различные лунные фазы.

– А если заглянуть еще глубже, то можно увидеть, что веер напоминает жизнь Вселенной. Ведь она, подобно луне, имеет свои фазы существования: небытие, возникновение, развертывание, полное бытие, свертывание, исчезновение. Мы не можем, конечно, утверждать, что даос, подаривший миру первый веер, «списал» его именно со Вселенной, но в том, что его сознание было алхимическим, нет никаких сомнений… Ладно, идем дальше: зеркало!

– Зеркало – это озеро, в котором отражается мир, – сказал я.

– Отлично. Зеркало пустое или наполненное?

– Ну, когда в нем ничего не отражается, оно пустое, – не очень уверенно сказал я. – А когда отражается, наполненное.

– Верно! В своей пустоте и наполненности зеркало подобно Дао. Можно сказать, это его мини-модель. Дао есть Абсолютное Все и Ничто, зеркало тоже заряжено одновременно всем и ничем… Хорошо, если я заявлю, что зеркало связано с луной, как ты это докажешь? – в очередной раз озадачил меня Учитель.

– Возможно, потому что оно напоминает полную луну? – предположил я, чувствуя, что у меня начинает закипать мозг.

– Ну ты и дурак! – расхохотался Ван Хунцзюнь. – А если зеркало квадратное?

Я лишь беспомощно на него посмотрел и развел руками. Когда меня называли дураком (неважно, в шутку или всерьез), у меня блокировалась всякая мыслительная деятельность. Выработанный за жизнь условный рефлекс. Видать, Учитель понял, что сейчас меня пытать вопросами бесполезно, поэтому сам объяснил, что он имел в виду:

– Вот ты сейчас сказал, что иногда зеркало пустое, а иногда наполнено образами. Выходит, его существованию присущ тот самый ритм, который есть у луны. Далее, зеркало связано с луной благодаря способности к отражению. Оно воспринимает и отдает образы так же пассивно, как луна воспринимает и отдает миру солнечный свет. Наконец, зеркалу, как и луне, приписывают магические свойства и проводят с ним всяческие ритуалы, ориентируясь на различные лунные фазы… Эй, юноша, не умирай, у тебя еще один предмет остался. Ну-ка скажи: с чем у тебя ассоциируется зонтик?

– Только с одним: с мужским органом, – вяло сказал я, находясь на грани полного отключения. – Нет, пожалуй, еще с большим грибом…

– О, гриб – это хорошо! – внезапно обрадовался Учитель. – До этого даже я не додумался. Кстати, о грибах: ты в курсе, что даосы первые изобрели наркотики и изготовляли их именно из грибов? Они искусственно создавали галлюцинаторное сознание и постепенно пришли к выводу, что жизнь – это сон! Хотя считается, что даосы – исключительно практики и к научным выкладкам склонности не имеют, но это они разработали теорию сна как жизни. Или жизни как сновидения… Все, на сегодня довольно! Тебе домашнее задание: припомни на досуге какое-нибудь необычное сновидение и в следующий раз перескажи его. Желательно подробно и в ярких красках… А теперь пошел вон отсюда! Утомил ты меня сегодня своим тупоумием.

– Вы умеете найти теплые слова, Учитель Ван, – сквозь зубы процедил я и поспешил выйти из чайной комнаты. – Zai jian!

Я выскочил из дома вне себя от ярости, внутри меня все бушевало.

– Интересно, за что я плачу этому ублюдку?! – срывающимся голосом крикнул я Сун Лимин. – За то, что он меня оскорбляет и выставляет на улицу, как паршивую собаку?! Твой «великий и благородный муж» – обычный хам!

– Да успокойся ты, горе луковое! – со смехом сказал китаянка, беря меня под руку. – Никто тебя не оскорбляет. Просто это самый настоящий даосский способ обучения. Его передают из поколения в поколение. Учителя-даосы кричат, обзывают учеников, бьют их почем зря, но все это с одной целью: сделать их сознание безмятежным, освободить от чувства собственной важности и прочих ненужных эмоций. Одним словом, убить в них эго, чтобы в один день они ощутили внутри себя пустоту Дао.

– И все равно можно бы и потактичнее вести себя с учениками, даже если те не семи пядей во лбу! – проворчал я, чувствуя опустошение, но в то же время приятное успокоение. Сун Лимин умела приводить мои чувства в порядок, и за это я ей был бесконечно благодарен.

Глава двенадцатая

На следующее утро я проснулся оттого, что меня трясли за плечо. Я испуганно открыл глаза и увидел Сун Лимин, склонившуюся надо мной. Еще не совсем рассвело, и пейзаж за окном было окрашен в монотонно-серые тона. Часы показывали без четверти шесть.

– Вставай, сегодня выйдем пораньше, нужно заглянуть к Сяочжу, – деловито сообщила китаянка. – Там позавтракаем и пойдем к Учителю.

– Что, так уж необходимо ни свет ни заря тащиться в гости? – недовольно проворчал я.

– Да, – кратко ответила Сун Лимин. – Нужно поговорить с матерью Сяочжу, пока девочка спит.

– Господи, как все сложно с этой девочкой, – вздохнул я. – Ладно, встаю.

– Жду тебя внизу, – сказала китаянка и тактично вышла из комнаты, пока я нехотя вылезал из-под простыни. Через пять минут я уже стоял на крыльце, потирая заспанные глаза.

Не успели мы подойти к дому, как дверь тут же распахнулась. На пороге стояла Го Сидэ. Женщина с улыбкой поздоровалась, провела нас в комнату для гостей и пригласила к накрытому столу, сама же на несколько минут вышла.

– Смотри, – сказала Сун Лимин, указывая на резной комод у противоположной стены. На нем красовались старинные предметы – ваза, зеркало, часы. – Это обязательный элемент интерьера у местных жителей. Чтобы в доме царили мир и гармония, на стол в определенном порядке ставят эти вещи. Ваза всегда находится на западе, в центре – часы, а зеркало помещают на востоке.

– Что-то в этом доме Фэн-шуй слабо работает, – скептически заметил я. – Предметы неохотно оберегают хозяев от ударов судьбы.

– От ударов судьбы никто не застрахован, – возразила Сун Лимин. – Важно, как человек на них реагирует. Лично мне кажется, родители Сяочжу очень достойно противостоят своему несчастью.

– Ну, тебе виднее, – пожал я плечами. Протянув руку к большому блюду с фруктами, я взял спелую грушу, разрезал ее и протянул одну половинку Сун Лимин. – Угощайся, пожалуйста.

– Спасибо, – сказала китаянка. Она как-то странно на меня посмотрела и положила грушу на блюдце.

– Что-то не так? – нахмурился я. – Я совершил бестактность?

– Да нет, все нормально, – успокоила меня Сун Лимин. – Просто у китайцев разрезанная груша намекает на скорое расставание.

– Час от часу не легче, – фыркнул я и с аппетитом вонзил зубы в сочный фрукт. – Откуда такая странная примета?

– В китайском языке слова «резать грушу» и «расставаться» произносятся одинаково: fen li. Хотя пишутся по-разному.

– Ну вот видишь! – воскликнул я со смехом. – Раз иероглифы разные, то мы еще не скоро с тобой расстанемся. В конце концов, я ведь только приехал. Ты же не собираешься от меня сбежать?

– Нет, не собираюсь, – усмехнулась Сун Лимин. – Насчет меня можешь не беспокоиться…

В эту минуту в комнату вошла мать Сяочжу с чайником в руках. Она извинилась за то, что заставила нас ждать, и села за стол.

Некоторое время мы молча завтракали. Изредка я ловил на себе взгляды Го Сидэ: она бросала их исподлобья, словно хотела что-то сказать, но не решалась. Наконец она тихо обратилась по-китайски к моей спутнице, и та попросила меня вспомнить, что я сказал Сяочжу за минуту до того, как накануне у озера с ней случился приступ.

– «Wo ai ni, zhong guo de gu niang», – пожав плечами, ответил я. Меня удивляло, почему обе женщины такое значение придавали этим словам: можно подумать, в них таился какой-то сакральный смысл. Однако, подняв глаза на Го Сидэ, я чуть не вздрогнул. Женщина побледнела, как полотно, а руки сжала в кулаки с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Молча встав из-за стола, она поспешно вышла из комнаты, но через несколько минут вернулась. Извинившись, она снова села на свое место и начала говорить, попросив Сун Лимин переводить для меня.

– Хорошо, что муж сейчас в отъезде, – попытавшись улыбнуться, сказала Го Сидэ. – Будь он дома, я бы не осмелилась рассказать об этом. Дело в том, что перед рождением дочки мы с супругом долго спорили о том, как ее назвать. Он предлагал различные варианты, но я все отвергала. Однажды в праздничный день я надела жемчужное колье, которое он подарил перед свадьбой, и внезапно меня осенило. Я решила, что лучшее имя для нашей дочери – Сяочжу, то есть Маленькая Жемчужина. Но когда я сказала об этом мужу, он пришел в ужас. Оказывается, в старину так звали девушку-оборотня, умевшую превращаться в тигра ³¹. «Ты же не хочешь, чтобы нашу дочь постигла участь той несчастной?» – воскликнул он в гневе. Однако я была непреклонна и настояла на своем решении. Когда у нас в доме поселился мастер Ли, он тихонько посмеивался над именем девочки и иногда в шутку называл ее Сяомуху – Маленькая Тигрица. Конечно, когда этого не слышал муж, иначе он тут же убил бы мастера. Мой супруг терпеть его не мог: возможно, чувствовал, что молодой человек неравнодушен ко мне и время от времени глядит на меня так, как совсем не следует смотреть на замужнюю женщину. Иногда плотник заставал меня в одиночестве и, посмеиваясь, напевал строку из старой песенки: «Я люблю тебя, китайская девушка». Я только улыбалась и старалась сразу же уйти в другое место. С мастером Ли я вела себя вежливо, но всем поведением давала понять, что его попытки завоевать мое расположение обречены на провал. Несмотря на это, дерзкий парень продолжал выслеживать меня в уединенных местах, насвистывая или напевая свою песню. Однажды он настолько осмелел, что поцеловал меня в шею. Я рассердилась и в сердцах влепила ему пощечину. Пригрозив рассказать мужу о его домогательствах, я велела мастеру держаться от меня подальше. Наглец лишь злобно на меня посмотрел и пробормотал, что я еще пожалею об этом. И не только я, но и Сяочжу тоже. Тогда я не придала его словам большого значения, а напрасно. После случая с поцелуем мастер, к счастью, оставался у нас недолго и вскоре уехал, окончив ремонт дома. Мы с мужем вздохнули с облегчением: он – в открытую, я – тайком. И постарались поскорее о нем забыть. Но, увы, через какое-то время снова пришлось вспомнить об этом человеке и его угрозах. Он осуществил-таки свой план отомстить мне за несговорчивость и сделал это самым низким способом: лишил здоровья ни в чем не повинную девочку. Сам он, правда, тоже поплатился за свои козни, ушел из жизни во цвете лет, но бедная Сяочжу по сей день расплачивается за мою несдержанность. И это новое несчастье, непонятные приступы!.. Неужели этому никогда не придет конец?!..

Женщина всхлипнула и поспешила смахнуть выступившие на глаза слезы. Моя спутница стала что-то быстро говорить по-китайски, видимо, пытаясь ее утешить. Го Сидэ молча кивала головой и даже слабо улыбнулась. Потом Сун Лимин протянула ей руки, и та с благодарностью во взгляде пожала их.

– Нам пора идти, – сказала Сун Лимин по-русски. Я поднялся из-за стола. Поблагодарив хозяйку дома за завтрак и попрощавшись с ней на доступном мне китайском наречии, я вышел из дома. Через пару минут ко мне присоединилась Сун Лимин. Бодрым шагом мы направились к Учителю.

– Тебе не кажутся удивительными все эти совпадения? – поинтересовалась китаянка. – Имя девочки, легенда о ее тезке-оборотне, странное поведение Сяочжу на озере… Она ведь действительно на минуту будто превратилась в зверя – как славно тебя оцарапала!

– Не то слово, – подтвердил я, вспомнив ночные завывания на луну и свои подозрения насчет малютки Сяочжу. – У нее тогда были совершенно кошачьи – или тигриные – глаза! Но вот что поразительнее всего: лейтмотивом везде проходит невинная фраза – признание в любви китайской девушке. Ты тоже знаешь эту песенку?

– Нет, никогда не слышала, – покачала головой Сун Лимин. – Я придумала эти слова специально для тебя.

– А сейчас выясняется, что мастер-колдун напевал эти самые слова матери Сяочжу. Перед тем, как проклясть обеих. А я их случайно произнес в присутствии девочки – и она словно превратилась в зверя. На мой взгляд, слишком много случайных совпадений.

– Случайные совпадения – это другое название Судьбы, – задумчиво сказала Сун Лимин. – Именно так работает Дао…

***

Я долго пытался припомнить сон, который мог бы красочно пересказать Учителю. Моя ночная жизнь не была богата видениями, но те, что все же иногда меня посещали, я запоминал навсегда. Потому что они больше напоминали кошмары и целыми неделями, даже днем, продолжали вторгаться в сознание: вызывали неприятный озноб, мешали думать и заниматься делами. Помню, незадолго до того, как у моего старика начала потихоньку съезжать крыша, я увидел один выразительный сон с его участием. В сновидении отец, молодой и полный сил, прогуливался по берегу озера с какой-то женщиной. Это была красотка с рассыпанными по плечам густыми темными волосами. Парочка остановилась у огромного валуна, и отец стал расписывать тело подруги черной краской, выдавливая ее из длинного тюбика. Женщина хохотала, обнажая крупные зубы, поднимала руками волосы и подставляла «художнику» то плечи, то грудь, то спину. Отец оставлял на ее коже странные каллиграфические знаки, напоминавшие иероглифы. Вскоре все тело женщины было покрыто, словно татуировкой, текстовым узором. Она побежала к озеру и легла в воду у самого берега. Постепенно вода смывала рисунок и окрашивалась в черный цвет. Отец тоже подошел к озеру и сел перед подругой на колени. Смеясь, она взяла его руку и положила себе на грудь. Отец скользнул ладонью к шее женщины и нажал ей на горло. Голова красотки полностью ушла под воду. Я видел, как она смеется, широко открыв рот, и бьет руками по поверхности озера. Отец продолжал удерживать ее лицо под водой. Вскоре движения рук стали слабее, а потом и вовсе прекратились. Последнее, что я запомнил, был застывший в смехе рот женщины под водой и неподвижные зрачки ее распахнутых глаз…

После долгих раздумий я решил описать Учителю один из последних снов – тот, что предшествовал началу нашей переписки с Сун Лимин. Если вы помните, в этом сне мой художественно озабоченный родитель мелом рисует на полу прозрачную тушу коровы. Ее кровеносная система напоминает сеть венецианских каналов, а внутренние органы похожи на острова. Закончив рисовать, отец с аппетитом съедает остатки мела. Я попадаю внутрь коровы, гуляю по долинам и по взгорьям ее меловых органов и оказываюсь весь перепачканный белой известью. Сновидение был яркое, образное и вовсе не кошмарное – наилучший вариант для презентации моего внутреннего мира.

Когда я начал пересказывать сон, Ван Хунцзюнь сидел со скучающим видом. Он без устали гонял по ладони нефритовые шары и даже не смотрел в мою сторону, увлеченный этим занятием. Однако что-то в рассказе все же привлекло внимание Учителя, так как он стал на меня заинтересованно посматривать. Когда же я замолчал, Ван Хунцзюнь послал моей переводчице выразительный взгляд. Сун Лимин ответила на него не менее выразительной улыбкой. Хотя они не проронили ни звука, я видел, что рассказ вызвал у обоих некие мысли, понятные только им двоим.

– Сегодня идем на прогулку за город, – внезапно объявил Учитель, ни единым словом не прокомментировав мое красочное сновидение. – Через час встречаемся у моста по ту сторону озера. Zai jian!

Дойдя с Сун Лимин до середины моста, мы увидели, что Ван Хунцзюнь уже стоит на том берегу. Заметив нас на вершине арки, он махнул рукой и пошел налево от деревни, по направлению к невысоким холмам. Я впервые видел его одетым в обычные хлопковые штаны, легкую рубаху и кепку козырьком назад. Но даже без своего чародейского халата и тонны драгоценных украшений он сильно отличался от других людей. В движениях Учителя юношеская живость сочеталась со зрелой грацией опытного хищника. Он шагал так, словно совершал ритуальный танец: в нем жили все мускулы до единого; каждый поворот головы, каждый взмах седого хвоста под кепкой был одушевленным. В то же время «танец» этот не выглядел наигранным и рассчитанным на публику: тело Учителя двигалось максимально естественно, без капли позерства. Мне было чему поучиться у него в этом отношении.

Ван Хунцзюнь остановился у подножия каменистого холма и подождал, пока мы тоже туда доберемся. Но едва мы приблизились к Учителю, он молча отвернулся к горе и начал взбираться наверх, ловко карабкаясь по большим валунам. Я не отличался проворством, к тому же страх высоты не покинул меня окончательно, поэтому я медленно и с опаской переставлял ноги с камня на камень, подолгу пробуя каждый выступ на прочность. Сун Лимин следовала за мной; время от времени за спиной слышался ее тихий смешок, как комментарий к моей неуклюжести. Это нервировало и отнюдь не способствовало развитию у меня навыков скалолазания. Но я стискивал зубы, упрямо делал очередной шаг и про себя молил небо, чтобы непонятное восхождение поскорее закончилось.

Наконец наступил момент, когда я уперся взглядом в неподвижную фигуру Учителя. Он стоял на большой площадке и смотрел в направлении деревни. Преодолев последние три валуна, я тоже ступил на ровную местность и с облегчением вздохнул. Следом за мной запрыгнула Сун Лимин. В отличие от меня, она даже не запыхалась и не вспотела – словно лениво перешла улицу по«зебре», а не преодолела половину холма.

Я развернулся и восхищенно цокнул языком: под ногами у меня простиралась необъятная долина с ярко-желтыми полями, ее опоясывали синие горы, и из одной будто вырастала деревня. Сейчас, с высоты нескольких десятков метров, я вдруг ясно увидел, что Хунцунь напоминает… лежащую корову! Головой ее был холм, а рогами – два исполинских дерева, симметрично росших у его основания. Белые здания деревни создавали мускулатуру животного, ручьи же и каналы образовывали разветвленную кровеносную систему. Я не мог поверить своим глазам: это была корова из…

– Добро пожаловать на экскурсию в собственное сновидение, юноша, – перевела Сун Лимин обращенные ко мне слова Учителя. Слова, которые сам я не осмелился додумать до конца. – Тебе суждено было попасть сюда, и ты задолго до приезда увидел деревню во сне. Совершенно нормальное явление.

– Между прочим, я тебя предупреждала: будь внимателен к своим снам, – от себя добавила переводчица, пренебрегая профессиональной этикой.

– Да уж… – только и мог сказать я.

– Когда Хунцунь только начинали строить, деревенский глава пригласил известного мастера Фэн-шуй, – сказал Учитель. – Его звали Хэ Кайда. Он сразу увидел, что топография здешней местности напоминает иероглиф niu («корова»), и предложил построить деревню в виде лежащего животного. Питающий Хунцунь горный источник расширили до формы полукруглого пруда, и он стал «желудком» коровы.

– Это то самое Лунное Озеро, рядом с которым мы живем, – снова вставила свое пояснение Сун Лимин.

– Хэ Кайда, как и многие в то время, полагал, что у коровы целых два желудка, – продолжал рассказывать Ван Хунцзюнь, – поэтому у входа в деревню вырыли Южное Озеро. Оно и стало вторым желудком. А четыре моста через реку Ю-Шань «превратились» в коровьи ноги. Сразу же продумали всю систему водоснабжения. Реку Цзи-Ян в западной части деревни перегородили каменной дамбой, построили канал длиной в четыреста метров и провели воду почти к каждому дому. Эта система стала выполнять роль коровьего кишечника. Надо сказать, Хэ Кайда гениально использовал все возможности Фэн-шуй, потому что на земле трудно отыскать более гармоничное и уравновешенное поселение, чем Хунцунь. За тысячу лет ничего из созданного им не пришлось перестраивать или значительно усовершенствовать.

– Нет, один раз все же внесли изменения, – возразила Учителю Сун Лимин – сперва на китайском, а потом на русском языке. – Изначально Лунное Озеро вырыли в форме полной луны, но жена седьмого правителя деревни настояла, чтобы от него отсекли половину. Она заявила, что «полностью распустившийся цветок облетит, а полная луна неизбежно пойдет на убыль». Возможно, своим вмешательством она уберегла будущие поколения от самодовольства и упадка.

– Красивая история, – вежливо прокомментировал я, все еще пораженный «экскурсией по собственному сновидению», как давеча заметил Ван Хунцзюнь.

Учитель между тем деловито достал из рюкзака деревянную дощечку размером с миниатюрный ноутбук и перочинный ножик. Все это он вручил мне, а сверху положил принт с изображением какого-то иероглифического ключа. Отвечая на мой удивленный взгляд, он сказал:

– Сейчас мы с Сун Лимин оставим тебя одного. Помедитируй-ка в тишине над иероглифом sheng «жизнь». Древние даосы считали, что если сделать его своими руками, то жизнь будет счастливой и беззаботной. Предлагаю тебе последовать их совету. Вырежи иероглиф ножом на табличке и дома повесь над кроватью. Как закончишь работу, возвращайся в деревню. Zai jian!

Я уже знал, что Учителя бесполезно о чем-либо спрашивать после слов прощания, и лишь обреченно кивнул головой. Дождавшись, пока «сладкая парочка» умчится вниз по склону горы, я сел на прогретую солнцем площадку и взял в руки орудия труда. Я не знал, удастся ли мне вырезать на доске что-нибудь вразумительное. И точно так же не знал, к каким озарениям приду в ходе медитации. Честно, я даже не представлял, как нужно правильно медитировать. И все же, пока рука моя ковыряла ножом по дереву, через сознание лениво протекали какие-то мысли и образы – возможно, это и была медитация.

Мне думалось о том, что иероглиф «жизнь» напоминает росток, пробивающийся из земли и стремящийся вверх, в небо. И в то же время он очень похож на знак «корова». Разве что в последнем отсутствует нижняя черта, прочно связывающая жизнь с землей. Интересно, вяло размышлял я, какая связь может быть между жизнью и коровой? Или между мной и коровой? А ведь она наверняка есть, эта связь. В сновидении я входил в корову, гулял по ней, и мне это нравилось. А потом я попал в Хунцунь и, получается, снова вошел в корову, как крошечка-хаврошечка. Сейчас вот взобрался на гору, сижу себе на теплом камне, любуюсь этой коровой сверху и пытаюсь разгадать потайной смысл иероглифов – в общем, дурь необычайная! А пока я тут сижу и наслаждаюсь бездельем, солнцем, мыслями о корове, росток жизни медленно тянется вверх, к небу, к небытию. Иначе говоря, жизнь проходит, а я живу, как во сне, не замечая этого.

«Почему же как во сне? – возражает мое сознание голосом Ван Хунцзюня. – Жизнь и есть сновидение, ты разве не помнишь?» Ну конечно, как я мог забыть: жизнь – это сон, а во сне все логично, понятно и не требует объяснений. И еще: во сне все связаны самым естественным образом – люди, вещи, иероглифы, и не нужно подтверждать эту связь документально, все и так предельно ясно. Ясно, что все мы: я, корова, Учитель, горы и реки, Сяочжу, злой мастер-колдун и добрая Го Сидэ, – все мы созданы из одной пластичной магмы сновидения. Она неустанно кипит, создает новые формы, а формы перетекают друг в друга и образуют необычные связи. Это бесконечное бурление всего и вся в сновидческом пространстве и называется емким словом «жизнь» …

Когда я очнулся от медитации, табличка с иероглифом была готова. Я его вырезал незаметно для себя и вполне остался доволен результатом. Теперь деревянные канальцы следовало залить черной краской, и произведение могло украсить любую стену. Однако сейчас я чувствовал не только удовлетворение от работы, но и удивительное изменение, произошедшее за короткое время в моем мышлении. Это было сродни просветлению. Я внезапно увидел все то, о чем говорил Ван Хунцзюнь на занятиях, и стал отчетливо понимать, что он имел в виду. Я, конечно, и раньше это понимал: ну да, Небо сливается с Землей, образуя новые формы; ну да, Вселенная может дать тебе все, что ты пожелаешь, – но осознавал я это только умозрительно, как заученный школьный урок. А сейчас во мне появилось какое-то новое качество: Знание проросло у меня глубоко в подсознании, завязалось в теле бутонами неведомых доселе ощущений и, словно минеральным удобрением, обогатилось верой. Внезапно я понял, что значит доверять жизни. Это осознание наполнило все мое естество светом и тихой радостью. Я в буквальном смысле физически почувствовал, что смерти и впрямь не существует, а есть лишь беспредельность жизни и счастье Бытия.

Чутко прислушиваясь к непривычным ощущениям внутри себя, я поднялся на ноги. Сунул нож в карман шорт и с жизнеутверждающей картиной в руках подошел к краю площадки. При виде крутого каменистого склона, по которому мне сейчас предстояло спускаться, я испытал легкое головокружение. Сердце по старой привычке на секунду екнуло, но испугаться по-настоящему у меня уже не получилось. Я даже засмеялся, представив, как буду спускаться. И, смеясь, сделал первый шаг вниз, потом второй и третий. С веселым недоумением подумал: а чего я, собственно, всю жизнь панически боялся высоты?..

Конфуз произошел, когда до земли оставалось не больше двух метров. Мне нужно было преодолеть пару больших валунов, и я решил сделать это бегом. Со всей молодецкой удалью, переполнявшей меня в тот момент, я спрыгнул на нижний камень, рванул дальше, но зацепился за край и позорно рухнул прямо у подножия горы. Табличка с иероглифом выпала у меня из рук, и я подмял ее под себя. По счастливой случайности нож, торчавший из кармана, не воткнулся мне в ляжку. Однако, падая, я неловко проехал бедром по острому, как лезвие, камню, и почувствовал, что он буквально взрезает мне кожу и обжигает мышцы ноги сильной болью. Я перепугался, что сейчас фонтаном хлынет кровь, что я не смогу ее остановить и бесславно умру, а под моим бездыханным трупом найдут – боже, какая насмешка судьбы! – иероглиф, означающий «жизнь».

Я вскочил на ноги и первым делом бросил взгляд на ногу. Кожа висела клочьями, рассеченная неровной каменной поверхностью, и под ней – брр! – угадывалось голое мясо. Но крови не было – это поразило меня больше всего. Впрочем, я не собирался предаваться размышлениям по данному поводу. Мне нужно было как можно скорее добраться домой и обработать рану: не дай бог в нее попадет какая-нибудь зараза и я сдохну если не от потери крови, так от столбняка. Я стряхнул с себя пыль, поднял табличку и, морщась от боли в увечной конечности, заковылял к деревне.

Глава тринадцатая

– Если государь в смятении, царство охватывает смута, – бесстрастно произнес Учитель, глядя на мои заклеенные пластырем руки, перебинтованную ногу и ссадины на лице. – Если на душе беспокойно, то и телу плохо.

Поморщившись, я потянулся за чашкой чая. Нога не то чтобы болела, но на каждое движение непременно отзывалась противным нытьем.

– И вовсе у меня на душе не беспокойно, – возразил я, причем совершенно искренне. Вчерашнее просветленное состояние, правда, осталось там, где оно меня настигло – высоко в горах, но и сказать, что меня что-то сильно угнетало изнутри, я не мог.

– Телу плохо только тогда, когда душа не на месте, – с невозмутимым видом повторил Ван Хунцзюнь. – Ты не можешь отрицать, что твое тело сейчас страдает. Если только специально не устроил этот маскарад с бинтами, чтобы ввести меня в заблуждение… Ладно, ладно, не взвивайся так: сам знаю, что не маскарад. Но на твоем месте я бы задумался: каждый день приносит тебе новое увечье – ты падаешь на ровном месте, калечишь себя об острые камни, тебя царапает первая встречная девочка. С человеком, у которого на сердце мир и покой, такого не происходит. Достичь же бессмертия с постоянной бурей в душе и мыслях нечего и думать. Буря разнесет корабль в щепки и затопит раньше, чем капитан догадается увести его в тихую бухту.

– И каков же рецепт бессмертия? – дерзко задал я вопрос, подрывающий основы материалистического мировоззрения.

– Прежде всего, нужно очистить душу и мысли от шлаков прошлого, – сказал Учитель. – Иными словами, простить всех своих обидчиков и самого себя за то, что вобрал эту обиду. Потом нужно освободиться от раздражительности, мелочности, злости, научиться жить без разрушительных эмоций. Обретя состояние покоя, ты встанешь на срединный путь, которому следуют даосы. Они говорят: будь посредине самого себя, и ты достигнешь бессмертия.

– Это все? – сухо поинтересовался я.

– Нет, – ответил Ван Хунцзюнь. – Еще даосы рекомендовали заниматься любовью и принимать снадобья. Вот послушай, что писал один древний мудрец по этому поводу:

Отправляюсь за снадобьем в горный неведомый край,

Поднимаюсь в повозке на девять высоких хребтов.

Под нависшими кручами много целебный камней,

А в скалистых расщелинах красных волшебных грибов.

Помнишь, я говорил, что даосы обнаружили дивное свойство грибов переносить человека в измененное состояние сознания? Там ему открываются многие тайны, включая тайну вечной жизни. И все же начинать нужно с собственных мыслей. Правильное мышление – вот основа бессмертия.

– Я так понимаю, меня ожидает упражнение по очистке мыслей? – кисло высказал я предположение.

– Совершенно верно, – кивнул Учитель Ван. – Ты сегодня на удивление прозорлив. Сейчас начнешь, а годика через три, глядишь, и очистишь котелок.

– Три года!? – воскликнул я в ужасе. – Почему так много?

– Ну так ведь ты уже не мальчик, милый человек. Представляешь, сколько у тебя хлама внутри скопилось? – терпеливо пояснил Ван Хунцзюнь. – Бьюсь об заклад, ты не помнишь даже десятой доли всех своих обид, недоразумений, унижений, планов кровной мести и прочего, и прочего. Постепенно все это дерьмо будет всплывать в твоей памяти, а ты знай себе махай лопатой и выгребай его наружу. Когда почувствуешь свободу от прошлого, когда станешь внутри пустым, тогда и поймешь, как сильно изменился. Ты ощутишь в себе дыхание Дао и станешь на шажок ближе к бессмертию.

– А с чего начинать-то? – уныло поинтересовался я, не в силах даже вообразить ужасающий объем подобной работы. – За какую ниточку тянуть?

– Начнешь с того, что сейчас отправишься с Сун Лимин в одну уютную пещеру в горах, недалеко от деревни. Там в тишине и покое потянешь за первое неприятное воспоминание, что придет тебе в голову. Попробуешь пережить его заново, со всеми эмоциями, соплями и слезами. А когда почувствуешь, что наигрался, простишь и высвободишь. Потом примешься за следующее – и так до бесконечности. Все понятно?

– Будем считать, что да, – произнес я тоном человека, приговоренного к пожизненному заключению. Не дожидаясь от Учителя коронного восклицания «Zai jian!», я встал из-за чайного стола и поплелся к выходу. Сун Лимин последовала за мной.

– А без пещеры нельзя обойтись? – осторожно поинтересовался я, когда мы вышли из дома. – Может, лучше на берегу пруда предаться воспоминаниям?

– Без пещеры никак нельзя, – вздохнула Сун Лимин и серьезно на меня посмотрела. – Пещера в горах – это точка, где Небо соединяется с Землей. Там сходятся воедино прошлое, настоящее и будущее. Помнишь, куда коза Амалфея принесла новорожденного Зевса, чтобы того не съел отец Уран?

– Не помню, но догадываюсь, что именно в пещеру.

– Совершенно верно. А что случилось с Зевсом, пока «нянюшка» несла его в убежище? Он потерял пупок. Это символически означает прерывание связи времен, освобождение от прошлого. Потом Зевс вырос и победил отца, который олицетворял собой Хаос. И установил власть Хроноса, то есть порядка. Но пока Зевс рос в пещере, с ним происходили тайные изменения, неподвластные разуму. Потому что пещера – это всегда тайна сокровенная. Что там творится, нам не дано понять, но в ее глубине всегда зарождается что-то новое. В общем, лучшего места для пересмотра собственной жизни не найдешь. Я тебя убедила?

– Вообще-то не очень, – честно признался я. – Но раз говоришь, что надо именно так, поверю тебе на слово.

– За что тебя люблю, так это за уступчивость, – улыбнулась китаянка.

– Конечно, – хмыкнул я. – Больше-то меня любить не за что…

К счастью, пещера оказалась не слишком высоко в горах – у меня даже не сбилось дыхание, пока я карабкался вслед за Сун Лимин. Да и холм был не такой крутой, как накануне. Правда, от деревни до него было не меньше получаса ходьбы; к тому же, по дороге мы несколько раз меняли направление. Но мне доставляло удовольствие знакомиться со здешней местностью, и если б не жара да не боль в ноге, прогулка вообще получилась бы сказочной.

Пещера оказалась сухая, прохладная и довольно высокая: я мог в ней стоять, не доставая головой до свода. А вытянувшись лежа на «полу», мне не пришлось сгибать ноги в коленях. Солнечного света было достаточно, чтобы освещать внутреннее пространство, и меня это несказанно радовало: я видел, что по стенам не висели летучие мыши, в углах не копошились коварные тарантулы и на камнях не лежали, свернувшись клубком, змеи с раздвоенным языком. Опасность быть укушенным ядовитой тварью мне вроде не угрожала.

Я наделся, что Сун Лимин останется со мной, пока я буду выполнять задание. Но не успели мы добраться до места, как ей позвонили и попросили срочно прийти к Сяочжу. «Там произошло что-то исключительно важное, – объяснила китаянка, закончив разговор по телефону. – Судя по голосу Го Сидэ, скорее хорошее, нежели наоборот». Взяв с меня слово, что я не заблужусь по дороге домой, моя попутчица махнула рукой и побежала в деревню. А я, скрестив ноги, сел посреди пещеры. Мне предстояло зайти в отсек памяти, где хранились безотрадные воспоминания, и мысленно прогуляться по самым болезненным событиям моей жизни. Занятие было, прямо скажем, не из приятных, но куда денешься? – раз пообещал – надо делать. Поэтому я лишь вздохнул и закрыл глаза, готовясь к погружению в прошлое.

Недостатка в плохих воспоминаниях у меня не было, и – удивительное дело – все они так или иначе проходили через отца. За какую ниточку ни потянешь, к ее другому концу всегда оказывался привязан он, мой угрюмый родитель с вечно осуждающим взглядом. Этот крест я тащил на себе с малых лет. Пока отец был молод и здоров, я мог ненавидеть его со спокойным сердцем, искренне желая, чтоб он поскорее сдох и прекратил меня терзать. Гораздо хуже стало, когда здоровье у него начало понемногу сдавать и мне пришлось взвалить на свои плечи заботу о нем. К благородной ненависти стала исподволь примешиваться паскудная жалость – она портила изначальную чистоту чувства и бесила тем, что мое отношение к старику перестало быть однозначно враждебным. Внутри меня попеременно вспыхивали то ярость, то сочувствие, а то и сыновья нежность; иногда они сливались в едином визжащем аккорде – в такие дни мне хотелось плакать и убивать.

Дряхление отца началось с головы – незаметно, как это бывает. Произошло это, кажется, через пару лет после его ухода на пенсию. Он стал редко появляться на свежем воздухе, все больше сидел дома – в основном, развлекал себя газетами и дурацкими телепрограммами. Друзей у отца практически не было. Изредка он перезванивался с кем-то из старых знакомых, еще реже выходил с ними на прогулку – покормить голубей заплесневелым хлебом.

Однако с какого-то дня его вдруг стали регулярно посещать бывшие коллеги. Бывало, я возвращался домой с работы, и он мне с довольным видом сообщал, что днем к нему заходил то один, то другой сослуживец. Я слушал вполуха, как отец оживленно рассказывает об их долгих беседах за чашкой чая, и был доволен, что он не чувствует себя совсем уж заброшенным. Как-то раз старик заявил, что его навестил приятель с бутылкой водки и они вдвоем ее уговорили. Я с удивлением посмотрел на отца: он не производил впечатления не то что пьяного, но даже слегка выпившего человека. Впрочем, тогда я не придал этому значения и в очередной раз вздохнул с облегчением: ну и слава богу, пусть старик общается с народом, мне хоть развлекать его не нужно.

В один прекрасный момент открылась истинная природа этих посещений. В тот день отец сообщил, что к нему заходила в гости некая Юлия Степановна.

– Какая такая Юлия Степановна? – насторожился я.

– Ну, Юлька, бухгалтерша наша, – небрежно отозвался тот.

– Но, папа, вашу бухгалтершу Юльку похоронили лет семь назад, – сказал я, испытывая внутри неприятный холодок. – Ты тогда еще работал.

– Совсем спятил, что ли? – с раздражением воскликнул старик. – Жива-здорова она, цветет и пахнет. Говорит, замуж собирается.

Я ничего на это не ответил. Мне все стало предельно ясно. Оставалось лишь узнать мнение специалиста, как сильно у старика съехала крыша и чем это могло мне грозить. На следующий день я вызвал на дом психиатра.

– Ничего страшного, – успокоил меня врач, обстоятельно побеседовав с отцом. – У Вашего батюшки обычные старческие изменения в мозгу. Пожилым людям с этой патологией частенько мерещатся разные любопытные вещи. Время для них перестает течь в одном направлении, события жизни перемешиваются. Им так же легко пообщаться с человеком, умершим двадцать лет назад, как Вам – перекинуться парой слов с соседом по площадке. Паниковать не стоит, для окружающих это неопасно. Он временами будет погружаться в собственный внутренний мир, но потом возвращаться к реальности. Я выпишу таблеточки, пусть он их постоянно принимает, а Вы контролируйте, чтобы он не забывал это делать. Ну а если что-то начнет Вас сильно беспокоить, позвоните мне. Назначим более интенсивное лечение…

И жизнь потекла дальше без особых изменений. Правда, вскоре после визита врача в старике проснулась тяга к изобразительному искусству. Да-да, к искусству, о котором прежде он отзывался с неизменным презрением. Теперь я нередко заставал его разглядывающим художественные альбомы – те самые, что остались от матери. Он мог часами всматриваться в какую-нибудь репродукцию и, словно Шерлок Холмс, изучал мелкие детали картины с лупой в руках.

Однажды я вышел из кухни в комнату и увидел, что старик сидит в кресле бледный, схватившись за сердце и с трудом дыша. Увидев меня, он прошептал: «Сынок, плохо, плохо мне… Принеси валидол или корвалол – все, что найдешь… Быстрее, а то я умру!» Я перепугался и побежал обратно на кухню искать в коробке сердечные препараты. Найдя нитроглицерин, я трясущимися руками сунул таблетку отцу под язык. Через пару минут он немного пришел в себя и сделал глубокий вдох. Я с облегчением отметил, что щеки у него слегка порозовели, а посиневшие было губы вновь приобрели унылую старческую бесцветность. Я настоял на том, чтобы отец немного полежал, и собственноручно довел его до кровати. Он лег в постель с таким жалким и беспомощным видом, что у меня самого защемило сердце. Я поспешил выйти из спальни.

Рядом с креслом валялся альбом – старик выронил его из рук во время приступа. Я поднял книгу. Она была раскрыта на картине «Утопленница», занимавшей целый разворот. На этом полотне художник изобразил прекрасную девушку с длинными черными волосами. Она в театральной позе лежала на дне прозрачного озера – с открытыми глазами и легкой улыбкой на губах. Платье слезло с ее груди, обнажая два упругих полушария, а подол был словно нарочно задран на бедрах. Словом, мастер сделал все возможное, чтобы вызвать у зрителя максимум сочувствия к безвременно загубленной красоте. Я хмыкнул: неужели старик так разволновался при виде полуобнаженной красавицы, что у него стало плохо с сердцем? Эта хулиганская мысль сильно развеселила меня, и я окончательно успокоился.

А потом отец резко прекратил рассматривать альбомы и начал создавать живописные шедевры самостоятельно. Первым произведением искусства стала его собственная спальня, которая позже приобретет гордое звание «мастерской».

Однажды старик задумал сделать у себя ремонт. Сходил в магазин стройматериалов, купил банки с краской, кисти и принялся за работу. Меня он категорически отказывался пускать в комнату – да я туда и не стремился. Лишь закончив покраску, старик позвал меня к себе и с загадочным видом пропустил вперед. Я зашел и обомлел: стены и даже потолок были выкрашены в темно-синий цвет, делавший и без того мрачную комнату подобием склепа.

– Что это? – спросил я растерянно. Наверное, в тот момент вид у меня был такой глупый, что отец довольно рассмеялся.

– Это ночное небо в Провансе, – охотно сообщил он. – Ну как?

– Чудненько, – сглотнув, произнес я попытался улыбнулся. – Только немного темновато, не находишь? Если пару дней не выходить из комнаты, можно сойти с ума.

– Да, пожалуй, ты прав, – задумчиво потирая подбородок, согласился отец. – Но, знаешь, я кое-что исправлю, и будет хорошо.

Несколько последующих дней он не вылезал из «огненной печи творчества». Лишь время от времени появлялся в кухне с воспаленными глазами, чтобы выпить стакан чая с пятью ложками сахара. Он даже не снимал старую меховую шапку, в которой работал. Заляпанный белой и желтой краской мех был взъерошен и торчал клочьями в разные стороны, как оголенные, до предела натянутые нервы.

В конце третьего дня своего творческого уединения старик наконец-то вышел без головного убора и объявил, что работа завершена. Я с любопытством пошел в комнату взглянуть, что там учудил новоявленный художник. А учудил он вот что: темно-синие поля стен густо расписал золотыми спиралями, что были хаотично закручены в разные стороны. Глядя на эти энергичные завихрения, я почувствовал головокружение. В потолке мерцали холодным светом звезды, напоминавшие астры с желто-белыми лепестками. У меня возникло ощущение, что эти космические цветы способны вытягивать из человека разум и поглощать его в своей утробе.

– Я, кажется, знаю, почему тебя в свое время уволили с работы, не дали махать кистью, – с сарказмом произнес я, разглядывая шизофреническую симфонию цветовых пятен в пространстве спальни.

– Что ты знаешь? – почему-то с испугом спросил он и странно на меня поглядел. – Ничего ты не знаешь.

– Как пить дать, тебе дали заказ отремонтировать квартиру, а ты превратил ее в художественный объект вроде этого.

– Не говори чушь, – сердито проговорил старик и присел на кровать, потирая утомленные глаза. – Сам не знаешь, что говоришь…

– Ладно, в этой комнате тебе жить, не мне, – устало сказал я. – Надеюсь, что, глядя на эти звезды, ты грешным делом не захочешь отрезать себе ухо.

И вышел из комнаты, оставив отца одного посреди экспрессионистского разгула странных форм, что создала его нездоровая фантазия.

Однажды старик принес домой мольберт. Сказал, что обнаружил его на помойке. К счастью, внешний вид у мольберта был вполне приличный и даже благородный. Отец торжественно поместил его в центре своей комнаты, и именно с того дня она была переименована в «мастерскую». Примерно с того же времени его доселе спартанская спальня начала превращаться с хламовник. Словно вместе с мольбертом он притащил в дом всю свалку. Это был очередной штришок, красноречиво указывающий на болезненные метаморфозы в сознании отца. Сколько я себя помнил, он всегда был фанатиком порядка. Причем порядка не обычного, а прямо-таки казарменного, не допускающего никаких вольностей. И мне приходилось жить в эпицентре этого сурово упорядоченного мироздания.

Помню, я учился в начальной школе, когда сосед по площадке принес мне в подарок целую коробку ярких резиновых зверушек, что остались от выросшего ребенка. У меня отродясь не водилось никаких игрушек, поэтому восторгу моему не было предела. Отец был на работе, и я принялся расставлять смешных крокозяблов по пустым полкам серванта, одного за другим вынимая их из коробки. Я создал первый в своей жизни дизайн интерьера; при виде ожившей и потеплевшей комнаты голова у меня кружилась от счастья. Я хотел, чтобы отец побыстрее вернулся домой и разделил со мной мою великую радость. В то время я, наивный, еще питал иллюзию, что его способно что-то обрадовать.

Когда из прихожей послышался звук открывающейся двери, я притаился в кресле и спрятал улыбку в ладошки: пусть отец сам увидит, какой я приготовил сюрприз, и удивится, что я так замечательно украсил унылый сервант. Сначала он не увидел ни свежего пятна в убранстве квартиры, ни меня в кресле. Просто молча прошел в спальню и переоделся в пузырчатое трико да старую военную рубаху, разодранную по бокам. Только по пути на кухню отец вдруг заметил краем глаза новшество. Он остановился посреди комнаты, нахмурился и окинул меня взглядом, который не предвещал ничего хорошего.

– А это что еще за погань? – очень недовольным голосом спросил он. – Я тебя спрашиваю – ты чего в шкаф понапихал?

– Это игрушки, – промямлил я, теперь уже пряча за ладошками не улыбку, а испуганно опустившиеся уголки рта. – Мне дядя Сережа подарил, сосед.

– Ах, значит, дядя Сережа? – еще более недовольно проговорил отец, и взгляд его совсем зачернел. – Сам набил хату всякой иностранщиной, а теперь еще тебе эту заразу притащил?! Подонок, вот ведь подонок!

Отец почему-то развернулся и снова пошел к себе в комнату. Вернувшись с мешком для строительного мусора, он стал остервенело скидывать туда игрушки и не успокоился, пока полки вновь не опустели. С лицом, выражающим крайнюю степень омерзения, он вышел из квартиры и швырнул мешок к дверям соседа – дескать, мы в вашем буржуйском добре не нуждаемся, подавитесь им на здоровье! Потом отец прошел в ванную и долго мыл руки хозяйственным мылом – видимо, боялся, что иностранная зараза проникнет в его стойкий социалистический организм и разъест изнутри подобно неизлечимой язве.

Ко всему иностранному отец испытывал неистребимую ненависть плебеев, что всю жизнь едят из железных мисок, одеваются в обноски, доставшиеся от старших братьев, и спят на простынях из мешковины. Его жесткое мышление, ограниченное рамками убогого рабочего образования и бесцветной советской действительности, не допускало никаких отклонений от норм так называемого «приличного» бедняцкого существования. Все, что выходило за границы приличия, будь то красивые вещи, оригинальные мысли или даже веселый смех, подвергалось суровой критике и выбрасывалось за борт бытия. Вся зарубежная культура, материальная и духовная, относилась к стану классового врага и подлежала обязательному уничтожению. Точка.

Лет в четырнадцать я по примеру других подростков начал увлекаться рок-музыкой. Не то чтобы мне сильно нравились дикие выкрики вокалистов, пытавшихся переорать грохот инструментального сопровождения. Просто это был один из немногих способов хоть как-то сблизиться с одноклассниками. Один из них, Сашка по прозвищу «Хэви-Метал», был обладателем неслыханного сокровища – бобинного магнитофона. Иногда Сашка приглашал меня к себе домой, чтобы послушать записи очередной безумной группы. На этой почве мы сдружились, и я даже стал получать удовольствие от такой странной музыки. Особенно когда немного научился различать стили, в которых творили рок-исполнители, и перестал путать инфернальные визги солиста «Led Zeppelin» с вокальными пассажами Фредди Меркьюри.

Однажды после уроков я пришел к Сашке, и он с гордым видом разложил передо мной кучу фотографий – больших и маленьких, цветных и черно-белых. На всех снимках красовались длинноволосые парни в невообразимой одежде: кто был в ярких лохмотьях, кто в коже, кто в запредельных карнавальных костюмах. Лица одних были до предела загримированы, другие строили перед объективом зверские физиономии, третьи истерично хохотали, тыча в зрителей пальцем. Среди фоток затесалось несколько студийных портретов этих чудиков, но в основном были снимки, где они красовались на сцене в ярком свете, в окружении громоздкой аппаратуры, с инструментами в руках.

От концертных фотографий исходила сшибающая с ног энергия; она была такая мощная, что у меня слезы выступили на глазах. Я завороженно смотрел на снимки с названиями групп. Слушая песни этих парней, я никогда не представлял себе, как они могут выглядеть. А теперь, увидев их воочию, я был сражен наповал той свободой самовыражения, о которой не смел даже мечтать.

– Ну что, как тебе эти чуваки? – спросил Сашка, хлопнув меня по плечу.

– Мне тоже нужны такие фотографии, – глухо сказал я. – Саш, подари, а?

– Ну ты прикололся, пацан, – хохотнул тот. – Простой как три рубля! Если хочешь, продам. По дружбе недорого уступлю.

– Да где я деньги-то возьму? – уныло возразил я. – Мне же отец ни копейки не дает.

– Ну, он же тебе выдает на школьные завтраки? – мягко подсказал Сашка. – Это десять рублей в месяц. Пару месяцев походи голодный, скопишь как раз на половину снимков.

– Слушай, точно! – обрадовался я. – Давай так и сделаем. Только чур никому больше не предлагай! Дождись меня.

– Да легко! – улыбнулся Сашка и покровительственно похлопал меня по спине. – Фотки лежат, жрать не просят – дождутся, пока ты разбогатеешь.

На том мы и порешили.

Три месяца я постился на переменах, подпитываясь мечтами о том, как вожделенные фотографии украсят стену в моей комнате – я им отвел место над письменным столом. Можно сказать, фотки начали обживаться у меня задолго до того, как я на самом деле развесил их. Я частенько захаживал к Сашке, чтобы лишний раз полюбоваться на свое будущее сокровище, и мысленно подгонял время, приближая день, когда стану единоличным обладателем снимков.

Наконец этот день настал. Я вручил Сашке огромную сумму в тридцать рублей, а он, ухмыляясь, выдал мне пакет с фотками – знал ведь, сволочь, что этому хламу красная цена три рубля с полтиной. Я на всех парусах помчался домой, чтобы поскорее развесить снимки, как давно сделал это в своем воображении. Я вооружился канцелярскими кнопками и одну за другой начал пришпиливать фотки к стене, постепенно оживляя скучное пространство. Вскоре комната преобразилась и даже стала немного похожа на гримерку какой-нибудь рок-звезды. Ну или хотя бы на помещение, где живет нормальный четырнадцатилетний подросток. Одним словом, это было уже не подобие одиночной камеры, а настоящий мирок растущей личности.

Отец крайне редко заходил ко мне в комнату, а я благоразумно не стал ему демонстрировать новый дизайн стены, отлично зная непримиримое отношение старика к «иностранщине». Теперь у меня снова была тайна, и я ее тихо оберегал. Я мог часами созерцать картинки с чудаковатыми музыкантами, вместе с ними наслаждаясь яркостью красок и той немыслимой свободой, что прочитывалась в каждом их движении. Глядя на них, я не мечтал о звездной карьере рок-звезды, всемирной славе или богатой жизни. Я жаждал лишь одного – быть упоительно свободным и преображать мир вокруг себя, делать его красочным и радостным. Лохматые парни на фотках стали для меня символом свободомыслия. Долгое время они помогали скрашивать мое почти тюремное существование, навязанное мне отцом как единственно верный образ жизни советского человека.

Однажды я прибежал из школы и первым делом ринулся в туалет – до того у меня был переполнен мочевой пузырь. Расстегивая ширинку, я отчаянно скакал по уборной и ненароком задел ногой мусорное ведро. С него упала крышка. Я с удивлением увидел, что ведро наполовину заполнено кусочками глянцевой бумаги, и, присмотревшись, увидел, что это ошметки цветных фотографий. С тревогой на сердце я помчался к себе комнату, предчувствуя недоброе. И что же я увидел? Стена над письменным столом вновь стояла в своей первозданной наготе, а комната вдруг потускнела и подурнела вдвое больше прежнего.

Меня словно саданули в солнечное сплетение и одним сокрушительным ударом лишили способности дышать. Я стоял точно в вакууме, силясь сделать вдох, а по моим щекам в два ручья лились слезы гнева, обиды и бесконечного отчаяния. Я чувствовал, что если сию минуту что-нибудь не сделаю, то меня разорвет на части и я разлечусь по квартире, как осколки гранаты.

Не знаю, что мною в тот момент двигало, но я помчался в ванную и схватил машинку для стрижки волос. Повинуясь какому-то истеричному внутреннему порыву, я поднес ее к голове – и одна за другой на пол стали падать темные пряди. Потом я взял отцовский станок для бриться и довел новый имидж до совершенства. Взмахнув в последний раз лезвием, я нечаянно оцарапал кожу на макушке. Тут же выступила большая темна-красная капля, за ней другая, и по виску стала медленно стекать струйка густой крови.

Я с сумрачным упоением уставился на свой лысый череп и внезапно изменившиеся черты лица. Чем дольше я всматривался в странное, не слишком располагающее к себе существо, тем больше чувствовал, что это даже не мое отражение, а скорее образ некой свободы. Однако не той праздничной и радостной свободы, к которой я стремился. Этой свободе не была присуща красота – ее черты удручали своей уродливостью. В них прочитывался мотив разрушения, к которому меня неумолимо потянуло. Эта свобода требовала жертвенной крови – не чужой, так собственной. Ее удел был – наслаждаться самоистязанием и издеваться над другими. И еще ей страшно хотелось мстить.

Выйдя из ванной, я с мрачной решимостью направился в отцовскую спальню и вынул из его прикроватной тумбочки огромную кипу приветственных адресов, почетных грамот и юбилейных поздравлений. Все они были написаны «под копирку» – безликими, лицемерными фразами, а суровые партийные товарищи, вероятно, зачитывали их с неизменной мертвяцкой улыбкой на устах. Отец хранил эту макулатуру десятки лет и необыкновенно ею гордился. Это была самая большая святыня его жизни, и именно на нее я осмелился посягнуть.

Одну за другой я вынимал хвалебные бумажки из пафосных кожаных переплетов и безжалостно рвал – не на мелкие кусочки, но так, чтобы склеить было уже невозможно. Я не успокоился, пока полностью не уничтожил эту казенную хренотень и, подобно сеятелю, не раскидал бренные останки по всей комнате. Переплеты же я небрежно свалил в кучу на пол: без своего поруганного содержимого они не представляли никакой ценности, и совершать над ними акт вандализма не было смысла.

Потом я пошел в гостиную и сел в кресло с какой-то книгой в руках. Я просидел неподвижно несколько часов подряд, пока не услышал звук ключа в замке. Но и тогда не шелохнулся: я готовился к страшному, небывалому скандалу, и мне нужны были все силы, чтобы впервые в жизни дать отцу отпор. Я чувствовал, что настало время «борьбы за независимость». Мне было плевать, чем закончится схватка. Главное – действовать.

Отец по обыкновению пошел в спальню, даже не посмотрев в мою сторону. Некоторое время оттуда не доносилось ни звука, когда же послышались его тяжелые шаги, я весь сжался. Но у меня хватило сил, чтобы не отвести взгляда, когда отец появился передо мной с грудой бумажного хлама. Он выглядел до крайности потерянным, если не сказать убитым. Вместо воплей и угрожающих жестов, к которым я готовился, он сказал жалким голосом:

– Зачем ты это сделал? Ты же уничтожил всю мою жизнь.

– А ты зачем это сделал? – с вызовом спросил я, кивнув в сторону мусорного ведра с остатками фотографий. – Ты тоже уничтожил всю мою жизнь.

– Сын, ты не понимаешь, – сокрушенно качая головой, произнес он. – Эти адреса – самое ценное, что у меня есть… Было.

– Самое ценное, что у тебя есть – это я, – хмуро возразил я. – И ты тоже этого не понимаешь. Никогда не понимал.

– Я тебя ненавижу, – тихо сказал отец, и из глаз его покатились слезы. – Я тебя так измочалю, что ты неделю не сможешь на ногах стоять.

– Только попробуй, – сказал я и сжал кулаки. – Даю честное пионерское: я пойду в милицию и напишу заявление. А если тебя не посадят, ночью собственноручно перережу тебе горло. Это говорю я, твой сын, к которому ты никогда в жизни не обращался по имени.

– Будь ты проклят, – упавшим, каким-то стариковским голосом произнес отец и, молча развернувшись, побрел обратно в свою нору.

– Сам пошел в задницу, – громко сказал я ему вслед и ушел к себе.

Тогда мне показалось, что я одержал победу – только вот было ли это на самом деле так?..

***

Не знаю, сколько времени я провел в пещере с закрытыми глазами, погруженный в картины прошлого. Выйдя наконец из транса, я обнаружил, что вокруг стоит кромешная тьма. Я с трудом поднялся на затекших ногах и, нащупывая пальцами стены, сделал несколько неуверенных шагов к выходу. Когда моя правая рука уперлась в черную пустоту, я понял, что уже нахожусь снаружи. «Вот так положеньице, – растерянно подумал я, крепко цепляясь другой рукой за неровную стену, – и как же мне отсюда спускаться?» Как назло, луна, ярко светившая все предыдущие ночи, сейчас полностью скрывалась за тучами – не было видно ни зги. По такой темноте нечего было и думать совершать спуск, однако и ночевать в пещере совсем не хотелось. Мало ли, может, змеи, пауки и недобрые летучие мыши как раз сейчас выползают из нор и начинают охотиться на запоздалых путников.

Вздрогнув при мысли об этих тварях, я поскорее вытащил телефон, включил фонарик и направил луч света на каменные стены. Луч был совсем хилый, углы пещеры оставались в полумраке, но, слава богу, никакой живности я не заметил. Однако если света фонарика не хватало даже на два метра, то уж для освещения горного склона он точно не годился – при малейшей оплошности я мог полететь вниз и на сей раз не отделаться легким испугом. А если бы даже мне посчастливилось удачно спуститься, то как же найти дорогу в деревню? По пути сюда было несколько поворотов – без зрительного ориентира я мог запросто уйти неизвестно куда и заблудиться в лесу.

Я снова сел на пол – на этот раз прислонившись к стене и вытянув гудящие ноги перед собой. Попытался было набрать номер Сун Лимин и вызвать ее на подмогу, но связь отсутствовала. «Ну что ж, – сказал я сам себе, – ночевать в горной пещере тебе еще не доводилось – почему бы не попробовать? В конце концов, учишься на даоса, так потренируйся выживать в экстремальных условиях. Расслабься и получи удовольствие!»

Я прикрыл веки и вскоре задремал. Перед глазами начали мельтешить образы, как обычно бывает перед погружением в глубокий сон. Потом возникли какие-то звуки, голоса, над ухом раздалось ненавязчивое меканье. Я даже усмехнулся сквозь полудрему: что только не придумает мозг спящего, чтобы повеселить его. Вслед за первым «ме-е-е» раздалось второе. Оно перекрыло все остальные звуки и прозвучало так явственно, что я вздрогнул и открыл глаза.

У входа в грот стояла коза и единственным «словом», отпущенным ей по природе, деликатно пыталась меня разбудить. Коза была белая, но от ее шерсти исходило какое-то серебристое свечение. Оно было достаточно сильное, мощнее моего фонарика – я смог без труда разглядеть все уголки пещеры. Я ущипнул себя, чтобы убедиться, что на самом деле проснулся и не галлюцинирую. Потом встал и потопал ногами – Ее-Сиятельство-Коза не исчезала. Она тактично стояла рядом и смотрела на меня не то удивленным, не то укоризненным взглядом.

– Ну, здравствуй, Амалфея, – громко сказал я. – Ты пришла меня спасать?

Коза кратко, в свойственной ей манере, отозвалась на мои слова, потом повернулась спиной и сделала шаг наружу – туда же переместился светящийся шар. Я осторожно вышел следом. Благодаря свечению я смог разглядеть каменистый спуск на два или три метра вперед – этого было вполне достаточно, чтобы безопасно сойти к подножию холма. Разумеется, при условии, что спасительница не сбежит на полпути и будет равномерно освещать мне склон.

Коза сбегать не собиралась. Она добросовестно ждала, пока я преодолею участок холма, потом спускалась чуть ниже, я за ней – так мы незаметно добрались до подножия. Я облегченно перевел дух: все-таки стоять на твердой земле было куда комфортнее, чем находиться между небом и землей. Вопрос был: куда идти дальше? Вокруг царила непроницаемая тьма, я по-прежнему мог видеть лишь в радиусе двух метров; мало того, совершенно не помнил, куда нужно поворачивать в первую очередь.

– Дорогая Амалфея, – вежливо обратился я к своей люминесцентной провожатой, – благодарю тебя за бесценную помощь. Если ты спешишь, то можешь идти по своим делам. Но вообще-то я хочу попросить еще об одном одолжении. Не могла бы ты проводить меня до деревни Хунцунь? Если нет, тоженичего страшного, я переночую прямо здесь.

Козы, конечно, не умеют говорить человеческим языком, но взгляд у них исключительно красноречивый. «Амалфея» посмотрела на меня так, что я и без переводчика все понял. Ее выразительные глаза сказали мне приблизительно следующее: «Вроде бы умный человек, а пургу несешь, как последний идиот! Ну кто тебе позволит спать здесь, на голой земле? Если уж я взялась вызволять тебя отсюда, дорогуша, то, разумеется, доставлю прямо до дома. И прослежу, чтобы ты почистил зубы перед сном. А теперь давай шевели батонами, мне с тобой недосуг лясы точить: у самой, знаешь ли, семеро козлят по лавкам».

Безмолвно высказавшись, коза повернулась ко мне хвостовой частью и пошла бодро петлять меж скал – порой я едва за ней успевал. Но провожатая словно чувствовала, когда нужно сбавить темп или вообще остановиться, чтобы я мог отдышаться. В такие минуты она останавливалась и терпеливо дожидалась, когда я махну ей рукой: дескать, пошли, подруга!

Мы прошагали около часа, когда передо мной вдруг заблестела вода и я увидел знакомые очертания моста через озеро. Наконец-то мы добрались до деревни! Я с облегчением вздохнул, потому как не был вполне уверен, что коза-светлячок приведет меня именно сюда. С другой стороны, я почему-то с самого начала был склонен ей доверять. Видать, общение с Учителем не прошло даром: я научился расслабляться и в самых непредвиденных обстоятельствах полагаться на помощь той инстанции, которую мы весьма обтекаемо называем Вселенная.

Я прошел за козой по мосту и… уперся в запертые ворота деревни! Черт, как же я мог забыть, что их на ночь закрывают? Озадаченный, я остановился и почесал в затылке, думая, что делать дальше. Моя проводница нетерпеливо мекнула: дескать, мил человек, что ты там застрял, живо за мной! – и пошла в обход деревенской стены. Я слегка удивился, но послушно зашагал вслед.

«Амалфея» привела меня к куску стены, обильно поросшему кустарником. Невозмутимо нырнув в самую гущу, она высунула морду и посмотрела на меня ободряющим взглядом: давай, мол, не дрейфь, покоритель горных круч, совсем немного осталось. Я собрался с духом и стал пробираться сквозь жесткие ветки – они тут же пренеприятно хлестнули меня по лицу. Преодолев драчливый кустарник, я обнаружил в стене приличных размеров дыру. Видать, древний камень разрушился, и это место решили до поры до времени замаскировать растениями. При всем желании не догадаешься, что здесь такой роскошный лаз.

Я без труда протиснулся в разлом и почти с умилением ступил на мощеную тропинку. Коза одобрительно потерлась головой о мою ногу и бодрой рысцой побежала по переулкам. Я едва успевал нагонять светящийся шар. Оставив за собой десяток извилистых улочек, она остановилась у каких-то ворот, подождала, пока я туда прибегу, и толкнула носом одну створку. Та неслышно отворилась, и мы вдвоем проскользнули внутрь.

В свечении козьей шерсти я увидел выложенную плиткой территорию, где не было ни единой травинки, и с изумлением понял, что нахожусь во дворе Ван Хунцзюня. Из дома сквозь приоткрытую дверь пробивался тусклый луч света, значит, Учитель еще не спал. Я взбежал на крыльцо, на радостях позабыв о своей спасительнице, но, взявшись за ручку двери, опомнился и поспешно обернулся – коза бесследно исчезла, словно захлопнулась в собственной ауре и в мгновение ока стала невидимой. Дворик погрузился в непроницаемый мрак; только неяркий луч, пробивавшийся из дома, оставался для меня ориентиром.

Озадаченный столь стремительным исчезновением своей провожатой, я тихонько открыл дверь и проскользнул внутрь. В доме стояла тишина, на ее фоне отчетливо слышался шорох стрелок настенных часов. Источник света находился в дальней комнате, куда я раньше никогда не заглядывал. Стараясь не шуметь, я прошел по длинному коридору и остановился у слегка прикрытой двери освещенной комнаты. Чтобы дать о себе знать, я тихонько постучал в дверь, но ответа не последовало. Я постучал сильнее – снова никакой реакции. Тогда я проскользнул в комнату – и застыл на месте, словно громом пораженный.

На широкой кровати безмятежным сном спал Ван Хунцзюнь. Рядом, доверчиво к нему прильнув, лежала Сун Лимин. Ее рука покоилась на груди Учителя, а лоб соприкасался с его мощным плечом. Тусклый свет ночника бросал причудливые тени на постельное белье; сбитая набок простыня едва прикрывала жаркую наготу тел, и сомневаться в том, что отношения двух даосов носят любовный характер, не было никакого смысла. «Так вот куда она уходила каждую ночь! – мелькнуло у меня в голове, пока я потрясенно взирал на эту безмолвную сцену. – А бедняжка Сяочжу была лишь удобным предлогом».

Мне совсем не хотелось вторгаться в чью-то личную жизнь, однако мое тайное пребывание в чужой спальне было именно вторжением. Оправившись от первого шока, я поспешил выйти из комнаты, но не удержался и еще раз бросил взгляд на прекрасное лицо Сун Лимин. В приглушенном свете лампы она снова была поразительно похожу на мою мать – как тогда, в харбинском кафе.

Черт побери, прошли десятилетия, а женщина, давшая мне жизнь, продолжала убегать от меня, пусть даже в обличье юной китаянки, и бросала ради другого мужчины! Вот кого надо было прощать сегодня в пещере – мою блудную мать. А то в мрачных воспоминаниях о борьбе с отцом я что-то совсем забыл о материнской роли в своей жизни. Точнее, об отсутствии в ней материнской роли. То место, которое занимает мать в судьбе каждого человека, у меня с младенчества было окрашено пустотой и, возможно, тонировано еле осознаваемыми красками ее предательства и бегства. Понять же и простить Пустоту было куда сложнее, чем яркий деспотизм отца. Этим мне только предстояло заняться…

Я тихонько вышел на улицу. Тучи рассеялись, и в небе снова появилась луна. Период полнолуния прошел, от яркого диска словно отщипнули маленький кусочек золота, но света уже было достаточно, чтобы без труда разобрать дорогу. Я направился к дому, постепенно успокаиваясь и приходя в себя от «измены» Сун Лимин.

На самом деле, никакой измены не было и быть не могло. Не знаю, с чего я понапридумывал себе, будто бы нравлюсь китаянке как мужчина, будто она ко мне неравнодушна. Сейчас я совершенно отчетливо вспомнил ее слова, сказанные в старой синагоге: «Находиться все время рядом с Учителем и помогать ему – в этом мое счастье и смысл жизни». Тогда, взволнованный знакомством с Сун Лимин, я строил какие-то прожекты на развитие близких отношений с ней и даже не потрудился вникнуть в суть этих слов. Только теперь я понял, что они на самом деле значили.

Я усмехнулся и мысленно поблагодарил светоносную козу за то, что привела меня именно в дом Учителя. Без нее я, наверное, еще долго блуждал бы во мраке собственных иллюзий и продолжал строить никчемные романтические планы. А сейчас… эх, досадно, конечно, но тут уж ничего не попишешь. Жизнь продолжала преподносить сюрпризы, приятные и не очень, моей же задачей было относиться к ним по-даосски спокойно, находиться посредине самого себя и невозмутимо двигаться дальше. Быть всегда в Пути.

Глава четырнадцатая

Следующее утро обернулось чудовищным кошмаром. Я проснулся на рассвете от дикой, почти непереносимой боли в ногах и руках. Я даже не представлял себе, что тело способно выносить такие мучения. От боли я был готов лезть на стену, и, наверное, сделал бы это, если б мог двигаться. Однако ужас моего положения усугублялся тем, что я оказался не в силах пошевелить ногами.

Неимоверным усилием воли я подтянулся к спинке кровати и слегка присел, облокотившись на подушках. Превозмогая адское жжение в руках, я дотянулся до лампы и включил свет. При виде своих конечностей я чуть не лишился сознания: за ночь ноги от колен до пят покрылись иссиня-черными пятнами, а нижняя часть рук приняла пунцовый оттенок – меня словно расписал безумный художник-экспрессионист.

Чувствуя, как лоб от напряжения покрывается испариной, я взял с тумбочки телефон. Тыча в кнопки почти бесчувственными пальцами, я сумел добраться до папки исходящих звонков, нашел номер Сун Лимин и нажал на вызов. Совершив поистине титанический подвиг, я поднес мобильник к уху. После нескольких мучительно долгих гудков я услышал в трубке заспанный голос китаянки и выпалил умоляющим, как мне показалось, тоном:

– Ради бога, приходи поскорее, я у себя в комнате! Совсем не могу двигаться, руки-ноги отказали!

– Сейчас буду, – последовал краткий ответ. С облегчением вздохнув, я уронил руку с телефоном на постель. Чтобы не видеть своих «разрисованных» частей тела, я закрыл глаза и так просидел до прихода Сун Лимин. Она примчалась буквально через пару минут и, увидев меня, присвистнула.

– Черт побери, только этого не хватало! – встревоженно воскликнула китаянка, присев на краешек постели. Она слегка прикоснулась пальцами к моей щиколотке, и меня словно пробил мощный разряд тока, усиливший и без того запредельную боль. Я взвизгнул. – Очень больно?

– Больно – это когда зуб ноет, – попытался пошутить я. – С меня же будто живьем спустили шкуру, а мясо поджарили и посыпали солью с перцем. Но главное, ноги абсолютно не шевелятся.

– Тебя вчера в горах никто не кусал? – пристально вглядываясь в мои черные-синие ноги, спросила Сун Лимин. – Змеи, насекомые?

– Нет, – помотал я головой. – Разве что какой-нибудь клещ незаметно присосался.

– Подожди, я сейчас, – сказала она, вставая с кровати и идя к двери.

Вскоре китаянка вернулась с деревянной шкатулкой в одной руке. Другой она держала сотовый телефон, на ходу перебрасываясь с собеседником короткими фразами. Сун Лимин поставила шкатулку на постель, открыла ее и достала целлофановый пакетик с листьями, напоминающими малиновые. Она вытащила один из них, велела мне открыть рот и сунула лист под язык.

– Сейчас тебе станет легче, – пообещала китаянка. Она придвинула стул к изголовью кровати и села подле меня. – Учитель сказал, что нужно ехать в больницу, раз все так серьезно. Я вызову такси до Шанхая.

– Такси ведь только до моста сможет доехать, – возразил я. – А как же я туда доберусь, если даже пальцем пошевелить не могу?

– Не паникуй, что-нибудь придумаем, – пообещала Сун Лимин. – У тебя медицинская страховка есть?

– Да вроде есть какая-то, – не очень уверенно ответил я.

– Ну вот и славно, за больницу платить не придется, – утешила меня та. – Как там боль – уменьшается?

– Кажется, да, – удивился я. По мере того, как растворялся под языком сладковатый на вкус листик, острая боль понемногу притуплялась и остывал жар, терзавший мои конечности. Мало того, я почувствовал нечто вроде легкого опьянения – меня потянуло в сон. – Это что – какой-то наркотик?

– Это лекарственное растение с обезболивающим эффектом. Русского названия, к сожалению, не знаю, – сказала она. – Привыкания не вызывает, но можно сильно отравиться, если переусердствовать с дозой. Спать хочешь?

– Угу, – отозвался я, чувствуя, как сами собой закрываются глаза и меня затягивает в черный тоннель.

– Хорошо, ты тогда поспи, а я организую поездку, – откуда-то издалека донесся голос Сун Лимин. – На всякий случай оставляю еще один листочек: вдруг ты снова проснешься с сильной болью. Не мучиться же тебе всю дорогу.

– Спасибо, – выдохнул я сквозь губы, уже скованные сонным параличом, и провалился в небытие.

Когда я проснулся, уже совсем рассвело. Ноги и руки по-прежнему были невообразимой расцветки и вибрировали от гудящей боли, правда, не такой сильной, как на рассвете – вероятно, успокоительный эффект растения еще не прошел. Не дожидаясь, когда он закончится и меня вновь начнут поджаривать в адском пламени, я взял с тумбочки листик и сунул его под язык. Пока я валялся, прислушиваясь к постепенно затихающей боли, в комнату тихонько вошла Сун Лимин. Заметив, что я уже не сплю, она сказала, что вызвала такси и нашла способ доставить меня на ту сторону озера.

Способ оказался слегка унизительным: за мной явились два малорослых, но коренастых жителя деревни, уложили на строительные носилки и снесли вниз. Во дворе стоял велосипед с прицепленной сзади коляской. Китайцы меня осторожно подняли и усадили в нее. Мои ноги оказались слишком длинны и безвольно повисли за деревянным бортом коляски: они были словно набиты ватой, как у тряпичной куклы, и по-прежнему ничего не ощущали. Сун Лимин что-то сказала помощникам – те подняли мне ноги в коленях и уперли носками в деревянный край. После этого один из парней забрался на велосипед и выехал за ворота, а второй подхватил носилки, и они на пару с Сун Лимин отправились пешком к озеру.

У моста ребята снова положили меня на носилки и понесли через водоем, как груду строительного материала. На вершине арки они опустили меня вниз и устроили перекур. Я вспомнил, как всего пару недель назад мы с Сун Лимин терпеливо пережидали здесь, пока Сяочжу на больных ногах преодолеет спуск – в тот день я и представить не мог, что скоро сам окажусь в незавидном положении безногого.

Наконец, работяги доставили меня до такси, что уже ожидало на другом берегу озера, получили по купюре и отправились по своим делам. Мы же с китаянкой поехали по уже знакомому мне маршруту – правда, настроение у меня было далеко не такое радужное, как по дороге в деревню. Тогда я был весь в ожидании чудес и открытий, а сейчас пребывал в подавленном состоянии, не зная, что за сюрприз приготовило мне тело и чего еще стоило ждать от жизни.

Какое-то время мы с Сун Лимин молчали, хотя меня так и подмывало задать ей несколько вопросов об увиденном прошлой ночью в спальне Учителя. Однако вместо этого я спросил китаянку, что произошло в доме Сяочжу и почему она столь поспешно оставила меня одного в пещере.

– Ах да, я ведь до сих пор не рассказала тебе об этом! – спохватилась Сун Лимин. – Для малютки Сяочжу все сложилось наилучшим образом, и можно надеяться, что теперь она сможет окончательно выздороветь. Но обо всем по порядку. Вчера после обеда Го Сидэ по обыкновению уложила дочку поспать. А сама стала бродить по ее комнате и рассматривать деревянные панно, что вырезал во время ремонта мастер Ли. На каждом панно внизу есть название. Одно из них изображало юную танцовщицу с тигровой шкурой в руках, и под ее фигурой Го Сидэ прочла: «Китайская девушка». Женщину насторожило, что танцующая лицом очень напоминает Сяочжу, а название почему-то вызвало у нее смутное беспокойство. Сначала Го Сидэ не могла понять, отчего ее так встревожили эти простые слова, но потом вдруг до нее дошло: это же строка из песни, которую постоянно напевал мастер: «Я люблю тебя, китайская девушка»! Го Сидэ тут же припомнила, что именно после этих слов в дочку словно вселился злой дух и она расцарапала тебе руки. И еще, глядя на шкуру в руках танцующей девочки, она вспомнила, как плотник в шутку называл Сяочжу Маленькой Тигрицей. Все эти совпадения сильно взволновали женщину. Она тут же позвонила мне и попросила прийти, чтобы помочь ей разобраться со всем этим. По дороге к дому Сяочжу я уже ясно видела, что нужно делать дальше. Зная колдовской метод мастера Ли, я предположила, что под этим панно или рядом с ним скрывается недостающая седьмая кукла, ставшая причиной припадков у малютки Сяочжу. И оказалась права! Мы сняли панно и обнаружили в стене небольшую нишу. Там лежала тряпичная кукла, а к ее фигурке была привязана записка. В ней мастер Ли, указав свое имя, написал, что если хозяйская дочка услышит от кого-нибудь слова «Wo ai ni, zhong go de gu niang», то непременно превратится в тигра. Прекратить же колдовство можно, если отыскать куклу и сжечь ее. Мы тут же бросили заколдованную фигурку в камин. От нее повалил такой смрадный дым, что если бы Го Сидэ тут же не распахнула все окна, мы бы точно задохнулись. Пока кукла горела, спящую Сяочжу буквально подбрасывало в постели, ее тело извивалось, словно червяк в огне. Мы видели воочию, как у нее под кожей двигаются суставы и руки с ногами начинают принимать свой изначальный вид. Прямо скажем, зрелище не для слабонервных. Когда же все закончилось, девочка погрузилась в глубокий сон, и у нее даже цвет лица изменился, стал более здоровым. Вот такое счастливое окончание всей этой запутанной истории…

– Да уж, настоящий голливудский хэппи энд, – кивнул я и невольно бросил взгляд на собственные изуродованные ноги. – Вот бы такой же финал и для моей истории.

– Не волнуйся, все будет хорошо, – ободряюще улыбнулась Сун Лимин и тихонько похлопала меня ладошкой по плечу.

Глава пятнадцатая

Больница, куда меня привезла Сун Лимин, находилась почти на окраине Шанхая, и мне снова не удалось полюбоваться небоскребами в центре города – впрочем, до них ли мне было теперь? Пока китаянка в приемном покое общалась с обслуживающим персоналом, я оставался в такси, все еще пребывая в заторможенном наркотическом состоянии. Я сидел, безвольно прильнув лбом к стеклу и вяло уставившись на сияющие корпуса госпиталя.

Сун Лимин вернулась в сопровождении двух высоких санитаров, одетых в ярко-голубую униформу. Один из них катил перед собой инвалидное кресло – я догадался, что оно предназначалось для меня. Медработники с ловкостью извлекли меня из автомобиля, осторожно усадили в кресло и покатили к дверям больницы, весело переговариваясь и смеясь. Они были молоды, полны сил и здоровья – им ничто не мешало радоваться жизни. Санитаров никто не обязывал соблюдать скорбное молчание и строить сочувственные физиономии в присутствии обезноживших пациентов. Сколько таких бедолаг ежедневно проходит через их руки – разве на всех напасешься сочувствия?

В приемном покое – чистом и роскошном, как холл пятизвездочного отеля – было почти пусто, лишь два-три пациента ждали у регистратуры, когда их пригласят к окошку. Больных иностранцев со страховкой обслуживали отдельно, поэтому мне не пришлось тратить время на ожидание в очереди: я у них такой был один. Просто санаторий класса люкс!

Меня загрузили в лифт для людей с ограниченными возможностями, доставили на верхний этаж и долго возили из кабинета в кабинет. Там меня осматривали, прослушивали и ощупывали улыбчивые врачи. Они спрашивали, не страдаю ли я сердечными заболеваниями, нет ли у меня аллергии на еду, лекарства и хорошо ли свертывается кровь.

– Так хорошо свертывается, что даже свежие раны не кровоточат, – ответил я.

Врачи посмеялись над моими словами и что-то уточнили у Сун Лимин. Та, очевидно, сказала, что это не шутка, потому что люди в белых халатах прекратили смеяться и еще раз внимательно оглядели мои глубокие царапины.

Наконец после двухчасового осмотра меня отвезли в кардиологическое отделение и разместили в отдельной палате. Юная медсестра раздела меня догола, обтерла с ног до головы влажной губкой и облачила в уютную больничную пижаму. Потом принесли меню обеда и предложили выбрать еду на свой вкус. Я ткнул в несколько фотографий блюд, самых аппетитных на вид.

Пока готовилась трапеза, я ощутил, что возвращается боль в конечностях. В панике я спросил у китаянки, не захватила ли она еще пару чудодейственных листиков. Та покачала головой и сказала, что в один день нельзя принимать так много этого снадобья. Сун Лимин вызвала медсестру, и девушка, выслушав ее, через минуту вернулась со шприцем в руках. Она вколола мне небольшую дозу морфия, после чего жизнь снова окрасилась в приятные тона, а обед показался необыкновенно вкусным.

Поев, я на какое-то время отключился, когда же очнулся, увидел, что мне поставили капельницу. Рядом с кроватью находилась хромированная стойка на колесиках – на ее верхушке поблескивал в лучах солнца пластиковый контейнер с физраствором, а от контейнера к моей руке протянулась гибкой змейкой прозрачная трубка. Конец трубки венчался иглой, острие которой уже вогнали мне в вену выше локтя и зафиксировали пластырем. Капли физраствора размеренно скатывались по трубке и наполняли меня лекарством.

От нечего делать я принялся наблюдать за жидкостью, перетекавшей из контейнера в мои жилы, и не заметил, как впал в глубокий транс. Вроде и не спишь, но и не сказать, что бодрствуешь – скорее, входишь в промежуточное состояние и, по выражению поэта, застываешь «на границе безумья-разума, на границе счастья-беды»³². Только вместо «песни солнечной и ясной» одна за другой начали выступать из темноты образы девушек, с коими меня когда-то связывали непродолжительные личные отношения.

Бациллы, называл этих дев отец. Точнее, так он звал лишь одну – частную ученицу, бравшую у меня на дому уроки английского. «Что, опять твоя бацилла рыночная заявилась?» – неизменно вопрошал он, когда в определенный день и час раздавался звонок домофона… Та девица проходила последней в серии моих бездарных романов без начала и конца. До нее были другие – о них старик не знал.

Была, например, транспортная бацилла – она работала кондуктором в троллейбусе. Я частенько любовался ее белесыми крашеными волосами, что по-девчачьи, в два пушистых хвостика, торчали по сторонам конопатого лица, украшенного вздернутым носом. Она шустро сновала по салону в обтягивающих джинсах и модной стеганой фуфайке, безошибочно определяла безбилетников и молниеносно их обилечивала. Мало того, объясняла всем желающим нумерологическое значение доставшегося им билета, и пассажиры радовались, что всего за пару десятков рублей получали отличный прогноз на будущее. Мне она, правда, никогда не делала предсказаний – наверное, потому, что я ее об этом не просил.

Я любил кондукторшу по-пушкински искренне и нежно, но как-то застенчиво и все больше издалека: получал свой билетик и меланхолично провожал взглядом фигуру с крутыми бедрами. Ночами я любил принцессу из троллейбуса гораздо более смело и с жаром обещал себе, что в следующий раз обязательно заговорю с ней, поздороваюсь и даже, возможно, узнаю имя. Однако время шло, моя печальная любовь по-прежнему оставалась для нее тайной и все никак не перерастала в новое качество.

А в один прекрасный день мое вялотекущее увлечение пережило ураганный приступ, прошло сразу все этапы развития и завершилось летальным исходом. Случилось это так: я примчался на остановку за секунду до того, как водитель закрыл двери, и, задыхаясь, вбежал в салон троллейбуса. Вымокнув на улице под проливным дождем, я стоял на ступеньках, и с меня ручьями стекала вода. Троллейбус трясло, поэтому я держался одной рукой за поручни, чтобы не упасть. Другой, безнадежно мокрой, я залез в карман куртки и вытащил оттуда горсть мелочи. Когда ко мне подошла моя зоркая принцесса, я протянул ей ладонь с огромной горстью крупных и мелких монет.

– Отсчитайте, пожалуйста, сколько нужно, – сказал я, отчаянно пытаясь восстановить дыхание и придать голосу брутальные нотки.

Кондукторша брезгливо отшатнулась от моей промокшей одежды и протянутой руки с сырыми монетами.

– Я не собираюсь копошиться в вашем болоте, – с отвращением приподняв верхнюю губу, выговорила она сквозь зубы. – Нужно было на остановке приготовить плату за проезд.

– Я не успел, – попытался оправдаться я. – А сейчас мне неудобно стоять, я не могу отсчитать деньги.

– Это ваши проблемы, – все так же сквозь зубы проворчала кондукторша. – Давайте шустрее платите, у меня полный салон пассажиров.

– Вам что, трудно взять у меня сколько нужно? – с некоторым раздражением воскликнул я. – В конце концов, это ваша работа.

– Послушайте, умник, давайте деньги, или я вас высажу! – ни с того ни с сего перешла на визг принцесса. – Еще он мне тут про мою работу будет рассказывать!

– Да подавись ты своими деньгами! – в свою очередь крикнул я, чувствуя внезапный приступ злобы. Я швырнул на пол все монеты, и они рассыпались по мокрой грязи. – А билет засунь в одно место!

– Хам проклятый! – с перекошенным от ярости лицом продолжала визжать кондукторша. – Не смейте мне «тыкать»!

– Сама напросилась, – сказал я уже гораздо спокойнее и мстительно поелозил грязной подошвой по деньгам, разбросанным по полу.

Увидев это, кондукторша впилась пальцем в кнопку связи с водителем.

– Леша, останови машину! – крикнула она в сторону кабины. – Одного беспредельщика надо высадить!

– Ну и пошла ты куда подальше вместе со своим вонючим троллейбусом, – громко сказал я на прощание, вылезая обратно под проливной дождь. – Тоже мне принцесса выискалась!

Та в ответ подняла к небу средний палец.

Больше мы никогда не виделись: я принципиально перестал ездить в институт на троллейбусе и начал ходить пешком – наверное, так и не смог пережить жестокого разочарования в любви.

Еще была ресторанная бацилла – с ней я предпринял попытку расстаться с невинностью. В то время я уже был пожилой: учился на третьем курсе. Как-то на перемене в курилке мой однокурсник Генка похвастался, что накануне снял в одном ресторане умопомрачительную жрицу любви. «Высший класс, – заявил он, небрежно смахивая пепел с сигареты, – и недорого. Будет интересно –обращайся к администратору, он все устроит». Зная мои стесненные жилищные условия, Генка, щедрая душа, предложил провести встречу в его общежитской комнате. Первый раз бесплатно, уточнил он, а потом, если что, за деньги.

Мои душевные терзания начались в автомобиле – «фирма» любезно предоставила его вместе с работницей по имени Лера. Пока мы ехали, я исподтишка разглядывал эту размалеванную куклу в экстремально коротком черном платье и изумленно спрашивал себя, неужели именно с ней произойдет таинственный ритуал, к которому я так долго готовился. Сердце мне подсказывало, что этому следовало бы случиться как-то иначе, наверняка с другой девушкой, нежно любимой и обожаемой, но, увы, рядом сидела именно Лера – холодная, профессиональная, с пофигистским взглядом. В один момент мне даже захотелось остановить авто и позорно сбежать, но удержала мысль о том, что я уже заплатил за свидание деньги – как-никак месячную стипендию отдал. У общаги я по причине нервозности долго не мог открыть в машине дверь и мысленно обозвал себя «провинциальным кретином».

В комнате Лера сразу же перешла к работе: словно доярка в колхозном предбаннике, она деловито сбросила на стул одежду и небрежным кивком велела мне сделать то же самое – наверняка полагала, что терять трудовое время на неспешные прелюдии совсем ни к чему. Мы возлегли на узкую Генкину кровать, но уже через пару минут я осознал, что эта чужая девка никак не отвечала моим представлениям о желанной женщине. Мало того, что у Леры была отнюдь не шелковая кожа, так мне еще чудилось, будто из ее подмышек доносится слабый запах пота, забиваемый ароматом духов.

Лера подняла голову.

– Что-то не так?

– Да нет, все в порядке. Я только сейчас настроюсь.

– Давай. Я пока покурю.

Лера вскочила с кровати и вытащила из ридикюля сигареты с зажигалкой. Сев на краешек постели, нога на ногу, затянулась.

– Ты на каком факультете? – спросила она, выпуская слова вместе с кольцами дыма, как Змей Горыныч.

– На инязе.

– Я тоже здесь училась, только на филфаке. Детям на школьной практике про Пьера Безухова рассказывала, себя ощущала Наташей Ростовой, а пашу вот, как Сонечка Мармеладова. Наташей Ростовой шибко на жизнь не заработаешь… Ну что, продолжим?

– Нет, думаю, не стоит, – поспешно возразил я. – Кажется, я немного болен.

– Ну, смотри сам, – пожала плечами Лера и быстро облачилась в свою проститутскую спецовку. Полагаю, в душе она обрадовалась, что так ловко заполучила деньги – без обычных производственных усилий и амортизации оборудования. – Я тогда побежала, мне еще надо «Тампакс» купить. Пока!

После ее ухода я целый час провалялся в постели, испытывая глубокую душевную подавленность. Я пытался убедить себя, что ничего не было, что унизительная и травмирующая ситуация – лишь плод моего воображения, а Лера – дурной послеобеденный сон. Однако по опыту я знал, что даже самые жуткие сновидения не источают запахов, а дева оставила, словно автограф на память, неимоверную ароматическую смесь – сигаретный дым вместе с запахом пота. Эта вонь, будучи свидетелем моего фиаско, беспощадно возвращала меня к действительности. Чтобы избавиться от тошнотворного запаха, я настежь распахнул окно и побрел в душ – смывать комья грязи, что, казалось, налипли на меня от прикосновений Леры… Больше я никогда в жизни не пользовался услугами продажных женщин – на фиг, на фиг!

Много лет спустя в моей жизни появилась рыночная бацилла – та самая, которую люто невзлюбил отец. Звали ее Снежана, она пришла по объявлению об уроках английского. Была она вся округлая, с упругими формами и, между прочим, натуральная блондинка; ее блеклым кудрям неизменно противостояла яркая помада пятидесяти оттенков алого. На мой вопрос, зачем ей нужен язык, дева кокетливо хихикнула и сказала: чтобы наслаждаться французским поцелуем. Я вежливо посмеялся и уточнил, что вообще-то имею в виду английский язык.

– А, вон ты про что, – сразу поскучнела она, но почему-то тут же взяла со мной фамильярный тон. – Хочу навсегда уехать в Таиланд. Научи меня побыстрее болтать по-английски, и я свалю отсюда. А может, вместе уедем – будешь моим личным переводчиком…

Однако побыстрее обучить Снежану языку почему-то не получалось. По правде говоря, вообще никак не получалось – ни побыстрее, ни помедленнее, ни традиционным путем, ни даже с помощью секретных методик из арсенала школ американских разведчиков. Снежана упорно не поддавалась обучению. Нет, вы не подумайте, что она была какая-нибудь дурочка-с-переулочка или страдала лингвистическим кретинизмом. Ей просто было не до учебы: она вся жила рыночной жизнью с ее товарно-денежными отношениями, облавами санэпидстанций, ежедневными заморочками с поставщиками, скандалами с покупателями и рэкетом со стороны местной мафии. Торгашеская романтика никак не способствовала погружению в иноязычную речь, поэтому мы застряли на уровне “My name is Snezhana, I live in Russia”³³ и, хоть убей, не могли сдвинуться дальше.

Впрочем, Снежану это нимало не тревожило. В моем лице она нашла терпеливого слушателя и могла весь урок проболтать на свободные темы – по-русски, разумеется. Сначала я сопротивлялся, пытался направить разговор в нужное русло, но потом плюнул и даже начал получать удовольствие от наших посиделок. А что – время мое аккуратно оплачивалось, клиентка была довольна, так что же я буду зря напрягаться? К приходу Снежаны я ставил чайник, чтобы отогреть ее с мороза, и мы добрых полчаса гоняли чаи со сладостями – ученица добросовестно приносила их на каждое занятие. Поначалу она пыталась сунуть конфетку или шоколадку отцу, но тот шарахался от рыночной бациллы, как от бубонной чумы, и категорически отказывался что-либо брать из ее «поганых рук».

Я даже не заметил, как наши отношения стали слишком уж близкими. Началось все с того, что Снежана принялась меня регулярно обнимать, словно старого друга: сначала – на прощание, потом добавились обнимашки при встрече, а еще чуть позже она стала заключать меня в объятия по поводу и без. В один прекрасный день ученица внезапно прервала объяснение новой темы, запечатав мой рот жарким поцелуем и с чувством прижавшись ко мне всей своей необъятной грудью. Потом отпрянула, будто испугавшись собственного порыва, и проговорила хрипловатым голосом:

– Прости, я не могла сдержаться – ты так хорошо говоришь!

Но тут же набросилась на меня с удвоенной страстью…

С того дня моя выверенная система преподавания погрузилась в хаос, а уроки со Снежаной стали сплошным недоразумением – с каждым ее визитом учебный класс на шестьдесят минут превращался в храм чувственной любви. Впрочем, логической кульминации наших странных отношений эти стены так и не увидели: с моим бдительным отцом вряд ли это было возможно. Он будто чуял, что занятия с бациллой носят нежелательный и наверняка постыдный характер. Пока мы на диване предавались безмолвной игре в поцелуи, он непрестанно расхаживал по соседней комнате, как охранник по тюремному коридору, и назойливо скрипел половицами. Стоило «уроку» затянуться на пару минут, как старик подходил к «кабинету» и стучал в дверь.

– Молодые люди, – елейным голосом говорил он из-за стены, – вам пора закругляться, сейчас придет следующий ученик…

В середине зимы Снежана стала жаловаться на непредвиденные траты и прекратила платить за занятия. Я не настаивал на оплате, но Снежана говорила, что уроки ей очень много дают, поэтому она не останется в долгу и щедро вознаградит мое время. Однажды она клятвенно пообещала, что в следующий раз непременно отдаст все деньги, и… исчезла навсегда, словно растаяла на мартовском солнце вместе со своим именем.

Отец злорадствовал.

– Я ведь говорил, что эта бацилла рыночная тебя кинет, оставит на бобах, как последнего дурака, – ежедневно говорил он за завтраком самым издевательским тоном. – Давай, еще такую же найди, поработай задарма!..

В грусти и тоске прождав ученицу пару месяцев, я не вытерпел и отправился на рынок, чтобы убедить ее забыть о дурацком долге и вернуться ко мне. За прилавком, где дева торговала орехами и восточными сластями, мне сообщили, что месяц назад она с мужем уехала в Таиланд на постоянное жительство: они купили квартиру в городе Паттайа – эпицентре мирового разврата. «Самое место для Снежаны, – подумал я тогда флегматично, – там она наверняка найдет себя».

Надеюсь, что все у нее сложилось хорошо…

В моем сознании, одурманенном морфием и физраствором, одна за одной всплывали бациллы. Их было много, не меньше дюжины. Эти девицы, такие разные и в то же время удивительно похожие, возникали перед моим внутренним взором, как живые. Яркие блондинки и брюнетки в тонких разноцветных одеждах, они медленно проходили мимо меня, смущая соблазнительными формами и призывными взглядами. Однако едва я протягивал руку к одной из девушек, она тут же оказывалась вне досягаемости, издали продолжая будоражить мое воображение и сворачивать кровь своей недоступностью. Вскоре они все рассеялись по зеленому лугу, как прекрасные экзотические цветы. Их аромат кружил голову и в то же время источал какую-то угрозу – я чувствовал, что воздух как будто заражен смертельно опасным вирусом. Эти великолепные цветы были словно отравлены, и чем больше я наслаждался их видом, тем больше ощущал, как их яд проникает в самое мое существо, в тело и разум, отнимая жизненную энергию и парализуя волю.

Но вот высоко в небе возникло серебристое сияние. Оно появилось из ниоткуда, словно небесный свод немного раздвинулся и дал ему излиться на землю. Спустившись чуть ниже над пышной зеленью луга, бесформенное облако света стало принимать некие очертания и вдруг превратилось в мою вчерашнюю спасительницу – козу, чья аура светилась подобно серебряному солнцу. Коза спокойно парила в небесах, а ее сияние распадалось на мощные радиоактивные лучи и устремлялось к зеленой траве, пораженной ядовитыми испарениями бацилл. Едва луч соприкасался с одной из дев, та немедленно вспыхивала и растворялась в пустоте, я же в это мгновение ощущал, как воздух наполняется озоном и проникает упоительной свежестью в мои легкие. Вскоре с луга исчезли все вредоносные бациллы, что годами отравляли мое существование неудовлетворенным желанием любить и быть любимым – самым естественным, что только может желать человек.

Коза между тем приземлилась на лугу. Ее свечение уменьшилось и постепенно сошло на нет. Теперь это была обычная домашняя козочка с белой шерстью и круглыми любопытными глазами. Она неторопливо направилась ко мне, а когда подошла ближе, я с удивлением разглядел на ее спине два черных иероглифа. Я точно знал, что где-то уже видел эти знаки, и попытался припомнить, что означает их сочетание. Но как ни напрягал я память, расшифровать иероглифы не удалось. Махнув рукой, я оставил это занятие и, когда коза приблизилась ко мне, присел на корточки, чтобы погладить ее мягкую шерстку. В порыве умиления я обхватил руками шею чудесного животного, а коза доверчиво ткнулась мне в шею горячим, влажным носом…

***

Я ощутил, как что-то мягкое и теплое прикоснулось к моей шее, и открыл глаза. По груди у меня деловито расхаживал пушистый белый котенок и тыкался носом в кожу, не прикрытую больничной пижамой.

– Ой, кто это тут пришел в себя? – раздался бодрый голос Сун Лимин.

Я повернул голову. Китаянка с журналом в руках сидела в кресле у окна и с улыбкой смотрела на меня. За окном стояла кромешная тьма – судя по всему, была глубокая ночь.

– Господи, сколько же я пробыл в отключке? – воскликнул я.

– Больше суток, – сообщила Сун Лимин.

– Ничего себе! – присвистнул я. – А ты все это время сидела со мной?

– Нет, конечно. Прошлую ночь я провела в гостинице. А днем выезжала в город, купила подарочек для крошки Сяочжу – по случаю ее выздоровления.

– Что за подарочек? – поинтересовался я.

– А вот он, по тебе ползает, – кивнула Сун Лимин на котенка.

– Как же врачи тебя с животным пустили в палату? – удивился я.

– Я его контрабандой пронесла, – улыбнулась та.

– В сумке?

– Нет, котик сидел у меня на плече, – сказала китаянка. – Я его на пять минут сделала невидимым.

– Выдумщица, – фыркнул я. – Выдумщица и мелкая преступница.

– Почему же выдумщица? – возразила Сун Лимин. – Для даоса стать невидимым – раз плюнуть. Ну или сделать кого-то невидимым.

– Ну да, я ж постоянно забываю, с кем имею дело, – усмехнулся я и погладил котенка по восхитительной шерстке. Тому, однако, не понравилось, что я его осмелился тронуть: он тут же зашипел и, спрыгнув на пол, спрятался у меня под кроватью.

– Ах, так? Ты, значит, решил побег устроить? – воскликнул я и, отбросив простыню, соскочил с кровати. – Ну да все равно я до тебя доберусь!

Я бросился на пол и пополз под кровать, чтобы вытащить оттуда пушистого сорванца, как вдруг застыл на месте, пораженный внезапным осознанием: до меня дошло, что я снова как ни в чем не бывало двигаю руками и ногами – я напрочь забыл о недавней мучительной боли и обездвиженности! Вскочив на ноги и при этом чуть не снеся полголовы о железную перекладину, я с радостным изумлением уставился на собственные конечности – кожа была нормального человеческого цвета, без зловещих пятен и разводов.

– Вот это да, – выдохнул я, не смея поверить в такое счастье. – Неужели мне сумели вернуть тело?! Выходит, я не напрасно сутки пробыл без сознания.

– Врачи знают свое дело, – усмехнулась Сун Лимин. – Так что ты гордо уйдешь отсюда собственными ногами и жить будешь долго и счастливо.

– А они, случаем, не сказали, что же со мной такое приключилось? – поинтересовался я.

– Нет. Завтра утром я заберу бумаги с окончательным диагнозом, тогда и узнаешь, – пообещала китаянка. – А сейчас мы с котом все же пойдем отсюда, иначе его и вправду застукает медсестра и нас всех выгонят посреди ночи.

Сун Лимин подхватила на руки обаятельного нахала, успевшего перебежать в ванную комнату, и они ушли в гостиницу. Я же, счастливый и будто помолодевший изнутри, бросился на кровать. Я хотел побыстрее заснуть и, пробудившись на рассвете, убедиться, что действительно здоров и что тело мне подчиняется, как и прежде.

Но сразу заснуть не получилось. Перед глазами начали мерцать образы – те, что наполняли меня, пока я находился в «пограничном» состоянии. Я увидел в «ретроспекции» козу с иероглифической надписью на спине и снова попытался вспомнить, что же эти иероглифы означают. Я был уверен, что в бодрствующем сознании смогу это сделать быстрее. Я попробовал «нащупать» смысл надписи методом исключения: припоминал те слова, что хорошо знал, и отставлял их в сторону, надеясь выйти на оставшиеся в моем скудном арсенале знаки китайской письменности. Перебрав, как мне показалось, все известные иероглифы, я так и не приблизился к разгадке. Тогда я попытался логически вывести смысл знака, отталкиваясь от его внешнего вида. Первый иероглиф был похож на грустно опущенные глаза и продольную морщину над ними. Второй напоминал два бруска – побольше справа и поменьше слева; у большого была дугой вырезана сторона, обращенная к маленькому бруску – он словно пытался вобрать его в себя. А еще он был похож на большое солнце, освещающее маленькую землю…

Тут в моем сознании словно включили лампочку, и на меня снизошло озарение! Перед внутренним взором отчетливо вспыхнула картинка: я сижу в харбинском кафе начала прошлого столетия, напротив меня Сун Лимин – она пишет на листе бумаги свое имя, которое передается иероглифами «прекрасная» и «светлая». Теми самыми иероглифами, что были начертаны на спине моей подруги Козы!

От изумления я вскочил с постели. Вот так шутку сыграло со мной подсознание, пока я был под капельницей: начертав на спине животного имя Сун Лимин, оно, по сути, поставило между ними знак равенства! Это что же получается? Выходит, светоносную козу послала за мной на гору именно китаянка?! И коза специально привела меня к дому Учителя, чтобы я увидел Сун Лимин, спящую вместе с Ван Хунцзюнем? Или же – от этих даосов можно ожидать чего угодно! – Сун Лимин сама превратилась в козу, чтобы прийти мне на помощь? Тогда вполне можно понять, отчего животное моментально исчезло прямо у меня на глазах: китаянке ведь нужно было опередить меня и хоть на несколько секунд раньше пробраться к Учителю в спальню.

Несмотря на глубокую ночь, я схватил телефон и набрал номер Сун Лимин, надеясь, что она еще не спит. Китаянка тут же ответила на звонок.

– Послушай, Сун Лимин, – сказал я, стараясь говорить будничным тоном, – я ведь тебе не успел рассказать, как умудрился ночью спуститься с горы и не заблудился впотьмах по дороге домой. Ты в курсе, что меня до деревни довела светящаяся коза?

– Какая еще коза? – очень естественно удивилась китаянка.

– Ну, светящаяся, – повторил я, чувствуя, что мои слова звучат глуповато. – Я подумал, что, возможно, это ты послала за мной животное, ведь мы по дороге говорили об Амалфее, о том, как она спасла маленького Зевса…

– Нет, никакую козу я за тобой не посылала, – твердо сказала Сун Лимин. – Когда стемнело и я поняла, что ты не вернулся в деревню, я послала Вселенной просьбу – чтобы тебя в целости и сохранности доставили до дома. Ну а уж каким именно образом Вселенная выполняет наши запросы, нам знать не дано: ее фантазия и чувство юмора неистощимы. Светящаяся коза – далеко не самое удивительное, что могло с тобой приключиться. Впрочем, она могла тебе просто привидеться, но это уже неважно –главное, что ты вернулся. А заночуй ты в пещере, все могло бы обернуться гораздо печальнее… Ладно, ложись спать – завтра мы чуть свет выезжаем в Хунцунь.

– Спокойной ночи, – произнес я, вконец озадаченный словами Сун Лимин, и постарался наконец-то заснуть.

***

Сун Лимин села в машину, держа в руках папку бумаг, и велела таксисту отправляться в путь. Пока она перебирала листы с записями, графиками и диаграммами, я с любопытством заглядывал ей через плечо: в этих бумагах китайские врачи нарисовали картину моего загадочного заболевания, и мне хотелось побыстрее узнать, что же со мной приключилось. Наконец Сун Лимин закрыла папку и со вздохом посмотрела на меня.

– Вынуждена тебя огорчить, – сказала она. – Врачи так и не смогли установить причину твоего недуга.

– Вот черт! – с досадой выругался я. – И что же мне теперь делать?

– Боюсь, тебе придется возвращаться домой и там продолжать лечение. Страховки едва хватило на то, чтобы покрыть два дня в больнице, а дальнейшее обследование и лечение тебе обойдется в целое состояние: для иностранцев медицинское обслуживание стоит бешеных денег.

– Но хоть что-то доктора думают по поводу меня? – спросил я мрачно. – Они что-нибудь узнали из анализов?

– У тебя какая-то проблема с сосудами и, возможно, с кровью, – ответила Сун Лимин, пожав плечами. – То, что после капельницы ты так быстро встал на ноги – это, конечно, здорово, но подобная штука может повториться в любой момент, и никто не может сказать, когда это произойдет. Тебе действительно необходимо очень серьезное обследование, и лучше всего его пройти в России.

– У меня оплачены еще две недели обучения у Ван Хунцзюня. Что мне с этим делать? Пройти курс до конца или улететь первым рейсом домой?

– Я поговорю с Учителем – думаю, он вернет деньги, – сказала китаянка. – У меня ощущение, что тебе лучше вернуться, и как можно скорее. Билеты мы без проблем сегодня же купим по интернету.

– Никак не ожидал, что все так повернется, – буркнул я, расстроенный.

– А я знала, что мы должны скоро расстаться, – возразила Сун Лимин. – Поняла это, когда ты в доме Сяочжу разрезал грушу и дал мне одну половинку. Я тогда сказала, что у китайцев это плохая примета, что она говорит о расставании, потому что слова «резать грушу» и «расставаться» произносятся одинаково: fen li. Ты тогда не поверил, и напрасно.

– Да уж, – уныло протянул я. – Теперь вижу, что напрасно…

Глава шестнадцатая

Родина приветствовала меня холодным апрельским дождем и туманной промозглостью. Вопиющая разница между сочным многоцветьем Китая и унылой серостью российских городских пейзажей отозвалась в сердце ноющей тоской. Конечно, меня угнетала не только резкая смена климата и красок: не оставляла подспудная тревога за собственное здоровье и неопределенное состояние отца. Еще пару недель он может оставаться в клинике, но что потом? Вернется ли к нему рассудок, или же он навсегда останется полусумасшедшим стариком, которого не оставишь дома одного? На эти вопросы не было ответов – грядущее было столь же туманным, как и погода, встретившая меня на летном поле захолустного аэропорта.

Квартира стояла неухоженная и одичалая. Едва я открыл дверь, как в нос ударил затхлый воздух непроветренного помещения. Не раздеваясь и не снимая обувь, я обошел все комнаты и распахнул окна. После изысканных китайских интерьеров убогость моего жилища показалась почти непереносимой, а в отцовское логово я не смог зайти без внутреннего содрогания: наверное, я впервые ясно осознал, что подобное светопреставление мог сотворить только настоящий помешанный. Хотя не исключен и другой вариант: может быть, именно зловещее пространство «мастерской» заставило отца съехать с катушек. Или же они оба – старик и комната – любовно создавали друг друга, и каждый довел свой шедевр до маразматического совершенства.

Открыв все окна и устроив в доме сквозняк, я поставил посреди гостиной обмотанный целлофаном чемодан и устало присел на него. Интересно, подумал я, а не ожидает ли меня в этой квартире та же участь? Кто может поручиться, что однажды, глубоко подавленный ее угрюмой атмосферой, я на пару с отцом не сойду с ума? Возможно, моя мать много лет назад ощутила пагубную способность этих стен лишать человека разума и в панике бежала, опасаясь за свое душевное здоровье? Как же мне дальше здесь жить, стучало у меня в голове, как вернуться к нормальному существованию в доме, где я никогда не чувствовал себя до конца свободным, где неизменно был пленником – заложником отцовского безумства?

Так я просидел целый час, охваченный тоской преждевременного возвращения и странными неразрешимыми вопросами, что беспорядочно роились в моем сознании. Только почувствовав, как у меня свело затекшую ногу, я поднялся и доковылял до выключателя: в комнате успело безнадежно стемнеть. Теплый свет от люстры наполнил гостиную подобием хоть какого-то уюта, и, вздохнув, я наконец-то принялся раздеваться с дороги.

***

Молодая медсестра вышла из палаты, оставив меня наедине с отцом. Я испытал облегчение, увидев, что он чисто одет, свеж лицом и довольно бодр. Старик сидел у стола и с энтузиазмом выковыривал из зубов остатки завтрака.

– Привет, папа, – громко поздоровался я.

Тот повернул голову и, не вынимая ногтя из дупла, с интересом окинул меня взглядом.

– Здравствуйте, молодой человек, – дружелюбно сказал он. – Вы, наверное, новичок? Новости хотите послушать?

Иллюзия благополучия немедленно рассеялась: если старик меня не узнавал, грош цена была его свежим щекам и бодрости духа.

– Что за новости? – бесцветным голосом отозвался я, не желая выдавать расстройства.

– А вон, по радио, – охотно сказал он, кивая в сторону умывальника. – Сейчас включу.

Отец подошел к раковине и поднял вверх ручку смесителя. Из крана мощной струей полилась вода, капли ее ударялись о дно умывальника, энергично подскакивали вверх и разлетались далеко за его пределами. Отец немного уменьшил напор и стал переводить ручку из стороны в сторону, сосредоточенно вслушиваясь в «говор» воды.

– Что-то сегодня не настраивается, – огорченно констатировал он, – видать, китайцы опять эфир захватили. А я как раз собирался послушать последние известия из морга, пока эта выдра сестра не вернулась. Она терпеть не может, когда я включаю радио, кричит, что только попусту растрачиваю энергию. Как будто бы она за нее платит.

Я слушал этот бред и не мог осознать, как такое может произносить человек, еще месяц назад бывший вполне адекватным. Сердце отказывалось верить, что это мой отец – разве же способен родитель не узнать собственного сына?! Однако разум грустно подсказывал, что, оказывается, в жизни и такое случается: в оболочке, которая совсем недавно была моим отцом, поселился странный незнакомец. И необходимость рано или поздно забирать этого чужого человека домой меня пугала. Перспектива делить жилье с полным безумцем, пусть даже вполне дружелюбным и энергичным, казалась еще более ужасной, чем снова жить бок о бок с деспотичным и вечно недовольным, но все-таки родным и предсказуемым монстром-отцом.

В голове мелькнула мысль: а может, оставить старика еще на месяцок в «санатории»? Сразу видно, уход здесь хороший, над пациентами не издеваются, вон ведь отец какой бодрячок: домой не просится, стало быть, ему нравится здешняя обстановка – хотя, возможно, он просто не помнит, что у него есть дом. С деньгами проблем быть не должно: во-первых, у меня еще оставалось кое-что от поездки, а во-вторых, скоро батюшке на карту переведут пенсию – хватит и на лечение, и мне на житье, пока опять не наберу учеников. Вдохновленный своими рассуждениями, я отправился прямиком к директору санатория, чтобы решить этот животрепещущий вопрос.

Директор – полноватый седеющий мужичок с печальными глазами – что-то писал, сидя за столом в своем безукоризненно отремонтированном кабинете. Он любезно предложил мне кофе и усадил в обволакивающее кресло. Дожидаясь, пока он окончит делать записи в толстом журнале, я потягивал растворимый капучино и любовался свисающей с потолка клеткой – внутри нее миловались на шесте две желтые канарейки. Здесь было уютно и тепло – хотелось верить, что в этом особом заведении повсюду царит такая же идиллия.

Отложив в сторону журнал, директор переключил внимание на меня. Он поблагодарил за визит и уверил, что готов ответить на любые вопросы. Я осторожно спросил о состоянии отца.

– Ваш папенька очень позитивный и покладистый человек, – улыбнулся глава санатория и опустил свои печальные глаза. – С ним нет никаких проблем: режим соблюдает, есть не отказывается, с удовольствием гуляет и участвует в играх. На персонал, в отличие от некоторых, не рычит… Что еще? Для его возраста пребывает в прекрасной физической форме. Золото, а не пациент!

Директор развел руками, словно не зная, что можно добавить.

– А как у него с головой, доктор? – мягко подсказал я тему для дальнейшей беседы.

– С головой? – немного удивленно, словно недопоняв вопрос, посмотрел на меня руководитель психиатрической лечебницы. – Да тоже все в норме. Ничего такого особенного за ним не замечали. Ну разве что мелочи…

– Какие именно мелочи? – с прежней мягкостью уточнил я. – Вроде той, что он не узнает меня, собственного сына? Действительно, сущие пустяки – я нисколько не волнуюсь по этому поводу.

Директор как-то нервно передернул плечами и окинул грустным взором клетку с птичками.

– Не узнает, да? – огорченно произнес он. – Ай-ай, вот незадача. Но вам действительно не стоит переживать: иногда память может уходить, а потом возвращаться… Вы знаете, у вашего папеньки есть одна идея-фикс. Каждое утро он требует у медсестер отчет об утопленниках. О тех, кто утонул накануне вечером, с шести до восьми часов. Однажды кто-то из персонала в шутку спросил, интересуют ли его имена утонувших во время телешоу «Большая стирка». Ваш отец покачал головой и на полном серьезе ответил, что программа начинается в 21:00, а посему эти несчастные его не волнуют.

– Н-да, удивительный пунктик, – протянул я из глубины уютного кресла, в задумчивости потирая подбородок. – Это у него единственное – м-м-м – отклонение от нормы?

– Да, во всем остальном ваш папенька – образец здравомыслия, – откликнулся директор, рассеянно переводя взгляд в окно. – Ну разве что еще одна деталь: иногда он уверяет, что видит некий рот – на ветке дерева, под столом, в луже воды, где угодно – и этот рот выдвигает против него обвинение. Этакий рот-обличитель, рот-прокурор – забавно, да?

Глава санатория хохотнул, но тут же осекся и виновато на меня посмотрел.

– Ну да, с этого злополучного рта все и началось, – понимающе кивнул я, сделав вид, что не заметил профессиональную бестактность собеседника. – Так вы говорите, по большому счету мой отец не доставляет вам хлопот?

– Да-да, уверяю вас, он идеальный пациент, – поспешно сказал директор, словно пытаясь загладить свой промах.

– В таком случае, вы не будете возражать, если я оставлю его здесь еще на месяц? – с улыбкой поинтересовался я, отрываясь от удобного сидения.

– Ну что вы, какие могут быть возражения! – почти с упреком воскликнул хозяин уютного кабинета и широко развел руками. – Мы будем только рады. Оплату можете произвести в первый день нового, так сказать, сезона. Или даже чуть позже: вы зарекомендовали себя аккуратным плательщиком и весьма приятным человеком. А мы таких клиентов очень и очень ценим.

– В таком случае, по рукам! – бодро воскликнул я и направился к выходу. – До новых встреч!

– Одну секундочку, – остановил меня в дверях директор. – Вы знаете, в комнате, где живет ваш папа, несколько мелких неисправностей, а денег на ремонт хватает далеко не всегда. Если вы сочтете возможным безвозмездно оказать заведению спонсорскую помощь, мы будем очень признательны.

– Сколько же? – осторожно поинтересовался я, пытаясь подавить грустный вздох: блин, так и знал, не избежать со стариком лишних расходов!

– Да немного, – повел рукой директор, словно отмахиваясь от досадной необходимости говорить на эту тему. – Тысяч пять-десять вполне достаточно.

Я чуть не поперхнулся: десять тысяч – это половина месячной платы за полный пансион! Но я постарался не выдать возмущения и спокойно сказал:

– Думаю, пять тысяч я смогу потянуть. Пожалуйста, напишите номер счета, куда надо перевести денежку.

– Да бросьте, нужна вам эта морока с банковскими переводами? – протестующе замахал ручками директор. – Когда в следующий раз придете к папеньке, просто занесите деньги сюда, и вся недолга.

– Хорошо, – кратко ответил я и оставил кабинет любезного вымогателя.

***

Решив проблему профессиональной заботы о старике, я вплотную занялся собственным здоровьем. Чтобы продолжать вести обычное существование, мне нужно было во что бы то ни стало выяснить, что же произошло в Китае с моими руками и ногами, поставить точный диагноз заболевания. Без этого знания моя жизнь, скорее всего, напоминала бы непрестанное хождение по минному полю: не знаешь, когда и где подорвешься, и поэтому каждую секунду находишься на грани нервного срыва.

Однажды утром, собрав всю волю в кулак, я отправился в поликлинику. Нет нужды говорить, что медицинское обслуживание и отношение к людям здесь было совсем не такое, как в шанхайском госпитале. Чтобы попасть на прием к хирургу, куда меня направил терапевт, пришлось пройти все круги ада, по каплям и кусочкам сдавая содержимое организма на анализы. Возле кабинетов с приоткрытыми дверями, в которых маячили томные лаборантки, стояли толпы озверевших от ожидания больных и здоровых людей. Последние стремительно утрачивали здесь и здоровье, и человеческий облик: время от времени то в голове, то в хвосте очереди вспыхивали ссоры с криками и визгами, и нервные особи обоих полов разве что не выцарапывали друг другу глаза. После каждого визита в клинику я ощущал себя пресловутым выжатым лимоном, из которого утекли в никуда все жизненные соки.

Наконец анализы были сданы, и я записался на прием к сосудистому хирургу. Придя ровно к назначенному времени, я просидел за дверью целых полтора часа (врач очень неспешно занималась ветераном ВОВ) и зашел в кабинет уже в полуобморочном состоянии. Едва взглянув на сухопарую брюнетку с гестаповским прищуром и скрещенными на груди руками, я понял, что она из тех, кто выбирает медицинскую карьеру с единственной целью – безнаказанно реализовывать врожденную склонность к садизму.

– Вам не кажется, что вы слишком молоды для проблем с сосудами? – вместо приветствия сказала врачиха сиплым, будто надорванным голосом – в нем слышалось неприкрытое презрение ко мне, убогому. – И вообще, это самое неинтеллигентное заболевание из всех возможных: со школы смолите, как паровозы, пьете не просыхая, полжизни валяетесь на диване, издеваетесь над сосудами как хотите, а потом приползаете к докторам – ах, помогите, умираю!..

– У меня и не может быть интеллигентного заболевания, – заявил я, без приглашения садясь на стул. – Потому что я быдло, выходец из рабочего класса, люмпен от плоти и крови. Кстати, исправно плачу налоги, из которых вы получаете жалование. Поэтому сколько угодно лепите из себя королеву, только исправно занимайтесь моим здоровьем.

Гестаповка бросила на меня злобный взгляд, фыркнула, но воздержалась от дальнейших комментариев. Она села напротив и потребовала рассказать, что там со мной стряслось – со всеми нюансами и симптомами. Пока я подробно излагал историю недуга, врачиха ни разу на меня не посмотрела – не уверен, что она вообще слушала мои разглагольствования. Она небрежно прошерстила кипу бумаг с результатами анализов, потом уставилась в монитор компьютера и просидела с каменной физиономией, пока я не замолчал. Все это время на лице у нее работала только одна мышца – жевательная: она гоняла за щекой резинку, и каждое мускульное движение сопровождалось негромким постукиванием зубов друг о друга.

Закончив говорить, я протянул хирургу толстую папку с моим делом из китайской клиники, но она тут же с остервенением швырнула ее обратно.

– Я вам тут не нанималась изучать в подлиннике трактаты Желтого Императора³⁴, – сквозь зубы прошипела врачиха – мне почудилось, что вслед за шипением у нее изо рта вот-вот покажется раздвоенный язык. – И тем более следовать рекомендациям китаёз. Я как-нибудь сама буду вас лечить.

Она выписала мне направление на УЗИ и велела сделать в соседнем кабинете трехмерный снимок сосудов.

– Бесплатно? – уточнил я, наивно полагая, что все дополнительные услуги покрываются медицинским полисом.

– Вы вообще откуда свалились? – ошалев от моей простоты, с каким-то даже участием спросила змеюка. – Если все станет бесплатно, мы-то как будем деньги зарабатывать? Ваш рентген стоит три шестьсот, оплатите в кассе и идите делать снимок. Потом сразу возвращайтесь сюда.

– Тысяча двести за каждое измерение, – быстренько подсчитал я. – Жить в трехмерной Вселенной становится все накладнее. Я могу хоть, по крайней мере, сделать УЗИ вне очереди? Скажу, что от вас.

– А вы что, инвалид? – издевательски усмехнулась она. – Или ветеран войны и труда? Постоите в очереди, ничего с вами не станет.

Я вздохнул от безысходности и унизительности этой ситуации и поплелся исполнять поручения гестаповки. Спустя каких-то полтора часа я выложил у нее на столе туманные изображения своей кровеносной системы. Сосуды на них были подозрительно белые – даже я, далекий от медицины человек, понимал, что так быть не должно. Нахмурившись, врачиха склонилась над снимками и долго их разглядывала. Наконец, она подняла глаза и сурово на меня посмотрела.

– Я пока не готова сказать что-то определенное насчет вашего состояния, – сказала она сухо и спокойно. – Но ясно одно: положение у вас более чем серьезное. Я должна посовещаться с коллегами по поводу лечения. Пока что выписываю лекарство – принимайте его каждый день на протяжении недели. Через неделю придете ко мне, будем дальше смотреть. Всего хорошего…

Время, что садистка врачиха отвела на вынесение вердикта, показалось мне вечностью. В эти семь дней я иногда думал, что не выдержу нервного напряжения и сойду с ума. Но я не сошел с ума: утром и вечером я принимал выписанное лекарство – заглатывал капсулу в красной облатке, словно выполняя обряд собственного спасения, словно читая «Отче наш», – и каждый раз испытывал приятное расслабление. Наверное, в снадобье была подмешана доза успокоительного, иначе с чего бы оно оказывало такой эффект?

В день «Страшного Суда» я оделся во все белое и пошел слушать окончательный приговор. Я надеялся, что перед кабинетом снова будет очередь и оглашение моей участи отложится хоть на часок. Но, как назло, в коридоре не было не души, поэтому я обреченно вздохнул и сделал шаг навстречу судьбе.

– Боюсь, ситуация еще хуже, чем я предполагала, – бесстрастно сказала хирург, велев мне сесть напротив. – У вас не просто атеросклероз, то есть не простое отложение бляшек на стенках сосудов, затрудняющее кровоток. У вас с самой кровью какая-то странная вещь происходит. Из нее словно испаряется жидкость, кровяные клетки кристаллизуются и превращаются в известняк. Можно сказать, сейчас ваша кровеносная система наполовину состоит из мела, и, судя по всему, процесс превращения крови в твердое вещество необратим…

– То есть вы хотите сказать, что мое заболевание неизлечимо? – произнес я страшное слово, чувствуя, как начинаю каменеть – от макушки до пят. – Неужели ничего нельзя сделать, чтобы остановить этот процесс?

– К сожалению, современная медицина еще не сталкивалась с подобным явлением, – пожала плечами врачиха. – Возможно, конечно, попытаться сделать операцию: полностью очистить кровеносную систему от известняка и влить в вас две трети новой крови. Но такая операция, скорее всего, возможна только за границей, к тому же, она будет стоить неимоверных денег. А положительный исход вряд ли кто может гарантировать.

– Доктор, вы можете сказать со всей прямотой: что меня ожидает? – как можно спокойнее поинтересовался я.

Хирург снова повела плечами – на этот раз с некоторым раздражением.

– Вас ожидает то же, что и других больных с тяжелым атеросклерозом, – сухо сказала она. – Ампутация одной ноги, потом другой. Затем, возможно, дело дойдет до рук…

– Ясно – поэтапное превращение в овощ, – невесело усмехнулся я. – А сколько мне вообще осталось жить с такой болячкой? Когда завещание писать?

– Если вы готовы говорить на эту тему, то, пожалуйста, мужайтесь, – устало сказала врачиха. – При самом лучшем раскладе жить вам осталось не больше года. Скорее всего, меньше. Поэтому с завещанием не тяните. Мы, конечно, попытаемся сделать все возможное, чтобы затормозить процесс, но…

И она впервые с какой-то человечностью во взгляде развела руками.

– Я понял, я все понял, – пробормотал я и медленно поднялся со стула. – Что ж, спасибо за откровенность. Я, пожалуй, пойду. Если что, запишусь к вам на следующей неделе… Всего хорошего…

Идя к выходу, я чувствовал, что у меня безвольно подгибаются ноги. До сих пор удивляюсь, как они тогда вообще не отказали и донесли меня до дома.

***

Бедняга, испытавший потрясение, подобное моему, на какое-то время становится неадекватным. Наверное, защитные силы организма блокируют часть сознания, отвечающую за здравомыслие, и тем самым не дают мозгу моментально взорваться. Так человек, только что несильно сбитый машиной, молодецки вскакивает на ноги: он совершенно не чувствует боли, смеется, подшучивает над своей неловкостью, наотрез отказывается от посещения травмпункта – и лишь на следующий день понимает, что у него сломаны ребра.

Пережив первый шок, я отсиделся в сумрачном коридоре поликлиники и вышел на улицу с пофигистской мыслью: «Ну и подумаешь! У меня в запасе еще целый год!» Эта не слишком оптимистичная мысль почему-то подняла мне настроение, и я вернулся домой, испытывая ненормальный прилив бодрости. Я энергично принялся за весеннюю уборку квартиры и повсюду на два раза вымыл пол, израсходовав целый флакон дорогущего шампуня для волос.

Довольный результатом, я выпил чайку и, испытывая приятное головокружение от запаха свежести, решил, что далее мне нужно устроить грандиозную стирку. Сказано – сделано: я вытащил из своего и отцовского шкафа все содержимое, свалил в кучу на благоухающий пол и загрузил в машинку первую партию белья. Пока старенький автомат с недовольным бурчанием делал свое дело, я вытряхнул из дорожного чемодана остатки ношенной одежды. Перед тем как кинуть в общую кучу джинсы, я вывернул наружу карманы, чтобы случайно не постирать деньги. Однако вместо купюр на пол упало несколько вырванных из блокнота листов бумаги. На них рукой Сун Лимин были написаны иероглифы. Я наклонился и поднял листики. На самом верхнем я опознал знаки китайской идиомы: «Бин жу гао хуан» – «Болезнь поразила жизненно важные органы».

В ту же секунду реальность обрушилась мне на голову всей своей неимоверной тяжестью, и меня мгновенно вышибло из состояния эйфории, в которой я недолго пребывал после визита к врачу. Словно живые, в памяти возникли «парни» из сновидения – иероглифы гао и хуан, и я почти услышал, как они наперебой заговорили: «Знай, в твое тело проникла коварная болезнь! Она поселилась в тех местах, куда не может попасть лекарство, и ее уже не удастся исцелить!» Получается, мое собственное подсознание вынесло мне «смертный приговор» за месяц до того, как он прозвучал наяву?! Поверить в это казалось невозможным, но и отрицать истинность предсказания уже было нельзя. Оставалось лишь испытать священный трепет перед непостижимой работой Вселенной, что складывала в единое панно разрозненные элементы мозаики, и безропотно принять уготовленную мне судьбу.

Я взял оставшиеся листы и, словно гадальные карты, наугад разложил их на столе знаками вниз. Потом по одному перевернул вверх «лицом». Иероглифы выстроились в следующую цепочку: «жизнь» – «безвыходная ситуация» – «хорошо». С первыми двумя все было понятно: моя жизнь зашла в тупик, и я застрял в безысходности – куда еще яснее? Но почему это было хорошо, мой ограниченный и эгоистичный человеческий разум понимать отказывался. Что ж, решил я, вероятно, для осознания всей «прелести» нынешнего положения мне еще предстоит сделать несколько важных открытий. Став чуть-чуть даосом, я научился во всем (даже в собственной неизлечимой болезни) усматривать скрытый смысл, и, чтобы тайное преобразовалось в явное, требовалось лишь занять выжидательную позицию и набраться терпения. Чего-чего, а терпения мне было не занимать…

Примечания

1

Да… Как дела? (кит.)

(обратно)

2

У меня все хорошо… А у тебя? (кит.)

(обратно)

3

Я плохо говорю по-китайски. До свидания! (кит.)

(обратно)

4

Водитель, в гостиницу «Восток»! (кит.)

(обратно)

5

М.Н. Барышников (род. в 1948 году) – выдающийся советский и американский танцор балета, обладатель виртуозной техники и непревзойденного стиля исполнения классического и современного танца (здесь и далее – прим. Р.Р.).

(обратно)

6

В серии книг, написанных со слов Александра Николаевича его женой, Ириной Медведевой, рассказывается о том, как он шаг за шагом постигал древние секреты даосских «воинов жизни» под руководством загадочного Учителя.

(обратно)

7

Куня (искаженное китайское слово guniang) – девушка

(обратно)

8

Георгий Победоносец – наиболее почитаемый христианский святой, покровитель России.

(обратно)

9

Посмотри-ка! Иностранец фотографируется! (кит.)

(обратно)

10

Панический страх высоты, сопровождающийся выбросом гормонов стресса.

(обратно)

11

Матс Экк (род. в 1945) – шведский танцовщик, хореограф и режиссер. Знаменит революционными постановками таких популярных классических балетов, как «Жизель», «Лебединое озеро», «Ромео и Джульетта».

(обратно)

12

Центральная улица в Харбине, где расположены самые стильные бутики и универмаги. Подобно московскому Арбату, улица закрыта для автотранспорта.

(обратно)

13

Датой основания деревни Хунцунь (Hongcun) считается 1113 г.

(обратно)

14

Как дела, Сяочжу? (кит.) Имя Сяочжу (xiao zhu) переводится как «маленькая жемчужина».

(обратно)

15

Неплохо. Спасибо. (кит.)

(обратно)

16

Стихотворение «Венеция» Елены Добровенской

(обратно)

17

Кампанелла собора Святого Марка (итал.: Campanile di San Marco) – отдельно стоящая колокольная башня (кампанила) высотой 98,6 метров. Находится на площади Сан-Марко.

(обратно)

18

Здравствуйте, Учитель Ван! (кит.)

(обратно)

19

Мао – мелкая китайская монета в 1/10 юаня.

(обратно)

20

До свидания! (кит.)

(обратно)

21

Тайцзицюа́нь – китайское боевое искусство, один из видов ушу. Популярно как оздоровительная гимнастика и практика самосовершенствования, но «цюань» (кулак) подразумевает, что изначально это – боевое искусство. Появление этой системы иногда связывают с именем даоса Сюй Сюаньпина (618 – 907 гг. н. э).

(обратно)

22

Здравствуй, Сяочжу! (кит.)

(обратно)

23

Что ты слушаешь? (кит.)

(обратно)

24

Я слушаю китайскую музыку… Ты тоже хочешь послушать? (кит.)

(обратно)

25

Да, очень хочу! (кит.)

(обратно)

26

Нравится? (кит.)

(обратно)

27

Очень нравится!.. Я люблю тебя, китайская девушка… (кит.)

(обратно)

28

Спасибо вам. (кит.)

(обратно)

29

Сидэ (кит.) – женское имя, состоит из иероглифов «надежда» и «добродетель».

(обратно)

30

«Хорошо. Увидимся завтра» (кит.).

(обратно)

31

Согласно древней китайской легенде, девушка по имени Сяочжу, проходя мимо храма, внезапно побежала к нему и на глазах подруги скрылась в зарослях травы. Домой она больше не вернулась. Однажды жених Сяочжу, застигнутый сильным ливнем, забежал в этот храм. Рядом со статуей божества он увидел одежду и почти сразу же услышал снаружи звук шагов. Он спрятался за ширмой, как вдруг, к своему ужасу, увидел тигра. Возле огня зверь сбросил с себя челюсти и когти, скатал шкуру и положил все это перед статуей. Потом он облачился в одежду и сел на корточки перед огнем. Только теперь юноша увидел, что это его невеста. Он отвел ее домой и там оставил. Через несколько дней Сяочжу вновь обратилась в тигра, и тогда жителям деревни пришлось ее убить.

(обратно)

32

Слова из стихотворения Е. Добровенской:

На границе безумья-разума,

На границе счастья-беды

Песня солнечная и ясная

Выступает из темноты…

(обратно)

33

«Меня зовут Снежана, я живу в России» (англ.)

(обратно)

34

Согласно легенде, Желтый Император (Хуанди) был одним из предков китайского народа и основателем традиционной китайской медицины. Ему принадлежит труд «Внутренний канон Желтого Императора» – древнейшая книга по медицине в Китае.

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

*** Примечания ***